Текст книги "Страшная тайна Ивана Грозного. Русский Ирод"

Автор книги: Наталья Павлищева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 31 страниц)

   – Траханиотов приехал от царицы...

У царя сузились глаза, отбросил книгу в сторону:

   – Зови!

Появление Траханиотова могло означать только одно – царица родила сына! Иначе не торопился бы гонец принести весть. Так и было, Василий сообщил о рождении Марией сына, названного тоже Василием.

Теперь Ива ну Васильевичу не помешала ни слякоть, ни грязь под копытами коня. Он летел в Москву, казалось, на крыльях. Царя обуревала гордость, Господь благословил этот брак, из-за которого столько недовольных в Москве и на Руси! Рождение сына – добрый знак!

Но всё было не так-то просто, сын не прожил двух месяцев, заболел и умер. Государыня, не доверявшая своё дитя русским мамкам и нянькам, оказалась не способна сама углядеть за маленьким царевичем, просмотрела первые признаки болезни и попросту угробила маленького Василия!

Иван Васильевич скрипел зубами:

   – Заносчивая дура! Своего ума мало, так другим доверяла бы!

Он был очень зол на жену, точно предчувствуя незавидную судьбу своих старших сыновей. Кто знает, как повернула бы история России, останься в живых этот мальчик?

Смерть сына основательно подпортила Ивану Васильевичу весну того года, а ведь вернулся из полоцкого похода довольным собой и жизнью! Бояре роптали: возгордился государь, мол, его это победа, точно остальные вслед за ним на прогулку ездили... А ещё были недовольны засильем новых царских родственников да казанцев, перешедших на службу московскому государю. Обидным казалось родовитым боярам, что не они в чести, обидно было и воеводам за то, что под казанцев, хотя и крещёных, встали. Росло недовольство государем и его часто бездумным привечанием людей из своей прихоти.

   – Кто главный воевода и умней всех? Известно – Михаил Черкасский! – ворчали знатные бояре на царского шурина. Было от чего: Мишка, который недавно бегал едва не на посылках, после женитьбы Ивана Васильевича на его сестре Марии внезапно оказался одним из доверенных лиц государя. «Ладно бы толков был, а то ведь, кроме охраны царя, ни в чём не смыслит! Точно пёс цепной!» – качали головой заслуженные воеводы. Сильно доставалось москвичам от Темрюкова сына, в народе даже прозвали Кострюком-Момстрюком, детей им пугали... Было от чего, жесток слишком, зверь, а не человек!

Санлук-Михаил чувствовал настрой окружающих, а потому старался привлечь на службу Ивану Васильевичу как можно больше своих. В его голове складывалась картина создания большого, даже огромного сильного войска. Для чего? Михаил был убеждён, что сильный го сударь должен иметь сильную охрану. Как можно, правитель огромной страны, а сторожат его какие-то рынды! У князя Темрюка вон сколько охраны. Иван Васильевич смеялся, мол, Темрюку есть кого бояться, а он Богом на царство венчанный, потому под Божьей защитой. Шурин сокрушённо мотал головой:

   – Есть русские слова: «На Бога надейся, а сам не плошай».

   – Помню, помню. Бережёного Бог бережёт... Хочешь беречь? Займись этим, мне недосуг.

Санлук занялся. Едва успев вернуться из полоцкого похода, он отправил послание своим в Кабарду, приглашая на государеву службу. Откликнулись многие, уже к концу года в Москве появились новые пара тысяч кабардинцев и ногайцев, а в следующем году в полтора раза больше! Москвичи с опаской поглядывали на горячих сородичей царицы: а ну как возьмутся грабить хуже татар? Кабардинцы грабить не стали, они были послушны воле своего благодетеля Санлука Темрюковича. Санлук-Михаил радовался – теперь у них с сестрой есть надёжная охрана.

Всё больше литовцев, пришедших в Москву при вели ком князе Василии Ивановиче, поглядывали в сторону Литвы. Или даже Старицы, где жили двоюродный брат государя князь Владимир Андреевич Старицкий со своей матерью княгиней Ефросиньей, вдовой князя Андрея.

