Текст книги "Смерть по сценарию"

Автор книги: Наталья Андреева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

Глава 4
ПАШИНА ЛЮБОВНИЦА

1

После того как они помирились с Александрой, Леонидов целых три дня жил спокойно. От жары бизнес понемногу стал затухать, народ в магазин не рвался, пережидал за городом жару; утюги и пылесосы стояли себе спокойненько на своих полках, новая партия товара застряла на растаможке, и Алексей немного передохнул. Он даже закончил в среду свой рабочий день почти в нормированное время, то есть около семи, солнце еще пекло так, что захотелось под холодный душ, а после еще и бутылку ледяного пива.

«Интересно, что говорят по этому поводу наши правдивые синоптики? В мае все рекорды бил жуткий холод, а в июне их же бьет жуткая жара. Не год, а глобальный катаклизм какой-то. Конец тысячелетия, елки, – это тебе не просто так, это… это… это…» – Леонидов задумался о том, что же конкретно в его жизни значит конец второго тысячелетия, и погрустнел: с одной стороны, здорово, конечно, что в такой короткой жизни попался на пути столь значимый для истории рубеж, а с другой – ничего особенного не ощущалось.

«Если бы его мелом на асфальте нарисовали, шагнешь – и окажешься в великом будущем. Если бы это было что-то осязаемое, материальное, как, скажем, шербет в стаканчике за семь рублей. А то что? То же самое, как день рождения, – все тебе внушают, что ты на год стал старше: и мама, которая в этот день тебя родила, и друзья, которым хочется по достойному поводу поесть, выпить и сказать все, что они о тебе думают, и жена, потому что нужно обязательно покупать подарок, но ты-то сам не чувствуешь, что постарел. Стареют не тогда, когда об этом сообщает календарь, а когда очередное событие шарахнет так, что на голове появляется клок седых волос, а душа…» – Он замечтался и налетел на пост ГИБДД, не успев сбросить скорость.

Конечно, «Жигули» у Леонидова были неказистые, этот инспектор прицелился было к роскошному «мерседесу», но «мерседес» и не собирался ничего нарушать, а Леонидов нарушил, причем нахально и перед самым носом. Помахивая полосатым жезлом власти, инспектор лениво побрел к жертве, благосостояние которой не внушало существенного пополнения его дневного бюджета.

– Нарушаем, – козырнув и представившись, заявил тот Леонидову.

– Не отрицаю. Сколько?

– Ну, как положено: давайте права, оплачивайте штраф, квитанцию принесете – отдадим.

– Ясно. – Алексей достал из бумажника две купюры.

Инспектор вздохнул:

– А права?

Алексей опять же не стал спорить и достал третью купюру. «Слава богу, что я теперь работаю коммерческим директором, капитану Леонидову содержание транспортного средства не потянуть. Дурацкий день».

…Холодный душ вернул ему приятное настроение, бутылка пива заставила взглянуть на потерю денег философски: «Зато если бы я ехал с работы в душном автобусе, то был бы сейчас злой. А так – тоже злой, но целый, а не превращенный общественным транспортом в потную отбивную».

Где-то в девять зазвонил телефон.

– Алексей? Это Михин.

– Счастье-то какое. А я спать собирался.

– Да? В девять часов?

– Ты откуда звонишь, что-то шум и плохо слышно?

– Я тут в метро, как раз на станции, рядом с твоим домом.

– И что ты там делаешь?

– Мимо проезжал, собирался ехать на вокзал, чтобы отбыть в родные пенаты, да дай, думаю, позвоню.

– Позвонил?

– Да слышно плохо. Может, я возьму бутылочку пивка и зайду?

– Что ж тебе остается, если плохо слышно. Номер автобуса знаешь? Одна остановка…

– Найду, найду. – Михин быстренько повесил трубку, пока Алексей не передумал.

«Не было печали, так твою, – ругнулся про себя Леонидов. – Хорошо, что Сашка на даче, сейчас бы еще и попало».

Михин не заставил себя долго ждать, Алексей заподозрил, что тот звонил из телефона-автомата, что висит на углу соседнего дома, а вовсе не из метро. Вид у Игоря был просто восторженный.

– Сияешь? Значит, не письмо.

Михин вынул из сумки три бутылки пива, пошел на кухню и выставил их на стол:

– Продавщица клялась, что холодное.

– Ну да, это в лифте оно так нагрелось, а не в ее киоске. Поставь пока в холодильник и возьми там те две, что я принес.

– Вот, значит, как живут коммерческие директора? – Игорь оглядел небольшую кухню, мебель, оставшуюся еще со времен Сашиного первого брака, клеенку на столе, которой, часто промахиваясь по хлебу или колбасе ножом, Леонидов ежедневно наносил резаные и колотые раны.

– И что? Живут, не умирают.

– А чего так?

– Я же тебе сказал, что директор только с января этого года, до того был вроде тебя – опер.

– И как это тебе повезло?

– Спроси лучше, как меня угораздило. Слушай, Игорь, а ты женат?

– Нет, – с опаской ответил Михин.

– То-то я смотрю, не торопишься никуда. Давай я тебя с девушкой познакомлю, а? У меня на работе знаешь какие есть? Ох и девушки! Секретарша моя Марина – ну, ты видел…

– Да уж. Попроще ничего нет?

– Эх ты какой – попроще. Боишься, с расходами на такую жену тоже придется переквалифицироваться в коммерческие директора?

– Фирм на всех не хватит, – буркнул Михин, открывая пиво.

– А ты чего такой радостный-то? Убийцу нашел?!

– Я много чего нашел, вы только с философией этой…

– Кто «вы»?

– Ну, ты и твой писатель. Оба чокнутые. А мы люди приземленные, мы все ползком да по закоулкам, наши преступники за деньги убивают, а не потому, что хотят прославиться в истории на вечные времена.

– Кого ты там теперь в подозреваемые определил, а, Игорек?

– Не надо иронизировать, факты – упрямая вещь.

– Это потому, что упрямые люди их подгоняют.

