Текст книги "Страшная тайна Ивана Грозного. Русский Ирод"
Автор книги: Наталья Павлищева
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 31 страниц)
За 18 лет до конца.
МИТРОПОЛИТ ФИЛИПП
– Уйди! Сгинь! Исчезни!
Руки Ивана Васильевича пытались оттолкнуть видение, губы посинели от хрипа. Так отмахиваются от чего-то очень страшного.
Что же так испугало царя?
Он увидел митрополита Филиппа, с которым, хотя и отправил в дальний монастырь, справиться так и не смог!
* * *
11 февраля 1507 года в Деревском имении бояр Колычевых была радость – у Степана Ивановича по прозванию Стенстура родился сын, наречённый Фёдором. Мальчик крепенький, голосистый. Подняв младенца над головой, счастливый отец изрёк:
– Славен будешь!
Отец оказался прав, но он и не подозревал, какая необычная судьба ждёт его сына, и, уж конечно, не думал, что тот станет митрополитом Московским и будет причислен к лику святых!
У всех Колычевых прозвища, но не обидные, а очень даже приметные. Отец Степана Ивановича Иван Андреевич прозван Лобаном за большущую голову и выпуклый лоб. Самого Степана прозвали в честь шведского правителя Стенстура, славного своей разумностью. Видно, и Колычев был таким, недаром его позже определили дядькой-воспитателем Юрия – младшего сына великого князя Василия Ивановича и Елены Глинской. Слабоумный Юрий души не чаял в своём дядьке Степане.
Все Колычевы честно служили московским князьям ещё со времён Ивана Калиты. Вот и Иван Андреевич Лобан-Колычев погиб, защищая Ивангород от нежданного нападения ливонцев. Был он наместником новгородским, а потому владения имел в новгородских землях и женился там же.
Сыновья его служили в Москве, потом у князя Андрея Старицкого, Иван Иванович Умной-Колычев даже думу у того ведал, за что потом и поплатился жизнью вместе со своим князем.
Но тогда в 1507 году о страшных днях и не думалось. Степан Стенстура-Колычев вместе с братьями верно служил великому князю Василию III Ивановичу и его первой жене княгине Соломонии. Никто не ждал беды изнутри, власть виделась крепкой и надёжной. А что до ливонцев или татарских набегов, так на то и воеводы. Всё казалось: вот с Казанью справятся, потом ливонцев побьют, чтоб не налезали всякий год на псковские земли, и заживут лучше некуда. Но вышло не так...
Маленький Федя – мальчик очень серьёзный. В боярском доме детей полно, у Семёна Ивановича родичей немало, но Федя выделялся среди всех своим внимательным взглядом и постоянным старанием всё обустроить. Если остальные могли разбросать игрушки, то мальчик их собирал, складывал, в играх всем распределял роли. Взрослые дивились – даже старшие дети маленького Федю слушались.
А ещё в храме не по сторонам глазел, а внимательно слушал всё, что говорил священник. Это тоже изумляло родителей, особенно когда Федя принялся расспрашивать о Деве Марии и младенце Иисусе. Заставил пересказать историю его рождения и смерти на кресте несколько раз и после того долго молчал. А потом вдруг спросил у матери: отдала бы она его вот так же? Боярыня Варвара широко распахнула глаза и в ужасе замахала на сынишку руками:
– Что ты, Федя, Господь с тобой!
Не отдала бы – решил для себя мальчик и не понял, рад он этому или нет.
Повзрослев, Фёдор стал ещё более серьёзным, он рано принялся учиться буквицам и счёту, потом помогать отцу распоряжаться холопами и хозяйством. Так же рано пошёл на службу, но вынужден был её оставить. Не потому, что был бестолков или ленив, а потому, что пришло правление Елены Глинской с родичами и опала легла на семью князей Старицких, которым служили Колычевы. Дядя Иван Умной-Колычев был в думе у князя Андрея Ивановича Старицкого, за что попал в тюрьму. Троюродные братья Андрей Иванович и Гаврила Владимирович в Москве были биты кнутом и после казнены.
