Текст книги "Великая игра"

Автор книги: Наталья Некрасова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 46 страниц)

– Не светит. Светит только достойным и избранным. Да посмотрите сами – человечество сильно изменилось со времен бронзы и камня, но в целом оно все та же плесень. Лишь отдельные представители человечества – не мусор. Плесень должна плодиться и умирать ради совершенства достойных.

Собеседник сосредоточенно грыз ноготь.

– А эльфы ведь совершенны.

– Нет. Они тоже имеют понятие о воздаянии, чего не может быть у совершенных.

– Хм.

Некоторое время оба молчали. Собеседник нарочито долго смаковал глоток, прежде чем отправить его скользить по гортани и заговорить.

– Понятно, почему у вас такие мысли. Вы лекарь. А лекарь властен над больным, как бог. Сами небось замечали, как самые властные под руками лекаря становятся мирными и смиренными, вплоть до умильных слез. Они предают себя в руки лекаря – иных слов не могу найти, как «предают в руки». Как жертва. Вы просто почувствовали себя богом. Не перебивайте. – Его голос на миг приобрел жутковатую властность. – Вы готовь, и душу отвергнуть, и построить заново тело. Я верю, что вы сможете. Тело материальна, а над материей-то власть обрести легко. Сравнительно легко, конечно. А не думаете ли вы, что однажды дойдете до предела, за которым наткнетесь на Него?

– И что? – отпил вина Эрион. – Он сам меня таким сделал.

– Нет, – засмеялся собеседник. – Я имею в виду, что однажды, вы вдруг найдете душу?

– Ну и хрен с ней, – выругался Эрион. – Значит, и она материальна, если я ее найду вот этими самыми материальными руками и увижу этими самыми материальными глазами. А над материей, вы сами сказали, власть обрести легко.

– Было бы время?

– Было бы время.

– Было бы время… Я, в отличие от вас, верю в существование души. Но в одном вы правы – бессмертие телесное дает, наверное, возможность уйти от воздаяния… Соблазнительно. – Собеседник покачал головой. – Помните наш прежний разговор? О тех самых колечках? Это как раз материальная власть над телом.

Эрион саркастически усмехнулся.

– Во-первых, это неизвестно. Сказочек много, но это всего лишь сказочки. Чего только в них не наврут! И что кольца золото притягивают, и что невидимыми делают… Бред. К тому же, даже если бы они и правда давали вечную жизнь и молодость, я бы все равно ни одного не взял. Я не хочу чужой подачки. Я должен сделать сам!

– Вам добыть копии эрегионского архива? – тут же предложил собеседник. – Нелегко, конечно, но по сходной цене можно постараться.

– Вот тут вы точно врете, – усмехнулся Эрион. – Если бы он существовал, про кольца все давно было бы известно и мы бы с вами дурью сейчас не маялись. И сказочки бы народ не сочинял. Да и не верю я в эти кольца.

– Как хотите. – Собеседник помолчал. – Уйти от воздаяния. Наверное, это возможно. Я много странствовал, много где бывал. И везде люди считают, что за гробом их ждут либо блаженство, либо мучения. Я понимаю, почему загробные страдания так тупо однообразны, люди просто не могут выдумать большего, чем муки тела. А тела-то не будет… А что будет с душой – как-то не придумывается, и уж ужасов для души люди как-то вообразить себе не могут. И успокаиваются, когда им объясняешь. Тела нет – чего ж бояться. А вы говорите – и души нет.

– Интересно было бы посмотреть, как можно мучить нематериальное. В кое я не верю, – фыркнул Эрион.

– Хотите заглянуть в бездну? – странно изменившимся голосом сказал собеседник. – Не советую.

– А вы заглядывали?

– Я верю в душу, – усмехнулся собеседник.

А в это время Асгиль, брат госпожи Мериль сидел на краю постели у себя в комнате перед открытым окном, сцепив руки на коленях, и невидящим взглядом смотрел в синюю ночь. Он видел сегодня почти божество. Он знал о его славе. Сегодня он видел его власть. И была эта власть страшна и прекрасна.

Лекарь был почти творцом. А не лекарь ли Творец?