– Я ничего не подгонял, просто по твоему же совету прошелся по тем местам, где Клишин родился и вырос, поговорил с соседями, знакомыми и так далее. Родители его действительно погибли в автокатастрофе года три назад, ты как в воду глядел, но интересно не это. Я про тетку, которая Клишина хоронила: эта мадам лет сорока пяти – женщина энергичная и жутко предприимчивая, замужем никогда не была, имеет дочку, все заработала сама, ни на чьи плечи никогда не опиралась, зато свое плечо всегда активно подставляла всем. Эта Вера Валентиновна имеет свой бизнес: несколько продовольственных магазинчиков. Так, павильоны, ничего солидного, но доход всегда был достаточно стабильным. До семнадцатого августа 1998 года. Цены на продукты резко подскочили вверх, закупочные тоже, умные люди закрылись на учет и пережидали, пока все утрясется, но продуктами-то торговать надо всегда, это же не утюги с пылесосами, а предмет повседневной необходимости. Наша дама сделала глупость, закупила по новой цене товар, а продать его по той же цене не смогла, потому что после цены снова упали. Сколько стоил, например, в сентябре килограмм рйса? До тридцати пяти рублей доходил. А масло подсолнечное? До шестидесяти рублей за литр.

– Ты у нас прямо как мать семейства – такие вещи помнишь.

– А потому что я живу не как ты. Обо мне женушка любимая не заботится, у мамы сестренки моей хватает с ее годовалым дитем, так-то. Представляешь, как многие тогда прокололись на этих продуктах? Особенно на кофе и всяких там макаронах. Вот с того самого августа наша Вера Валентиновна села в лужу. Где взять денег? Естественно, под проценты у тех, кто даст. А как отдавать? Короче, я так понял, что запуталась наша дамочка в долгах не то что как в шелках, а как во всех существующих на белом свете материях.

– Ну и ликвидировала бы свой бизнес.

– Да? Сначала надо заработать и рассчитаться с долгами. Те люди, которые легко деньги дают, так же без проблем умеют их с должников вытрясать.

– Ну а Клишин разве был богатым человеком?

– Знаешь, Леша, не бедным. Это с какой стороны на все дело посмотреть. Конечно, дела у него своего не было, но в остальном… Была у него раньше родительская двухкомнатная квартира в центре – он ее поменял на однокомнатную улучшенной планировки в новом районе с большой доплатой. Часть денег ушла на реконструкцию дачи: колодец вырыли, насос присоединили, чтобы ведра руками не поднимать, котел для отопления поставили, удобства с улицы в дом перенесли, но какой-то капитал остался на счету в твердой валюте. Плюс та однокомнатная, что в новом районе, плюс сама дачка недалеко от Москвы, заново отделанная, плюс машина, на которую наш писатель сам заработал пару лет назад или очередная бабенка купила… Это я не уточнял пока.

– Что за тачка?

– «Тойота».

– Не из дешевых. А почему я ее у дачи не видел?

– Я выяснил, машина на ремонте в сервисе. Писателю в правое переднее крыло не так давно какой– то идиот въехал, сейчас за счет этого клиента и выправляют, вернее, выправили давно. Клишин еще в прошлый вторник должен был машину забрать. Сложи-ка всю эту недвижимость плюс движимость и деньги на счету. Что получится?

– Должно быть, хватит долги Веры Валентиновны отдать.

– И останется, чтобы вытащить дело из той ямы, куда оно провалилось.

– Значит, путем простых арифметических вычислений ты, Игорек, сделал вывод о том, что в смерти Клишина была заинтересована его тетка? Завещание есть?

– Завещания нет. По закону она наследница, потому что родители умерли, законных детей нет, других дядей-тетей тоже. Она да Пашина двоюродная сестра – и все родственники.

– А если объявится завещание? Его искали?

– Завещание не всплывало. Значит, есть мотив, четкий, стандартный, тот, который мне по душе больше, чем какие-то философские бредни. Была у Клишина на даче женщина в тот вечер? Была.

– Тетка, по-твоему, была?

– Я думаю, что она. Надо проверить, есть ли у нее алиби на тот вечер.

– Вера Валентиновна тоже сейчас на даче где-нибудь?

– Да нет у нее дачи, продала прошлой осенью, нужны были деньги. Сидят сейчас с дочкой в Москве, наследство ждут.

– Ну, еще целых полгода.

– Заявление о вступлении в наследство можно уже сейчас подавать, не уверен, что она это уже не сделала.

– Что ж, Игорь, по твоим раскладкам выходит типичное убийство из-за денег? – Леонидов уже так напился пива, что его понесло: в голове стоял приятный туман, речь лилась легко, будто вода под напором из вовсю открытого крана, неумолимая пьяная логика строила ее так, как хотелось.

– Да, из-за денег. – Михин тоже осоловел от пива и от жары.

– А хочешь, я сейчас разобью твою теорию в пух и прах?

– Давай.

– Сколько у нас в стране населения?

– Ну, миллионов двести.

– Близко. А сколько среди них убийц?

– Ха!

– Не «ха», а доли процента. Получается, исходя из статистики, что способность убить другого человека – это аномалия.

– Ну, Леха, все в жизни бывает, можно в темном переулке пьяного с ножом повстречать и дать ему доской по башке, да так, что из него и дух вон.

– Правильно. Но сейчас я имею в виду убийство не спонтанное, не случайное, а тщательно продуманное и спланированное. Вспомни, как чистенько все было в доме Клишина: улики только те, на которые сам же писатель и указывает, свидетелей тоже нет. Если и есть – повязаны так, что не признаются. Ну, кто может такое совершить? Да еще разложить тело согласно описанию в книге? Кто?

– Псих.

– Логично. Или псих, или человек очень умный, который хочет стопроцентно избежать наказания. Там даже отпечатков его нет, уверен, что все стерто, есть только один прокол, кроме позы, но не о нем речь. Сейчас о том, что убийца – человек, без сомнения, умный, а разве умный человек не может сам заработать себе на достойную жизнь?

– Опять же, Леха, все в жизни бывает, есть и непризнанные гении.

– А я вот недавно в одном фильме слышал такую мысль, что если человек умеет что-то делать лучше других, то заработать большие бабки для него пара пустяков. Так будет такой человек убивать из-за денег?

– Будет, – упрямо заявил Михин, отпивая из кружки, в которую было налито пенистое пиво уже из той бутылки, что принес он.

– Почему? – обалдел Леонидов.

