Текст книги "Последний летописец"

Автор книги: Натан Эйдельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

„КАРАМЗИН РЕШИТЕЛЬНО УПАЛ“

Катенин (1828): „История его подлая и педантичная, а все прочие его сочинения жалкое детство; может быть, первого сказать нельзя, но второе должно сказать и доказать“.

Кюхельбекер, отдавая должное слогу, умению Карамзина, все же замечает – „покойный и спокойный историограф“.

„Карамзин менее либеральный, чем император“, – запишет один из русских заграничных издателей.

Герцен – человек совсем не карамзинских идей, но сам изумительный историк-художник: „Великое творение Карамзина, памятник, воздвигнутый им для потомства, – это двенадцать томов русской истории… Но Карамзину не хватало того саркастического элемента, который от Фонвизина перешел к Крылову и даже к Дмитриеву – задушевному другу Карамзина. В мягком и доброжелательном Карамзине было что-то немецкое. Можно было заранее предсказать, что из-за своей сентиментальности Карамзин попадется в императорские сети, как попался позже поэт Жуковский. История России сблизила Карамзина с Александром. Он читал ему дерзостные страницы, в которых клеймил тиранию Ивана Грозного и возлагал иммортели на могилу Новгородской республики. Александр слушал его с вниманием и волнением и тихонько пожимал руку историографа. Александр был слишком хорошо воспитан, чтобы одобрять Ивана, который нередко приказывал распиливать своих врагов надвое, и чтобы не повздыхать над участью Новгорода, хотя отлично знал, что граф Аракчеев уже вводил там военные поселения“.

Чернышевский, говоря о Карамзине и писателях XVIII века, призывает восхищаться „тем, что было у этих писателей лучшего“, но в то же время находит, что „при появлении Пушкина русская литература состояла из одних стихов, не знала прозы и продолжала не знать ее до начала 30-х годов“.

Проза карамзинской „Истории“, которую сам Пушкин считал образцовой, как видим, в расчет не принимается.

Мы выбрали несколько оценок с революционной стороны; еще красноречивее их отсутствие или почти полное отсутствие в конце XIX– начале XX века.

Не на карамзинских путях русская освободительная мысль ищет выхода ~ и все реже упоминает, цитирует историка-художника, монархиста, консерватора.

За это он подвергается, как видим, критике и опале даже со стороны либеральной (Милюков, Кизеветтер).

Наконец, была еще славянофильская, почвенническая критика: с одной стороны, Карамзин здесь пользовался полным признанием – за живые образы допетровской Руси, за критический взгляд на Петра I; по мнению И. Киреевского, историк – „чистая совесть нашего народа“; но при этом – Карамзин подозревается в незнании России.

И. С. Аксаков: „У Карамзина… гладкая, даже изящная или безличная нерусскость“.

Достоевский вспоминал, что уже к десяти годам „знал почти все главные эпизоды русской истории из Карамзина, которую всегда по вечерам нам читают отец“; но при этом писатель смеялся над незнанием народа, о котором надо судить „не по карамзинским повестям и по фарфоровым пейзанчикам“.

Тоньше других судит Аполлон Григорьев. Он тоже отмечает „непонимание народности“, но притом находит, что „образ мыслей и чувствований“, равно как и язык Карамзина, улучшаясь с летами, все более и более приближается к языку старых памятников.

Григорьев, можно сказать, вызывающе непоследователен – и в этой противоречивости живая мысль, искреннее нежелание свести концы с концами „любой ценой“. „Карамзиным и его деятельностию общество начало жить нравственно“. Написав это, Григорьев затем продолжает „как многие“: „Для нас, людей иной эпохи, в Карамзине почти что ничего не осталось такого, чем бы мы могли нравственно жить хотя один день; но без толчка, данною литературе и жизни Карамзиным, мы не были бы тем, чем мы теперь“. Однако автор чуть ли не берет обратно сказанное, вспоминая с наслаждением свое „суеверное уважение к Карамзину“: „Как только перенесся я в его эпоху и в лета собственного отрочества, как только припомнил „Письма русского путешественника“… Белинский попрекал их за пустоту. Все это так… А все-таки „Письма“ – книга удивительная!..“

Григорьев принадлежит к тем немногим читателям Карамзина, кто желает взглянуть многогранно, уйти от „общепринятых крайностей“. Тут Григорьев продолжил линию Пушкина; к ней явно близок и Гоголь, который, разумеется, не мог принять карамзинской манеры письма, но притом полагал, что „Карамзин представляет… явление необыкновенное. Вот о ком из наших писателей можно сказать, что он весь исполнил долг, ничего не зарыл в землю и на данные ему пять талантов истинно принес другие пять“. Гоголь надеялся, что настоящая оценка еще впереди. „О Державине, Карамзине, Крылове ничего не сказали или сказали то, что говорит уездный учитель своему ученику, и отделались пошлыми фразами“.

