Текст книги "Смерть по сценарию"

Автор книги: Наталья Андреева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Глава 3
ПАШИНА ЛЮБОВЬ

1

Старший оперуполномоченный капитан Михин пришел ровно в десять утра, когда все еще спали, потому что накануне часов до двух ночи играли в карты. А потом никак не могли расстаться с теплым летним вечером, который вовсе не спешил переходить в ночь, а висел над поселком на пару с полупрозрачным серпом месяца. Они раскачивались рядом: кусок земного спутника и парящая в духоте темнота, рождая ощущение мягкости, когда совсем не хочется спать.

Потом Леонидов все-таки задремал и видел сладкие сны, уткнувшись в теплое Сашино плечо. Ему было жарко даже под легким покрывалом, так нагрелась за день терраса. Вместе с ослепительными солнечными лучами в дом ворвался громкий стук во входную дверь: человек был настойчив и уверен в том, что его непременно должны впустить. Алексей выругался нехорошими словами и пошел открывать.

– Здрасьте! – шутливо поклонился он, узрев на пороге Игоря Михина. – Имею право без ордера никого не впускать в свое жилище, потому как владею им безраздельно на правах частной собственности.

– Алексей Алексеевич, мне срочно.

– Что? Новые улики против меня?

– Как раз нет. Вечером в пятницу прислали из Москвы вот это. – Он потряс перед Леонидовым толстым конвертом. – Пришло в ГУВД начальнику самого сурового отдела с соответствующим пояснением, что, мол, убит такой-то и о своей смерти хочет сообщить то-то и то-то. Пока они там разобрались, кто такой Клишин, где и как его убили и куда все это девать… Да… Вчера читал, читал и теперь не знаю, что с этим делать.

– А что там? – Алексей с опаской кивнул на конверт.

– «Смерть на даче». Продолжение.

– Когда отправили? Откуда? Почтовый штамп смотрели?

– Конечно. В понедельник отправили.

– Значит?…

– Значит, это не Клишин, а кто-то другой. Клишина в понедельник схоронили. Да вы сначала прочитайте, интересные вещи пишет, а с вас подозрение полностью снимается.

– Спасибо ему. Что ж, проходите, Игорь Павлович.

– Да ладно уж там… Павлович.

– Ну тогда ты теперь просто Игорь, а я просто Алексей. Сейчас еще просто Серега подвалит, ты, главное, его не пугайся.

– Такой страшный?

– Не то слово – зверь!

Леонидов прошел на кухню и поставил на плиту чайник.

– Игорь, ты завтракал?

– Ну…

– Понятно. Сейчас чайник закипит, я пока тут по началу пробегусь.

Леонидов открыл конверт, вынул сложенные пополам листки и вытащил первый.

СМЕРТЬ НА ДАЧЕ (ОТРЫВОК)

«…о любви. Я сидел с одним приятелем на крыльце своей дачи, и мы вместе наслаждались теплой ночью, которая обволакивала нас, как вата: мягко, пушисто и стерильно. Он вздохнул:

– Эх, сейчас бы с девочкой да в какой-нибудь ароматный стожок, а, Паша?

– Пойдем.

– А девочку?

– Да полно.

– Слушай, как это у тебя так получается? Вот мне почти сорок, я до сих пор не женат, и не потому, что не хочу: дошел уже до такого состояния, что все равно на ком.

– Ну и дурак.

– Да? А я вот их, баб, боюсь со всеми их закидонами. Меня одна в институте бросила, но это я еще могу понять, потому что денег ни хрена не было и хаты тоже, но сейчас? Была у меня одна девка: не фотомодель, конечно, но видная. Пожили немного, а чуть прижало меня, так она тут же тряпки собрала и слиняла. Как тебе? Потом, конечно, выправился, дела снова пошли, так думал, что вернется, а ничего подобного. Звонил, а она тянет, отговорки какие-то ищет, то занята, то мама болеет, то брат в институт поступает – ерунда, в общем. Любила бы, так прилетела в тот же миг, да что я говорю – просто тогда не ушла бы. С тех пор маюсь так, со случайными, но не везет, душа ни к кому не лежит. Может, нет никакой любви, надо просто заплатить хорошо? Но ты же, Паша, никому не платишь?

