Текст книги "Страшная тайна Ивана Грозного. Русский Ирод"

Автор книги: Наталья Павлищева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц)

Но Сильвестр пришёл не за тем, книгу-то подал, а речь завёл не о ней, напомнил об Артемии. Иван чуть поморщился:

   – Ты мне уж который раз говоришь об этом старце. Что в нём такого?

Сильвестр довольно кивнул:

   – Нестяжатель он.

Иван помотал головой:

   – Что в том? Противников Иосифа Волоцкого много, да вон они все – про нестяжательство твердят, а сами и схиму-то надели наживы ради! – Голос царя начал звенеть, его всегда задевало то, что монахи говорят одно, а делают другое. – В монастырях хмельное варят, мирянам про блуд твердят, а сами с монахинями открыто живут, по городам да весям милостыню собирают, не довольствуясь тем, что люди сами дают!

Царь начал опасный разговор, Сильвестр хотя и обличал священников во многих грехах, но совсем не хотел, чтобы тем сейчас занимался Иван. Он снова перевёл речь на Артемия.

   – Артемий столько лет жил в скиту в Порфирьевой пустыни, от мирских соблазнов удалившись...

Иван усмехнулся:

   – А чего ж вернулся?

   – Многие ученики появились. Я ему предложил в Корнильевский монастырь в Вологде игуменом.

   – И?..

   – Отказался.

   – Монастырь мал?

   – Да нет же! – досадовал на царскую непонятливость Сильвестр. – Он супротив монастырских богатств открыто выступает!

Священник ещё долго рассказывал о достоинствах старца. Постепенно недоверчивая усмешка Ивана сменилась откровенным интересом. Повелел вызвать Артемия в Москву.

Старец твердил о мерзостях, творимых в монастырях. Иван ужаснулся: как же это можно?! Монастырь на то и монастырь, чтобы от людской мерзости бежать. Артемий качал головой:

   – Нет, государь. Слишком многие уходят от мира только на словах. Сколько бояр да князей в монастырях иноками, а живут как прежде жили, разгульно, вольно... Женские монастыри от мужских не отделены, с монахами мальчики-послушники в одних кельях... К чему такое приведёт? О вере ли они думают?

   – Так чего же не гонят игумены своих нерадивых монахов прочь? Тех же бояр, какие иноки только по одежде?

Артемий вздыхал в ответ:

   – Да ведь монастыри на их пожертвования живут. Придёт такой боярин, за собой принесёт обители земли, деревни да людишек, игумен и рад.

Иван щурил глаза:

   – А ежели не станет монастырь брать тех пожертвований, так жить на что? Монахов на что содержать будет?

Артемий в ответ мотал головой:

   – В скитах чёрное духовенство жить должно, в скитах! Только там души от мирских соблазнов оградить можно! А иначе как с того же боярина потребовать, ежели он дар обители большой принёс? Обогатит монастырь, вот и чувствует себя хозяином!

Иван надолго задумался, потом всё же спросил:

   – Неужто нет таких обителей, чтобы сами своё хозяйство держали, чтобы не только на дары надеялись?

   – Почему нет? Есть и такие. Вон в Соловецкой обители как Филипп игуменом стал, так и хозяйство на лад пошло...

   – Это Федька Колычев, что ли?

   – Да, бывший боярин Фёдор Колычев, что Филиппом крещён в монастыре. Трудом своим живут иноки.

И снова царь не верил:

   – Да только ли трудом?

   – Нет, конечно. И дары принимают, но ведь и солью торг ведут, и пашню пашут, и многие мастерские завёл игумен. Соловецкой братии спать подолгу некогда.

   – И на землю людишек работать не пускает, все сами пашут?

   – Пускает, вестимо, но не обирает до нитки. Разумно обитель держит игумен Филипп, у него поучиться есть чему.

   – А монахи не ропщут? – Глаза Ивана лукаво блеснули. – Куда как легче просто службу нести, чем так-то?

   – А кто ропщет, того там не держат! – отрезал Артемий. – Игумену Филиппу бездельники не нужны!