„НИЧЕГО НЕ СКАЗАЛИ ИЛИ ОТДЕЛАЛИСЬ…“

Только что обозначенная линия исторического, нравственного понимания, не скрываем, кажется нам наиболее близкой к истине.

Но в течение многих десятилетий ее почти не замечают, почти не слышат; тут отнюдь не упрек, а исторический факт: российская мысль, политическая, идейная борьба второй половины XIX-начала XX века развивалась в сложном водовороте притяжений и отталкиваний, где для таких явлений, как Карамзин, часто находились категорические, крайние, страстные оценки: либо панегирик, либо – „решительно упал“.

Не оттого ли потомки историографа боялись публиковать больше, чем „нужно“?

Официальная версия ангельской жизни не должна быть замутнена и, что греха таить, 50 000 ежегодной пенсии (за 40 лет более двух миллионов) тут играли свою роль: да не только и не столько в грубо материальном смысле (все равно же не возьмут обратно!), сколько в моральном: неудобно, невозможно при такой награде говорить вольно, „выходить из образа“, представлять настоящего Карамзина, который хвалил только то, что мог порицать, кто критиковал царя справа, но с левой дерзостью, кто защищал монархический принцип описанием таких самодержавных злодейств, что читатели „шли в декабристы“; кто не зря сердился за восемь дней до смерти, что пенсия чересчур велика…

В 1911 году многознающий редактор „Русского архива“ П. И. Бартенев поместил в своем журнале заметку о богатом собрании неопубликованных бумаг Карамзина, находившемся у его внуков Мещерских в имении Дугине Сычевского уезда Смоленской губернии.

В 1915 году известный пушкинист Модзалевский описал бесценный альбом дочери Карамзина Екатерины Николаевны Мещерской (где были, между прочим, и автографы Пушкина). Альбом был утрачен во время революции.

И 90 лет спустя семья, как видим, придерживала архив, боясь, как бы Карамзин не высказался…

Бумаги Мещерских… Самое любопытное, что огромный архив именно тех Мещерских, которые (породнившись с родом Паниных) владели до самой революции смоленским имением Дугино, – этот архив сохранился.

В Центральном государственном архиве древних актов (ф. князей Мещерских) две с, лишним тысячи „единиц хранения“: личная переписка, бухгалтерские счета того самого Дугина – вплоть до революции. Но где же здесь бумаги карамзинские?

Всего два-три документа, имеющих весьма косвенное отношение к историографу.

Как видно, в имении было два сундучка – один повседневный, хозяйственный, семьи Мещерских; другой – с карамзинскими реликвиями: Куда он девался? Сгорел, но ведь другой, рядом уцелел… Вывезен за границу? Но там не было ни одной публикации… Растворился в других собраниях – может быть! Закопан в земле – возможно! Требует розыска? Без сомнения!

Таковы некоторые черты причудливой судьбы „Истории Государства Российского“.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

200 лет было тому старику, которому удивлялся Карамзин перед смертью… Два века – особенно последние два – это очень много (столько же, сколько от нас до конца XXII столетия).

Автор „Истории Государства Российского – человек астрономически далекой эпохи, чей язык и убеждения считались глубокой стариной уже в 1840-х годах!

Но чудеса: статистика научных и литературных работ ясно показывает, что за последнее двадцатилетие (после многолетнего спада с конца XIX века почти до наших дней) количество книг, статей, эссе, публикаций о Карамзине явно растет.

С громким успехом „Бедная Лиза“ явилась на сцену одного из лучших театров страны, Большого Драматического в Ленинграде.

„Письма русского путешественника“, в советское время печатавшиеся чаще всего в отрывках, в хрестоматиях, выходят в 1980 и 1982 годах (и сверх того, ожидаются в „Литературных памятниках“). Но сколько сетований, что их трудно достать при тираже в сотни раз больше первого издания. И, разумеется, предполагаемое советское переиздание „Истории Государства Российского“ разойдется мгновенно, хотя тираж будет, наверное, поболее всех дореволюционных, взятых вместе.