Я засмеялся:

– Но денег не беру.

– А предлагают?

– Отстань.

– Нет, ну ты скажи, предлагают? Я, конечно, понимаю, что по сравнению со мной ты мистер с журнальной обложки. Но не в одной же красивой роже дело? Или в ней?

– Не в ней, успокойся.

– Но почему? Слушай, познакомь меня с какой-нибудь своей, которая уже надоела. Я не гордый, может, и мне перепадет.

– Это уже было. Не пройдет, знаешь ли.

– А почему?

– Я раньше жалел всех своих приятелей, которым в любви не везло, знакомил, сводил, сватал, советы глупые давал, а потом остыл к этому делу. Бабы все равно принцев ждут, это у них на уровне генетики, хотя и есть свой нормальный, карманный, прикормленный муж, чего уж больше? А все равно у каждой глубоко в душе эта мечта, чтоб на белом коне, да в ноги, да была бы только ночка, а к ночке «мерседес».

– Но у тебя же нет «мерседеса»?

– Зато я родился принцем, а это тоже на уровне генетики. Понимаешь, нельзя отобрать у человека мечту: во-первых, жестоко, а во-вторых, она неистребима, как сурепка на наших подмосковных полях. Уж сколько мы в детстве ее пололи, пололи, а ты глянь сейчас – ее еще больше. И как растет, зараза, как растет! Ну знакомил я своих женщин со своими холостыми друзьями. Но скажи ты мне, кто, видя перед собой желанную звезду, обратит внимание на тусклую, пусть и надежную для жилья планету?

– Ну и самомнение у тебя, Клишин.

– Поспорил бы я с тобой на какую-нибудь красотку, да и это уже было – скучно. Знаешь, я бы с удовольствием раздал всем своим друзьям по кусочку этот дар – вызывать в людях сильные чувства, очень сильные, но, наверное, это могут только поэты.

– Ладно, спать пошли.

– А с девочкой в стожок?

– Я уже не хочу. После твоих измышлений любая потенция пропадет.

– Видишь, значит, могу вызывать сильные чувства?

– Да ну тебя.

Конечно, я рисовался перед ним, перед удачливым приятелем-бизнесменом. И в моей жизни бывали провалы по части женского пола* не такой уж я неотразимый. Просто когда-то уже решил, значит ли что-нибудь для меня любовь, и сделал свой выбор…»

Тут Леонидов наконец обратил внимание на давно уже закипевший чайник. Он оторвался от рукописи и посмотрел Михину в лицо:

– Неплохое начало, а, Игорь?

– Про принцев на уровне генетики? Это мне понравилось, потому что самому в любви не везет, а почему – не понимаю.

В кухню заглянул Барышев, увидев постороннего, застеснялся своего голого торса: он был в багряных атласных трусах, а остальные части тела прикрывала только рельефная мускулатура.

– Серега, заходи, свои.

Барышев протиснулся в дверь.

– Это Игорь Михин, ты в курсе, а перед тобой, Игорь, тот самый страшный Серега.

– Леонидов, ты зачем обо мне лжешь?

– Я про внешний вид говорю, а не про твое добрейшее содержание.

Капитан и бывший десантник пожали друг другу руки, Барышев сел к столу.

– Что это ты чтением с утра занялся, Леха?

– А это та самая «Смерть…». Продолжение Игорь принес, в пятницу пришло в ГУВД. Только я пока ничего интересного не нахожу: так, какие-то размышления о личном. Где же криминал?

– Дальше читай. – Михин протянул руку. – Давай основное выберу?

– На, я пока на стол соберу, пусть женщины подремлют, их здесь как раз и не надо.

Алексей полез в холодильник, достал остатки вчерашней роскоши: сыр, колбасу, шпроты, кусок шоколадного вафельного торта.

– Серега, хлеба порежь.

Они уселись к столу, раскидав в его центре тарелки и разлив по чашкам кипяток, соединив его с порошком растворимого кофе. Леонидов придвинул к себе самую большую чашку:

– Ну что, я, пожалуй, дочитаю, а потом устроим диспут по поводу прочитанного. Как там раньше было модно? Прочитали – надо обсудить, высказать мнение. Хотя истина зачастую рождается не в споре, а в мордобое, потому что слово в наше время далеко не такой веский аргумент, как кулак. Легчают слова, полновесных уже и не остается, одна чепуха. Зато если глянуть на нашего Серегу…

– Ты со вчерашнего никак не угомонишься? Я сейчас свой аргумент применю. – Барышев выразительно положил на стол огромную крепкую руку.