Долго рассказывал царю о соловецком игумене Филиппе старец Артемий, многое запомнил из его речей Иван. Под конец беседы спросил:

   – А если бы ты стал игуменом большой обители, смог бы вот так же?

Тот покачал головой:

   – Так только далече от Москвы можно... На Соловки просто так не идут, только по велению души...

Долгие беседы с митрополитом Макарием и со старцем Артемием всё больше приводили Ивана к мысли о церковном переустройстве. Оказалось, что менять нужно не только царство, но и церковные законы в нём. Царь размышлял и свои размышления старался записывать. Когда таких заметок набралось уже немало, вдруг отправился к митрополиту:

   – Собирай Собор, владыка.

Макарий и сам понимал, что пора взяться за церковное устройство, потому согласился.

И вот в феврале 1551 года в Грановитую палату дворца съехались высшие духовные чины. Царь сидел на престоле, слушая, как дьяки зачитывают подготовленные им вопросы, и исподлобья разглядывал епископов. Кроме митрополита Макария, в Москве собрались епископы:

Новгородский Феодосий, Ростовский Никандр, Суздальский Трифон, Смоленский Гурий, Рязанский Кассиан, Тверской Акакий, Коломенский Феодосий, Сарский Савва, Пермский Киприан. Напряжённо вслушиваясь, сидели и другие священники. Не все были готовы отвечать на заданные от имени царя вопросы, многие осторожно косились на митрополита, пытаясь понять, что же тот задумал.

В сто глав уместились решения Собора, потому и нашали его Стоглавым. Много вопросов поднял перед святыми отцами Иван, на многие уже были у митрополита Макария готовы ответы. Особенно ратовал митрополит о грамотности людской. Многие владыки поддержали своего главу. Возмущался, что невежи, став священниками, плохо учат детей, а берут за то с их родителей непомерную плату! Ещё владыка выступал против бродячих мастеров, которые учили грамоте по деревням и весям, а то и многим городам. Учили худо, брали дорого. Было решено организовать училища книжные, куда все люди могли бы отдавать своих детей для обучения грамоте. Кроме того, много говорилось и о переписке духовных книг, и об иконописи. Но на все решения нужны были деньги.

Особенно досталось от царя и членов Собора белому духовенству – городским и сельским священникам!

– В церкви часто пьяны! Бранятся без страха, речи непотребные друг на дружку говорят! Лаются меж собой и с прихожанами! – ярился Иван.

Епископы соглашались, мол, и устава не знают, и ленивы не в меру, и безграмотны, и многими непотребствами занимаются...

Хулили белое духовенство, бесноватых и трясунов, которые на площадях милостыню просят, в отличие от блаженных, которых сразу видно, ругали празднества и скоморошьи игры, стрижку бороды, общее мытье в банях мужчин и женщин, разные игры на деньги, а ещё шахматы...

Услышав про свою любимую игру, Иван чуть расстроился, ему очень нравилось размышлять за доской, представляя, как станет дальше передвигать фигуры. Но возражать не рискнул, не ко времени. Решил только испросить у митрополита разрешение играть в шахматы хотя бы сам с собой.

Многое из того, что услышал царь от сурового старца Артемия, потом повторил на Стоглавом Соборе в укор духовенству, обвиняя его в неблагочинии. Много постановлений принял Собор, определяя жизнь монашескую, очищая се от накопившейся скверны, много запретов на нём родилось. Митрополит Макарий, и сам чувствуя необходимость в обновлении монастырских уставов и правил, активно поддерживал государя.

Но нашёлся вопрос, в котором не согласился наставник со своим учеником.

   – Земли дворянские скудеют, а монастырские богатеют. Неправильно то!

Макарий уже понял, что царь готов отобрать земли у монастырей, чтобы раздать их своим людям. Самому Макарию владения не нужны, но он хорошо понимал, что Собор не согласится, не отдадут запросто богатства игумены, сколько бы ни твердили о чистоте монашества. Так и случилось, Собор принял решение, что никто не может у церкви ни отнять, ни похитить...

Иван снова позвал Артемия:

   – Во всём согласны игумены, пока у них земли да другие богатства отнимать не начнёшь. К чему монастырям земля? И налоги такие, что казна пустеет?