Значит, есть общественная потребность в книгах двухсотлетнего автора. Пусть притом – и мода, поверхностное любопытство, но это ведь побочные дети спроса настоящего! Отчего же?

Нелегко ответить, но все же попытаемся…

Карамзин – виднейший деятель своей эпохи, реформатор языка, один из отцов русского сентиментализма, историк, публицист, автор стихов, прозы, на которых воспитывались поколения. Все это достаточно для того, чтобы изучать, уважать, признавать; но недостаточно, чтобы полюбить – в литературе, в себе самих, а не в мире прадедов.

Кажется, две черты биографии и творчества Карамзина делают его одним из наших собеседников.

Историк-художник.

Над этим посмеивались уже в 1820-х, от этого позже старались уйти в научную сторону, но именно этого, кажется, не хватает полтора века спустя!

Пушкинское – „Последний летописец“ означало, что больше летописцев не будет; век другой, взгляд иной: история идет своим путем, художественная литература своим, изредка пересекаясь, но в общем обособляясь. Лермонтов, Толстой, Булгаков увлечены прошлым, но сочиняют поэмы, повести, романы; Ключевский, Тарле обладают художественным даром, но все-таки прежде всего ученые, избегающие такого совмещения науки и „летописи“, какое было в „Истории Государства Российского“.

В самом деле, Карамзин-историк предлагал одновременно два способа познавать прошлое; один – научный, объективный: новые факты, понятия, закономерности; другой – художественный, субъективный. Историограф как будто спрашивал, не следует ли – очень осторожно, тонко, умело, не всегда, а только в необходимых случаях – эту субъективность… увеличивать? Формула „чем субъективнее, тем объективнее“ выглядит антинаучной; и такой она и является у легковесной посредственности. Однако если речь идет о субъективности талантливого историка-художника, это совсем другое. Он своей личностью, духом, дарованием так объединяет рассыпанные факты, так заполняет „пустоты“, что создает важную, ценную модель общего хода событий… Было замечено, к примеру, что, толкуя о Грозном, о гибели царевича Дмитрия в Угличе, Карамзин ведет почти „репортаж“ событий, постоянно присоединяясь к древнему летописцу, очевидцу происшествий. Историк, вместо того, чтобы разобрать, столкнуть разные версии и вывести наиболее вероятную (как это сделало бы большинство позднейших ученых), передает случившееся в XVI веке, как будто он сам всему свидетель, а разные точки зрения „отодвигает“ во вторую часть тома, в примечания, главное – не раздробить цельного, горячего описания тех событий…

Да, при этом как будто отступает исторический анализ, подобному историку меньше можно верить в частностях, но зато схвачено нечто для Карамзина более важное – дух целого, летописная атмосфера прошлого.

Достижения послекарамзинской историографии огромны: „История человечества уже перестала казаться нелепым клубком бессмысленных насилий… она, напротив, предстала как процесс развития самого человечества, и задача мышления свелась теперь к тому, чтобы проследить последовательные ступени этого процесса среди всех его блужданий и доказать внутреннюю его закономерность среди всех кажущихся случайностей“. (Энгельс).

Вскоре после кончины Карамзина его знаменитый (и уже упоминавшийся) коллега Леопольд Ранке произнесет формулу, которая на много лет станет ответом на вопрос – к чему должен стремиться историк? К тому, чтобы узнать – „как собственно было на самом деле“. Просто ясно. Карамзин бы согласился. Пушкин – тоже (хотя и призадумался бы).

Как, собственно, было на самом деле. С тех пор много воды утекло и много книг написано. Все громче и чаще звучат возражения против формулы Ранке. Одно из них (М. Н. Покровского) казалось чересчур дерзким: „История есть политика, опрокинутая в прошлое“. Другая „редакция“ этой же формулы (Б. Кроче) более гибкая: „Всякая история есть в определенном смысле современная история“.