– Понял. Барышев, тебе дать первый листок?

– А, давай. Хоть и не люблю я эту писанину.

– Тихо ты, не дай бог, Сашка проснулась, она тебе даст! Жена у меня, Игорь, эту литературу в школе преподает и, естественно, как каждый учитель, считает, что ее предмет самый главный и без него никак нельзя. Ну что, отобрал основное?

– Ага. Вот. – Михин протянул несколько листков.

Алексей глотнул кофе и стал читать:

СМЕРТЬ НА ДАЧЕ (ОТРЫВОК)

«…Долгое время я думал, что меня Бог обделил этим смешным и страшным даром: умением любить, что это удел низших и неразумных существ, что слепые инстинкты не для человека, замахнувшегося на то, чтобы остаться на века в своих творениях, – шутка, не принимать всерьез маниакальный бред, – но я ошибся.

Я всего лишь человек, и ничто человеческое… ну, в общем, понятно. Конечно, мне нравились красивые девушки, это естественно, так же как и желание ими обладать, но назвать это любовью – значит просто-напросто себя обделить. Я не рассчитывал на чувство, никак не связанное с половым инстинктом к яркой самке, поэтому свою любовь сразу и не заметил. Мы учились в одном институте, на одном факультете, на одном потоке и даже в параллельных группах, чего уж я никак не ожидал. Мне казалось, что это должно быть неземное видение, которое мелькнет в уличной толпе, или на балконе Большого театра, или в картинной галерее – словом, там, где самое место романтике. Но жизнь есть жизнь.

Два года я смотрел на нее из последнего ряда в студенческих аудиториях и думал только: «Она некрасива».

Мне всегда нравились яркие блондинки с длинными ногами, спортивные, модно одетые, уверенные в себе. Поэтому, глядя на каштановые волосы, стянутые цветной резинкой, я часто вздыхал: «Бедная девочка».

Постепенно эта мысль стала навязчивой, я стал представлять, как заставляю эту девушку часами торчать в тренажерных залах, как покупаю ей дорогие нарядные платья, косметику, как веду к знаменитому парикмахеру и как она выходит оттуда под руку со мной, ослепительная, благодарная мне за то, что я сделал из нее настоящую женщину. К концу второго курса я уже думал, глядя на нее: «Она некрасива, но…» И это «но» раздражало меня все больше, не давало покоя. Чаще всего я смотрел на эту цветную резинку в ее волосах. Мне казалось, что это ужасно больно, когда в волосы намертво вцепилась такая дрянь, в сердце образовывался провал, куда сладким потоком лилась щемящая нежность. Потом, конечно, я злился: «Баб, что ли, мало?» – и пытался забыть…

Баб вокруг действительно было много. К концу второго курса я стал звездой местного масштаба и обладателем самого длинного донжуанского списка (почти по Пушкину). Но эта резинка все равно не давала мне покоя, и в один прекрасный день я твердо решил: сниму ее, и дело с концом.

После того как в тот день закончились лекции, я подошел к ней и сказал:

– Девушка, у вас очень красивые волосы.

Она покраснела, а я продолжил: – Только резинка вам не идет. Можно? – Я уверенно протянул руку и изо всей силы потащил цветной клочок из волос. Какое это было наслаждение! Самая сладкая минута в моей жизни, если что-нибудь когда-нибудь буду вспоминать на смертном одре.

– Ой! – вскрикнула она.

– Больно? – Я почти испугался.

Резинка лежала на ладони, словно мертвая бабочка, несколько выдранных темных волосков тянулись за ней, щекоча мою руку. Я поднял глаза от резинки к ее лицу и, когда увидел, как эти каштановые волосы рассыпаются по худеньким плечам, понял, что ко мне наконец пришла любовь.

Ее действительно звали Люба…»

– Черт возьми, – сказал Леонидов, глотнув наконец остывший кофе. – Да он и правда поэт, этот Паша Клишин.