В мае Собор решил все вопросы по царскому приговору. А Артемий стал настоятелем Троице-Сергиевой обители. Максим Грек, освобождённый из заточения в Тверском монастыре, был переведён под опеку старца.

Сильвестр выговаривал Артемию:

   – Ты хоть понимаешь, что теперь на тебя обрушится вся сила иосифлян?

   – Все под Богом ходим... – возражал тот.

   – Так-то оно так, да только ходим по-разному, – выдохнул царский наставник.

Всё верно предвидел Сильвестр, скоро начались тайные доносы на Артемия самому царю. Недолго он пробыл настоятелем обители. Ивана злили бесконечные жалобы на старца: ну чего бы не принять земли, если жертвуют? Митрополит разводил руками:

   – Как может принимать земельные вклады нестяжатель? Сам же обличал за то, что произносят одно, а делают другое.

Иван написал об упрёках самому Артемию. Ответ получил более чем открытый, игумен поучал самого царя в правоте своей и божественности жизни. И предлагал: «Вели, государь, тем под присягой сказать, что тайно тебе говорили». Постепенно гневные обличения Артемия надоели Ивану, в котором всё больше укреплялась вера и собственное предназначение и непогрешимость. Царь скупо бросил Сильвестру:

   – Уходил бы твой Артемий подальше от Троицы... пока дурного не случилось...

Сильвестр увидел в глухой угрозе опасность и для себя, метнулся к старцу:

   – Артемий, не твоё то игуменство. Может, к простому монашеству вернёшься? Господь такое служение больше примет, чем лай с другими и тем паче с царём...

Глаза старца блеснули, в ответ только хмыкнул:

   – Думаешь, ежели меня в дальний скит убрать, так порядок на Руси будет? Не видит государь, что вокруг него творится! Не ведает. А от того невежества многие беды и ереси происходят.

   – Ты бы язык-то придержал.

   – Не могу молчать!

   – Не молчи, да только говори по-другому. Вон митрополит сколько лет уж государя учит, и толк есть, и сам жив-здоров, слава богу! И я тоже, где и промолчу, чтобы не злить Ивана Васильевича. Вспыльчивый он, осторожно надо.

   – Вот то-то и оно, что вы с Макарием, точно овечки на закланье, блеете, а огрызнуться не способны. К чему и учение ваше всё, если правды на Руси как не было, так и нет?!

Артемий ещё долго обличал самих митрополита и Сильвестра, а тот слушал, обливаясь потом и всё больше понимая опасность нахождения рядом с беспокойным старцем, не умеющим вовремя пригнуть голову. Но Артемий всё же внял увещеваниям Сильвестра, Троице-Сергиеву обитель оставил, и года игуменом не пробыв. Зато не оставил свои поучения Ивану.

Царь, у которого ничего не получалось из задуманного, и без старца понимал, что живёт не так. Наследника всё не было, Анастасия родила двух дочерей, но обе умерли. Вокруг уже стали поговаривать, что не способен царь, как и его отец, иметь наследника. Хуже всего, что подняли головы Старицкие. Если у царя не будет сына, то их власть снова. Иван метался по горнице, скрипя зубами, его злили бестолковые уговоры Сильвестра.

   – Ты только и можешь, что обещать благополучие в будущем! Мне сейчас сын нужен!

Анастасия говорила другое: на богомолье нужно, поклониться святым местам...

А ещё была Казань! И впервые Иван не послушал жену. Как молила его Анастасия, упрашивала не ходить самому, быть осторожным. Но царь уже знал, что должен вести своё войско. И ведь получилось, одолели Казань!

На казанском престоле правители менялись без конца. Сафа-Гирей снова выгнал Шигалея и уселся сам. Конечно, Шигалея терпеть тяжело, одна его наружность чего стоила... Шигалей был мал ростом, зато необхватен в теме, коротконог, с длинными ступнями, точно взятыми от другого туловища, уши длинные, едва не до плеч... Лицо мясистое, бабье, бабье же и седалище. Великий князь Василий точно специально казанцам такого царя поставил, и насмешку. Эту насмешку то и дело изгоняли из города, либо он сам бежал. Но и те, кто менял Шигалея, тоже долго усидеть не могли.