Речь идет, снова повторяем, о субъективно честном, добросовестном историке. Но и кристально чистый исследователь – все равно человек своего времени, и это неминуемо скажется на изображении им любого минувшего столетия и тысячелетия; скажется независимо от любых стараний мастера, чтобы ничего подобного не было; большой знаток этой проблемы английский историк Коллингвуд (чей труд „Идея истории“ недавно переведен на русский язык) замечает, что, во-первых, всякий историк ограничен дошедшими из прошлого (а еще более – не дошедшими!) фактами, памятниками; из того, что осталось, он и строит „модель“ нужного ему исторического явления. Однако всегда ли из мира предков доходит к нам наиболее существенное, типичное? Во-вторых, отбирая из миллиона фактов, скажем, тысячу или сотню, историк (Карамзин, Ранке – кто угодно) руководствуется своими критериями – что важно, а что нет. Чем научнее, объективнее критерий, тем лучше. Карамзин, как уже говорилось, куда меньше, чем более поздние историки, пишет об экономических вопросах, значении народного сопротивления и т. п. Отчего же? Да оттого, что совершенно искренне – в духе своего воспитания, положения, мировоззрения – считает, что это не так уж важно; мы сегодня с ним не согласны, но сами, в свою очередь, возможно упускаем, откладываем в сторону как второстепенное нечто такое, о чем в XXII, XXIX веках будут толковать куда больше!

Итак, фактов мало, отбор их зависит от позиции наблюдателя; в-третьих, истолкование фактов, логические выводы – это ведь тоже модель, где пустоты между „островками известного“ заполняются логикой историка, но не всегда – его героев (Карамзина, как мы знаем, современники упрекали, что древние князья, монахи, воины у него уж слишком похожи на граждан XVIII–XIX столетий).

Итак, к исторической истине стремиться должно, получить ее можно, но не следует и сегодня забывать, что мы восстанавливаем целостную картину прошлого по частным, порою случайным деталям. Эта операция по природе своей не только научная, объективная, но и в немалой степени художественная, субъективная. А если так, значит, и сегодня, на высоком витке историографической спирали, можно и должно воспользоваться опытом старых мастеров, разумеется, не в буквальном, наивном смысле.

Сегодняшний ученый, не отказываясь ни от одного научного завоевания, может, полагаем, найти массу ценного, поучительного в методе Карамзина и ему подобных первых историков и „последних летописцев“. К тому же, стремясь к строгой, объективной картине, специалисты новейшего времени, вооруженные мощными научными методами, кое-что и утратили по сравнению со старыми историографами. Открылось, например, что современный ученый куда лучше, легче „управляется“ с большими массами людей, нежели с отдельными личностями: класс, сословие, нация – закономерности подобных общественных категорий, кажется, более поддаются объективному анализу, нежели биография, внутреннее развитие одного исторического лица. Между тем Карамзин и другие историки-художники как раз достигали больших высот в „портретировании“ своих героев, в анализе их намерений и действий.

Было бы очень легкомысленным просто отмахнуться от „художественного“ метода в истории, как связанного с выдумкой, домыслом; не попытавшись разобраться, как же при этом достигались существенные результаты при воссоздании ушедших веков? К тому же ряд знаменитых исследователей XIX–XX веков, отрицая старинный субъективизм во имя высшей объективности, практически в своей работе ведь все равно пользуются художественно-обобщающими характеристиками.

Итак, образ историка-художника принадлежит не только прошлому; совпадение позиции Карамзина и некоторых новейших концепций о сущности исторического познания – это говорит само за себя!

Такова, полагаем, первая черта „злободневности“ карамзинских трудов.

А во-вторых, еще и еще раз отметим тот замечательный вклад в русскую культуру, который именуется личностью Карамзина.

Всякая личность – вклад в культуру, положительный или отрицательный, узкий или широкий.

Личность же писателя, художника, ученого, общественного деятеля имеет особые возможности для тысячекратного „самовоспроизведения“ – в книгах, произведениях искусства, открытиях, политических действиях…

Карамзин – высоконравственная, привлекательная личность, которая на многих влияла прямым примером, дружбою; но куда на большее число – присутствием этой личности в стихах, повестях, статьях и особенно в Истории.

Пушкинское „Подвиг честного человека“ – это ведь моральная оценка крупного, многолетнего, научного труда. За строкою великого поэта-историка мысль о сверхчеловеческой трудности, подвиге – писать Историю, себе не изменить, не подладиться к сильным лицам или, наоборот, к молве, моде, „крылатой новизне“…

Решимся сказать, что это был и подвиг свободного человека: Карамзин ведь был одним из самых внутренне свободных людей своей эпохи, а среди друзей, приятелей его множество прекрасных, лучших людей; спокойно, никогда не споря с критиками, Карамзин свободно разговаривал и с царями и с декабристами, никого и ничего не боясь. Писал, что думал, рисовал исторические характеры на основе огромного, нового материала; сумел открыть древнюю Россию, как Америку Колумб, сообщить о своем открытии максимально возможному числу людей и притом – сохранить достоинство Истории, достоинство Историка. „Карамзин есть наш первый историк и последний летописец“. Его любили, оспаривали, читали, бранили, учились… Интерес общественный, народный – тоже культурный фактор, который как бы присоединяется к творению и, включаясь в его ткань, тоже светит потомкам.