Царю уже нашёптывали о таком интересе, нашлись наушники, но пока он не хотел слушать ничего. Кто может покуситься на власть, Богом данную, тем более сильного, удачливого государя, каким сам себе тогда казался Иван Васильевич! Митрополит Макарий пытался вразумить своего подопечного:

   – Государь, победа многими человецами оплачена, многими усилиями заслужена... А больше всего надо озаботиться, чтобы её закрепить.

Но голос митрополита был уже тих, слишком часто недужил старец, слишком тяжело давалось каждое слово. Иван же по-настоящему возгордился, ведь во время казанского похода он был ещё молод и во всём слушался воевод, а здесь сам распоряжался, всё смог сам!

С литовскими послами вёл себя как самодовольный мальчишка. То требовал все прежние земли Руси: и Киев, и Волынь, и Галич, и Полоцк, и Ливонию... Потом вдруг великодушно уступал, точно желая показать свою силу, принимался рассуждать о величии своей власти, о происхождении от Пруса...

Услышав такое, один из литовцев шепнул другому:

   – Кто это?

По-литовски шепнул, почти на ухо, но у Ивана Васильевича и слух оказался хорош, и речь материнскую не совсем забыл, а может, и без того просто понял, в чём сомневается посол. Глаза московского государя внезапно побелели, зубы сжались. Москвичи втянули головы в плечи, по опыту зная, что такое ничего хорошего не сулит.

Это быстро усвоили и литовцы, потому что Иван Васильевич встал, молча подошёл к послам, обошёл их вокруг, оглядывая с ног до головы, точно впервые видел этакую диковину, потом вдруг рассмеялся и... принялся долго и красочно рассказывать, что Прус – брат римского Цезаря Августа. Нелестные добавления о не слишком родовитом их короле мало понравились литовцам, но пришлось стоять и выслушивать царские рассуждения.

Полного примирения не состоялось, Иван дал понять, что сколько пожелает, столько и возьмёт земель у Литвы. Попытка осторожно напомнить об угрозе со стороны крымского хана ни к чему хорошему не привела, только разозлила государя.

Он с удовольствием прибавил к своим регалиям ещё «великого князя Полоцкого».

Птичка беспокойно покосилась на выглядывавшего в узкое оконце человека. И чего смотрит? Человеку до её гнезда не добраться, не то что зловредному рыжему коту, всю весну караулившему кладку. Хотя птенцы уже поднялись на крыло, но всё равно страшно. Не выдержав, пичуга вспорхнула, жалобно запищав. А человеку было совсем не до опасливой птахи, он выглядывал себе подобного.

К крохотному оконцу старицкой темницы осторожно пробрался другой человек, приник, почти без слов протащил через щель какой-то свиток, сунул его за пазуху и, кивнув, поспешил прочь. Всё верно, никто не должен видеть, что Матей что-то взял у запертого под стражу дьяка Савлука Иванова.

Сам дьяк с тоской и опаской смотрел вслед уходившему приятелю. В глубине души он даже жалел, что связался с таким опасным делом. Старицкая княгиня Ефросинья, мать князя Владимира, давно невзлюбила дьяка, да всё не могла найти повод удалить того от сына. Повод нашёлся, но к тому времени дьяк успел узнать то, чего знать не должно, услышать то, что княгиня очень хотела бы скрыть от лишних ушей. Савлука бросили в темницу, хотя и не очень строгую, и княгиня долго ломала голову над тем, как совсем уничтожить Иванова, а он – как если не выбраться, то хотя бы сообщить тайну царю.

Савлук успел раньше, если Матей сможет добраться до Москвы и передать нужное, то... Что «то», Савлук и сам не мог бы сказать. На что он надеялся? Что государь наградит его за сообщение? Ой ли... Скорее хотел попросту отомстить княгине Ефросинье.

Потянулись дни ожидания, тяжёлые дни. Верно говорят, что хуже нет – ждать да догонять. Казалось, дни стали в несколько раз длиннее, о ночах и говорить не стоило. Савлук успевал передумать столько, что другому хватило бы на год, а полная луна только-только переползала из одного угла крошечного оконца в другой. Пичуга за окном, не выдержав такого соседства, предпочла покинуть гнездо, тем более что её птенчиками однажды полакомился огромный рыжий кот, давно приглядывавший за пернатым потомством. Птичка, конечно, объединила для себя этот человечий взгляд и кошачье нападение, поняла, что такое соседство до добра не доведёт, и улетела. Савлук не заметил ни отсутствия птахи, ни рыжего кота, продолжавшего выписывать круги под большой веткой дерева возле его оконца. Не до котов с птицами, самому бы выжить...