Сафа-Гирей Русь ненавидел хуже Батыя и разорения ей принёс не меньше, его поддерживали крымские татары. Новое воцарение Сафа-Гирея грозило Москве большими бедами. Иван решил, что пора показать, кто сильнее. В декабре 1547 года выехали во Владимир, но пушки следом сумели отправить только к январю. Слякоть стояла такая, что пушки грозили попросту утонуть в грязи, не добравшись не только до Казани, но и до Нижнего Новгорода. Мёд на Волге покрылся слоем воды, намыло множество продушин, в которые без счета проваливались и лошади с орудиями, и люди. Отряду князя Дмитрия Бельского с трудом удалось переправиться на другой берег. Он же прислал сказать Ивану, что всем войском рисковать не стоит. Царь и сам раздумывал, не вернуться ли, уж болью плоха погода для зимней войны. Морозов не было совсем, дороги развезло, с неба то лепил мокрый снег, то ледяной ветер косил холодным дождём.

В результате царь со своим войском вернулся в Москву, а к Шигалею в помощь отправился только Бельский. Вместе с некрасивым татарином они сумели дойти до Казани, где побили войско Сафа-Гирея. Отличился князь Семён Микульский. Но осаждать город не стали, пограбили окрестности и вернулись домой.

Весь 1548 год был таким же мокрым, как его начало. Иван ломал голову, как теперь быть с Казанью. Шигалей власть захватить не смог, чтобы снова воевать Сафа-Гирея, надо сначала привести в порядок своё собственное войско. И царь занялся именно этим.

К Ивану торопился вестник из Казани, посланный сторонниками Москвы. Он не знал, что в той грамотке, что зашита глубоко в полу кафтана, но знал другое – в Казани помер грозный Сафа-Гирей! Помер глупо, напился пьяный и расшиб себе голову. Ходили слухи, что ему помогли, но только слухи. Власть взяла царица Сююн-Беки, а царём провозглашён её сын Утемиш-Гирей. Мальцу всего-то два годика. Одновременно с послом в Москву совсем другие люди из дворца отправились за помощью в Крым.

Вестник к Ивану поспел вовремя и грамоту привёз в сохранности, а вот его соперникам не повезло – казаки изловили их и переправили казанский крик о помощи вместо Крыма в ту же Москву. Напрасно ждала Казань подмоги от своих собратьев из-за Перекопа, не пришла помощь. Чтобы оттянуть столкновение с Москвой, решено было кланяться царю Ивану. В июле из Казани от имени младенца Утемиш-Гирея прислали слёзную грамоту с просьбой о мире. Царь довольно усмехался:

   – Это раньше я был мал, а Сафа-Гирей силён, теперь наоборот! С младенцем переписываться не стану, пусть присылают добрых людей.

Добрых людей не прислали, и московское войско снова выступило в поход на Казань. Только в этот раз подготовились лучше, и зима стояла крепкая, без больших оттепелей. Сначала всё шло хорошо, но в феврале постигла та же беда – нежданная слякоть! Иван злился:

   – Да что ж это?! По осени от Москвы не выберешься, а пока до Казани дойдёшь, так здесь дождями изводит!

Размышления привели к уверенности, что нужно сначала осложнить казанцам жизнь блокадой и построить крепость, из которой потом выступать. Так и сделали, на Круглой горе в устье Свияги вдруг вырос Свияжск, где к приходу царя приготовлен запас всего необходимого. Построили этот город хитро. Понимая, что казанцы не дадут спокойно возводить крепость, русские сначала срубили настоящие крепостные сооружения со стенами, воротами, башнями, пометили все брёвна до единого, постройку разобрали и, сложив на плоты, сплавили по реке. А на месте быстро собрали всё заново, заполнив укрепления землёй. Получилось настолько быстро, что, пока казанцы сообразили, в чём дело, крепость уже стояла, щетинясь полутора сотнями больших орудий. Москва показывала, что она встаёт с колен и с ней придётся считаться!