Лекарь – человек, и в то же время он и выше, и ниже. Он – вне. Ему можно то, что человек никому другому не позволит. Он добровольно отдается в чужие руки. Не сродни ли это любовному соитию, в котором один – властвует, другой – покоряется?

Так лекарь властен над болящим.

Так властен над человеком Творец.

Он всхлипнул. Понятно, почему сестра так привязана к нему. Чем она лучше? Она просто женщина, она не понимает, как надо служить богу. Эрион должен понять. Увидеть его служение.

Асгиль встал. С каким-то новым вниманием, почти с любопытством посмотрел на свой живот, на белую гладкую кожу, на игру крепких мышц. Вздохнул, почти восторженно улыбнулся и потянулся за ножом. Зажмурился. Улыбка превратилась в болезненный оскал.

Через несколько минут весь дом вздрогнул от вопля выданного гонгом слуги:

– Молодой господин умирает! Лекаря, скорее лекаря.

По старой, впитавшейся навечно в кровь армейской привычке он мгновенно проснулся и сразу же встал. Хорошее качество. Голова почти с первого же мгновения была готова воспринимать и соображать, и Эрион еще раз порадовался отлично отлаженному механизму своего тела. Несчастные краткоживущие меньшие народы по необходимости вырабатывали способы поддержания своего тела в порядке, кои и нуменорцам нехудо бы перенять. Ежели гордыня, конечно, не воспрепятствует.

Дахарва, распухший со сна, хмурый и плохо соображающий, на негнущихся ногах подошел с тазиком воды. Эрион плеснул холодной водой в лицо несколько раз полными горстями, отфыркнулся и окончательно пришел в себя. И тут до него дошло окончательно.

– Что? – Вопрос прозвучал как-то по-разбойничьи «Чте?» – Роквен Асгиль? Сын господина Дуйлина?

«Брат очаровательной стервочки Мериль?»

– Он. Господин, ради всего святого, побыстрее!

Побыстрее. Весь верхний город казался ему только маленьким чистеньким пятнышком на громадной, расползшейся туше Умбара, но сейчас это пятнышко стало огромным.

– Рассказывай, – бросил он, быстро принимая из рук уже малость пришедшего в сознание Дахарвы сумку с инструментами и необходимым для первой помощи набором медикаментов.

Слуга умоляюще глядел на него. Сглотнул.

– Я не знаю, отчего так вышло, – выдавил он наконец, – но молодой господин пытался покончить с собой. Вонзил себе нож в живот.

Слуге было мучительно стыдно говорить о позоре господина. Это был честный, верный слуга, который знал, что самоубийство – дурное дело.

Эрион крякнул. Дурное дело, конечно, ведь после смерти – ничего нет. Ах, дурак. Ему не лекарь нужен, порка ему хорошая нужна. Ничего, оклемается, отец ему всыплет. А Эрион послал бы парня в армию. Куда-нибудь на восточную границу. Пусть посмотрит на смерть вблизи, тогда научится жизнь ценить, козел молодой.

В доме стояла, как всегда в таких случаях, нелепая суета, плач, крик. Эрион уже научился не слушать и не обращать внимания на этих бестолковых спутников беды. Сначала дело.

Мериль сидела рядом с братом. От одного взгляда на нее становилось легче – она была встревожена, но держалась хорошо. Она делала что умела и ждала лекаря. При виде Эриона она откровенно облегченно вздохнула и улыбнулась. Эрион только тогда заметил круги у нее под глазами и глубокие складки у рта. Наверное, очень переволновалась из-за этого идиота.

А идиот, бледнее беленых простыней, взирал откуда-то из глубин необъятных подушек бездонными и какими-то благостными глазами, влажными от слез. Он чуть улыбался.

«Либо совсем дурак, либо тут что-то не так».

С первого взгляда он понял, что рана несерьезна. От таких не умирают. И человек, намеревавшийся покончит, с собой, так себя убивать не станет. Кинжал не настолько верная штука, как, положим, яд, прыжок с крепостной стены на скалы… мало ли есть верных способов. А такую рану могла бы нанести себе томная утонченная женщина, жаждущая не столько умереть, сколько слышать вокруг себя стоны плач и воздыхания по поводу смерти себя, любимой. Можно еще и чувствительную речь сказать. Вроде как в харадских пьесах «о несчастных влюбленных и самоубийцах». И все рыдают. А после этого можно и не помирать. Незачем уже, все и так поняли, что за сокровище теряют. Можно потом их еще и изводить некоторое время – мол, не ценили, к смерти толкнули, жестокосердные!