– А потому, что, может, он думает, что умеет лучше других убивать. Разве на таком таланте заработать нельзя?

– Браво, Михин, браво! Так ты дошел до профессионального киллера, только не думаю, что киллер будет травить кого-то ядом, читать философские бредни Клишина и выдавать себя. В этом случае все было бы замаскировано под самоубийство, нет никаких следов – дело бы закрыли. Я не знаю тетку Клишина, может, она и способна на такое, но только не из-за денег.

– Ладно, я тебе докажу. Хочешь, поспорим?

– Да что с тебя взять?

– Ну так, на ерунду.

– Нет, Игорек, спорить я не буду, потому что на днях ты должен получить очередной конверт с указанием на очередного подозреваемого и после этого завязнешь, проверяя новые улики Клишина. Тебе не до тетки будет.

– Что? Какой конверт?

– Обычный, как тот, в котором пришло первое продолжение шедевра.

– Да ни хрена! – Михин даже треснул кулаком по столу. – Я к тебе, Леонидов, не приду больше, ты эгоист себялюбивый, ты давишь мои версии на корню!

– Придешь, куда денешься. По моим расчетам, это будет в пятницу.

Михин вскочил и пошел к двери.

– Ты куда?

– Домой.

– Да сколько времени, видишь? Оставайся уж, в доме есть раскладушка.

– Меня здесь не понимают. Электрички до двенадцати ходят, а мне с утра на работу. Мы не бары и не коммерческие директора, потолкаемся и в народе… – Михин гордо вскинул голову и стал возиться с замком.

Алексей со вздохом открыл ему дверь.

– До встречи, Михин Игорь Павлович! – крикнул он вслед оперативному уполномоченному, который скатился по лестнице, не дожидаясь лифта.

Леонидов усмехнулся и отправился на кухню: в голове у него по-прежнему шумело, и, как это всегда бывает после пары бутылок пива, жутко захотелось есть. С тех пор как жена уехала на дачу, обычно он обходился на ужин бутербродами. Лезть в холодильник было бесполезно, на пустых полках лежали только засохшие куски. Дверцу Алексей открыл машинально, уставился в прохладное нутро с подозрением. Один из кусков оказался сыром, другой – полукопченой колбасой, засохшей до того состояния, когда она сжимается в два с половиной раза. Стояла еще какая-то кастрюля, он вынул ее из холодильника, замер над крышкой.

«Стой. Я ничего в ней готовить не мог, значит, осталось еще от Александры. Не надо открывать, ничего хорошего там уже быть не может – время свое дело сделало. Попадет. Приедет жена – и попадет. Надо открывать».

Он вздохнул и снял крышку: за слоем плесени сантиметров в пять ничего не было видно. Леонидов залюбовался на шедевр, созданный его безалаберностью. Плесень была жутко хороша: серо-зеленые оттенки так густо переходили один в другой, что в самом центре образовалось даже красивое бирюзовое пятно.

«Красиво как! Ах ты, моя плесенюшка! – умилился Леонидов. – Жалко губить, такая красота! Может, поставить ее обратно и подождать? Она вырастет, расплодится во всю кастрюлю, будет меня любить, узнавать, потом, в один прекрасный день, я научу ее говорить слово «папа» и буду показывать за деньги. Эх, классно будет! Аттракцион «Говорящая плесень» – и всю оставшуюся жизнь не надо работать ни в каком «Алексере». Но – попадет. Разве жена оценит? В лучшем случае заставит отмывать эту кастрюлю и заодно еще парочку других, а в худшем…»

Он даже зажмурился, представив себе, что будет в худшем, и так, с закрытыми глазами, залил плесень горячей водой из-под крана. Лицо при этом было у него такое, будто под водой гибнет заветная мечта и все будущее благосостояние. Когда Алексей глаза все-таки открыл, плесень оторвалась от той почвы, что ее породила, и плавала сверху, словно остров погибших кораблей, набухая и стремясь ко дну. Леонидов вздохнул, закрыл кастрюлю снова крышкой и поставил поближе к раковине, чтобы в следующий прилив энтузиазма отмыть этот злосчастный сосуд и не получить нагоняй. Спать он отправился на голодный желудок, решив, что потеря пары килограммов еще никому не вредила.

2

Михин не позвонил ни на следующий день, ни в пятницу. Алексей махнул на все рукой, доработал спокойно до выходных, спокойно уехал вечером на дачу. Затишье на всех торговых фронтах продолжалось, в столице в такую погоду остались только сумасшедшие и те, кого сильно прижали жизненные обстоятельства. Расположившись в саду на скамейке, Леонидов сначала даже и не понял, что в соседнем доме горит свет, потому что за работой забыл и о том, кому эта дача принадлежала, и о своей недавней вылазке на ее территорию. Только в половине одиннадцатого, любуясь светлой июньской ночью, он вдруг сообразил, что сбоку сквозь густые вишни красиво просачивается между черными полосами древних стволов золотистое расплывчатое пятно. Алексей приподнялся со скамейки и вытянул шею в сторону сияющего окна.

– Саша, а кто там? – спросил он жену.

– Никак не успокоишься?

– Соседи же, все равно придется общаться. Вдруг снова объявился какой-нибудь молодой да интересный, а я тебя одну оставляю на целую неделю.

– Да? Хочешь сказать, будто ревность? Чушь и никакого другого интереса.

– Клянусь! – Алексей тайно, по-детски скрестил в кармане пальцы, прикрывая свое вранье. Он стеснялся обманывать жену, но ложь была такой крохотной, что вполне могла разместиться как раз между носовым платком и ногтем указательного перста.

– Ну тогда ревновать отныне буду я, потому что вчера на соседнюю дачу прибыли две дамы: одна бальзаковского возраста, но прекрасно сохранилась, а другая просто юная особа в потрясающем купальнике.

– Что же так потрясает в этом купальнике?

– Минимум затраченного на его создание материала, конечно. Такой крохотный треугольничек на переднем пикантном месте, еще пара в районе груди и несколько веревочек. Даже нижнее белье сейчас менее откровенно.

– Ты становишься консервативной, жена Александра. Хочешь, тебе такой куплю?

– Боюсь, после вторых родов мне будет уже не до бикини.