Никуда не деться: открывая карамзинские главы о Мономахе, Батые, Куликовом попе, опричных казнях, избрании Годунова, самозванцах, сибирских казаках, мы уже не можем никак отвлечься от при сем присутствующих первых читателей: от батюшковского „такой прозы никогда и нигде не слыхал“, от рылеевского „Ну, Грозный! Ну, Карамзин!“, от пушкинского посвящения на титульном листе „Бориса“…

Энергия их души и мысли будто запечатлелась между строками двенадцатитомника, и оттого это памятник целой эпохи, нескольких культурных поколений – одна из ярчайших форм соединения времен: IX–XVII веков Истории, XVIII–XIX веков Историка, XIX–XX веков Читателя.

„И поклон всему миру, не холодный,

с движением руки навстречу потомству,

ласковому или спесивому, как ему угодно…“

Краткий список использованных материалов

I. Архивные материалы

Государственная публичная библиотека им. М. Е. Салтыкова-Щедрина. Отдел рукописей:

– фонд 178 (А. А. Краевского),

– фонд 286 (В. А. Жуковского),

– фонд 588 (погодинские автографы),

– фонд 603 (С. Д. Полторацкого).

Центральный Государственный архив литературы и искусства:

– фонд 195 (Вяземских),

– фонд 198 (В. А. Жуковского),

– фонд 248 (Н. М. Карамзина).

Центральный Государственный архив Октябрьской революции, высших органов государственной власти и государственного управления СССР:

– фонд 728 (рукописное собрание Зимнего дворца).

Центральный Государственный исторический архив СССР:

– фонд 951 (Н. М. Карамзина).

II. Литература

Энгельс Ф. Анти-Дюринг. – Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения, 2-е изд., т. 20. М., 1961.

Архив братьев Тургеневых. Вып. 1–3, 5–6. Спб.; Пг, 1911–1921.

Барсков Я. Л. Переписка московских масонов XVIII века. Пг., 1915.

Барсуков Н. П. Жизнь и труды П. М. Строева. Спб., 1878.

Белинский В. Г. Полное собрание сочинений. Т. I, V–VII, X. М., 1953–1956.

Батюшков К. Н. Сочинения. Т. I–III. Спб., 1885–1887.

Вацуро В. Э., Гиллельсон М. И. Сквозь „умственные плотины“. М., 1972.

Верещагина Е. И. Маргиналии и другие пометы декабриста Н. М. Муравьева на „Письмах русского путешественника“ в 9-томном издании „Сочинений“ Карамзина 1814 года. – В сб.: Из коллекций редких книг и рукописей Научной библиотеки Московского университета. М., 1981.

Вяземский П. А. Полное собрание сочинений. Т. I, П, VIII, XII. Спб., 1878–1896.

Вяземский П. А. Записные книжки. М., 1963.

Герцен А. И. Собрание сочинений в ЗО-ти т. Т. VI, VII. М., 1955–1956

Гиллельсон М. И. Письма Н, М. Карамзина к С. С. Уварову. – В сб.: XVIII век. Вып. 8. Л., 1969.

Гиллельсон М. И. П. А. Вяземский. Жизнь и творчество. Л., 1969.

Григорьев Аполлон. Литературная критика. М., 1967.

Декабристы – критики „Истории Государства Российского“ Н. М. Карамзина. – Литературное наследство, т. 59.

Дмитриев И. И. Взгляд на мою жизнь. Записки. М;, 1866.

Дмитриев М. А. Мелочи из запаса моей памяти. М., 1869.

Жуковский В. А. Письма В. А. Жуковского к Александру Ивановичу Тургеневу. М., 1895.

Иконников В. С. Карамзин-историк. Спб., 1912.

Карамзин Н. М. [Автобиография] / Комм. Я. К. Грота. – Записки имп. АН, 1866, т. VIII, № 2.

Карамзин Н. М. Записка о древней и новой России. Спб., 1914.

Карамзин Н. М. История Государства Российского. Т. I–XII. 2-е изд. Спб.,1818–1829.

Карамзин Н. М. Неизданные сочинения и переписка. Спб., 1862. Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. М., 1980.