Не было внуков у Степана Стенстуры-Колычева, те сыновья, что женились, все бездетны, а Фёдор и не мыслил семью заводить. Может, потому Степан Иванович так холил-лелеял маленького княжича Юрия? Позже будут племянники у Фёдора Степановича, которые вместе с остальными его родственниками горько поплатятся за родство с опальным митрополитом Филиппом Колычевым.
Фёдор служил правителям честно, но с тяжёлой душой переносил нововведения молодой княгини Елены. А уж когда после смерти князя Василия на Русь пришла беда, точно замкнулся, всё больше в церкви да за книгами, ему не по нутру с ряжеными прихвостнями новой правительницы прыгать. Отец беспокоился, на Фёдора отчего-то косо поглядывал Телепнёв, как бы бедой не обернулось. Потому, когда однажды сын невзначай завёл разговор об иночестве, не сказал ни да, ни нет. А тот, видно, всё чаще о таком задумывался.
Однажды пришёл из храма сам не свой, задумчивый, но будто просветлённый. Отцу бы спросить, но не до того, другим занят. Маленького княжича Юрия на коня бы сажать пора, а тот едва сам ногами двигает, вот и измышлял Степан Иванович, как ему исхитриться, чтоб глупые болтуны лишнего не заметили...
А Фёдор услышал в проповеди слова, которые сколько раз уж сам читал, но вот не задевало же! О том, что нельзя служить двум господам. Видно, время пришло, понял, что либо Господу служить, либо жестокой правительнице с её полюбовником. А тут вдруг весть о гибели дяди и троюродных братьев!
Когда Степану Ивановичу сказали, что сын Фёдор исчез неведомо куда, никого не предупредив, он только рукой махнул:
– Пусть по себе жизнь выбирает...
Домашних подивило спокойствие, с которым отец отнёсся к пропаже сына, заподозрили, что знает что-то, но тот молчал, молчали и остальные. Да и боярыня Варвара не суетилась и не ахала, а ведь времена страшные, мало ли что...
Фёдор действительно бежал куда глаза глядят, хотелось уйти от мирской мерзости в дальнюю обитель, чтоб не вспоминать о разгульной Москве и её правительнице, не уберёгшей вдовью честь. Только куда идти? Поддался своему движению души, ушёл в чём стоял, а о том, как и куда пойдёт, и не думал, полагался на волю Божью.
Конечно, не просто так мерил версты Фёдор Колычев, он шёл к Студёному морю, где, точно знал, есть Соловецкая обитель. Слышал, что и мала она, и худа, да только дальше её тогда на Руси, почитай, и не было. Фёдора не путали ни скудость будущего пристанища, ни его удалённость, напротив, радовали.
Но сразу добраться до обители не удалось, слишком велики русские просторы, от Москвы до Студёного моря шагом быстро не дойдёшь. К тому же Фёдору не хотелось выдавать, кто он таков, а потому ни злата не взял, ни серебра, за подвоз платить нечем, топал ногами... Пришлось трудом подрабатывать. Вот когда пригодились молодому Колычеву его наблюдательность и отсутствие кичливости! Кроме того, надо было что-то есть. И тогда бежавший как можно дальше Фёдор Степанович напросился к крестьянину в Хижах на Онежском озере... пасти скот!
Суббота хороший хозяин, стадо у него немалое, самому не справиться. Потому, когда вдруг объявился новый человек и спросил, не приютит ли его за какую работу, даже долго не раздумывал. Только подивился, как человек попал в Хижи.
Оказалось, привёз на лодке местный крестьянин Михей Гнутый, плававший на берег за кой-каким товаром. Перед самым отплытием обратно на остров к нему вдруг подошёл этот странный человек, по виду вроде и русский, но уж слишком чистый и опрятный. Спросил, откуда лодочник, попросил отвезти подальше от людей.
– С чего бы? – усмехнулся Михей, внимательно оглядывая незнакомца. Нет, вроде на беглого не похож, на татя тоже. Но Гнутый тотчас осадил сам себя – откуда ему знать, как выглядит тать? Любой татем может оказаться.
– Не могу среди людей жить, – мотнул головой незнакомец.
Михей хотел было сказать, что тогда ему прямая дорога в монастырь, а то и совсем в скит, но передумал и почему-то предложил:
– Давай к нам!
– Это куда? – поосторожничал незнакомец. Эта осторожность не слишком понравилась Гнутому, но ответил:
– На остров! Людей у нас мало, но каждый на виду...