– И подлец, – мрачно добавил Михин. – Ты читай, читай.

Алексей протянул этот листок Барышеву, а сам взял следующий:

«…Я начал с того, что сделал ей больно, а закончил тем же. Боже мой, но как это было! Мне показалось тогда, что Москва вымерла, что этот многомиллионный город враз опустел, выбросив меня и ее на свой необитаемый берег. Это было похоже на эпидемию холеры, чумы, свинки, чего угодно, потому что нас окружили невидимыми кордонами, как будто вся Вселенная заботилась о том, чтобы мы были одни. Я бросил писать прозу и стал писать только стихи. Они были плохими и жутко однообразными, но что может еще до обалдения счастливый человек? Только повторять на все лады: «Люблю, любимая, с любовью, про любовь…»

Я испарялся как личность с поверхности земного шара, словно вода, дошедшая до точки кипения. Я жил и не жил, потому что не чувствовал ни голода, ни собственного веса.

А какие ночи, какие были ночи! Потом ни разу в жизни я не приходил в бешеный восторг при взгляде на одну только выпирающую косточку женской ключицы, и никто не целовал с такой страстью.

А кончилось все тем, чем и должно было кончиться, когда любовники теряют элементарную осторожность: она забеременела. Нет, я ее не разлюбил, просто испугался. И не того, что буду отцом, а того, что вся моя жизнь так и кончится: женитьба, пеленки, молочная кухня, коклюши и ветрянки, работа в какой-нибудь газете, вечная нехватка денег, страдающие, безмолвные глаза жены – словом, обычные мужские страхи в такой момент. Я всегда считал себя личностью, человеком весьма оригинальным и имеющим на все свой собственный взгляд. И тут вдруг я оказался в плотной шеренге таких же лиц такого же пола и явственно почувствовал, как со всех сторон в меня упираются чужие плечи.

Жалею ли я сейчас, почти через четырнадцать лет? Какая может быть жалость? Мой поступок тогда был так естествен. Короче, я взбесился и стал на нее орать. Дело было в общаге, в ее комнате, откуда я выгнал ее подругу на пару часов, чтобы вправить любимой мозги. Слова вылетали из меня бесконтрольно.

– Дура, идиотка! Я тебе говорил, чтобы предохранялась, говорил?!

– Я не умею, – плакала Люба. – У меня не получилось.

– Ты что, не могла сделать то, что все нормальные бабы делают? И что теперь?

Она подавленно молчала.

– Хватит рыдать. Короче так: ребенок не нужен ни мне, ни тебе, поняла? Да на кой черт сопли эти, пеленки, папа-мама. Мне всего только двадцать лет, и тебе двадцать. Ты сегодня быстренько выясни, где можно сделать аборт, и не тяни.

– Где?

– Ну, спроси у своих подружек. У этой, как там ее, Гали, Вали… Рыжая такая. У нее на морде написано, что уже прошла через это.

– Валечка хорошая…

– Что?! Все вы хорошие. Ты спроси, а потом узнаешь, кто из нас прав. Завтра я приду с деньгами, мне тут гонорар отвалился за одну работу, так что не переживай. – Вспомнив, что у меня есть деньги, я сразу успокоился. Я уже жалел, что наорал на Любу, – ей делать аборт. Захотелось ее обнять и успокоить. Все остальное помню до сих пор, так все было больно. Подошел, положил руку ей на плечо:

– Люба, ну, Люба. Все, все, говорю, все…

– Почему же так, Паша?

– Не знаю. Я любил тебя. И похоже, никогда со мной такого больше не случится. Но было, понимаешь, было. С тобой у меня было все. Знаешь, эти дни, часы, минуты, это такое… Я благодарен тебе безумно, потому что не знал, как об этом писать. Что такое писатель, не ведающий любви, как он может судить о людях, а? Теперь я понял, что это упоение, быть может, даже счастье, но это коротко, с этим и ради этого нельзя прожить жизнь. Ты понимаешь?

– Значит, ты меня бросаешь?

– Люба, если я останусь с тобой, то больше ничего уже не напишу. Когда я с тобой – я в людях недостатков не вижу, такие они добрые, милые, хорошие, всем хочется верить и всех любить. Это чувство слепого щенка, которому остается только утонуть, когда его потащит к реке хозяин. Я за тобой не вижу ничего. Как с этим жить, а главное, зачем жить?