Ивана Васильевича почему-то раздражало всё – чей-то смех, скрип двери, топот ног на крыльце, даже чириканье воробьёв за окном! Он третий день был не в духе, сам не понимая почему.

Стояла июльская жара, после полудня всё вокруг замирало, лениво уползая в тень. В открытые окна дворца лёгкий ветерок всё же приносил прохладу от пруда. Хотелось на траву, под зелень листы, хотелось опустить ноги в прохладную журчащую воду и сидеть, бездумно глядя вдаль, следя взглядом за каким-нибудь ползущим жуком или едва движущимся в небе облачком. Но настроение было плохим, и это желание лениться почему-то перебивало крепнущее желание кого-нибудь покарать, внутри непонятно отчего закипала злость. Иван даже не мог сказать, на кого эта злость, только чувствовал, что всё неспроста. Нутром он предвидел что-то очень нехорошее.

Царь вздохнул, знать бы, откуда это нехорошее...

Вдруг в покои, где сидел Иван Васильевич, сунулся Траханиотов:

   – Государь...

Обычно он приносил радостные вести, но на сей раз голос не обещал ничего хорошего. Иван вскинулся:

   – Что случилось?

Нутро не обмануло, вот она – неприятность, которую предвидел.

Траханиотов старательно прикрыл за собой дверь, заговорил только что не шёпотом:

   – Из Москвы прислали весть недобрую.

   – Ну?! – почти взъярился царь. Чего он тянет?

   – В Старице заговор зреет нехороший...

Иван едва сдержался, чтобы не обругать боярина: когда это заговоры были хорошими? Но спросил другое:

   – Кто?

Тот развёл руками:

   – Князь Владимир Андреевич с матушкой...

Даже Траханиотову было слышно, как скрипнули стиснутые от злости зубы Ивана Васильевича.

   – Откуда известно?

   – Донос есть от дьяка Савлука Иванова...

   – О чём?

Боярин чуть пожал плечами:

   – Митрополит Макарий, что весть прислал, не сказал. Только велел передать, что есть такая памятка.

Это было уже совсем плохо, если вмешался митрополит, значит, всё серьёзно. Чего не хватает братцу?! Ведь после своей болезни тогда, когда они не захотели при носить клятву маленькому Дмитрию, Иван мог бы уничтожить весь род Старицких, но пожалел. Наоборот, из-за требований Сильвестра даже одарил братца с тёткой. Неужто они снова всё начали?

Тётка Ефросинья Старицкая, вдова князя Андрея Ивановича, всегда называла Ивана за глаза выблядком незаконнорождённым... И все, кто вокруг них вьётся, считают так же. Тогда, десять лет назад, он попросту не рискнул расправиться с тёткой, теперь спуску не даст! Только бы знать, не разболтала ли эта ведьма лишнего по всему свету? С неё станется... Эта баба спит и видит на троне своего сыночка-дурня. Сам князь Владимир никогда бы не решился что-то даже подумать против брата, но его мамаша то и дело как паучиха плетёт свои сети.

Иван Васильевич поспешил в Москву к митрополиту Макарию. Макарий был уже совсем стар и потому плох, едва двигался, только глаза излучали всё тот же ясный свет, от которого становилось спокойно и легко.

   – Отче, что за донос?

Митрополит молча подал царю свиток. Тот принял, внимательно глядя не в текст, а прежде всего в лицо самого Макария, пытаясь прочитать его отношение к памятке. Ничего не понял, лицо старика было непроницаемым, а в глазах только боль. Но к душевной боли примешивалась изрядная доля боли телесной. От понимания этого Ивану стало вдруг стыдно, старец недужен, ему тяжело, а тут вмешивают во всякие человеческие страсти и передряги.

Но стоило прочитать текст, как рука невольно сжалась в кулак, смяв даже свиток.