Все речные подвозы к Казани тоже постарались закрыть. Первыми из города побежали, бросив на произвол судьбы своих жён и детей, крымчане, но попались сторожившему Каму воеводе Бахтияру Зюзину, были биты и потоплены.

Пересилили тогда Казань, снова сел в городе Шигалей. Но главным было не это, вернулись домой тысячи русских пленных! Больше 60 тысяч избитых, изувеченных, голодных, обовшивевших людей прибрели, едва передвигая ноги, к своим семьям, уж и не чаявшим когда-нибудь их увидеть. Вот за это и ратовал прежде всего Иван. Первым условием было освобождение русских из полона. Не могли простить в Москве многие тысячи своих загубленных в татарском плену соотечественников.

И поначалу казалось всё хорошо, но очень скоро оставленные в Казани для надзора за освобождением пленников бояре сообщили, что казанцы русских не освобождают, держат в ямах закованными в цепи. Пришлось отправляться к городу снова. Дорого далась Казань русским войскам, упорно сопротивлялись татары, прекрасно понимая, что пощады за все их прежние измывательства и притеснения не будет, припомнят убитых и замученных, не поверят больше русские слёзным мольбам, которым грош цена.

Это и случилось. Несмотря на все усилия казанцев, постаравшихся испортить мосты и гати, несмотря на проливные дожди, московское войско встало под Казанью. На рассвете 23 августа полки уже заняли свои места вокруг города.

Но Казань сильна, стоять осадой можно хоть до следующей весны. Просто штурмом не взять. Что делать? Бить долго по одному месту, чтобы появилась брешь в стене, не получалось. Пушкари разводили руками: орудия сильны, но татары близко не подпускают, сами палят в ответ, можно орудия погубить. Воеводы вдруг предложили: а если подкопать под стену и заложить порох туда? Небось, если рванёт, то стена может и обрушиться? А дальше уже доделают...

Так и решили, за подкопы взялись немедля, пока не зарядили осенние нудные дожди.

Стоявшим осадой русским немало досаждали скрывавшиеся в лесах татары и ногайцы под предводительством Япанчи. Когда их удалось разгромить и многих взять в плен, царь приказал привязать пленников к кольям на виду у всего города, чтобы казанцы видели, что с ними будет. Приказание выполнили, поближе к городским стенам в землю врыли высокие колья, к которым привязали татарских пленных, скрутив руки за спиной. Со стен в сторону русских понеслись проклятья.

   – Ага, не нравится, собаки?! – кричал в ответ сотник Терентий, у которого казанцы в неволе зверски замучили двух братьев, медленно поджаривая их на огне. Он готов был сам перебить пленников, но царь распорядился не трогать.

Вдруг на стенах показались люди, сначала подумалось, что это вышли мурзы, посмотреть на своих. Терентий довольно хмыкнул: пусть увидят, что с ними со всеми будет, если не освободят оставшихся в полоне русичей и не перестанут разорять русские города и веси! Но радоваться не пришлось. Стоявшие на стене люди вдруг подняли пищали, один за другим взвились дымки, и в привязанных к кольям их соотечественников... полетели пули!

Терентий даже не сразу поверил – казанцы бьют своих?! Убивают татар, которых никто губить не собирался?! И это вместо того, чтобы попытаться их спасти или на худой конец выкупить?

Со стен доносились какие-то крики. В ответ один из привязанных татар гоже закричал. Русские наконец опомнились и тоже принялись стрелять в ответ, заставив казанцев отступить со стен. Пушкари, подсуетившись, дали залп из трёх пушек. На стене остался только один Гагарин, который всё равно что-то кричал своим вниз. Ему отвечали, правда, не очень уверенно и громко.

Терентий пнул привязанного к ближнему столбу пленного:

   – Чего он кричит?

И сообразил, что татарин вряд ли поймёт русскую речь, но тот оказался понятливым, усмехнулся:

   – Кричит, что лучше нам погибнуть от руки своих, чем от ваших нечистых рук, шакалы проклятые!

Терентий изумлённо раскрыл на него глаза:

   – Это про шакалов он кричал или ты?