– Ты дурак, Паша.

– Сама дура, – разозлился я и решил уйти, потому что она ничего не поняла. – Значит, завтра, добавил я и ушел.

…Когда на следующий день я пришел, Люба сидела очень бледная. Жалко и страшно было смотреть, а рядом суетились две подруги.

– Господи, что? – Я задрожал, девушки переглянулись и вышли.

Она прошептала:

– Знаешь, Паша, я жутко боюсь врачей, мне Валя посоветовала горчичники, и я вчера…

– Вот идиотка! И как?

– Вроде началось…

– Значит, все? – обрадовался я.

– Наверное.

– Ну и хорошо. Я же тебе говорил, что у подружек надо спрашивать. Видишь, и идти никуда не пришлось.

– Да, не пришлось. – Она сказала эти слова как-то вяло.

– Тебе что, плохо?

– Да…

– Может, я пойду, а ты полежишь?

– Паша!

– Да?

– Ты иди, Паша. Я все поняла, мы лучше сейчас расстанемся. Иди.

– А завтра?

– Нет. Это все.

– Ну, как знаешь. Скоро сессия, потом лето, я записался в стройотряд. Поедешь?

– Нет, наверное.

– Тогда до осени?

– До осени.

И я ушел. А потом действительно была сессия и лето, и осень была, только Люба почему-то ушла в академический отпуск, как мне сказали в деканате, по состоянию здоровья. Появилась она в университете только через два учебных года. Я уже был на пятом. Мы даже не встречались. Очень редко я видел ее каштановый хвост, опять стянутый цветной резинкой, где-нибудь в коридоре, но она ко мне не подходила, а я тем более. Через год, заканчивая учиться, узнал, что Люба выходит замуж, и даже не расстроился: ну с кем не случается такой не слишком веселый и длинный студенческий роман?

…Потом как-то случайно я встретил ее на улице вместе с мужем и сначала даже не узнал: она сделала прическу, приличный макияж и смотрелась вполне стильно в сером брючном костюме. А главное, что меня поразило, Люба держалась очень уверенно. Я сразу вспомнил пушкинскую Татьяну: «Она была нетороплива, не холодна…» – и так далее. Правда, ее муж на генерала не тянул: здоровый такой тюфяк с лицом дегенерата в умеренной степени дебильности. Да и я не тянул на Онегина – в душе не разгорелось никакое пламя, даже сожаления и того не почувствовал – увы! Так, порадовался ее хорошему виду, хотел пройти мимо, да поймал узнающий отчаянный взгляд. Остановился, сказал тупое:

– Здравствуй, Люба, как живешь?

А что еще? Пройти мимо – я все-таки неплохо воспитан мамой-библиотекаршей. Для «ахов» слишком холоден. Она замерла рядом со своим амбалом мужем, тогда я так и не понял почему. Вообще, не знаю, как я потом попал к ее дому, зачем меня туда занесло. Кажется, шел к очередной бабе, заманившей меня в гости, а они с мужем, видно, жили в этом доме. Ох уж эта огромная, но такая тесная Москва! Люба попыталась что-то ответить, но этот муженек так стиснул ее хрупкую руку и так выразительно уставился на меня, что она поперхнулась, а я пожал плечами и пошел себе дальше. Вдруг услышал ее крик:

– Паша!

Я обернулся, но это было не мне. Мимо, задев меня острым локтем, пронесся небольшой загорелый пацан. Наткнувшись на меня, он буркнул:

– Дяденька, дай пройти, – и посмотрел сердито ярко-синими глазами, похожими на две льдинки.

Что-то кольнуло меня в сердце, что-то знакомое и странное. Помню я даже спросил:

– Эй, сколько тебе лет?

– Мама не велит с посторонними разговаривать, – на ходу бросил он и побежал дальше.

Тогда я ничего и не понял. Просто подумал, что для спокойной Любаши малец был слишком деловым и с характером. Вот и все. Вернее, тогда все.