– Ничего, будем вместе оздоровительным бегом заниматься. Так ты с ними познакомилась?

– Они не проявили желания познакомиться с соседями. Приехали, поохали по поводу выставленного окна и беспорядка, нашли пьянчужку из местных, который это окно на место вставил, выгребли грязь, вот и все.

– Интересные женщины?

– Я тоже женщина, как же я могу отзываться о существах такого же пола, тем более что сама уже не так стройна?

– Ты же у меня умница, и ты добрая.

– Да? А вот и злая.

– Да я сам завтра все увижу.

– Попробуй только!

– Да что ты, Сашка, честное слово! Я такой хороший муж.

– Когда тебя караулишь. Пойдем спать, ты устал.

Леонидов побоялся дальше проявлять любопытство и покорно побрел за женой в дом, тем более что комары уже достали. Этих врагов номер раз в период любимого времени года образовалось после наступления тепла такое множество, что не стало никакого сладу. Уж чем только не мазался Леонидов, хоть бы один из летучих подавился! Особенно взбесил его приборчик, якобы испускающий ультразвуковые сигналы и отпугивающий насекомых. Этот приборчик пищал на шее у Алексея так, что голова начала болеть, но комары не люди, у них мозгов нет, болеть нечему, и кушают они кровушку в полное удовольствие, не обращая внимания на то, что по технологии должны падать замертво.

«Жулики, все жулики!» – горестно вздохнул Леонидов, вздрагивая от очередного укуса в область ноги, и поспешно скрылся в доме.

…Увидел он этих двух дам на следующий день тайно от Александры, когда сделал вид, что интересуется парником в той части сада, где раскинулись вишни. Дамы торчали в саду, обе в купальниках, грядками не интересовались, ни своими, ни чужими, а просто принимали солнечные ванны. Два полотняных полосатых шезлонга вынесены были на зеленую лужайку перед крыльцом, ровная дорогая трава, похожая на ту, что искусственно покрывает престижные газоны, была примята алюминиевыми ножками и женскими ногами в пляжной яркой обуви. Купальники на женщинах тоже были яркие, и эти цветные аляпистые пятна создавали на изумрудном фоне такой торт-мороженое, что Леонидов поморщился. Старшая дама встала и прошла в дом совсем близко от забора, у которого затаился Алексей. Он разглядел очень хорошо и светлые, коротко подстриженные волосы, и стройную фигуру, ухоженную по всем правилам модных диет, потом загорелое золотистое лицо, дорогие темные очки и подумал, что на вид разница между теткой и племянником была куда меньше, чем одиннадцать лет.

Если старшая дама была еще хороша для своих сорока пяти, то младшая смотрелась просто как фея: тоже беленькая, стройненькая, немного полноватая в бедрах и весьма похожая манерами и очертаниями загорелого тела на энергичную маман. Она с шезлонга не поднималась, но Алексей и не жаждал подробностей: порода Павла Клишина была налицо, это были его тетка и двоюродная сестра.

«Черт, неужели Михин прав, а я дурак? Не было никакого письма, а эти дамы, приехавшие в дом, как хозяева, вполне реальны, и по их виду ни за что не скажешь, что беспомощны. Вера Валентиновна если и полезет в чужой карман, то не за словом, а за пачкой купюр. У нее такая походка, что любитель свободной охоты не подойдет – сразу видно женщину, которая в жизни все выбирает сама – и нижнее белье, и верхнюю одежду. Ладно, хватит, надо линять, а то Сашка застукает на этом вернисаже и обидится».

Через густые ветки было видно, как старшая дама вышла из дома, направилась к вишневым «Жигулям», четверке, открыла переднюю дверцу и нагнулась в салон. Алексей попятился было уже от забора, когда услышал нежный загадочный свист. Свистели не со стороны клишинской дачи, а гораздо правее, там, где от поселковой улицы прикрывали не очень целый забор засыхающие кусты сирени. Леонидов пошел туда, вспоминая, где в штакетнике есть дырка побольше. Как раз у этой дырки и торчал поникший Михин, не решаясь проникнуть на территорию, которую недавно отверг как место возможного посещения.

– Мы теперь калитки не открываем? – ехидно поинтересовался Леонидов. – Мы теперь решили через забор, только не за яблоками, а за чужими идеями, они слаще, чем недозрелые фрукты.

– Да ладно тебе.

– Что ж не позвонил?

– А я гордый.

– И сегодня?

– Сегодня уже нет. Письмо пришло, Леха. Теперь уже в Москве знают, кому пересылать, даже читать не стали.

– Да? И что в нем?

– «Смерть…», конечно. Продолжение следует.

– И в нем Клишин пишет, что не тетка на даче в тот вечер была?

– Не тетка, – вздохнул Игорь.

– Любовница?

– Ага. Жена ругаться не будет? Тут всего несколько листков, ты почитай, а я спрячусь.

– Ну, давай располагайся на зеленой травке. Тебя комары не кусают?

– Кусают. Откуда в жару столько тварей? А?

– Не знаю. И главное, все на мою территорию норовят, даже через дырку в заборе. Ладно, шутка, давай свою «Смерть…».

– Она у нас уже общая. – Михин протянул листки, запрятанные, как и прочие, в прозрачную папку.

Страницы были разложены по номерам, полученный на этой неделе отрывок начинался точно с того места, которым оборвался предыдущий.

Леонидов вынул последние листы и прочел:

СМЕРТЬ НА ДАЧЕ (ОТРЫВОК)

«Павел Клишин.

Ха-ха! Мне весело, честное слово! Шофер-дальнобойщик, подсыпающий цианистый калий в стакан с дорогим французским вином, – это мое изобретение, я его не продам даже за всю оставшуюся от остальных гениев мировую славу. Он даже не застал меня в постели с собственной женой, да и не могло там ее быть, в этой постели, потому что верхняя комната в тот вечер была занята. Конечно, я был когда-то неравнодушен к Любе – святая правда, но никогда не стоит воскрешать первую любовь, иначе в предмете, когда-то вызвавшем в твоей душе блаженный восторг, может найтись целая куча мелких гнусностей. Так, однажды в спившемся алкаше бывшая восторженная девушка-школьница запросто может узнать парня, которому в десятом классе посвящала романтические стихи.