Цепкие глаза крестьянина в упор разглядывали человека. Тот кивнул:
– Поплыву, коли возьмёшь с собой. А чужих глаз я не боюсь, если только меня самого не продадите...
– Кому? – снова сощурился Михей.
Незнакомец совсем помрачнел, но, видно, выхода у него не было, уже тише проговорил:
– От княжеской немилости...
– Эк ты!.. – ахнул владелец лодки. – Какому это князю тебе не угодить пришлось?
Говоря это, он уже освобождал место в лодке для просителя. Тот всё понял без слов, забрался на своё место, протянул руку за веслом:
– Давай, грести помогу.
Михей осторожно отстранился:
– Я сам!
– Зря боишься, – усмехнулся незнакомец. – Я боярский сын Фёдор Колычев, был на службе у князя Старицкого... Сам ведаешь, как не любят нынче в Москве этого князя и всех его людей.
Гнутый сокрушённо помотал головой:
– Что-то слышал, да не до Москвы нам, со своими делами в Хижах управиться бы...
Помолчали, когда до берега уже было далеко, Фёдор снова предложил:
– Давай погребу. Устал же...
– Не... – упрямо мотнул головой крестьянин. – А куда ж ты теперь-то? Ты, чай, боярин, к простой жизни не привык.
Колычев довольно долго смотрел вдаль на плывущие и в небе, и в воде облака, на ставшую почти невидной полосу леса на берегу, потом вздохнул:
– Не привык, ты прав. Да только жизнь так поломалась, что придётся привыкать. А работы я не боюсь... Если можно, поживу в вашей деревне, покуда всё не уляжется, а потом подумаю.
Гнутый хмыкнул:
– Мы гостям всегда рады, но вот только гость ли ты? А ну как за тобой царская стража наедет, нас всех порубит?
– Никто меня не видел и, верно, пока не выслеживал, не то давно бы взяли. Опалы на меня пока нет, только на мою дальнюю родню. А ежели ты сам не расскажешь, кто я таков, то и знать не будут.
– Ага! – обрадовался Михей. – Я в деревне расскажу, что, мол, встретил нежданно богатого родственника, какого у меня никогда не было и быть не могло, и вот всем на радость привёз!
– Да я и сам понимаю, что белыми нитками шито. Но где-то же жить надо? Ежели не пригреете меня хоть на время, то придётся дальше топать.
Русский народ жалостлив, кому помощь нужна, тем всегда поможет. Только кивнул Михей:
– Ладно, поживёшь у нас, а там видно будет.
Помолчав ещё немного, вдруг объявил:
– Только трудиться придётся вместе со всеми! У нас даром хлебушек не едят!
Колычев улыбнулся:
– Не объем, не бойся.
– Деньги есть, что ли? – сощурил глаза Михей.
Фёдор помотал головой:
– С собой нет. Работать стану вместе со всеми, как скажут. А потом отблагодарю.
Гнутый что-то пробормотал невнятное, но по его недовольному взгляду было ясно, что не одобряет отсутствие звонких монет у своего нечаянного гостя.
Они долго плыли молча, потом Михей, видно, всё же устал и предложил Колычеву:
– Погреби ты, я править стану.
Тот не стал выговаривать, кивнул и пересел на середину лодки. В его руках силы было немало, размашистые гребки погнали судёнышко гораздо быстрее, чем у хозяина. Глаза Михея снова превратились в щёлочки, откуда подозрительно заблестели маленькие глазки.
– Говоришь, сын боярский? А гребёшь вон как!
Фёдор от души расхохотался:
– Я же сказал: много что умею! Мой отец Степан Иванович Колычев боярин небогатый, даром что родичей вон каких имеет да княжича Юрия воспитывает! Наши владения в Деревской пятине не только людскими руками подняты, но и нашими с батюшкой. Я не только грести приучен, но и косить, топором работать, не очень умело, правда, но остриё от обуха отличу...
Гнутый вытаращился на своего попутчика во все глаза:
– Да неужто бояре такими бывают?!
– Бояре всякими бывают... – вздохнул Колычев, усиленно работая вёслами. Дело близилось к вечеру, а плыть в ночи ему совсем не хотелось.