   – Чёртова дура! Она у меня дождётся!

Глаза митрополита смотрели всё так же спокойно и понимающе. Почему-то подумалось, что ему уже осталось недолго, а потому даже всё равно, кто останется править Московией. Иван прогнал такую мысль, – если бы было всё равно, то не позвал бы сейчас, оставил донос без внимания. Нет, Макарий его не бросит, пока жив сам, будет помогать своему ученику, он настоящий наставник Не всегда получалось так, как хотел, это верно, но святой отец всегда старался наставить на путь истинный. У царя невольно вырвалось:

   – Что я буду без тебя делать?

Макарий невесело усмехнулся:

   – Учись сам... Мне уж недолго...

В тот же день по доносу дьяка Савлука Иванова, посаженного за что-то князьями Старицкими в темницу, началось расследование заговора.

По улицам Старицы стучали конские копыта спешивших к княжьему двору всадников. Вслед увязались отчаянно лаявшие собаки, они всегда так – норовят сдуру схватить лошадь за ногу, словно не понимая, что от копыта можно не то что зубы, но и голову потерять...

Но люди не обращали внимания на надоедливый лай хозяйских псов, на то они и псы, чтобы охранять покой своих дворов. Это ночью за лай без причины охранник может схлопотать по хребту, а днём такой шум даже не отвлекает от дел. Правда, не всех, тут же нашлись любопытные, увязавшиеся вместе с собаками следом: к кому это спешат? Зачем? Как бы чего не упустить...

И на людей боярин со своими подручными не посмотрел даже, много чести московскому боярину каждому дурню в рожу глядеть да объяснять, к кому и от кого спешит. Хотя и слова не было брошено по пути, но вся Старица тут же невесть как узнала, что приехал боярин Данила Захарьин от самого государя! К кому прибыл? Да к кому же, как не к царскому двоюродному братцу князю Владимиру Андреевичу и его матери, вдовой княгине Ефросинье?

И пошли языками чесать любопытные, передавая друг дружке слухи один другого нелепей. Молва расходилась по Старице, как круги по воде от брошенного камня.

Старицкая княгиня Ефросинья поморщилась: снова шум на дворе, а у неё, как на грех, третий день болит голова. Обычно так бывало к сильному ветру. А ещё к неприятностям, недаром сердце-вещун пророчествовало что-то недоброе. Княгиню сердце никогда не обманывало, ещё при жизни мужа, почувствовав неладное, всё твердила, чтоб не ездил к брату, не кончится это добром. Не послушал князь Андрей, вот и сложил голову в узилище, и жена с сыном сколько лет провели в темнице...

От одного воспоминания о брате мужа великом князе Василии и особенно его второй жене проклятой литовке Елене у княгини в висках застучало ещё сильней. Сколько лет прошло, но Ефросинья не могла успокоиться! Ну, князь Василий (она упорно даже мысленно не называла его царём) голову совсем потерял от этой бабы, но те же Шуйские?! Они-то знали, что не способен Василий к детородству! Ефросинья не поверила ни в рождение сына у Соломонии, смеялась, мол, та нарочно всё выдумала, чтоб мужу досадить, ни в отцовство Василия при рождении Ивана. Даже когда появился на свет младший, Юрий, всё равно твердила, что не Василия это дети!

У Глинской рука оказалась твёрже, чем все ожидали, схватила за горло так, что не вырвешься. Много лет ждала Ефросинья своего часа, казалось, что дождалась, когда двадцати трёх лет от роду Иван вдруг занемог. Горел в огне, метался в бреду, но просил принести клятву своему сыну-младенцу. Княгиня Ефросинья наотрез отказалась и клятву такую приносить, и печать княжескую давать, чтобы скрепили те слова. Насилу убедили, что если уж Ивану не жить, то его младенцу тем более. А вышло всё не так! Отец-то жив остался, а вот младенец помер, вернее, утонул по вине мамки.

И снова ждала Ефросинья, с тоской поглядывая на своего сына Владимира. Тот на все разговоры о престоле имеет один ответ: братец на царство венчан, ему и править! Иногда хотелось крикнуть. «Дурак! Венчать любого можно! Не царский он сын, а значит, и прав не имеет!» Но Владимир слаб и нерешителен, не такому за престол с ярым Иваном бороться... Силы самой Ефросиньи уже не те, тоже стареет. Всё равно мыслей о Москве не оставила...