   – Все мы! – Лицо татарина перекосила злоба, выкрикивая проклятья, он брызгал слюной. Терентий даже незаметно вытер руку, на которую слюна попала, точно та могла оказаться ядовитой.

   – Во дурак...

А со стены полетели стрелы, разившие пленных.

В шатёр Ивана почти вбежал князь Курбский:

   – Государь! Татары своих бьют!

   – Что?! – изумился Иван.

   – Как есть бьют! – подтвердил возле входа в шатёр князь Горбатый-Шуйский. Это он со своими сумел захватить почти четыре сотни пленных. – Кричат, чтоб лучше гибли от своей чистой руки, чем от нечистой христианской!

Зубы Ивана скрипнули от злости.

   – Хотят гибели своих?! Пусть видят её! Всех перебить немедля у них на виду! – Царь обернулся к Курбскому: – Больше с ними не возиться, пленных не брать! И с подкопом поторопитесь!

Казанцы-перебежчики рассказали, что в городе воду берут из подземного ключа у Муралеевых ворот. Под них начали второй подкоп. Работавший с утра до вечера заступом Хотюня с трудом распрямился. Который день на четвереньках или совсем ползком. Шире долбить нельзя, подкоп может обвалиться, да и казанцы услышат, потому крючились, согнувшись в три погибели. В подкопе воздуха мало, дышать тяжело, со лба пот льёт ручьями, застилая глаза, но мужики работают, долбят и долбят, проталкивая землю назад ногами. Чем скорее доберутся до их тайника со свежей водой, тем скорее падёт Казань. Небось, как пить нечего будет, станут казанцы сговорчивей!

Орудуя заступом, Хотюня размышлял, тихо разговаривая сам с собой. Кто бы эту Казань трогал, если бы они не налезали всякий год на русские города, что ближе к Москве! Царь Иван Васильевич хотя и молод, а, говорят, разумен. Сколько раз казанцам предлагал своего Шигалея, чтоб только жили тихо и русских не убивали, не полонили. Так нет ведь, басурманы проклятые, ни единого годка покоя от них не было! У Хотюни жену с малыми детками увели, пока он сам на торг во Владимир ездил. Сгинули, видать, в полоне Зорюшка и лапушки дочки-погодки. И сыпок пропал тоже... От воспоминаний о погибшей из-за насильников семье заступ в руках русича застучал злее.

Таких, как он, много, почти у всех, пришедших к Казани, родные погибли от рук басурманов, у каждого есть свой спрос с проклятых. Оттого и злы русские, оттого и не миновать расправы казанцам. Зря они не согласились встать под руку молодого царя Ивана, решилось бы всё добром. Нет, не захотели колени преклонить, прощенья за все свои злодеяния попросить. Русские, хотя и страшный счёт к казанцам имеют, но повинную голову меч не сечёт, простили бы небось. Так нет ведь! Закрылись проклятые в своём городе за стенами, даже оттуда пакостят как могут. Вот потому и не ждать им пощады, когда русские всё же возьмут Казань! И чтобы это случилось скорее, Хотюня и такие же, как он, долбят и долбят сырую землю, задыхаясь в подкопах, мечтая только об одном: расквитаться с обидчиками.

Выбравшись на поверхность, Хотюня долго сидел, глядя на крепкие стены Казани. Рядом тяжело опустился наземь такой же, как он, копатель Михей. Тоже посидел, вглядываясь вдаль, потом вздохнул:

   – Слышь, Хотюня, я чего думаю...

   – А? – устало отозвался тот.

   – Мы колодезь нарушим, а там ведь тоже бабы с детьми...

   – Ну? – подивился Хотюня. – Чего это, Михей? Ясно, что в городе баб с детишками полно.

   – Жалко их... А как на приступ пойдём, всех без разбору бить станем?

Хотюня ответил, не раздумывая:

   – Я баб бить не стану. Хотя они наших не жалели!

   – Так они басурманы, а мы русские!

   – Ага, потому им можно моих было в полон угнать с верёвкой на шее?! Любого казанца, какого увижу, задушу своими руками! И баб бы их всех перебить, чтоб татей не рожали!