Страницы юношеских романов надо закрывать сразу, после первого же прочтения, и никогда к ним; не возвращаться, тем более не пытаться дописать. Дело, конечно, было в Пашке, в моем сыне, которого я когда-то велел убить на первом же месяце появления в утробе матери, а он выжил, родился и стал моим вторым «я». Такое полное повторение может быть только случайным, хорошо, что я долго про него не знал, сын без моего влияния идет по моему пути, а это значит, что дорога верная.

Мы говорили в тот вечер о Пашке с Любой. Я сказал, что написал завещание, в котором все оставлю ему при условии, что он будет, как сам того желает, носить мое отчество и фамилию. Она согласилась, а что скажет этот ее амбал, меня интересует мало, потому что я знаю своего сына, как знаю себя: он не уступит. Любаша, правда, пыталась что-то сказать про моих родственников, которым все это нужно, а я так и не понял, откуда она узнала про Веру и ее денежные затруднения. Я категорично сказал, что Вера не получит ничего. Мне больно вообще всякое упоминание о ней, больно даже это слово употреблять не как имя, а как символ того, что человек принимает безо всякого доказательства.

О Вере я не хочу говорить вообще, не хочу говорить больше и о Любви, а до Надежды мы еще не дошли – рано. Надежда остается последней, так, что ли? Как смешно у меня получилось с женщинами – все три составляющие того, чем жив человек, налицо, а я помирать собрался. Вернее, уже умер, лежу теперь, вспоминаю. После своей смерти человеку остаются только цветные сны, целиком состоящие из воспоминаний жизни, самые мелочи становятся значимыми, каждый миг заново переживается вечностью. А что еще делать, если тела больше нет и новые поступки невозможны?

Сейчас я уже целую неделю пытаюсь вспомнить, как пахнет жасмин. Я любил это время года: май и начало июня, когда сначала во всем цветении доминирует желтый цвет, – это рождение, потому что от солнечного тепла появилась жизнь. Потом желтое сходит, облетает, появляется белый цвет, облаками окутывает все, начиная от яблонь и переходя на то, что зацветает позже. Ослепительная вспышка – и брачная чистота, а потом, уже после этой свадьбы, появляются и голубое, и розовое, и красное, и… Он пахнет не так, как желтый, этот белый цвет, не медом, но свежестью и тонкими оттенками тайны, которая заставляет замирать сердце от аромата любого цветка.

Вы не любите жасмин? Вы, наверное, любили розы. Все любят розы, и это так же скучно, как любить икру – общепризнанный деликатес. Любить цветок, старательно выращенный для того, чтобы в нужный момент за него отстегнули кучу бабок, – пошлость, которую в женщинах я никогда не любил. Почему все считают, что любить цветы – привилегия женщин? Вам я иногда их дарю, так почему бы мне не почувствовать, насколько хорош мой подарок? И не надо думать, что я жадный, ради бога – я могу нести в руках и эту орхидею в коробочке, похожую на составляющую могильных венков, которыми торгуют бабушки под праздник Пасхи. А вообще-то я жадный, раз с отвращением достаю из кармана кошелек, рассчитываясь за эту восковую спелость.

Нет, это я про жасмин, а вовсе не про жизнь, которая кончается так же внезапно и без согласия на то ее хозяина, как и происходит его рождение. Мы, увы, не властны ни в начале жизни, ни в ее конце – первого не просим, второго не хотим. А что такое середина, которая остается от арбуза, когда родители и червяки заботливо обкусали края, одни из благих побуждений, другие потому, что просто неразумные, созданные для этого природой твари? Самое сладкое и самое ненадежное, ибо уже не цепляется ни за что.

И все-таки я о жасмине. Об этих белых четырехгранных чашечках, аромат которых сравним только с красотой сонета, сложенного хорошим поэтом в честь достойной дамы сердца. Я таких не писал, но толк в них знаю. Гениальный творец таких сонетов – природа, которая слагает фарфоровые колокольчики ландыша, упоительные, как первый взрослый поцелуй; и объемную сирень, сладкую, сочную, пышную, как черничное мороженое, выступающее из хрупкого вафельного рожка; и дикий шиповник, похожий на румянец новобрачной, которая понимает, что это ее день и она самая прекрасная сегодня. Только сегодня, но – самая.

Жасмин – один из таких сонетов, я его перечитываю каждый год. Сначала перечитывал только запах, а потом, когда присмотрелся, – нежную гармонию белого с зеленым, понятную только ценителю неброских, но очень дорогих вещей. Это я намекаю на женщину, которую выбрал за белые волосы и зеленоватые глаза. Этот цвет глаз мне нравился всегда, еще с первого дня любви и до последнего дня моей жизни.

Что же делать, если человек навсегда остается привязанным к тому, с чем связаны самые сладкие в его жизни воспоминания. А она пахла почти так же, как жасмин, – упоительно. Пахли белые волосы, уж не знаю, крашеные или нет, во всяком случае, никогда не видел на ее макушке тех зловещих черных прядей, которые вылезают, когда женщина перестает следить за собой. Пахли ее наряды, яркие, броские, как и имя, не слишком популярное, но красивое – Алла.

Я еще остро помнил все, что было у нас с Любой, мне было года двадцать четыре. Числился я в то время в аспирантуре; надо же было где-то числиться, а в когорте великих писателей место пока не освободилось, пришлось довольствоваться написанием какого-то ученого бреда, чтобы дослужиться до званий и степеней. Мне эти степени, честно говоря, на хрен были нужны, но Аркадий Михайлович Гончаров, мой научный руководитель, который эту аспирантуру для меня и выбил, вцепился мертвой хваткой. Увы, всем нужны талантливые ученики. Кто, скажите мне, не мечтает похвастаться перед коллегами тем, что рассмотрел, вытащил из пустой породы и огранил настоящий бриллиант? Нет таких.