Княгиня махнула рукой холопке, что осторожно расчёсывала волосы хозяйки, чтобы облегчить боль:

   – Поди глянь, что за шум?

Девка шустрая, неглупая, обернулась быстро, известие принесла не самое приятное:

   – Приехал кто-то из Москвы, сказывают.

   – Кто? – Княгиня, сама не зная отчего, вдруг заторопилась прибираться. Холопки быстро плели косы, чтобы спрятать под повойник, накрыть большой вдовьей кикой и сверху платом, несмотря на жару.

   – Не ведаю, княгиня, вроде сразу в покои к князю торопился...

   – Экая ты! – обругала девку Ефросинья, впрочем, вполне беззлобно, она умела ценить умных холопов и знала, что девке никто не станет докладывать о происшедшем.

Княгиня торопилась к сыну, уже понимая, что именно об этом приезде предупреждало сердце. Князя тоже не оказалось в покоях, прохлаждался где-то. В трапезную вошли одновременно и князь, и его мать.

   – Кто прибыл-то? От Ивана?

На первый вопрос Владимир только пожал плечами, он ещё не видел посланника, а на второй кивнул.

   – Зови, – махнула рукой ожидавшему распоряжений дьяку княгиня. Тот подчинился, все знали, что в Старице распоряжается больше мать, чем сам князь.

Прибывшим оказался ни много ни мало царский шурин Данила Захарьин! Ого! – мысленно изумилась Ефросинья. Это что-то значило...

   – Здравствуй, князь Данила Романович! Как доехал? Надолго ли к нам?

Захарьин, похоже, не собирался вести долгие разговоры, он лишь пожелал в ответ:

   – Будь здорова, княгиня Ефросинья. И ты, князь Владимир Андреевич. Есть ли у вас дьяк Савлук Иванов?

Глаза царского посланника смотрели строго, Владимир кивнул:

   – Есть...

Его тут же перебила мать:

   – Был... Он недавно помер от горячки...

Княгиня вмиг сообразила, что к сидевшему под замком дьяку посланника лучше не подпускать, мало ли что...

Всё бы ничего, да князь Владимир оказался слишком бесхитростным, он похлопал глазами и вдруг поинтересовался:

   – Это когда? Я его нынче утром видел, жив-здоров был...

Ефросинья только зубами заскрипела, услышав, как рассмеялся Данила Захарьин:

   – Ай, княгинюшка, что-то ты слаба памятью стала...

   – Прости, князь, ты, видно, про другого Савлука спрашиваешь?

   – А у вас их много? Давайте сюда всех, и помершего тоже, – Захарьин уже откровенно насмехался.

Но Ефросинья держалась твёрдо:

   – Помершего подать не могу, мы таких хороним по-христиански, а вот другого Савлука велю привести, да толку-то...

Гордо вскинув голову, она вышла за дверь. Захарьин, кивнув вслед, поинтересовался у Владимира:

   – Она тут всем распоряжается?

Тот махнул рукой:

   – Да пусть... мне с того не хуже...

Через некоторое время в покои, где сидели Данила Захарьин с князем Владимиром, привели человека. Увидев его, Старицкий отвёл глаза в сторону. Это не укрылось от внимания Захарьина, он чуть слышно хмыкнул.

   – Вот тебе, князь, Савлук. На что был нужен? – Княгиня опустилась на лавку чуть устало, всем своим видом говоря, что Данила зря побеспокоил занятых людей, но она всё снесёт, потому как не желает обижать дорогого гостя.

Вошедший стоял, переминаясь с ноги на ногу и не зная, куда девать руки. Рукава его кафтана были чуть коротки, от этого кисти рук слишком вылезали. Наконец он придумал спрятать их за спину и почти успокоился. Почти, потому что князь Захарьин вдруг усмехнулся:

   – Княгиня, неужто так бедно живете в Старице?

   – Чего это? – осторожно переспросила Ефросинья.