Вида, что Колычев действительно не боится труда, Михей постепенно успокоился. Он уже представлял, как станет рассказывать деревне о такой неожиданной встрече. Только подумать – боярский сын гребёт в его лодке, а он сам сидит как боярин! Ну дела...
Но похвастаться не удалось, когда Хижи уже были видны, Колычев вдруг попросил:
– Ты лишнего-то не говори, ни к чему всем знать, кто я и откуда...
Михей чуть помолчал и всё же возмутился:
– А чего ты боишься? Люди у нас хорошие, ежели ты к ним с добром, то и они не обидят.
– Боюсь, – откровенно признался Колычев. – Не гать, и не бежал, но княжеской немилости пока хоронюсь. Моих братьев кнутом на Москве били и казнили почём зря! И дядю Фёдора Михайловича в узилище гноят.
– Родных?! – ахнул Гнутый.
– Троюродных, – мотнул головой Фёдор, – только от того не легче. Меня, может, и не тронули бы, да лучше быть нагим да живым, чем в шубе и повешенным.
– Это да, – согласился Михей. Чуть поразмышляв, он добавил: – Ты вот что, ты не говори, что Колычев да боярский сын. Скажи, купецкий там или дьяка какого поплоше. У нас ни тех, ни других никто в глаза не видывал, кроме меня, мало кто на берег плавает. Или того лучше скажи, мол, ливонцы семью сгубили, а ты себя не помнишь... Вот и поживёшь у нас. Только придётся тебе, мил-друг, поработать, даром никто кормить не станет, нет у нас лишнего-то...
Когда лодка почти доплыла до берега и стали видны не только дома, но и люди, вышедшие встретить Михея, тот поинтересовался:
– Скотину боишься?
– Какую скотину? – удивился Фёдор.
– А коров с бычками! – усмехнулся Гнутый. – Какая же ещё бывает скотина.
– Не боюсь! – буркнул Колычев.
– Вот и ладно. Пристрою тебя к своему шурину, ему пастух нужен, сам не справляется. Пойдёшь ли?
– Пойду, – согласился Фёдор. Ему выбирать не приходилось.
– Вот и лады, скажем, что ты из ливонских земель, Юрьева или какого другого города. Родичей твоих побили, а тебе по башке шарахнуло так, что про себя ничего не помнишь. Пожалел я тебя, взял к нам жить, понял?
Колычева приняли на острове дружелюбно, но осторожно. Про житьё-бытьё в Юрьеве расспрашивать не стали, Михей сразу рявкнул:
– Сказано же, что не помнит человек ничего!
Кто-то из баб усомнился:
– А откуда тогда известно, что он юрьевский?
– Знакомый один сказал, он его там видел!
Суббота Михея на берег встречать не вышел, не до него, дел полно. Потому истории Колычева не знал. Когда Гнутый подвёл Фёдора ко двору шурина, беглец подивился ладности построек. Всё сделано с умом, чисто, заботливо, видно, хороший хозяин крестьянин Суббота, не в пример самому Михею, у того слишком много времени уходило на болтовню, двор зарос травой, в которой терялись нужные вещи. Даже косу найти удалось не сразу, с трудом разыскал, чтобы выкосить хоть проход к сараюшке с довольно тощей коровёнкой. Но такое неустроение, видно, мало беспокоило хозяина, едва махнув пару раз косой, он заторопился:
– Пойдём, шурин уж вернулся с пастьбы, поди.
Беременная жена Михея, с трудом передвигавшая опухшие ноги, ругнулась:
– Куда?! Снова всю ночь шляться станешь? А дома дел невпроворот!
Гнутый отмахнулся от неё, как от назойливой мухи:
– Вишь, завела себе...
Выходя за ворота, они слышали вслед:
– Вот ирод навязался на мою голову! Чтоб тебе пусто было, бездельнику! Чтоб тебя покорёжило, проклятого!..
Гнутый, который и без жениных проклятий был кособок, возмущённо кивнул назад:
– Во! Вишь, как костерит? Проклинает, а её проклятья верные. Однажды вот крикнула, и меня через день лесиной по хребту так огрело, что и поныне перекошенным хожу.
– Так это у тебя прозвище? – ахнул Колычев.