– Ну, что же, – со спокойной, хорошо скрываемой злостью занялся раной Эрион, – в другой раз, юноша, если и вправду вознамеритесь свести счеты с жизнью, то вернее будет спрыгнуть с Южной башни. Там внизу хорошие скалы, разобьетесь раз и навсегда и родным лишних трат на лекаря не причините. Можно с петлей на шее спрыгнуть со стены, только порезче. Тогда сломаете шею сразу, долго задыхаться не придется, и личико в гробу пристойно смотреться будет. Могу посоветовать поискать хорошего яду. – Асгиль все так же улыбался, словно бы и не слушая. Он даже не смотрел на Эриона. И лекарь внезапно почувствовал, что раненый напряженно, еле скрывая это, дрожит от каждого его прикосновения, как девственница, впервые отважившаяся отдаться мужчине. Он в панике отдернул руку и оглянулся. Мериль стояла чуть поодаль и, слава Эсте, не поняла ничего. Разве что неверно истолковала его движение.

– Что? Он серьезно ранен?

– Да нет, – взял себя в руки Эрион. – Вовсе не серьезно. В другой раз пусть попросит кого-нибудь помочь убиться. Сам – не сумеет. Тебе не трудно будет приказать приготовить горячей воды?

Мериль кивнула и вышла. Эрион быстро наклонился к Асгилю и зашипел:

– Это что такое? Дрянь, дурак! Ты чего добиваешься? Стыд потерял, харадским грехом полакомиться захотел?

Для нуменорца один намек на харадский грех был нестерпимым оскорблением. Но Асгиль только замотал головой, и из глаз его побежали по щекам слезы.

– Нет, – торопливо, почти беззвучно прошептал он, постоянно поглядывая на дверь, из которой только что вышла сестра – Это не так. Это другое. Вы не человек. Вы выше. Вы почти божество. Я хочу служить вам. Душой и телом…

Он нес что-то еще, но Эрион уже вырвал руку из его холодных влажных ладоней и яростно вытирал ее об одежду.

– Еще раз, – давясь словами, шипел он, – еще раз… посмеешь…

– Твоему слуге можно быть с тобой! Мериль можно быть с тобой! Они оба преданы тебе, они любят тебя! – рыдал Асгиль.

Эрион выдал трехэтажное армейское крайне похабное ругательство и почти выбежал из комнаты.

Но от Асгиля отделаться было не так легко. Юного аристократа не выбросишь из трактира, с ним приходится разговаривать и делать вежливый вид на людях. Разве что прирезать втихую в переулке. Он ходит, как тень, он вечно на глазах, постоянно смотрит, нашептывает.

– Грех ходит по пятам, да?

Эрион вздрогнул. Вечный собеседник появился словно из ниоткуда.

– Да, он прямо затравил вас. Обратная сторона славы, друг мой. Я же говорил вам, что лекарь – почти бог? Ну, вот вы и примерили шкуру божества. И что божеству делать с таким?

– Прогнать к балрожьей матери, – прорычал Эрион, одним глотком заплескивая в себя вино. Даже вкус его был отвратителен.

– Нельзя, сударь мой. Божество должно принимать жертвы и воздавать. Увы.

– И выход? Обо мне уже слухи распускают. О харадском грешке, чтоб его!

– Низвергнуться с пьедестала. Стать ничтожеством.

– А если я стану мерзким, отвратительным божеством?

– Не выйдет. Вы же останетесь божеством, и поклоняться вам не перестанут. Только если ничтожеством.

– Ничтожеством. Придется.

– А захотите? Я не говорю – сможете, потому как не сможете. Разве что заставите себя. Это значило бы перестать думать, делать, свершать. Вы хотите утратить свою божественность?

Эрион молчал. Потерять все? Отречься от своих замыслов?

Это значит… Перестать быть?