Захарьин кивнул на скукожившегося человека:

   – Да вон смотрю, даже дьяк в заплатах ходит...

И снова скрипнула зубами Ефросинья. Холопа Петрушку в кафтан нарядить успели и про имя Савлук наказали, а вот порты остались его собственные, заплату на них и углядел князь Данила.

Больше Данила морочить себе голову не позволил, потребовал провести сразу в узилище, показать настоящего Савлука и, ничего не объясняя, забрал его с собой.

После их отъезда мать с тоской заявила сыну:

   – А ведь это конец, Владимир.

   – Чему конец? – изумился тот.

   – Всему! – В голосе княгини Ефросиньи слышались одновременно и горечь и даже облегчение. Это её недотёпа-сын мог жить просто так, сама Ефросинья уже знала, зачем царю вдруг понадобился опальный дьяк, и хорошо понимала, чем закончится для неё приезд Захарьина.

Так и случилось. Царь, презирая «за дурость», как он говорил, простил своего двоюродного брата князя Владимира Андреевича, но наказал его мать – вдову княгиню Ефросинью. За что? Это знали очень немногие.

Летняя жара спала, обошлось, к счастью, без больших пожаров, и хлеб не погорел, собрали вовремя. У княгини вся душа изболелась за оставшееся без её присмотра хозяйство Старицы. Хотя чего уж теперь ей-то?

Она смотрела из окна возка, с трудом переваливавшегося с ухаба на ухаб, и пыталась представить, какой станет её жизнь. Несмотря на жестокий приговор царя Ивана Васильевича постричь её и отправить в дальний Воскресенский Белозерский монастырь, княгиня была даже немного благодарна государю, ведь мог сделать это гораздо раньше...

Тогда, в 1553 году, отказываясь скрепить княжеской печатью клятву младенцу Дмитрию по велению умиравшего царя Ивана, она хорошо понимала, что если царь выживет, то ей не жить! Но благодаря заступничеству митрополита обошлось. Не только не казнили, но даже одарили, Иван отправил их с Владимиром в Старицу, правда, брату своё расположение выказывал, а вот тётке никогда. Они взаимно ненавидели друг дружку, и оба хорошо понимали за что. Княгиня Ефросинья за то, что считала не царским сыном и потому не имеющим права на престол. А сам Иван потому, что знал, что она так считает!

Бывшая княгиня, а теперь инокиня Евдокия хорошо понимала, что ещё одной попытки у неё не будет. И не потому, что Иван недосягаем, а потому, что её собственный сын Владимир слаб и неумён! Оставалось подчиниться судьбе и царской воле и заняться извечными женскими делами. В рукоделии княгине Ефросинье всегда не было равных. Только вот первая жена Ивана Анастасия и могла равняться с ней в умении выводить шёлком по бархату лики святых...

Инокиня Евдокия вздохнула, она всегда жалела Анастасию, самого Ивана ненавидела, а жену его любила.

До подворья Кирилло-Белозсрского монастыря опальную княгиню сопровождал ближний боярин царя Фёдор Иванович Умной-Колычев. Узрев такую свиту, Ефросинья сначала даже посмеялась:

   – К чему такая свита, Фёдор Иванович? Отродясь так не ездила...

Боярин был зол на необходимость тащиться невесть куда, следя за вдовой, потому хмуро огрызнулся:

   – В последний-то раз можно...

Шутка вышла мрачная, Фёдор понял это и сам, но он тоже не любил властную княгиню, потому угрызений совести не испытал.

   – В последний раз, говоришь? Врёшь, боярин, не кончена моя жизнь! А вот вам ваш государь ещё покажет, все криком изойдёте!

Умной передёрнул плечами, ну что за баба! Постарался сделать вид, что не услышал страшного пророчества, чуть поторопил свою лошадь. Но княгиня окликнула его:

   – А ты, Фёдор Иванович, там останешься ли меня стеречь? Вдруг сбегу?

   – Не-е, – замотал головой боярин, – сдам тебя игумену Васьяну на руки и домой в Москву!

При одной мысли, что скоро конец его дорожным мучениям и общению с языкатой властной княгиней, у Фёдора поднялось настроение, теперь уже лошадь пришпорил веселей.