Потому что было еще и потом: через десять лет после ее замужества. Я пришел в издательство, так, не в свое, левое, принес роман. Не собирался его там издавать, просто хотел, чтобы почитали редакторы из другого издательства, и, если бы захотели издать, можно было бы надавить на своих и потребовать пересмотреть условия договора. Дело не в романе, конечно. В приемной на месте секретаря сидела моя Любаша, в возрасте уже за тридцать, и смотрела на меня как на привидение. Вот тут у нас снова и закрутилось.

Но как она изменилась! Люба, моя домашняя, робкая Люба начала курить, в лексиконе появились резкие, порой не совсем приличные словечки. Даже любовники были, я сразу это понял. Сначала мы просто узнали друг друга, и это узнавание без последствий остаться не могло, тем более что мне теперь ничего не грозило.

Все-таки, как ни крути, женщина в жизни мужчины бывает только одна – все остальные только ее тени. И сама Любаша была теперь тенью того, от чего я много лет назад отказался. Но и этого мне хватило, чтобы сразу же сдаться, как только она хотела приехать ко мне. Никогда не думал, что буду втянут в такую пошлость, как любовь втроем, что буду класть трубку, услышав по телефону голос мужа, буду заботиться о том, чтобы Люба не опоздала к ужину, если к этому ужину ее ждали. Не предполагал, что не хватит сил, чтобы оборвать всю эту ерунду. Что ж, я справедливо наказан. Лучше уж лежать теперь отравленным ядом, чем жить такой жизнью. Она все равно ни к чему бы не привела.

Конечно, бедняга сосед был тут ни при чем: он выпил свою рюмку, я свою, мы мирно поболтали о том, что жена Цезаря вне подозрений. Я поклялся, что близко не подойду теперь к его даче, раз он такой ревнивый, и поспешил его спровадить. Потому что сами понимаете, кого ждал в тот вечер, когда меня убили.

Она приехала в половине девятого на электричке, открыла дверь, такая свежая, радостная, в светлом дорогом костюме и с украшениями из зеленоватого, неизвестного мне камня, которые удивительно шли к ее глазам. Я еще говорил, как любил ее необыкновенные глаза! Это не глаза, а поэма об изумрудах, сияющих так, что непременно хочется упрятать их в шкатулку, хранить там и любоваться, когда жизнь покажется слишком тусклой. И вот она смотрела на меня этими глазами, и мне снова было только двадцать лет, и я любил снова и ту хрупкую ключицу, и каштановые волосы, и смуглый выпуклый живот. Я, естественно, сразу же потащил ее в свою спальню, где все кончилось слишком быстро, чтобы я успел сообразить, что даже не сказал ей «здравствуй».

Она тоже обвилась вокруг меня, как стебель гороха вокруг той палки, срубленной в лесу, которая уже не может расти дальше, а только держит этот стебель и тянет его вверх, чтобы он мог жить, и цвести, и дать плоды… Тогда я наконец от нее оторвался, мокрый, легкий, счастливый, и сказал то, что должен был сказать еще десять минут назад:

– Здравствуй, Люба. Давай начнем сначала.

– Это как?

– Пойдем вниз, выпьем чего-нибудь, потом включим музыку, поговорим, потом поднимемся в спальню…

– Хорошо, я согласна. Давай начнем все сначала.

Мы спустились вниз, я достал зеленый мятный ликер, который купил для нее, – она любит все сладкое и зеленое. Себе налил вина. Мы сели за стол и долго разговаривали, может быть, час или больше, а потом приехал ее муж. Прозрел наконец после пары лет наших тайных свиданий и рогов, которые давно уже должны были снести потолок в их тесной прихожей. И кто ему выдал место наших встреч, ума не приложу, но это уже не важно. Он вообще должен был находиться в рейсе, этот шоферюга, его никто не ждал, но почему-то уже приехал. Я, конечно, попытался выкрутиться, как джентльмен. Наболтал что– то про нашу совместную деятельность, направленную на издание моей книги. Он, естественно, не поверил, покрутил в руках стакан, сказал, что за рулем и что намерен окончательно забрать домой свою законную жену. Ха! Жену! Да даже его сына зовут Павлом! Вот идиот.

Иногда я его жалел: ну что он вцепился в эту женщину, баб, что ли, мало? Зачем вообще женился на ней, если Люба до конца своих дней будет принадлежать только одному божеству – мне. Не знаю уж, почему я взял этот злосчастный стакан, когда он уехал? Как будто не знал. Но выпил.