И зачем тогда жить? Зачем все?

– Не смогу, – тихо проговорил он.

– Значит, пользуйтесь тем, что вам дают. Будьте богом. Богу можно то, чего нельзя человеку. Так пользуйтесь. Да и мальчика пожалеть бы надо, – тихо засмеялся собеседник.

Было ли это? Потом ему казалось, что это дурной сон.

Дурной сон о смерти и бессмертии. О том, что он – бог, но обречен умереть. О том, что он, наверное, единственный в этом мире начинает понимать всеобъемлющую громадность взаимных связей в этом мире, его законы. Сейчас их много, и никто не видит их связи, а ведь она есть, он это чувствует. Другие, после него найдут? А почему они? Почему – они? По какому праву? Он первый, первый это нащупал и понял, это должен сделать он, только он!

Это было озарение, пришедшее на грани сна и яви. Великий Закон – один, и он прост, как единственное слово. Все остальные, распадаясь на частности, становятся все многочисленнее, бессвязнее и сложнее. Но тот, кто знает Единственный Закон, то самое слово…

Потом кто-то вычислит, найдет, а его – Эриона – забудут. Или, может, отметят в длинной цепочке предшественников, как это бывает, а вся слава достанется другому. Почему не ему? Почему так несправедливо?

Нет. Он должен сам получить все. Он должен жить. Долго. Вечно. Пока сам не скажет свое «Эа».

Что же, богу богово. Если сами предлагают, почему бы и не взять? Ради великой-то цели?

Он зло улыбнулся. Что же, есть задача, которую он хочет решить. Так приступим же. Невозможного нет. Надо только все обдумать и взять то, что дают.

Боги все могут.

Как легко жить, когда решение принято! И ветер гудит упруго и весело, ветер с моря, с заката, от Острова, Который Превыше Всех. И на который, в общем-то, наплевать бы, если бы не это с молоком матери впитанное горделивое ощущение особости: мы – нуменорцы. Мы должны нести остальным свет. Мы знаем, что это и как это делать. Он засмеялся вслух, и чья-то служанка, по обычаю восточных харадрим закутанная в пестрое покрывало, тихая и робкая, удивленно оглянулась и шарахнулась к стене. Сам господин Эрион, могучий побратим духов, великий лекарь – и так смеется! Смех богов – дело опасное для смертных, они в своем веселье смертную мелочь и раздавить могут. А господин Эрион не совсем человек, это все знают. Говорят, мать родила его там, на чудесном Острове Могучих, от морского змея. А, как известно, в змея любит обращаться само Солнце. Женщина осенила себя охранительным знаком и поспешила по своим делам.

А Эрион легко, упруго шагал по нагретой солнцем брусчатке верхнего города, полный надежды и уверенности. Судьба сама показывала путь и предоставляла возможности. Разве он не знает, как текут в теле жидкости, как работают его части? Давно, еще на Острове в Академии им показывали сделанную из стекла куклу, внутри которой были видны скелет и органы, а по сосудам текли разноцветные жидкости, которые подавались маленькими насосами, чтобы показать работу тела. Ее изготовили мастера в Андуниэ много лет назад. Им помогали в том эльфы. Но чуда в ней не было никакого – только тонкая и точная механика. Так будет и с живым телом. Он хмыкнул.

Стеклянная кукла показывала даже то, как к мозгу сходятся по волоконцам нервов сигналы тела. Тоже – механика. Или химия. Все от одного общего начала, от одного общего закона… Опять. Долой эти мысли. Это – второй шаг. Сначала механика тела.

Он помрачнел. Кому-то хватало стеклянной куклы. А кто-то хотел большего, потому что отнюдь не все тонкости работы человеческого тела она показывала, отнюдь не все связи и взаимодействия.

И нигде в ней не было отведено места душе. А уж эльфы бы знали…

Действительно, что только не называют вместилищем души. Кровь, сердце, желудок… Может быть мозг. По крайней мере, в том бесценном эльфийском атласе говорится, что… странный термин, смутно толкуемый… можно понимать как «дом мысли» или «дом сознания». Или «дом души». Странная многозначная фраза и такой же многозначный термин. Возможно, что и так…

Если представить себе мозг как яблоко, то знания о нем представляют собой лишь тоненькую его дольку. Кто знает может, душа привязана как раз к остальному, еще не изученному?