– А то! – продолжал возмущаться его спаситель. – Дёрнул чёрт жениться! Плодовитая, зараза, оказалась. Стоит только к её юбке подойти, так сразу и дитё несёт в подоле! Шестерых за семь лет наклепали, и ещё одного носит. И все живучие, все жрать требуют. А мне опосля той лесины на хребте много ли унесёшь? И чё делать – не знаю...
Фёдору хотелось смеяться, но этого было нельзя, обиделся бы Гнутый до конца жизни. Выручило то, что Хижи деревня невелика, да и дом шурина Субботы оказался не в другом конце.
Только входить даже в ворота Михей почему-то не стал. Остановился возле крепкого забора и мотнул головой:
– Во, иди! Скажешь, как договорились, мол, юрьевский, по башке треснули, себя не помнишь. Что Фёдором зовут, в ладанке писано было. Ты читать умеешь?
Колычев усмехнулся, но Михей уже и сам понял глупость вопроса: каково боярскому сыну и не уметь?
– А чего же сам не идёшь?
Гнутый поморщился:
– Да не любит он меня. Говорит, мол, болтун и бездельник. А того не поймёт, что душа у меня разговора требует, как у другого молчания, так у меня слов! – Такая досада слышалась в голосе Михея, что Фёдор даже улыбнулся.
– Ладно, если в дом не пустит, к тебе вернусь, – усмехнулся он. – Пустишь ли переночевать?
– Пущу, – махнул рукой спаситель и споро зашагал прочь. Вовремя, потому как, привлечённый голосами, из калитки показался, видно, хозяин двора.
Суббота был крепок и ладен, как и его двор, и забор, и дом за ним. Невысокий, коренастый мужик, рубаха на котором только что не трещала по швам от упитанности, остановился, внимательно разглядывая незнакомца. Фёдор сразу понял, что толщина у крестьянина не квёлая, жирная, как бывает у толстых людей, а крепкая, наработанная ежедневным трудом.
– Ну, чего встал? Ты кто? – особой приветливости в голосе хозяина крепкого двора не слышалось.
– Я – Фёдор. Возьмёшь ли к себе в работники хоть ненадолго? – Глаза Колычева, не прячась, смотрели в глаза крестьянина.
Тому, видно, понравилось, что гость не отводит глаз, постоял, помолчал и махнул рукой:
– Пойдём, поговорим.
Фёдор заметил, что от внимательного взгляда не укрылось несоответствие его немудрёного наряда и ухоженных рук. Он решил ничего не скрывать от этого человека, негоже начинать с обмана, что бы там Михей ни говорил.
Суббота провёл Колычева в дом, кивнул на лавку у окна:
– Садись.
Хозяйка тут же забегала, выставляя на стол еду. С утра не евший Фёдор, конечно, был голоден – Гнутый не догадался предложить даже кусок хлеба, сразу принялся браниться со своей женой, – но хвататься за ложку не спешил. А щаной дух манил неимоверно! И хлеб лежал, нарезанный ровными толстыми ломтями. И от печи пахло томлёной кашей.
Хозяин кивнул на поставленный перед гостем горшок:
– Ешь, потом говорить будем.
Пока Фёдор ел, Суббота не сводил с него глаз. Нет, он не считал, сколько ложек пронёс в рот гость, не смотрел, как кусает хлеб, он разглядывал самого Фёдора. Самое удивительное, что Колычева это никак не беспокоило, ел, и всё тут!
Когда ложка была облизана и отложена в сторону, Суббота вдруг крякнул:
– Вот не пойму, кто ты! Ложку лижешь, точно всю жизнь за крестьянским столом сиживал. А руки у тебя не наши, не работные. Вижу, что не бездельные, но не работные. Про Юрьев я уже слышал, жена порассказала. Это ты Гнутому заливай, его обмануть нетрудно. Не верю, чтоб тебя шарахнуло, взгляд у тебя не дурной.
Вроде и не заставлял о себе рассказывать, но так рассуждал, что Колычев почёл за лучшее добровольно всё выложить:
– Верно заметил, не крестьянского я роду и не из Юрьева. Я – боярский сын Фёдор Колычев, у отца моего владения в Деревской пятине. Бежать пришлось, потому как родня в немилость нынешней царице и её родне попала. Дядю и троюродных братьев сгубили, я дожидаться не стал. Пока и до нас не добрались, утёк, теперь вот скитаюсь. А Михея я не обманывал, про Юрьев и голову он сам придумал, чтобы вопросов не задавали.