Снимите отпечатки с двух стаканов, что стоят на столе, – они там есть, вам так необходимы. Один – Любин, с зеленым ликером, – не надо трогать, она слишком любила меня, чтобы отравить, а даже если и отравила, то так мне и надо. Я дарю вашему следствию другой стакан – на нем следы тех рук, что сыпали яд, и ее муж не будет, думаю, отрицать сей факт, потому что действительно меня ненавидел. Я чувствовал эту его ненависть как что-то материальное, как камень, который повесили мне на шею, и рано или поздно он должен был потянуть на дно.

И вот я мертв, а он жив, но разница между нами небольшая. Хотите, я даже буду на суде его адвокатом? Надо только зачитать вслух: «Я, Павел Клишин, прощаю мужа моей любимой женщины за то, что она ему не досталась». Много этому глупому не давайте, а то свихнется от мыслей, которые ему не по зубам.

Счастливо провести расследование, а я пока остаюсь…

Весь ваш Павел Клишин».

– Ну это понятно. Письмо с того света. – Леонидов вздохнул. – И что? Есть отпечатки?

– Вполне четкие, и на двух стаканах. Были они там: и любовница его, и муженек-шоферюга. – Михин хищно оскалился.

– Что, дактилоскопию проводили?

– Я их еще и не видел, этих двоих, просто ежу понятно…

– Этот писатель-фантаст мог и приврать, как в моем случае.

– Ну, отпечатки пальцев – не платок с пуговицей. А, Сергей, ты как думаешь?

– Думаю, что надо ехать к этой Любе. Откуда письмо отправлено?

– Из Жулебина, там и живут Любовь Николаевна Солдатова и ее муж, Солдатов Никита Викторович. Я проверял, – ответил Михин.

– Что, выходит, любовница заложила собственного мужа? Читала ведь творение, зачем послала?

– Из мести. Такая любовь, как же!

– Нет, мужики, вы как хотите, а все это бред. – Барышев решительно рубанул рукой горячий воздух. – Он пишет, что этот Никита – здоровый крепкий мужик, ну, вроде меня. Зачем ему травить любовника, с которым свою жену застукал? Да я бы голыми руками. – Серега растопырил огромные ладони и потряс ими перед Леонидовым.

– Это если все неожиданно и спонтанно: пришел случайно, застукал, спустил с балкона, а внизу, опять же случайно, оказалось пятнадцать этажей. А если ситуация давно известна и в тюрьму не очень-то хочется? Этот отрывок когда написан? В день смерти? Сомневаюсь. А все остальное? Ну, положим, начало сотворил в январе, про меня и Сашу досочинил третьего июня, а про Любу? Не мог же он весь день писать?

– Почему? – удивился Барышев.

– Потому что часа два терся у нас на даче, с девяти вечера ждал гостей. У Александры надо спросить, может, у него на даче днем были визитеры. А творчество – это тебе не мух на окнах давить. Тут настрой нужен, вдохновение, а не только одна мухобойка.

– Выходит, он и на самом деле все предвидел?

– То-то и оно. Еще немного, и я начну верить в переселение душ. А насчет сроков я рассуждал только потому, что хотел вам доказать, что убийство спонтанным не было, а значит, даже такой амбал вполне мог за год додуматься и до цианистого калия. Так что, Игорь, в Жулебино тащиться?

– Нет, кто ж в такую жарищу в выходные сидит в Москве? Само собой, что они на даче, а их дача тоже в этом направлении, только подальше, километров пятьдесят.

– Только! Вот оно что! Значит, ты заранее спланировал нашим транспортом воспользоваться, поэтому рвался с утра в этот дом?

– Алексей Алексеевич, вы же на этой гнусной дедукции собаку съели. А я что? Ноги плюс пистолет. А ну как они не расколются?

– Значит, мне не только тебя везти, но и присутствовать?

– А разве вам не интересно?

– Барышев, тебе интересно?

– Мне поспать сегодня днем интересно. Если к перепуганной и без того бабе три таких хмыря заявятся, что с ней будет?

– С женщинами останешься?

– Останусь. Искупаемся, дожарим оставшийся шашлычок, на травке полежим.