Почему эльфы не исследовали мозг так, как все остальное тело? Что-то и так знали? Но почему не написано? Впрочем, атлас – это не о душе, о теле… И атлас откровенно говорит, что эльфы считали, что мозг исключительно материален, что его задача – передавать особые сигналы по сети особых волокон в теле. Все. Значит, ничего там нет. Нету!

Может, потому они и не исследовали его больше? У них вполне может быть иной подход к изучению тела, чем у людей.

Или их это просто не интересовало. Они-то знали, что у них, у эльфов, душа есть, а что есть у людей – это уже им интересно не было?

Или все же душа есть, но у нее нет привязки? Нет в теле определенного места, нет, как бы это сказать, носителя? Может, его и не должно быть, и просто так устроено? И все правда, и душа есть, и смертью кончается не все?

Нет, не срастается. Тело должно умирать, когда из него уходит душа. А душа неразрывна с сознанием. А ведь приходилось видеть, как тело вроде бы живет, а сознания уже нет. И тело так долго может пребывать. Значит, сознание и душа – не связаны. Это просто какой-то механизм, который, возможно, заводит Эру. А механизм можно разобрать по кирпичикам и найти, куда вставлять ключ. И никакой души не надо.

Найти скважину и сделать ключик…

Все просто и логично.

Он тряхнул головой.

«Что же, попробуем заменить детали в стеклянной кукле.

Насколько Эриону было известно, эльфы такого не делали. Да и нужно ли им? Они знают магию.

Впрочем, магия – такая же наука. Такая же механика. Только времени бы ему столько же, сколько дано эльфам. Ничего, он сумеет. Уже скоро.

Он возвращался домой из порта, радуясь дню и солнцу, своей уверенности в том, что все возможно.

Удивлению его не было предела, когда он застал у себя в лаборатории обоих – Дахарву и Асгиля, занятых оживленной беседой. Эрион не сразу сумел подавить уже привычную злость – не мытьем, так катаньем да пролезет! – но тут же ее сменило ощущение какой-то залихватской радости. Даже удивленного ликования. Судьба явно была за него – опять подтверждение, что он прав. Кто-то из мудрецов юга говорил, что тому, кто идет верным путем, судьба сама стелет ковер под ноги. Все верно!

Асгиль замер на полуслове, готовый, как привыкшая к хозяйским побоям собака, сразу же шмыгнуть куда подальше. Но Эрион улыбался.

– И о чем вы беседовали?

Дахарва, привычным жестом смахнув с лица черную прядь, деловито сдвинув черные брови, ответил, коротко кивнув.

– Господин Асгиль не первый раз здесь, – упрямо, исподлобья уставился на хозяина. – Он друг мне.

«И попробуй прогони его!»

– Друг? Знатный нуменорец – друг безродному черному южанину?

– Пред божеством нет ни нуменорца, ни южанина, – вскинул голову Асгиль.

«Ах ты, какой отважный взгляд! Любо-дорого смотреть. Ну, что же, ты победил. Твое божество примет твою жертву».

– Высокие слова. Но о чем же была речь?

– О том, что я скоро умру, – с мрачной дерзостью ответил Дахарва.

– И что спасти его может только чудо.

– Или вы, если решитесь.

– Господин, – одновременно со страхом и решимостью в голосе сказал Дахарва. Звенящий, ломкий голос. – Я согласен. Испытайте ваше искусство на мне. Я согласен!

– И я, – такой же, дрогнувший, полный обожания. – Возьми мое сердце. Я готов подписать любые бумаги, чтобы тебя не посмели обвинять. Я готов.

Смотрит обожающими глазами.

– Я хочу этого. Я хочу послужить тебе

Почему-то слушать эти слова было не страшно, в отличие от тогдашних, давних слов Дахарвы. Хотя разница была невелика – оба соглашались добровольно.

Была какая-то досада и раздражение от того, что нельзя начать прямо сейчас.

– Не сразу, – деловито сказал он. – Многое надо сделать. Но ничего невозможного нет.