   – Бабы не виноваты, – почему-то смущённо возразил Михей.

Хотюня вздохнул:

   – Бабы нет. И детишки тоже. Да только старше станут, нам мстить начнут. А наши дети им...

   – Будет ли конец этой мести?

   – Нет. Пока род людской будет жив, не будет.

   – А священник говорит, что прощать надобно уметь даже заклятому врагу...

   – Вот пусть он и прощает! А я как своих детишек и жёнку вспомню, так никому простить не могу! Потому, как в город попаду, так не пощажу ни единого татя! – Кулаки Хотюни сжались так, что ногти впились в ладонь, оставив красные следы. Покосившись на пудовые кулаки товарища, Михей понял, что многим казанцам несдобровать при штурме, у многих русских кулаки вот так сжимались при мысли о мести насильникам.

Через пять суток князь Серебряный услышал в подкопе над головами голоса людей, пришедших за водой. Когда в подкопе взорвали 11 бочек пороху и вместе с тайником взлетела часть стены, особо горячие русские полки бросились в город. Царь едва удержал остальных от немедленного штурма.

   – Царь Иван Васильевич, пошто не даёшь побить поганых? Многих уложили уже, чего же оставлять других?

   – Подождать надобно, в малый пролом многими силами не войдёшь, только людей погубим.

Не знавшие о втором большом подкопе разводили руками: и чего ждать?

Тем временем на городские стены выходили местные колдуны и ворожеи, мерзко ругались, срамно показывали голые зады, размахивали тряпьём в сторону русских, выкрикивая какие-то заклинания. Сначала московитов такое чудачество смешило. Но единожды к князю Андрею Курбскому подошёл пушкарь и, кивнув в сторону изгалявшихся на стене казанцев, мрачно пробасил:

   – Ныне кривляются, значит, к вечеру либо ветер, либо ливнем польёт...

Князь Андрей Курбский живо обернулся к пушкарю:

   – Ты заметил?

Тот кивнул:

   – Всякий раз так, княже. Проклятые ведьмаки они, чары поганые на нас насылают. Сколь раз уж было, сколь нас эти бесконечные дожди губили, что зимой, что вон летом.

Курбский метнулся к Ивану:

   – Государь, вели молебны служить! И впрямь поганые свои чары на нас насылают!

Подумали вместе, действительно так получалось, никто из местных таких мерзких ливней не мог припомнить, какие всякий раз начинались, стоило русским подойти к Казани.

Тут же совершили первый крестный ход, неся крест с частицей Животворящего Древа, провели молебны. Помогло! С того дня, сколько ни выходили проклятые колдуны на стены, стоило вынести крест, их как ветром со стены сдувало. Дожди прекратились. Зато многим стали приходить вещие сны о победе над Казанью.

Осада Казани шла уже пятую неделю, и конца ей не было видно. Сделали подкопы под воротами города, взорвали несколько башен. Кроме того, заложены несколько больших подкопов. Оставался последний, решающий штурм города.

И всё же царь отправил к городу посланца с предложением сдаться, на что казанцы ответили:

   – Не бьём челом! На стенах Русь, на башне Русь – ничего, все помрём или отсидимся за новой стеной, какую поставим!

И снова царь скрипел зубами:

   – Сами свою судьбу решили! В плен никого не брать! При штурме живыми оставить только женщин и детей!

Казанцы заметили приготовления на стороне русских и тоже принялись готовиться.

Пушкарь Данила проснулся и рывком сел, ошалело оглядываясь. Но всё было спокойно, вокруг тихо сопели, с присвистом храпели, постанывали или бормотали во сне такие же, как он, воины. Радом спал, сладко разметавшись на подстеленной попоне, Семён, за светлые волосы прозванный Белашом. Ему, видно, снилась любушка, всё звал подойти поближе...