Я был тогда просто Паша Клишин – нищий аспирант, веселый парень и красивый мужик. Последнее в то время было наиболее для меня ценно, потому что помогало с деньгами на карманные расходы: каюсь, что с голодухи продавал свое тело в качестве манекена на показе мод. Десять лет назад индустрия моды в нашей нищей стране была на таких задворках, что о профессиональных манекенщиках-мужчинах и речи не было. Слава богу, размерчик у меня стандартный, ростом Бог не обделил, налицо мужественный греческий профиль, крутой подбородок и все прочие атрибуты героической мужской красоты, которая так подходит под любой костюм. Да, я их немало поносил, не гнушался иногда и ремеслом натурщика, часами стоя на помосте и наблюдая, как бездарно множатся мои черты на десятках мольбертов. Я тиражировал себя не из тщеславия, до сих пор помню, как на мое лицо в каком-то модном журнале того времени одна женщина поставила чайник у себя в кабинете. Чайник был горячим, и я понимал: что-то нужно было под него подложить, чтобы не испортить полировку стола, но чувство у меня было мерзкое, когда я лежал под ним со всеми своими мужественными чертами, от которых, когда его наконец убрали, остался только вечный ожог. Бр-р-р! Мерзко! О, бедные женщины на полиэтиленовых пакетах, как я вас понимаю! Ваши пламенные взгляды и великолепные тела ежедневно в гигантских количествах трутся о чьи-то ноги, трескаются, рвутся, прислоняются к грязным поверхностям. Где тут тщеславие, скажите мне? Кто их помнит? Когда у тебя в руках два пакета по пять килограммов, уже все равно, кто на них изображен: красивое тело, собор Парижской Богоматери или просто футбольный мяч.

Алла тоже была манекенщицей. В двадцать пять самое время спросить: «А что дальше?» Естественно, мы встретились на каком-то показе: я в очередном костюме и она в вечернем платье с бездарным волнообразным декольте. Единственный плюс от моей эпизодической карьеры манекенщика – хороший вкус в одежде. Я оценивал ее не по броскости и яркости, а по удобству. Что толку в вещи, которая где-то сползает и все время вызывает чувство неловкости? Вот если ее не чувствуешь и она в то же время красива – это да. Но таких я ощущал на себе мало, очень немногие хотел иметь для себя. С Аллой мы разговорились первый раз именно об этом: о ее платье, про которое я сразу спросил, удобно ли в нем ходить и не вываливаются ли при каждом шаге плечи. Плечи действительно вываливались, а вместе с ними и начало восхитительной высокой груди, которую я оценил, даже ее еще не касаясь.

Алла никогда не была дурочкой, это ее счастье. А мое? Это был расчетливый роман: она искала себе мужа, я никак не искал жену, но обоим хотелось появляться вместе в людных местах блестящей, очень красивой парой и наслаждаться опытностью друг друга ночами в ее крохотной комнатке в коммуналке. Эта комнатка досталась Алле при размене с бывшим мужем, деспотом, жутким ревнивцем и неудачником, как она всегда утверждала. При размене однокомнатной квартирки он получил такую же комнату в коммуналке, свободу от своей ревности и красавицы жены, а Алла – возможность для более удачного брака. Но я был не вариант, у меня не было даже своей собственной однокомнатной квартирки. Жил с родителями, подрабатывал телом и писал книги, которые в то время, естественно, невозможно было издать. Тогда издавали только книги причисленных к кормушке, а не то, что население желало бы читать. О времена! Как хорошо, что вы канули в вечность и у каждого марающего бумагу теперь есть шанс.

Так вот, я со своим цветком жасмина наслаждался этими ночами и не думал ни о будущем, ни о том, какой эта история будет иметь конец. Все произошло до банальности просто: я познакомил Аллу со своим научным руководителем, тогда еще кандидатом наук, но с докторской перспективой, с Аркадием Михайловичем Гончаровым. Ему было сорок, всю сознательную жизнь он занимался тем, что пытался доказать свое родство с семьей Гончаровых, а через них и с Александром Сергеевичем Пушкиным. Он был пушкинистом или пушкиноведом (я не знаток этих терминов) и все свои многочисленные научные работы высидел в архивах, как клуша из яиц высиживает выводок бестолковых цыплят. Большинство этих яиц, на мой взгляд, были тухлыми, цыплята не выжили, сдохли после первой же публикации, но это не мешало Аркадию Михайловичу с гордостью называть число напечатанных работ.

Состоять преподавателем МГУ и подающим перспективы кандидатом филологических наук было весьма престижно. Гончаров имел и шикарную квартиру, доставшуюся от родителей, и автомобиль «Жигули», и дачу, и командировки в соцстраны на семинары и сессии (опять же не силен в терминологии) – одним словом, полный джентльменский набор того времени, с которым можно было покорить сердце любой дамы. Умная Алла свою выгоду поняла сразу: это был Брак именно с большой буквы, и счастье, что Гончарова до сорока лет еще не подхватила какая-нибудь золотая рыбка с челюстями акулы-людоеда. Вернее, он был так поглощен своим предполагаемым родством с прекрасной Натали, что долгое время не замечал других женщин. Но Алла! Я не знаю, что там было с Гончаровой, но белое с зеленым кого угодно сведет с ума, если оно еще и пахнет как жасмин.

Я, смеясь, наблюдал за этим романом: за ужимками Аллы, ее приемами, с помощью которых женщина привязывает к себе мужчину, за его непониманием сначала и откровенным рабством в конце. Хотите сказать, что я ревновал? Нет. Я изучал, ведь это действительно было весело. Гончаров еще так смешно тушевался передо мной. Ведь Алла была моей девушкой, а я подыгрывал обоим, изображая разбитое сердце бедного Пьеро, но в душе хохотал.

И она его на себе женила, господа! Пятнадцать лет разницы между женихом и невестой, когда мужчине сорок, еще не кажутся такими удручающими. Мужчины стареют рано, если они жрут все подряд, пьют и не бегают трусцой по утрам, а особенно если они не поднимают в жизни ничего тяжелее ручки и, вместо того чтобы один квартал пройти пешком, садятся в собственный автомобиль. Ну, еще и эта гнилая голубая кровь, эта наследственность, которая губит здоровье потомственных интеллигентов, из которых никто не знает, что такое свежий деревенский воздух, здоровая зелень прямо с грядки и парное молоко. Город – это вампир, вся жизнь уходит в заковавший его камень, а дыхание превращается в парок выхлопных газов. Представьте, что стало сейчас с этим ее профессором, и попробуйте обвинить молодую еще женщину в прелюбодеянии. Это не прелюбодеяние, а ошибка природы и, конечно, самой Аллы.