Теперь они почти каждый день работали. Эрион проверил кровь обоих – она была совместима, так что и ткани наверняка будут совместимы. Внутренний голос пугал – подо жди, попробуй сначала хоть лоскут кожи чужой прирастить, но Эрион отмахивался – зачем размениваться на мелочи, если можно сразу свершить великое дело и доказать всем?

Стеклянная кукла.

Работа над механизмами для прокачки крови. Не все выяснил? Не страшно. Ясно, как действует главное, остальное потянется само, в теле всегда так. Надо знать главные точки, они заставят работать остальное как надо.

Глухонемые слуги, нанятые в нижнем городе для помощи в тайной работе. Каждый в точности знает, что делать, и ни-ни в сторону! Только то, что сказано, и так, как сказано!

– И что за песенки тебе напевал господин Эрион, брат? – Мёриль насмешливо посмотрела на него поверх хрупкой косточки жареной птички. Она ловко поворачивала ее в изящных пальчиках, столь же изящно откусывая. – Никак те, что харадрим своим мальчикам напевают?

В прежние дни Асгиль задышал бы возмущенно с разинутым ртом, как рыба на дне рыбачьей лодки, пошел бы пятнами, а то и к отцу бы побежал жаловаться. Но на сей раз брат лишь с улыбкой посмотрел на нее томными синими глазами, Как взрослый на ребенка.

– Это мелко, сестра. И глупо. Тебе не понять.

– Да? – Она хмыкнула, еще откусила – словно клюнула. – Чего же тут непонятного? Достаточно посмотреть на твою умильную физиономию. Ты каждый день у него пропадаешь… Впрочем, может, тебе больше по душе его черный харадец?

– Дахарва друг мне, – смиренно проговорил Асгиль. – Брат мой.

Мергиль рассыпалась бисерным смешком, едва сдерживая злость.

– Теперь это так называется?

Асгиль вздохнул.

– Послушай сестра. Совсем недавно ты сама дня без господина Эриона не проводила. И, смею сказать, ваши отношения были очень далеки от невинных.

– И что у тебя есть кроме слов? – улыбнулась сестра. – Кому и что ты докажешь?

– Я никому ничего доказывать не собираюсь, – ответил Асгиль.

– Тогда к чему ты клонишь? Я, что бы там ни было, не преступала черты, положенной женщине природой. А ты…

– А я – что? Мериль, ты просто неспособна понять, что между людьми бывают другие отношения и что высокие чувства отнюдь не ограничиваются плотским влечением!

– О? – сделала невинный вид Мериль. – Значит, я так тупа? Так снизойди же, о брат мой, и растолкуй своей глупой сестре, что может так притягивать друг к другу двоих мужчин, из которых старший известен своими постельными подвигами, а младший слишком похож на девушку?

– Ну, вот видишь, – снисходительно улыбнулся брат, – ты его знаешь только как утешителя в постели. А весь город знает своего спасителя, гениального лекаря и изобретателя, человека, поднявшегося выше самого понятия «человек».

Мериль с какой-то внезапной дрожью вдруг осознала, что тут не харадский грех. Отнюдь. Тут что-то похуже. Страшнее. Она медленно опустила полуобглоданную косточку на блюдо. Холодок прошел между нею и братом – словно ветер пробежал.

– Я внимательно слушаю, – негромко проговорила она тоном втянувшей на время когти кошки.

Асгиль медленно наклонил голову. Посидел так, словно собираясь с духом. Когда он заговорил, голос его звучал сдавленно, словно в нем прорывалось рыдание или еле сдерживаемая страсть. Или еще так говорят – через силу – о сокровенной тайне, не постыдной, но слишком близкой к сердцу, чтобы выдавать ее.