Карамзин Н. М. Письма Н. М. Карамзина к князю П. А. Вяземскому. 1810–1826. Спб., 1897.

Карамзин Н. М. Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. Спб., 1866.

Карамзин Н. М. Письма Карамзина к А. Ф. Малиновскому и письма Грибоедова к С. П. Бегичеву. М., 1860.

Карамзин Н. М. Письма брату В. М. Карамзину – Атеней, 1858, № 19–28.

Карамзин Н. М. Письма к императрице Марии Федоровне. – Русская старина 1898, № 10.

Карамзин Н. М. Письма Н. М. Карамзина М. Н. Муравьеву. – В кн.: Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ 1820-х гг. Т. 1. М.; Л., 1931, с. 141–148.

Карамзин Н. М. Переписка с Николаем I. – Русский архив, 1906, № 1.

Карамзин Н. М. Письмо Н. И. Новосильцеву. – Москвитянин, 1847, ч. 1.

Карамзин Н. М. Письма А. И. Тургеневу. – Русская старина, 1899, № 1–4.

Карамзин Н. М. Сочинения, 3-е изд. Т. I–IX. М., 1820.

Катенин П. А. Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину: материалы для истории русской литературы 20-х – 30-х годов XIX века. Спб., 1911.

Каченовский М. Т. От Киевского читателя к его другу. – Вестник Европы, 1819, c. 103–104.

Кислягина Л. Формирование общественно-политических взглядов Н. М. Карамзина. М., 1971.

Козлов В. П. Колумбы российских древностей. М., 1981.

Коллингвуд Р. Дж. Идея истории: Автобиография. М., 1980.

Ланда С. С. Дух революционных преобразований. 1816–1825. М., 1975.

Лотман Ю. М. Эволюция мировоззрения Карамзина. – Уч. зап. Тартуского университета. 1957. Вып. 51.

Лузянина Л. П. „История государства Российского“ и трагедия Пушкина „Борис Годунов“: к проблеме характера летописца. – Рус. лит., 1971, № 1.

Макогоненко Г. П. Литературная позиция Карамзина в XIX веке. – Рус. лит., 1962, № 1.

Меламед Е. И. Забытое письмо Н. М. Карамзина. – Рус. лит., 1976, № 3.

Милюков П. Н. Статья „Карамзин“ в энциклопедии Брокгауза и Ефрона, т. 27.

Остафьевский архив. Т. I, III.

Погодин М. П. Н. М. Карамзин по его сочинениям, письмам и отзывам современников. Ч. 1. II. М., 1866.

Полевой Н. А. История Государства Российского. Сочинение Н. М. Карамзина. Т. I–XII. – Московский телеграф, 1829, ч. XXVII, № 12.

Проблемы историзма в русской литературе. Конец XVIII – начало XIX в. Л., 1981.

Пушкин А. С. Полное собрание сочинении. Т. XI–XIII. М.; Л., 1937–1949.

Пушкин и его современники, вып. VI. Спб., 1906.

Розен А. Е. Записки. Спб., 1907.

Сербинович К. С. Н. М. Карамзин: Воспоминания. – Русская старина, 1874, № 9–10.

Соловьев С. М. Карамзин и его литературная деятельность. – В кн.: Соловьев С. М. Собрание сочинений. Спб. 4900.

Тартаковский А. Г. 1812 год и русская мемуаристика. М., 1980.

Тургенев А. И. Переписка Александра Ивановича Тургенева с князем Петром Андреевичем Вяземским. Т. I, Пг., 1921.

Тургенев Н. И. Россия и русские. Т. I–II. М., 1907.

Тургенев Н. И. Декабрист Н. И. Тургенев – письма к брату С. И. Тургеневу. М.; Л., 1936.

Чаадаев П. Я. Сочинения и письма. Т. I–II. М., 1913–1914.

Шильдер Н. К. Император Александр I. Т. IV. Спб., 1898.

Штейнгель В. И. Письмо к Николаю I от 11/I 1826 г. – В сб.: Восстание декабристов. Т. 14. М., 1976.

Шторм Г. П. Новое о Пушкине и Карамзине. – Известия АН СССР, отделение литературы и языка. М., 1960, т. XIX, вып. 2.

Эйхенбаум Б. М. Карамзин. – В сб.: Эйхенбаум Б. М. Сквозь литературу. Л., 1924.

Языковский архив, вып. 1 (письма Н. М. Языкова к родным за дерптский период его жизни. 1822–1829). Спб., 1913.