– Тогда я испаряюсь, а ты Сашке скажи, что по делам и скоро буду.

– Подставляешь?

– От тебя не убудет. Ну все, пошли, Игорь.

2

…Семья Солдатовых отдыхала на даче в полном составе: муж, жена, сын, свекровь и свекор Любови Николаевны и еще очень старенькая бабушка ее мужа. Немаленькое семейство разместилось в стандартном щитовом домике, свеженьком, компактном, только что выкрашенном, и собиралось пить на веранде чай из блестящего самовара. Леонидов удивился покою, царящему на дачке. Сама Любовь Николаевна терялась в своем семействе среди обыденных разговоров о погоде, ценах, задержанной пенсии вместе со своим высшим образованием, зелеными глазами и вечной любовью к писателю Павлу Клишину.

Эта женщина не показалась Леонидову необычной: типичная мать и жена в возрасте за тридцать. Не толстая, но и не худенькая, не блондинка, но и не брюнетка, с лицом загорелым, но не слишком ярким, как это бывает с людьми, которым удивительно идет загар, и от этого они сразу запоминаются золотым сияющим свечением. Любовь Павла Клишина оставалась загадкой для всех, включая и его самого.

Появление человека из милиции произвело в семействе откровенный переполох: Солдатовы как-то сразу сжались, самовар потускнел, как и свежая краска на доме, загар на лицах поблек и показался Леонидову серым.

– Вы проходите, проходите, – замахала руками толстая тетка в сарафане, делая вид, что она нисколечко не боится, а просто смутилась от нежданных гостей. – Чаек вот с нами. Любочка, чашки подай гостям.

– Спасибо, мы просто заехали с Любовью Николаевной поговорить.

– А и поговорите, только вот чаек…

Леонидов тем временем присматривался к здоровому мужику, Солдатову Никите Викторовичу, который и слова еще не сказал, но сразу было понятно, что он недоволен. На вид мужик и в самом деле был туповат: надежный, прочный, как большой дубовый пень, на котором годовыми кольцами выступали плотные, затвердевшие мозоли на крепких сплюснутых руках. В нем с первого взгляда угадывался шофер, который водит не такси и не красивую дорогую иномарку шефа, а нечто груженое, такое же тяжелое и не слишком маневренное, как и он сам. Что связывало Любовь Николаевну, худо-бедно, но закончившую факультет журналистики МГУ, с этим амбалом, как прозвал его Клишин, понять пока не удавалось.

– Все-таки чаек потом будет. Можно, мы с вами в дом пройдем? – спросил Алексей побледневшую, испуганную не меньше, чем все остальные, Любовь Николаевну.

– Лучше в беседку, в сад.

– Хорошо. Пусть будет беседка.

Они пошли по крохотному ухоженному садику, где над каждой былинкой ежедневно работало все это трудовое семейство, туда, где было сколочено из досок самодельное подобие резным и дорогим беседкам, которые можно увидеть на дачах богатых людей. Любовь Николаевна присела так, как будто собиралась сбежать при первом же неосторожном намеке. Леонидов спросил ее в лоб:

– Вы посылали на этой неделе в ГУВД конверт с продолжением романа Павла Андреевича Клишина «Смерть на даче»?

– Какой конверт, какая «Смерть…»? – Лицо еще больше побледнело, стало пепельным, зеленые глаза растворились в едкой кислоте отчаяния.

– Не слышали про такой роман? Но с писателем Клишиным были знакомы?

– Паша… Паша… – Она принялась всхлипывать, стала тереть глаза, а Леонидов ежился и подумал, что нельзя спрашивать о покойных любовниках женщин в месте, где нет поблизости воды.

Михин заикнулся было:

– Я за водой пойду? Вам плохо?

– Конечно, я слышала про этот злосчастный роман, – неожиданно заявила Любовь Николаевна, – и читала отрывки.

Воды женщина явно не хотела, вернее, не хотела, чтобы о ее истерике узнали муж и свекровь. Слезы высохли, глаза посветлели, и Леонидов понял, что никакая дактилоскопия не понадобится.

– Но я ничего не посылала, не знаю, о чем речь.

– Тогда кто? Ваш муж заявил сам на себя?

– Муж? Заявил?