– Я долго не понимал, зачем я живу. Зачем мы вообше живем. Зачем, если мы все равно умираем? Разве что чтобы сгнить и дать вырасти в себе траве? И так пройдем мы мимо и ничего не сделаем. Ничего, никакого следа не останется. Даже потомки забудут. В лучшем случае отыщут лет пятьсот спустя пыльное письмо или непонятно чей портрет. Или просто останется ничего не значащее имя в родословном древе. Мусор вышвырнут. И ничего от нас не останется. И предстанет пред Единым пустая душонка, такая же серая пылинка, как все, никому не нужная, ничего не сделавшая… Он будет прав, если сметет ее, как ненужный мусор. Только те достойны чего-то, сестра, кто хоть чем-то запомнился. А я ничтожество. Я пуст и бездарен, и ты это знаешь. Ты сама мне не раз говорила. Я и был таким, пока не понял, что для такого, как я, остается один путь – служение достойному. И вот он, рядом. Больше чем человек. Почти божество. Когда я понял это, я стал счастлив. Мне ничего не надо было, только бы он принял мое служение. Жертву мою.

– И он принял? – непослушным голосом произнесла Мериль.

Асгиль полными восторженных слез глазами посмотрел на сестру.

– Мериль, – негромко произнес он, – не ревнуй. Скоро он будет только твой.

Он ушел, а сестра сидела у себя за неубранным столом, лихорадочно думая, пытаясь понять скрытый смысл его речей. Непонятных и страшных. А потом, ахнув, она вскочила.

– Жертва, значит, – прошептала. – Ты уже вроде как пробовал, брат. И он, говоришь, возьмет? И скоро?

Она вдруг снова упала в кресло и некрасиво, скривившись, не то засмеялась, не то залаяла, не то заплакала. Это было уже не предательство. Черные тени заплясали где-то на грани видимости.

В сердце Мериль были уже не ревность и не злость.

Страх.

– Бедный ты дурень, – прошептала она. – Несчастный дурачок. Кто-то должен спасти.

Она затравленно оглянулась – тени скрылись, затаились. Но ощущение холодного немигающего глаза леденило спину и затылок.

– Не пугай, – сквозь зубы прошипела Мериль. – Не боюсь.

«Единый, за что мне все это?»

Пергаменты на столе наместника, казалось, были липкими от застывающей крови. Он зажмурился, отгоняя видение жуткого зрелища. Два распростертых тела, жутковатые механизмы перекачивающие кровь, жаровни, глухонемые слуги, тускло блестящие инструменты… Только не хватало идола какого-нибудь. Декуриона городской стражи вывернуло, харадцы местные просто порскнули прочь из подвала.

Лекарь кричал, чтобы ничего не трогали. Что они все погубят, всех погубят…

Оба были мертвы – и юный Асгиль, и слуга-харадец. Они были еще теплыми. А лекарь кричал, что это они их убили, что они уничтожили все его труды, что… Что?

Вот донос госпожи Мериль, благодаря которому это жуткое жертвоприношение удалось засечь и остановить. Правда, Асгиля уже было не спасти.

Вот письмо Асгиля, в котором тот говорит, что идет на жертву добровольно, по собственному желанию.

На жертву. На жертву! Какую жертву? Кому?

Наместник сунул кулак в рот, сильно прикусил, зажмурился.

«Верните меня домой, на Остров! Я буду тихим, смиренным и покорным, я буду жить в ссылке, только верните меня домой! Я не хочу видеть и знать всего этого!!!»

Теперь понятно, откуда у этого лекаря такие способности…

Позор и ужас.

А что теперь ему, Халантуру, за все это будет?.. Не углядел! Да еще и пользовался услугами!

Всему же есть предел. Есть же какая-то грань дозволенного. Сейчас наместник был готов стать образцом добродетели, только бы подальше, подальше от всего этого.

… – Это не жертвоприношение, не обряд, ничего подобного. Если хотите, жертвоприношение науке. Познанию. – Лекарь, красивый, уверенный, хотя и усталый и осунувшийся после суток ареста, говорил устало как вконец замученный тупым учеником наставник. – Если вы чего-то не понимаете то не обязательно, что это злодеяние.

– Может, я чего и не понимаю, но два зверски выпотрошенных трупа – это и я пойму вполне однозначно!

– До ваших дуболомов они трупами не были! – взорвался Эрион. – Вы разрушили многолетний труд, который мог спасти жизнь тысячам! Тысячам, понимаете? – Похоже, его занимало только это, а не его собственная судьба.

– Я не знаю насчет грядущих тысяч, но два нынешних трупа налицо! Причем один труп из весьма почтенной семьи!