Данила усмехнулся и постарался снова уса роиться поудобней, завтра штурм, потому надо поспать. Где-то вдали перекликались между собой дозорные, вдруг всхрапнула лошадь, из осаждённого города донёсся собачий лай. Пушкарь повернулся в сторону крепостных стен, вглядываясь в темноту. Эти татары хитрые, могут напасть и среди ночи. Понятно, что не пересилят, но урон нанесут. Он заметил, что и дозорный у костра тоже прислушивается к лаю. Не выдержав, Данила поднялся и подошёл к воину. Сторожил бывалый стрелец Гордей, этот и мухи вражеской не пропустит, усмехнулся:

   – Чего не спится, боишься?

   – Не... – помотал головой Данила. – Просто проснулся, теперь не заснуть.

   – Ты ж не старый дед, которому спать не хочется. Иди, ложись, до утра ещё далеко...

Но Данила возвращаться не стал, всё же присел у огня, зябко поёживаясь. Как ни тепла одёжка, а всё же осень, от земли холодом тянет. Долго сидели молча, потом Данила решил поспать, пристроился тут же у костра. Но стоило закрыть глаза, как приснился давно знакомый сон. И не поймёшь, сон это или давешняя явь: татары уводили в полон женщин и детей из их маленького городка. Слышны вопли, плач, конское ржание, щёлканье кнутов, окрик татарина и умоляющий женский голос:

   – Данила, беги! Беги, сынок!

Он бежал. Понимал, что надо быстро, очень быстро, но во сне ноги не слушались и двигались безумно медленно. Пытался бежать и не мог... А ещё из тёмного сна выплывало лицо басурмана, волочившего за волосы его мать. Чтобы отвлечь проклятого от мальчика, она билась и пинала обидчика ногами. В ответ татарин стегал женщину кнутом, на её теле оставались страшные кровавые полосы. Зато Данилу басурман не заметил, мальчику удалось спрятаться. Данила навсегда запомнил шрам через левые глаз и щёку и смог бы узнать эту рожу среди тысяч других даже сейчас, после полутора десятков прошедших лет. Татары тогда истребили или увели в полон всех жителей городка, никто не вернулся. Был городок, и не стало его.

Потому, когда Данила узнал, что государь Иван Васильевич идёт воевать Казань, напросился в войско. Острый глаз и толковая голова быстро помогли стать хорошим пушкарём. Данила мечтал отомстить за жизни своих родных, за своё сиротство, за поруганную честь своего рода. Таких, как он, в войске Ивана Васильевича много, редко кого татарские набеги не задели за живое, всё порубежье страдает. Всем казалось: вот побьют татар, возьмут Казань, и кончатся их беды. Кабы не ежегодные набег и да проклятый полон, как жить хорошо можно! Даже неурожаи мало путали, всё осилить можно, если знать, что нет угрозы со стороны разорителей.

Постепенно сон всё же сморил пушкаря. Но на сей раз снился ему не набег, а совсем уж детство. Мать, почему-то простоволосая, юная, бежала навстречу отцу по ромашковому косогору. Следом за ней сестра Уля, тоже босая и весёлая. Все смеялись, кричали что-то... И он сорвался гуда, к ним, но добежать никак не мог, видел родных, а они его нет.

Сон Данилы грубо прервали голоса дозорных, будивших войско. Занимался рассвет, пора было подниматься, чтобы готовиться к бою с давешним врагом-обидчиком. Для кого-то этот день станет последним, каждый надеялся, что не для него, что минет его сия чаша. Семён окликнул приятеля:

   – Слышь, Данила, говорят, город-то богатый...

   – Ну?..

   – Так все грабить побегут, а мы что же, с пушками внизу стоять останемся?

Данила с недоумением смотрел на Семёна:

   – Ты сначала её возьми, Казань-то, потом грабить станешь.

Но Семён остался при своём:

   – Не, как только на штурм пойдут, так я тоже побегу, мне своё взять надо... Я Параше колечко обещал, должен раздобыть.

   – Дурак ты, Семён! – выругался пушкарь. – Нашёл о чём думать!

Тот огрызнулся:

   – Сам больно умный!

На том и разошлись, размышляя каждый о своём. Позже разговаривать было уже некогда.

Наступило утро, небо было чистое, ясное, никакого дождя, который изводил все дни по воле казанских ведьмаков. Сумели русские справиться с их поганой колдовской силой крестными ходами да молебнами, осилили проклятых колдунов.