На лице хозяина дома ничего не изменилось, не было понятно, как он относится к беглому боярину. Фёдор замолчал. Что он мог ещё сказать?
– А теперь куда же?
– Не знаю, – честно признался Колычев. И это была чистейшая правда.
Суббота со вздохом поднялся со своего места. Встал и Фёдор, негоже гостю сидеть, если хозяин стоит.
– Ладно, у меня поживёшь. Потом подумаем. Делать-то что можешь?
У Колычева отлегло от сердца, рядом с таким крепким и уверенным мужиком было очень покойно и надёжно. Развёл руками:
– Да нарочно ничем не занимался, но руки к делу приучены. Работы не боюсь.
– Лады, – кивнул Суббота. – Иди ложись на сеновале, завтра рано поутру разбужу, со мной пойдёшь, пастьбой заниматься станешь. – Вдруг его голос стал насмешливым: – Али тебе сеновал не подходит? Тогда прости, боярин, другого места нет.
– Я ни сеновала, ни работы не боюсь. И боярином меня не зови. Какой я боярин, ежели к тебе в работники прошусь?
Они стояли друг против друга почти лицо в лицо. Коренастый Суббота был ниже Колычева, но точно кряжистый дуб, с места не сдвинешь. Только и Фёдор, пусть в теле тонок, а тоже крепок, глаза не опустил, не заёрзал. Хозяин дома снова усмехнулся, но уже добрее:
– Завтра и поглядим.
Почти год пас скотину у Субботы беглый боярский сын Фёдор Колычев. Долго терпел болтливый Михей, скрывая тайну своего знакомого, но однажды всё-таки за орал в ответ на очередное проклятье своей неугомонной супруги, снова носившей во чреве наследника:
– Да если б не я, то погиб бы боярский сын Фёдор Колычев! Сгинул! Пропал!
– Кто? Какой боярский сын?! – ахнула супруга не потому, что хотела дознаться правды, а потому, что хотела уличить мужа в очередной лжи.
– А Федька, что у Субботы живёт! – Для Михея в тот миг важнее всего было огорошить зловредную супругу. О своих же собственных предупреждениях он попросту позабыл.
Надея упёрла руки в бока и пошла на Гнутого приступом:
– Ты чё врёшь-то?! Че врёшь?!
Михей был уже и сам не рад, что проболтался, но слово не воробей, вылетит – не поймаешь, верно говорят. Пришлось виниться, рассказывать всё как было. Каялся долго, потому как супруга сначала всё не верила, потом ругалась, что её обманул, а это хуже всего! Остался Михей виноватым, и ублажать Надею ему пришлось ещё не одну ночку. Хотя и кривоватый он был мужик после той лесины, но дело своё знал хорошо. Простила ему Надея такую оплошность после третьей горячей ночки, но в узде держала пуще прежнего и на сторону глянуть не позволяла.
Но Надея на то и баба, чтобы проболтаться скорее мужа. Всего одной сердечной подруге по великому секрету выболтала мужнину тайну но вскоре вся деревня стала странно поглядывать на пастуха, что у Субботы в работниках ходил. Всё вызнал сам Суббота, встретил Михея, толкнул к забору, у которого застал, и грозно спросил:
– Выболтал?!
Тот понял, что попался, перепугано закивал, заёрзал:
– Супруге только... Во сне проговорился, да она баба догадливая...
Суббота махнул рукой на родственника и отправился дальше. Что возьмёшь с Гнутого?..
Но деревня хотя и знала, а кому могла сказать? Зимой по крепкому льду на торг возили своё, а по весне отрезан остров бурным озером от остальных. Но вот сошёл лёд, и не один Михей Гнутый поплыл на берег за покупками... Нашлись такие, кто похвастался, мол, вон какова наша деревня, у нас боярский сын в пастухах! Болтовня пошла дальше.
Поняв, что сохранить в тайне происхождение Фёдора не удалось, Суббота предложил ему:
– Тебе в монастырь уходить надобно.
Тот кивнул:
– Сам о том думал. Да только куда я с острова? И как, не саженками же грести? А подвезёт какой Михей, так снова все знать будут...
Суббота немного пожевал губами, крякнул и объявил:
– К берегу, только в другую сторону, отвезу сам. Знать никто не будет. А там иди на Соловки. Места суровые, но народ монашеский, слышал, стойкий, не предаст. Ежели за тобой смертной вины нет, то на Соловках искать не станут.
– Нет на мне вины ни смертной, ни малой. А за помощь спасибо, отблагодарю.
На том и порешили. Суббота отвёз Колычева на дальний берег Онежского озера, дал с собой немалый запас всего – и еды, и оружия, всё же лесом идти, и одежды. Нарисовал весь путь, какой до переправы проделать должен. Перекрестил вслед:
– Храни тебя Бог!
Немного погодя в Соловецком монастыре появился новый поселенец, кто таков и откуда, никто не знал, службы в церкви стоял честно, молился истово, работы не чурался никакой, сносил и обиды, и даже побои. Ничего не требовал, только молился и трудился. Монахи приглядывались к Фёдору молча, расспрашивать не принято, придёт время, сам расскажет.
Сам Фёдор, когда подплыл на утлом плотике к берегам Соловецких островов, ужаснулся. Обитель недавно выгорела почти вся, вместо и без того невеликих построек торчали одни обгорелые печные трубы. Уцелела только крошечная кладбищенская церквушка. В первый миг стало даже чуть страшно, куда приплыл-то? Но тут же в сердце какая-то радость взыграла, не оттого, что обитель пострадала, а оттого, что его помощь понадобится.
Потом Фёдор на исповеди каялся этой радости, негоже так, но тогда вдруг почувствовал, что со своими молодыми сильными руками очень пригодится старцам в восстановлении обители. Действительно пригодился, работал, не помня себя, кроме труда, знал лишь молитву, скудную еду (другой не было) да короткий сон. Братия видела старания нового послушника, ценила их, но видела и другое – не того он поля ягода, чтобы нищим в монастырь прийти.
Обычно послушники боярского да княжеского рода делали весьма крупные вклады в обители, где им оборудовали отдельные кельи. А уж работать вместе с остальными им и в голову не приходило. Сколько ни старался в своё время Сергий Радонежский уравнять всех иноков в правах и послушании, не всегда так выходило: кто больший вклад внёс, тот и жил лучше. А тут явно даже не купецкий сын, больно грамотен да ухожен, но без денег и работает, что топором, что лопатой, что просто руками, точно всю жизнь этим занимался. Когда людям что-то непонятно, они этого боятся или не любят. Так и Фёдору пришлось испытать немало тычков и упрёков без повода, выдержать немало хулы и трудов, пока признали монахи его своим.
Но он снёс всё, и появился в обители инок под именем Филипп. Сначала только игумен Алексей знал, кто он таков на самом деле, но потом и сторожиться не стало надобности. Умерла царица Елена Глинская, а боярам Шуйским было не до Колычевых. Да и за самим Фёдором действительно вины не знали. Мало ли кто служил у Старицких? Ушёл человек в монастырь, так и пусть иночествует себе... Это позже наступят времена, когда и из монастырей станут возвращать, чтобы посадить на бочку с порохом и взорвать...
В монастыре жизнь не была мёдом не только из-за пожара. Сама природа словно против того, чтобы люди жили на Соловецких островах. Длинные снежные зимы со злыми метелями, холодные дожди осенью и тучи мошкары коротким летом не давали выращивать сколько-нибудь добрый урожай. Землица не кормила. Скот разводить особо негде, Соловки всё же острова, от одного берега до другого в сотню шагов, а там хоть вплавь переправляйся. Но у монахов всё же огород, своя мельница, какая-никакая кузня...
Везде прошёл послушание Филипп, ничего не чурался, и дрова колол, и хлеб пек, и навоз за скотиной убирал, и мешки на мельнице таскал... А когда выдавалась свободная минутка, старался уйти в лес подальше, чтобы помолиться наедине с собой.