– Он сам вызвался, – дернул плечом лекарь.

– А вы и воспользовались!

– А вы никогда никем не пользовались будто бы? Никогда «она сама захотела»?

Наместник немного покраснел. Эрион почуял слабину.

– Какая разница, если человек сам согласился, сам пожелал? Я выполнил его желание. Разве можно это назвать убийством, если таково было его желание, да и смерти бы не было, если бы вы не прервали мой опыт!

– Конечно! Теперь вы на кого угодно все свалить готовы! Мол, нарушили ваш опыт, вот вам и трупы! А если бы вас никто не остановил, а они все равно умерли бы?

– Если, если! Не надо было мне мешать! Неужто не могли посмотреть сквозь пальцы? Другое ведь спускаете с рук!

Наместник похолодел. Лекарь, сам не зная, попал в точку. Контрабандистам при новом наместнике стало жить куда вольготнее…

Эрион понял испуг наместника по-своему. Он был почти уверен в победе.

– Господин наместник. Я человек по рождению не знатный, но разве не заповедано нам судить не по происхождению, а по пользе? Жизнь господина Асгиля – и моя. Не я ли избавил город от мора? Не я ли излечивал безнадежно больных, спасал от последствий дурных болезней почтенных отцов семейств, кои, семейства то есть, могли распасться!

Опять в точку. Наместник поджал губы. Этот человек мог быть очень, очень полезен. Но мог быть и не менее опасен. Слишком много знал – или догадывался. Высокородны Xалантур не знал сейчас, на что решиться. Если смолчать, то лекарь будет по гроб жизни ему обязан. Скандал с семейством Асгиля можно будет замять как-нибудь… или лекаря, пусть думают, что он сдох в тюрьме в конце концов. Или осудить его на вечное заточение.

Но если вдруг дойдет до Острова, то ему припомнят все, и что тогда? В конце концов, есть показания госпожи Мериль, есть трупы, есть слово «жертва». А бедняга Асгиль мог это написать под влиянием злых чар… Почему нет? Вон он как меня – меня! – почти уболтал! Нет, этак и я сам под нож лягу… Лекарь должен умереть. И лучше тихо. И поскорее.

– Вы будете повешены, – сказал наместник, встал и быстро вышел, чтобы не дать лекарю заговорить, не поддаться его вкрадчивым чародейским речам.

Когда времени почти не остается, оно бежит поразительно быстро. Каким банальным ни было бы это сравнение, оно действительно утекает, как мелкий песок. И лучшего и более наглядного символа преходящего, чем банальные песочные часы, просто нет.

Песочных часов в камере не было. Здесь был обычный тюремный набор – койка, стол и параша. Эрион насмотрелся на такую обстановку – сколько раз приходилось оказывать помощь и злодеям, и невинным жертвам правосудия. Вроде него самого сейчас. Нет, многие позавидовали бы его нынешнему жилью, пожалуй, тут было даже светлее и суше, чем в его собственном доме, но окно было забрано решеткой, а за окном маячила на внутреннем дворе виселица.

Смерть все же догнала его – подло, нагло, насмешливо. Нанесла удар в спину в самый неподходящий момент. Хотелось выть и биться головой о стену. И не от страха – от досады. От тупости человеческой. Если что-то непонятно – значит, зло. Убить. Раздавить паука – и страшно не будет. А паучок, может, просто так погулять вышел и вообще мирно мимо шел. Так нет – догнать, убить, чтобы не было мерзкой твари! Чтоб не жила!

Не способен человек чуть приподняться над толпой, чтобы увидеть дальше и больше остальных. А если кто родился росточком повыше – так срезать ему башку, чтобы не высовывался! Нет, сказочки насчет поднявшихся из низов – это для бедных. Справедливость сама по себе никогда не свершается. Для нее нужна власть. Только власть. И – дурак, дурак, полный дурак! – ты должен был найти себе такого покровителя, при котором тебя и пальцем бы не тронули, который дал бы тебе спокойно подняться над толпой. Гордыня, видишь ли, воспылала! Надо было всего лишь продаться. Только покупателя искать – морока. Времени мало остается на работу…