Они далеко от Москвы, можно было бы плыть, но Евдокия не любила воды, считала её опасной, потому и тряслась многие версты в возке, то задыхаясь от дорожной пыли, то вымокая под дождём. Как ни старались слуги укутать хозяйку, как ни закрывали возок, но в августе у Белого озера холодно, это не Москва. Вот и сейчас в щели мокрым ветром несло мелкие брызги, зябко, хмуро, серо...

Князя Владимира Иван по ходатайству митрополита даже оставил в Старице, правда, сменив всё окружение и даже слуг. Евдокия усмехнулась – считает, что без матери князь не опасен? А ведь верно считает... Пусть себе, она хотя и не стара, но устала. Если власть не нужна сыну, то к чему за неё бороться? Вдруг пришла мысль, что она ещё поборется, пусть не за Москву, здесь бессильна, но за власть в том же монастыре. От сознания, что жизнь не окончена, стало легче.

Примирившись с двоюродным братом и обменяв его Вышгород на Романов на Волге, чтобы разъединить владения князя Владимира, государь немного успокоился. Но ненадолго.

В Москве его встретил хмурый Шуйский.

   – Что? – Иван уже понимал, что вести добрыми не будут.

   – Митрополит едва дышит, – вздохнул князь Пётр.

   – А лекарей звали? – у царя даже голос дрогнул, он хорошо понимал, что вылечить старость ни один лекарь не сможет, а Макарию ведь девятый десяток пошёл...

Но надежда умирает последней, сам созвал лучших лекарей, знахарей, всех, кого нашёл. Макарий сокрушённо мотал головой:

   – Государь, не от чего меня лечить. Срок пришёл Господу к себе забирать. Мне уж исповедоваться и причащаться пора, а не настои пить да примочки прикладывать.

31 декабря митрополита не стало. Оплакивал Макария не один государь Иван Васильевич, рыдала вся Москва и Русь. Митрополита любили и уважали за исключительное благочестие, образованность и, главное, житейскую мудрость. Никто так, как он, не умел примирить непримиримых, уговорить обозлённых и печаловаться за опальных перед царём. Никто не мог успокоить государя, потому как никто больше Макария не имел на него такого хорошего влияния, даже ходивший некогда совсем рядом поп Сильвестр.

Сам Иван тоже понимал, что лишился наставника, который мог указать верный путь, что остался точно сиротой. Он не помнил отца, да и мать тоже не слишком хорошо, потому Макарий с его отеческой заботой стал для государя настоящим подарком судьбы.

Скончавшийся митрополит лежал недвижно, лицо его было спокойно, точно все тревоги и невзгоды мира разом покинули умершего. Ивану показалось, что, уйдя далеко-далеко, Макарий бросил его, даже вдруг забыл. Царь искал и не находил хотя бы в уголочке закрытых глаз, в изгибе едва заметных от старости, посиневших губ привет себе, знак, что не один... И не находил. Макарий был не с ним. Стало смертельно жалко себя, такого одинокого и покинутого.

Глядя на убивавшегося от горя мужа, царица Мария недовольно морщилась: ну чего так страдать из-за этого старого мямли? Вечно всех мирил, всех совестил... Что интересного в такой тихой и мирной жизни? По ней, так совсем ничего, гораздо же интересней наблюдать расправы по поводу и без него!

Иван Васильевич лежал на красивой постели у царицы в опочивальне, как был на погребении, прямо в одежде и обуви. Мария покосилась на мужа, но замечание сделать не рискнула, и так уже слишком часто недоволен ею. Задумавшись, она не заметила, что Иван наблюдает, чуть приоткрыв глаза. Сама Мария была вполне довольна, что теперь некому будет без конца жужжать в уши царю о милости к опальным, то и дело просить кого-нибудь помиловать.

За окном завывала метель, в печи потрескивали поленья, заботливо подложенные слугами. Пламя нескольких больших свечей чуть колыхалось. Царица любила, чтобы в горнице было светло, потому свечи всегда ставили большие. Сидевшая Мария отбрасывала на стену огромную, какую-то зловещую тень.