В небольшой келье игумена Алексея шла неторопливая беседа. Двое старых монахов говорили о третьем, том, что против них гораздо моложе, – о монахе Филиппе, принявшем постриг почти десять лет назад. Филиппу только сорок, но мудростью своей превосходит многих старцев, по семь десятков лет проведших в постах и молитвах. Речь о достойном монахе шла не зря. Игумен уже в годах и здоровьем слаб, хорошо понимая, что земной жизни срок почти вышел, обсуждал с келарем, кто может его заменить.
Но большого выбора и не нужно, братия единодушно стояла за Филиппа, не видя игуменом после Алексея никого другого. Келарь, невысокого роста, сухощавый и смиренный монах, согласно кивал:
– Достоин, достоин Филипп быть избранным. Братия поддержит.
Сам Филипп в это время колол дрова подле монастырской кухни. Это не было его послушанием в тот день, но, увидев, что тщедушный Зосима попросту не справляется с большим количеством поленьев, наваленных посреди двора, молча взял второй топор и принялся помогать. Если бы не ряса, то, глядя, как машет колуном высокий ладный человек, мало кто мог бы сказать, что он монах, и уж тем более что он боярский сын!
Зазвонили к вечерне, оба монаха отставили топоры и, истово перекрестившись, отправились к храму. Филипп шагал широко, размашисто. Зосима едва успевал семенить рядом. Эту пару заметили и вышедший на крыльцо игумен Алексей с келарем. Настоятель кивнул келарю:
– Тесно Филиппу в монашеской рясе-то... – Заметив недоумённый взгляд келаря, пояснил: – Хорошим настоятелем будет.
Так и случилось, после смерти прежнего игумена Алексея новым единодушным решением братии был выбран Филипп Колычев сорока одного года от роду, боярский сын.
Пожалуй, больше, чем он, для обустройства Соловецкой святой обители не сделал никто. Родители Филиппа в опалу не попали и своих владений не потеряли, потому и сам новый игумен оказался человеком состоятельным, смог делать значительные вклады в монастырь и щедрые подарки. Щедрым к Соловецкой обители был и царь Иван Васильевич.
Но не только от чужих щедрот хорошо зажила обитель. Вот когда пригодились организаторское умение Колычева и его смекалка! За те 18 лет, что он был игуменом, Филипп сделал монастырь поистине процветающим.
Прежде всего, Колычев получил разрешение на беспошлинную торговлю солью на 10 000 пудов в год против 4000 прежде. В 1550 году игумен выхлопотал у царя грамоту на восемь солеварниц в Выгозерской волости, немного погодя ещё на 33 в Сумской. Чтобы понять, какие это приносит доходы, достаточно вспомнить, что солеварение было гораздо более прибыльным делам, чем виноторговля! Пьют не каждый день, а соль на столе нужна всегда.
Вырученные деньги пущены на строительство больницы, каменных келий, постройку кожевенного завода, водяных мельниц, пристани на Муксаламскам острове, свой кирпичный завод и многое другое... Более пятидесяти Соловецких озёр соединили меж собой прорытыми каналами в единую систему, проложили дороги, завели сенокосные пожни, устроили рыбный садок в отгороженной морской губе...
Филипп оказался превосходным хозяином не только на самих островах, но и на принадлежащих монастырю землях. В монастырских вотчинах ввёл выборное управление монастырскими крестьянами, горой стоял за «своих» крестьян, но и также строго с них спрашивал. Грозя опалой за произвол и взятки, он наказывал за пьянство и тунеядство.
При Филиппе на Соловках было построено несколько новых храмов. Особенно выделялся Преображенский собор, значительно превосходивший по высоте тогдашний главный храм государства – Успенский собор Кремля. Одной стороной он повернут к вырытому монахами Святому озеру, а другой к заливу Благополучия. Стены собора точно вырастают из скал...
Сначала Иван Васильевич попытался превратить Соловецкую обитель вместо ссылки ставших неугодными ему людей. В1554 году туда сослали старца Артемия, позже из Кирилло-Белозерского монастыря на Соловки перевели опального Сильвестра. Но тюрьмой Соловецкие острова стали только через много столетий. После того как Артемий при явном попустительстве игумена Филиппа смог не только бежать из монастыря, но и перебраться в Литву, чтобы оттуда выступать против своего царя, Иван Грозный перестал высылать на Соловки «изменников», во всяком случае, опального князя Курлятева отправили не к Филиппу, а на Ладогу.