Но это все было потом, через десять лет, а тогда счастливая невеста и стремительно лысеющий жених шли в загс, окруженные цветами, толпой знакомых и перспективой безоблачного счастья, как деревья дымкой в начале мая. Конечно, эта юная листва облетела быстро, наступило и лето, и осень, и забытый Паша Клишин снова понадобился даме, бросившей его когда-то ради Брака.

За эти десять лет я прибавил и в весе, и в цене: машинка у меня «тойота», квартира стала своей, дачку я сам для себя отделал так, что предпочитал жить в поселке и осенью, и ранней весной, не считая лета. Аллочка тоже не растерялась, когда муж медленно, но верно начал идти ко дну. Она стала усиленно карабкаться на тот гребень волны, который вынесла к берегам родины западная индустрия моды. Иными словами, понадобились и наши, отечественные кардены, чтобы было кого вписать в летопись знаменитых имен. По-русски вписать, разумеется. Конечно, Алла была просто умна, но никак не талантлива, ее модели не отличались полетом фантазии, только добротностью и прочностью. Этакая приземленная попытка почувствовать себя авиалайнером. Такая романтичная с виду женщина была начисто лишена пресловутого романтизма во всем остальном. Я видел ее коллекции и, честно скажу, решил для себя, что без них никто ничего бы не потерял.

Года четыре назад она открыла собственное ателье, не процветающее, но вполне стабильное, регулярно проталкивает свои работы на какие-то показы, иногда они даже проходят, но славы на этом поприще ей не снискать. Все-таки для славы нужно что-то еще и от Бога.

Но не о финансовых проблемах Аллы здесь речь, а о том, что она начала стареть. Когда женщина по годам переходит в четвертый десяток, она начинает ценить то, чем когда-то разбрасывалась. Стройная фигура, тело, которое раньше было упругим, требуют осторожного с собой обращения и неустанных забот, как и кожа на лице. Молоденькие и изящные откровенно обнажают то, что сорокалетние предпочитают прятать. Конечно, Алла и сейчас красавица, но она смертельно боится старости.

Чем красивей женщина была в молодости, тем больше ей есть что терять. Дурнушки спокойно относятся к своему возрасту, для красавицы каждый прибавленный год – это трагедия. Они с отчаянием смотрят на сморщенных старух и прикидывают мысленно, какими они были лет сорок назад. А ведь это грозит всем!

Все эти годы я поддерживал отношения со своим бывшим научным руководителем, ведь он по-прежнему считает меня своим учителем. Я заходил к ним, часто видел Аллу и прикидывал так, между делом, когда же она снова захочет попасть в мои пламенные объятия. Интересовало меня это мало, я не держусь за женщин, особенно за таких расчетливых. Они интересуют меня только в качестве экспериментальных белых крыс: чистенькие, сытенькие, с розовыми лапками и здоровыми инстинктами. Для того чтобы эксперимент прошел успешно, мне даже особых усилий не требовалось, не надо было постоянного присутствия, долгих пламенных речей и поцелуев украдкой. Я решил все сделать в чистом виде, пусть, мол, само зреет под плотно пригнанной крышкой в колбе, пока не взорвется. Требовалось только изредка появляться в их доме при полном параде, на их даче в обтягивающих плавках и бросать на хозяйку нежные многозначительные взгляды.

Лет пять Алла терпела, все-таки она умница, потом взорвалась так, что я сам испугался обрушившейся на меня горящей кровли. Если красивая женщина еще и умна, она своего добьется. Алла подловила меня однажды на собственной даче и разразилась страшными клятвами, что только меня любила, что страдала все эти годы, каждый день жалела о предательстве и сделанном выборе, раскаивается и готова принадлежать только мне, единственному, раз и навсегда. Если бы я ее хоть немного любил, она остыла бы через месяц, но я просто пользовался, потому что под рукой всегда надо иметь женщину, с которой полезно разрядиться, а какую-нибудь мымру я не хочу, они меня не возбуждают.

Вообще-то я человек спокойный, страсть копится во мне неделю, иногда две, но если не получает разрядки, я становлюсь одержимым. Мои сны делаются беспокойными, я возбуждаюсь от поправленной тайком на плече бретельки у случайной прохожей девушки, прижавшейся нечаянно женской груди где-нибудь в магазине, длинной юбки с разрезом, в котором мелькает что-то такое, что непременно хочется познать. Манит только то, что тайно, скрыто, – не обнаженные тела и не откровенная порнография, а интимный взгляд, поправленный ненароком чулок и высокий каблук, выглядывающий из-под платья. Я не люблю откровенность, мне обязательно надо срывать с чего-нибудь покров, и тогда я могу воспламениться мгновенно и жаром своего поцелуя распять женщину на влажной кровати.

Алла знает правила моей игры, она женщина моей породы и никогда не просила того, что хочется взять. Мы не спрашивали друг друга, можно или нельзя, хочется или нет, мы вообще не любим слов, только страсть, после которой внутри становится удивительно легко и пусто и хочется только лежать, ни о чем не думать, верить в хорошее и просто жить.

Пять последних лет ее брака мы встречались по меньшей мере раз в месяц. Если бы мы жили вместе, нашей сомнительной телесной гармонии надолго бы не хватило – я это понимал, Алла нет. Она все хотела бросить своего стареющего профессора и соединиться со мной, но я не такой дурак, чтобы на ней жениться. Страсть к чьему-то красивому телу – это еще не любовь, просто здоровая потребность, обеспечивающая здоровый образ жизни. Но поселить у себя постоянно этот мелочный расчет, разговоры о деньгах, тряпках, подругах, которые получили в жизни больше, – это значит кончиться как личность самому. У Аллы какая-то нездоровая мания конкуренции со всеми красивыми и удачливыми женщинами, она себя постоянно с кем-то сравнивает, постоянно ревнует к тому, что другие смогли достичь, а она нет. Алла во всех ищет изъяны и, пока не найдет, ни за что не успокоится. Я тоже в какой-то мере предмет ее гордости: писатель, пусть неудачливый, но талантливый, красивый, – словом, такой любовник, которого нет у многих ее близких подруг и просто знакомых женщин, она готова меня убить, но только не потерять.

Понимаете, на что я намекаю? Конечно, Алла узнала про Любу и стала ревновать. И ко всему прочему за эти пять лет я очень от нее устал, да и разговоры о браке зашли слишком далеко. Да, я решил Аллу бросить, она, без сомнения, была против, мы ссорились, если можно назвать ссорой извержение двух вулканов, один из которых давно потух, а другой все больше кипит в своем чреве. С Любой мы встречались не для того, чтобы вместе спать, просто у нас был Пашка и были совместные интересы в издании моих творений. Но Алла поняла сразу все так, как должна была понять такую ситуацию ревнивая женщина: у меня роман, и я бросаю ее из-за другой бабы.

Алла стала за мной следить. В тот вечер она приехала на дачу с намерением помешать моему свиданию и устроила очередной скандал. Я с трудом уговорил ее спрятаться в спальне, пока не уйдет Люба. Алла топталась там, наверху, несомненно подслушивала, потому что я слышал и шорох, и шаги и понимал, что с этим надо кончать. Ужасный вечер! Я не знал, чья рука положит в стакан яд, и мучился от этого.

Потом Любу все-таки увез муж. Алла спустилась, и стала выяснять отношения. Тоска.

– Я все слышала: у тебя еще и внебрачный сынок есть, – кричала Алла. – А чего это ты о наследстве заботишься, Паша, не помирать ли собрался?

– Когда имеешь дело с тобой, всего можно ожидать.

– А мне что ждать? Мне? Тридцать пять лет, муж – старый идиот, детей нет, любовник мечется, как крыса в мокром трюме, и норовит дать деру. Паша, я тебя не отпущу. Я тебе тоже могу ребенка родить, хочешь?

– Такого не родишь.

– Это почему? – заносчиво фыркнула она. – Эта корова смогла, а я нет?

– Эту корову я любил, а такие дети, как Пашка, получаются только от большой любви. Тебе же вообще лучше не рожать. Таким женщинам иметь детей противопоказано.

– Каким «таким»?

– Ты для себя живешь, для своей фигуры, тебе не пережить ни пятен на лице, ни раздутого живота, ни боли. А ребенка кормить? Ты, своей великолепной грудью? Что останется от этого сокровища через несколько месяцев после того, как ею попользуется твое же дитя?

– Давай просто тогда жить вместе.

– Да не сможем мы просто жить. Поищи себе другой предмет гордости, сделай коллекцию, способную потрясти мир, сотвори чудо. Я даже готов дать несколько идей, лишь бы ты от меня отвязалась.

– Идей? Да что ты понимаешь в моде?

– Я понимаю в красоте. Эти твои последние полосочки вдоль и поперек на всем протяжении показа меня просто перевернули внутри: думал, что вырвет.

– Мерзавец! – Алла позеленела почти так же, как ее великолепные глаза.

– Тебе давно надо было спросить у меня, что такое настоящие чистые линии, я все-таки большой специалист по части того, что в женской одежде возбуждает мужчин.

– Ты сам, как баба, с этими твоими цветочками, стишками, непрактичностью и возней на кухне, которую я терпеть не могу!

– Потому что ты не баба и никогда не будешь ею, даже если и случайно родишь. Впрочем, что я говорю, как это ты да родишь случайно, у тебя сколько там вперед расписано, год, месяц? Поделись опытом, как запланировать свою жизнь, чтобы от тебя не сбежал мужчина?

– И зачем я за тебя замуж не вышла десять лет назад?

– Да ты что, смеешься? Я сам, своими усилиями выдал тебя за этого профессора, я вас познакомил, я ему про тебя рассказывал, подогревал интерес, я облегченно вздохнул, когда вы наконец поженились, и следил за вами и думал, насколько тебя хватит. А сейчас мне просто надоело, я понял, что в тебе больше ничего интересного нет, все будет повторяться по кругу, пока ты окончательно не превратишься в старуху

Последнего Алла уже не могла спокойно пережить, напоминание о грядущей старости начисто лишало ее самообладания.

– Ты во мне умудрился оскорбить сегодня всех сразу: и мать, и женщину, и модельера. У тебя талант, Паша. Я терпела, я выслушала все, но надо знать, каких стоит наживать себе врагов, а каких нет. Прощай.

– Погоди, выпей рюмку вина на дорожку, я сейчас тебе налью.

– Принеси лучше мой сотовый, я забыла его наверху.

– С удовольствием. Не хочу, чтобы это был повод ко мне вернуться.

Я поднялся наверх, в спальню, никакого сотового там, естественно, не оказалось, а когда спустился переспросить, внизу уже не оказалось и самой Аллы. Все исчезло из моей жизни как миф, все, кроме бокала с вином, из которого я потом отпил, чтобы успокоить нервы, – все-таки скандалы с такими женщинами бесследно не проходят. В середине груди вдруг кольнуло и заныло: кому не жалко десять лет своей жизни, которые испортила такая бабенка?

Интересно, куда она дела ампулу с остатками цианистого калия? Сунула в кармашек своей модной сумочки? Конечно, туда, где лежит ее старая помада и носовой платок. Алла педантична, она выбрасывает использованную тару только в урну, а никакой урны поблизости нет, а в Москве она забыла обо всем, кроме нашего последнего разговора. Поэтому я просто уверен, что эта ампула до сих пор лежит в ее сумочке, хотя яд в ней давно уже разложился и стал безобиден, как обычный уж, по виду похожий на змею, но без всякой отравы в шипящей пасти. Кто же еще может убить таким способом, как не женщина, вспомните об этом. Если бы Алла подумала немного и успокоилась, вряд ли она стала бы меня травить, зачем? Кроме хлопот, моя смерть ничего не прибавит и не убавит в ее жизни, просто она сделала это в порыве отчаяния, сам спровоцировал, каюсь, но уж больно мне не терпелось отправиться на тот свет. Зачем? Об этом я еще скажу, а пока отдаю в руки правосудия женщину, которая должна понести наказание хотя бы за то, что не способна понять, зачем живет…»

– Да. Зачем живет? – Леонидов положил пальцы на глаза и надавил слегка, так они болели от чтения на ярком солнце. – Когда пришло?