   – Маша... Маша, Макарий помер... – Голос у Ивана чуть растерянный, горький, точно у ребёнка, потерявшего любимую игрушку и попросту не знавшего, как жить дальше. Глаза жалкие, умоляющие.

   – Значит, так Богу угодно было... Стар он уже... Что ж теперь, весь год плакать, что ли?

Иван вскочил, резко бросил:

   – Дура!

Только его и видели. Невольно слышавшая разговор мамка мысленно согласилась с царём: и впрямь дура! Была бы умнее, поняла бы, что государя приласкать надобно, он точно сиротинушка нынче. Сейчас его приласкай, дальше верёвки вить можно будет, а царица душой мужа не чувствует, вот и гнёт своё. Недаром не любил её митрополит, как и она его.

Мамка не зря задумалась, многие чувствовали, что изменения грядут не лучшие. Государь не ровен нравом, пусть бы был строг да отходчив, но ведь попросту жесток. А уж если обозлился на кого, так, кроме митрополита, и заступиться не моги. Повезло Старицким, что в опалу попали при жизни Макария, ныне не монастырь был бы княгине Ефросинье, а плаха. Как-то теперь будет, когда печаловаться некому?

Долго митрополия пустой быть не может. Кого выбирать, ведь сравниться с Макарием ох как тяжело. Нет вокруг таких.

Выход неожиданно предложил сам Иван Васильевич. Он вспомнил своего духовника Андрея Протопопова, надевшего схиму в Чудовом монастыре под именем Афанасия. Кажется, это устроило всех, Афанасий так Афанасий...

После смерти митрополита осиротел не только государь, покинутыми почувствовали себя и дьякон церкви Николы Гостунского Иван Фёдоров с помощником Петром Мстиславцем. В апреле они с благословения Макария начали печать первой русской книги «Апостол». Печатники очень старались, втайне надеясь успеть показать книгу больному митрополиту, прекрасно понимая, какую радость ему доставят. Государь тоже благоволил типографии, радовался скорому появлению первых книг.

Митрополит поддержал Ивана Фёдорова в попытке исправить допущенные при многочисленных переводах и переписках ошибки, не позволяя нападать на печатников тем, кто считал, что переводы Максима Грека и его исправления портят Священное Писание. Через сотню лет такой спор приведёт к расколу церкви, но тогда авторитета митрополита было достаточно, чтобы Ивану Фёдорову не мешали.

Макарий умер, как будет теперь? Дьякон Иван Фёдоров задумался – не пришлось бы уносить ноги. Невольно хмыкнул. Пётр, размазывавший краску по готовой форме, поднял голову, тревожно глядя в лицо своего учителя:

   – Что?

   – А думаю, что ноги унести мы, может, и успеем, да станок жаль...

Ему не пришлось объяснять, о чём речь. Помощник всё понимал без слов, жалели только, что не успели напечатать «Апостол» и подарить митрополиту, а ещё вот о тяжеленном печатном стане, который и впрямь в котомке не унесёшь. Только жизнь начала налаживаться... Впервые увидев, как немцы ловко печатают один лист за другим, Иван ахнул:

   – Вот бы нам так!

Задумка понравилась митрополиту и царю тоже. Хотя в Москве уже были печатные книги, но с русскими буквами пока не делали. Долго Фёдоров мучил златокузнеца, чтобы буквицы вышли ровные да ладные, но своего добился – теперь всё на листах понятно. Тексты взяли для первой книги правленные самим Максимом Греком, казалось, чего уж лучше? Но святые отцы сразу же ворчать и принялись, мол, коверкает суть тот монах своими исправлениями! Пока был жив, митрополит Макарий в обиду не давал. Но вот его не стало... Как ныне повернёт?

На третий день после похорон Макария в типографию неожиданно явился боярин Алексей Басманов. Завидев рослую фигуру воеводы, входящего во двор, Фёдоров изумился:

   – Этому-то чего здесь делать?

Навстречу Басманову спешил Пётр Мстиславец, по делу или без дела, а Басманов не последний при государе, его слово много может значить. Сам боярин, пыхтя от усилий и слишком большого количества шуб, напяленных в угоду обычаям, поддерживаемый заботливым холопом, перелез через сугроб, наметённый ещё утром метелью, недовольно бросил непонятно кому: