Текст книги "Давно, в Цагвери..."

Автор книги: Наталья Туманова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

НОЧНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ

Мы едем в деревню, едем в Цагвери! Замечательно! Значит, завтра я увижу Катю, обниму ее, чмокну в румяную теплую щеку, покажу ей Катю-маленькую – ведь они еще не знакомы.

Как и всегда во время сборов, наша квартира становится неуютной, почти нежилой. В коридоре громоздятся чемоданы и корзины, на мебель натянуты полотняные белые чехлы, окна в столовой занавешены простынями – от солнца и пыли. «Бедлам, кавардак, вокзал!» – ворчит папа. Лишь в его кабинете все по-прежнему: папа пока остается в городе. Отпуск у него в августе, тогда-то он и явится к нам в Цагвери отдыхать.

Обычно мама не любит оставлять папу в городе одного – жалуется, что он «большой ребенок», совершенно не умеет позаботиться о себе, «опять будет жить на чае и бутербродах». Но сегодня мама объявила, что уезжает со спокойной душой – Миранда будет ходить на базар и готовить папе обеды и ужины, станет помогать бабушке Тате. Папа долго не соглашается: слава богу, не маленький, как-нибудь доживет до августа и без Миранды. Но мама и бабушка непреклонны, и папа в конце концов раздраженно машет рукой – разве с женщинами сговоришься!

Прошлое лето мы тоже провели в Цагвери, и зимой я часто вспоминала еловую и березовую рощи, звонкие светлые роднички, струящиеся из скал, изумрудные поляны, заросшие душистыми фиалками, вздымающиеся горы, похожие на старинные замки. Цаг-ве-ри – красивое название!

Мы с мамой ежедневно отправлялись на «площадку очарования» – уступ горы, нависший над пропастью, огороженный узорчатой деревянной решеткой, – оттуда так далеко видно. Внизу, под Цагвери, раскинулась зеленая долина, пересеченная серебряной нитью реки, по берегу рассыпаны белые домики, на склонах холмов пасутся овцы и козы, похожие отсюда на маленькие облака. Особенно я любила бывать на площадке вечером, когда солнце вот-вот спрячется за горы и на все ложится задумчивая, чуть красноватая тень. Сколько раз, когда я просыпалась утром, бабушка спрашивала меня с улыбкой:

«Ты опять, Ли, смеялась во сне. Цагвери видела, да?»

Мы едем в Цагвери! Замечательно!

Вчера мама купила мне клетчатый чемоданчик, и я упрятала туда игрушки. Только Катю повезу на руках, пусть вместе со мной любуется из окна вагона горами, речками и водопадами. Одно мне грустно: не хочется расставаться с Гиви – но без него тетя Верико не справится с заказами. Папа у Гиви умер, когда он был совсем маленьким, и они с тетей Верико должны зарабатывать себе деньги на жизнь. Мне-то хорошо: и папа, и мама, и бабушка работают, а Тата получает пенсию за дедушку Георгия…

Вечером Миранда укладывает меня спать.

Нет, Миранда не стелет мне постель, не помогает раздеваться – я все делаю сама, меня приучили с раннего детства. Просто она присутствует при этом. Когда я уже лежу в постели, Миранда выключает верхний свет, остается лишь ночник на столике между бабушкиной и моей кроватями. Я привыкла засыпать при нем. Янтарные глаза нахохлившейся мраморной совы излучают неяркий желтоватый свет, он успокаивает и незаметно переносит в сны.

– Спи, Лиана, спи, – говорит Миранда, – спокойной ночи.

Но мне не хочется, чтобы она уходила, – ведь завтра я с ней расстанусь надолго.

– Ну посиди со мной, Мирандочка, – прошу я.

Миранда садится. Лицо ее в мягком свете ночника напоминает лицо женщины с молитвенно сложенными руками – ее изображение висит в папином кабинете. Однажды, вскоре после появления у нас Миранды, пораженная сходством, я спросила:

– Кто нарисован на этой картине? Как зовут? Не родная ли Миранде?

Папа, чтобы отвязаться, буркнул:

– Никакая не родная. Как звали? Ну, Мадонна.

– Она была несчастная? Как Миранда – тогда, на мосту?

Папа с непонятным выражением посмотрел на меня, потом на картину.

– Как Миранда? – повторил он растерянно. – Может, и так, Ли… Но ты мешаешь мне работать! Помолчи, пожалуйста!

Я сидела и следила за ним, опять углубившимся в бумаги, и думала о Мадонне, женщине с измученным лицом. Мадонна, Миранда… Вот, даже имена чем-то похожи…

Сейчас, засыпая, всматриваясь в ее лицо, я думаю: хорошо, что Миранда помирилась со своим женихом, что они будут счастливы. Мне хотелось бы дать Миранде понять, что я знаю ее тайну, знаю о ее любви, но я не могу придумать, как это сделать. Я стараюсь не заснуть, пока не придумаю, но меня клонит в сон.

Сквозь слипающиеся веки смотрю на смутный, едва освещенный силуэт Миранды. Она сидит возле моей кровати и что-то вертит в руках – кажется, рассматривает ключ от мастерской: по ночам ключ лежит на комоде, рядом с бабушкиным ридикюлем и моей копилкой – почтовым ящиком… И я засыпаю…

Сон… Я стою на «площадке очарования» в Цагвери рядом с дядей Серго, но внизу, глубоко под нами, – не зеленая долина, а гремит камнями и бесится покрытая желтой иеной Кура. На противоположном берегу сереет громадина Метехского замка. От Метехи дует сильный горячий ветер, развевает волосы, треплет мое платье. Я вглядываюсь в стены замка: сейчас там что-то должно произойти. Но что? Напряженно стараюсь припомнить, про кого говорил дядя Серго, кого убили в замке? Арсена Джорджиашвили, на улице которого мы живем? Да. Кого-то еще… Дядюшку Котэ?! Передо мной возникает розовое, расплывающееся в улыбке, толстощекое лицо, добрые глаза-изюминки. Нет, нет, его там не убивали! Голос дяди Серго говорит что-то строго, гневно, я оглядываюсь, но дяди на площадке, оказывается, нет – он исчез, – а сидит, хищно сверкая угольными глазами, черная лохматая птица. И вдруг я узнаю! Да это же Миранда! Она смеется, с шумом хлопает крыльями и улетает… И я тоже срываюсь с «площадки очарования» и лечу за ней, лечу плавно, взмахивая руками-крыльями…

Я не понимаю, что меня будит, лежу в темноте и прислушиваюсь к сонной тишине дома, к ровному бабушкиному дыханию. И, вспоминая сон, заново переживаю ощущение полета – мне часто снится, что я летаю: бабушка как-то объяснила: потому что расту.

Ночник погашен, янтарные глаза совы померкли, но дверь в столовую распахнута, и с улицы сочится неяркий свет – не то фонаря под балконом, не то луны. В столовой по-ночному громко и звучно тикают часы.

Вдруг в это тиканье вплетается какой-то неясный шорох. Зная, что на диване в столовой спит Миранда, я вслушиваюсь – это легкий шелест платья. Не надевая туфель, Миранда проходит по столовой, и на секунду в проеме двери возникает темный, словно вырезанный из черного картона силуэт. Она заглядывает в нашу комнату и несколько мгновений стоит неподвижно, словно прислушиваясь к дыханию бабушки.

Мне хочется окликнуть Миранду, но дремота сковывает меня. Смутно слышу, как, знакомо скрипнув, закрывается за Мирандой дверь, ведущая на балкон, выходящий во двор…

И вдруг… просыпаюсь снова. Словно и не было сонной расслабленности, сковывавшей тело. Внезапная мысль пронзает меня и заставляет сесть на кровати. Наверное, Миранда пошла на свидание. Может, она ходит на свидание каждую ночь?

Я почти убеждена: парень в синем костюме и желтых ботинках где-то здесь, рядом, и они с Мирандой целуются!

Тихонько поворачиваюсь к бабушкиной кровати – бабушка спит. Я осторожно спускаю на пол ноги и, стараясь не стукнуть чем-нибудь, не скрипнуть, почти не дыша выхожу в столовую. Дверь в папин кабинет закрыта – никто не услышит, не остановит. С кошачьей осторожностью, которой я раньше и не подозревала в себе, выбираюсь в коридор, иду по нему, касаясь рукой стены, и застываю у входа на балкон, где в густом синем сумраке угадываются резные столбики, поддерживающие крышу, и смутно темнеют очертания качалки. Мертвая тишина. Замирая, крадусь вдоль перил и пытаюсь рассмотреть что-нибудь внизу, во дворе. Но там налита такая густая темень, что нельзя ничего разглядеть – во всем доме ни одного освещенного окна. Мне становится страшно – одна в этом беззвучном мире! – но я же чувствую: где-то поблизости Миранда. И если не струшу и не убегу, а постою еще немного, я, может быть, услышу шепот, хотя из-за темноты и не увижу ничего.

Не знаю, сколько проходит времени, но вдруг до меня доносится неясный звук, будто под чьим-то осторожным шагом скрипнула половица. И снова тихо.

У меня озябли ноги и плечи, начинает пробирать дрожь, но теперь-то я уж ни за что не уйду…

И опять – скрип! И неожиданный проблеск света в окне бабушкиной мансарды – мелькнул и исчез, словно кто-то на секунду зажег электрический фонарик. Нет, конечно, на балконе кто-то еще есть неподалеку – еле ощутимое дуновение проносится поблизости. Прижавшись к перилам, прячась за качалкой, всматриваюсь в чернильную темноту… Миранда? Через секунду скорее угадываю, чем слышу, как, осторожно и легко ступая, удаляются босые ноги. Я замираю в страхе: не хочу, чтобы Миранда застала меня здесь, не хочу, чтобы поняла, что я ее выслеживаю. Но все же, преодолевая страх, как бы против воли, крадусь за едва различимой тенью.

Миранда останавливается в конце балкона и, притаившись, чего-то ждет. Я не вижу, но ощущаю это всем существом.

И снова в окне бабушкиной мастерской мигает свет. И, совсем не дыша, вся обратившись в слух, я угадываю: Миранда на цыпочках ступает на винтовую лестницу, ведущую в мансарду. Значит, там и назначена встреча? Ну конечно, где же еще! Дальше идти мне уже нельзя, да и незачем – теперь я все знаю!

Неслышно, словно тень ночной птицы, проскальзываю обратно в комнату – дверь я оставила открытой.

Через несколько секунд лежа в постели, прислушиваюсь к сонному дыханию бабушки, – счастье, что она не проснулась.

Пригревшись, натянув на голову одеяло, чувствую, как снова наваливается мягкая тяжесть сна – неясные видения возникают, плывут перед глазами и гаснут… И вдруг – легкие быстрые шаги, что-то звякает над моей головой на бабушкином комоде; я не открываю глаз, не откидываю одеяла – пусть Миранда думает, что и я сплю, что ее никто не видел.

Но… со стороны двора, в черный колодец которого я только что смотрела с балкона, доносится визгливый, истошный вопль – я не сразу узнаю голос Амалии. Потом к нему присоединяется злой и угрожающий голос Тиграна и чьи-то еще голоса, и сразу весь дом наполняется шумом и криками, кто-то топочет по балкону, что-то падает с железным грохотом.

Скинув на пол одеяло, я сижу на кровати и смотрю, как испуганно мечется по комнате бабушка, растерянно бормоча:

– Что это?! Пожар?! Неужели пожар?! Ли, Ли, вставай, девочка! Одевайся скорее, одевайся – пожар!

Но в выходящих на улицу окнах не видно багровых отблесков пламени, по-прежнему спокойно сочится в комнаты желтоватый свет уличного фонаря. Бабушка постепенно приходит в себя, надевает в рукава халат, лишь растрепанные волосы говорят о только что пережитом смятении.

Я слышу – в доме проснулись все! Вот папины шаги – он пробежал к балкону, выходящему во двор, – следом легкие шаги мамы. Ее голос:

– Миранда! Миранда!

И испуганный, растерянный шепот:

– Я здесь, калбатоно Маргарита…

Через минуту мы все толпимся на балконе, глядя вниз, во двор. Папа в белье, белый, похожий на привидение, светит вниз фонариком, а там размахивает «летучей мышью» Тигран, его рыкающий, устрашающий бас заполняет двор.

Одно за другим высветляются окна, со звоном распахиваются створки рам, высовываются растрепанные, взъерошенные головы. «Кто?.. Что?.. Пожар?.. Убили?..»

Громче всех истерически причитает мадам Маконян:

– Они к нам лезли! К нам! У других здесь и воровать нечего!..

И, стараясь успокоить ее, приглушенно басит толстяк муж:

– Ну, Анаид-джан, не надо так громко…

– Они думали, можно украсть там, где двадцать лет дворник Тигран Бабаджанян! – торжествующе гремит внизу. – Нет, жулье, не зря Тигран служит! Днем и ночью сторожит дом Тигран Бабаджанян! Все видит, все слышит! Ишь, дураки-мураки! Не нашли лучше – из-под носа Тиграна ковер тащить! Муха мимо не пролетит!

Почти все окна в доме светятся, отчетливо различим валяющийся посреди двора ковер.

Слышу рядом взволнованный шепот Гиви:

– Ну конечно, Ли, Волшебник послал телохранителей похитить ковер!

А Тигран внизу продолжает бушевать и торжествовать:

– Тиграна не проведешь! Тигран и ночью не спит за жалкие гроши! Тигран себя не жалеет, а кто из жильцов по-настоящему уважает его труд? А? Кто на Новый год на стакан вина дает? А? Не ценят, нет, не ценят в нашем доме верную службу!..

Когда шум стихает и запыхавшийся Тигран втаскивает ковер к нам на балкон, выясняется, что произошло. Оказывается, Амалия выбежала ночью во двор и увидела две тени, беззвучно шмыгнувшие под арку ворот. Притаившись, она разглядела, как неизвестные пробрались к винтовой лестнице черного хода и скрылись там. Тогда она бросилась будить отца и Ваську, и они, трое, караулили внизу лестницы, ожидая, пока злоумышленники спустятся во двор. И когда те покинули мансарду, вооруженный ломиком Тигран выскочил из засады, пронзительно завизжала Амалия, завопил и заулюлюкал Васька. Перепуганные воры скрылись, бросив добычу, но ни задержать, ни опознать их не удалось.

И вот мы толпимся на балконе вокруг злополучного ковра.

– Странные жулики, – пожимает плечами тетя Верико, – ничего лучше не нашли! Ведь есть у вас там, Ольга Христофоровна, и более ценные вещи!

Тигран многозначительно качает головой, всклокоченные седеющие космы стоят дыбом.

– Вах! Вах! Калбатоно Ольга издалека везла ковер, значит, он стоит! Значит, не зря не спит ночью Тигран, а? Разве нет, калбатоно Ольга?

На балконе собрались все соседи. Вон Маконяниха – голова ее в папильотках, на полные плечи накинут малиновый халат. И сам Маконян, толстый и заспанный, бегающие глазки осматривают собравшихся с недоверием и беспокойством; он отзывает Тиграна в сторону, что-то приказывает со строгим и в то же время просительным выражением лица – слов не слышно. Тигран кланяется, прижимает руки к груди. Наверно, думаю я, Маконян обещает Тиграну дать денег, если дворник будет хорошо сторожить дом. Да, нэпман и правда сует в руку Тиграна бумажку, и тот снова кланяется и благодарит…

Но вот жильцы разбредаются по этажам, гаснет в окошках свет, и снова тьма затопляет двор и дом. Ночь снова вступает в свои права.

Мы не сразу укладываемся спать, наши в столовой рассуждают о ковре – наверно, и в самом деле он стоит бешеные деньги, если именно его хотели украсть. Надо поскорее отвезти его в музей…

Я слушаю и украдкой наблюдаю за растерянным лицом Миранды. И когда, подчиняясь приказу мамы, она уводит меня в спальню, я уже не могу удержаться, спрашиваю шепотом:

– Они помешали тебе?

Руки Миранды вздрагивают, глаза в полутьме вспыхивают тревожно и сердито.

– Кто? – негромко переспрашивает она.

– Ну, жулики… они помешали тебе увидеться с ним? Он ждал во дворе, да? А они полезли за ковром и не дали вам встретиться? Я видела – ты выходила… Хорошо, с тобой ничего не случилось…

Руки Миранды суетливо подтыкают под меня с боков одеяло, отвечает она не сразу.

– Видела? – шепчет она наконец.

– Да!

И снова молчание.

В столовой возбужденные голоса, иронический папин смех.

Миранда низко наклоняется ко мне, теплые губы касаются моего уха.

– Но ты никому не скажешь, Ли, да? – просит она. – Ты знаешь, никому нельзя говорить…

– Конечно, знаю, – отвечаю я, чувствуя на щеке горячее дыхание девушки. – Это твоя тайна?

– Да. Моя тайна.

– Хорошо, Мирандочка… Я… никому…

ДОРОГА НА ЦАГВЕРИ

Я просыпаюсь – что-то щекочет лицо, переползает со щек на лоб, со лба на нос, словно поглаживают ласково теплой рукой.

Открыв глаза, сквозь туман полусна вижу Ваську, оседлавшего ветку акации под моим окном. Сидя на ветке напротив окна, он напускает на меня солнечных зайчиков – остро поблескивает круглое зеркальце, стиснутое загорелыми пальцами. В солнечные дни Васька любит проделывать подобные фокусы, а сегодня, конечно, и ему и Амалии не терпится поболтать со мной о ночном происшествии – ведь именно Амалии удалось обнаружить злоумышленников, а Васька принимал участие в их изгнании. Тоже, наверно, чувствует себя героем!

Я хочу крикнуть ему, помахать рукой, но в комнату поспешно входит мама.

– Брысь! – весело приказывает она Ваське, и тот моментально исчезает, будто его и не было. – А ты, соня, вставай! Пора собираться!

Значит, все-таки едем! Тревожные события прошедшей ночи не нарушили семейных планов.

Я быстро одеваюсь, наскоро проглатываю неизменную овсяную кашу, выпиваю стакан такого же неизменного молока и отправляюсь к бабушке Тате прощаться. Миранды ни в комнатах, ни на кухне нет – мама отправила ее за последними покупками.

Бабушка Тата на дачу не ездит, все лето, даже если очень жарко, проводит в городе, пишет свои мемуары, сидит с книжкой в тенистых уголках Александровского сада или в беседке у фонтана, наблюдая, как купаются и пьют воду взъерошенные воробьи.

Тата поднимается мне навстречу. Она, как и всегда, в темном платье, несмотря на разгорающийся знойный день. Притягивает меня к себе; тонкие суховатые пальцы пахнут книгами, кофе и еще чем-то – не могу понять чем.

Я прижимаюсь к Тате, заглядываю ей в глаза, они похожи на папины: такого же разреза и цвета – цвета кофейных зерен. Я понимаю, что это папины глаза похожи на глаза бабушки Таты, но мне приятнее думать наоборот.

– Ты будешь писать мне письма?

– Конечно, девочка! И ты мне?

Тата берет со стола кулечек из розовой бумаги – она приготовила мне подарок.

– Возьми. Погрызешь дорогой…

Схватив кулек с орешками, я приподнимаюсь на цыпочки, чмокаю бабушку в щеку и вприпрыжку мчусь из комнаты на нашу половину. Пора, пора!

Действительно, высунувшись из окна, я вижу фаэтон, куда папа и Тигран укладывают чемоданы. Двери во всех комнатах и на лестничную площадку распахнуты; папа выносит вещи, бабушка укладывает в плетеную сумку дорожную снедь. Я хватаю свой клетчатый чемоданчик и куклу Катю и несусь по лестнице вниз. А здесь, стоя в уголке парадного, меня дожидается Гиви.

– Гиви! Давно ждешь? – Мне так хочется, чтобы и он поехал с нами.

Следом спускается мама и, словно услышав мои мысли, говорит:

– Может, Гиви, ты приедешь к нам в Цагвери? Отпустите его, Верико?

Тетя Верико стоит тут же, тоже вышла нас проводить.

– Ну конечно, Маргарита. Спасибо за приглашение! Скоро сдадим работу, и отпущу к вам Гиви. Когда он с вами, я спокойна.

Вот и хорошо, радуюсь я, – значит, расстаемся мы не надолго.

Вокруг фаэтона суетятся тигрята-тигранята. Прыгая на одной ножке, Амалия припевает:

– А в Кобулетах лучше, лучше, еще лучше! Там море! Мы на той неделе тоже едем в Кобулеты к бабушке!

На балкон выходит Тата:

– Счастливого пути! Ясного лета!

– До свиданья, Тата! Миранда, до свиданья! Гиви, приезжай скорее!

И вот я сижу в фаэтоне, между бабушкой и мамой, на коленях корзинка с черепахой и Катя. Мне хочется, чтобы ей было видно и улицы, и мост через Куру, и вокзальную площадь.

А Васька продолжает баловаться; наводит и наводит зеркальцем солнечных зайчиков прямо мне в лицо.

– Не потеряй черепаху, Ли! – напоминает он. – Я тебе подарил!

– Не потеряю! Не беспокойся!

Папа садится напротив меня на откидное сиденье – он проводит нас на вокзал, усадит в поезд. На узенькой лавочке ему неудобно; когда фаэтон трогается, мне кажется, что он вот-вот свалится.

– Ну, в путь!

Стоящие у подъезда машут руками. Тата – белым платком. Я последний раз встречаюсь взглядом с Гиви – он стоит в стороне, на краю тротуара, и тоже помахивает полотняной кепочкой. А мне почему-то становится грустно – какое-то предчувствие стискивает сердце.

– До свиданья, Гиви! – привстав, кричу я.

– До свиданья-я-я! – доносится сквозь грохот колес.

Вокзал встречает нас суетой и шумом. Как только фаэтон останавливается на площади, к нему со всех сторон устремляются носильщики – «муши́»; в первую секунду мне все они кажутся горбатыми. Но, присмотревшись, вижу: за плечами у них прилажены особой формы плоские подушки. Это куртаны – поясняет папа. Они помогают мушам носить тяжелую кладь. Муши плотным кольцом обступают фаэтон, крича и отталкивая друг друга; каждый стремится завладеть чемоданом или корзиной.

Я смотрю со страхом: неужели этот худой, как скелет, человек, в рваном бешмете, с ястребиным лицом, с сверкающей в ухе круглой серьгой, сможет унести наш тяжеленнейший чемодан? Папа вместе с Тиграном еле-еле подняли его на задок фаэтона! Но нет, муша, как видно, сильный и хорошо знает свое дело – с необыкновенной легкостью, будто играя, он водружает себе на спину багаж и бежит впереди нас через здание вокзала на перрон, где попыхивает паром чумазый паровоз.

Утренний поезд отправляется на Боржом почти пустым, и мы свободно располагаемся в купе, где, кроме нас, никого нет. Разместив по полкам вещи, папа прощается, целует меня и маму, целует руку бабушке. Потом до отхода поезда стоит на перроне, у окна вагона, и я, протянув руку, глажу его темные волнистые волосы и близко-близко вижу его добрые, сейчас грустные глаза – «кофейные зернышки». Мне кажется, в глубине их я вижу свое перевернутое отражение.

– Папа! А как же ковер? – спохватываюсь я. – Ведь жулики опять могут за ним прийти?

– Ну нет! Дудки! – смеется папа. И, придвинувшись вплотную к окну, шепчет: – Не найдут! Мы спрятали его у бабушки Таты!

У меня становится легко на сердце: значит, ни папе, ни Миранде ничто не грозит.

Медно звенит колокол, поезд трогается, и папа какое-то время идет рядом с окном, идет все быстрее, быстрее, но поезд все-таки обгоняет его, и папа остается на перроне и машет летней соломенной шляпой. И я тоже машу и кричу ласковые слова.

В пределах города поезд двигается не спеша, долго тащится мимо неприглядных окраин Дидубэ и Нахаловки, неказистых домишек, сараев, складов. А потом мы вырываемся в поля, постепенно переходящие в холмы и горы. Кура вьется вдоль полотна железной дороги, неотступно следуя за ней, то приближаясь вплотную, то отдаляясь, но не покидая ее до слияния с Арагвой, у подножия величественной горы, увенчанной развалинами старинного монастыря Джвари.

Я второй раз еду в Цагвери, и дорога кажется мне удивительно красивой. Как исполинские башни, вздымаются горы, глубоченные пропасти грозят с другой стороны. Зеленые, похожие на стебли вьющихся растений, свисают с обрывов водопады…

Я не могу оторваться от окна.

– Вон смотри, бабушка, какая там гора! Желтая. Вся в дырках и похожа на пчелиные соты. Правда?

Бабушка и мама приникают к окну.

– Это Уплисцихе, Ли, – поясняет бабушка. – Пещерный город. Каждая, как ты говоришь, дырка – дом. В шестом веке, тысячу с лишним лет назад, здесь жили монахи. И многие из них были художниками. Когда подрастешь, Ли, мы приедем сюда, и сама посмотришь… В пещерах, на камнях, есть изумительные рисунки, они называются фрески. Я побывала здесь почти во всех пещерах, увезла отсюда три альбома рисунков…

– Да, твои уплисцихские зарисовки любопытны, – задумчиво отзывается мама, всматриваясь в желтую гору.

А я просто не могу отвести глаз от пещер, в которых так давно жили люди. Еще не было на земле даже моего прадедушки, не было ни этой железной дороги, ни Тифлиса, и люди, может быть, ходили в звериных шкурах. Раскладывали в пещерах костры и жарили на огне убитых коз и баранов. Ах, как жалко, что всего этого не видит Гиви!

Поезд останавливается на маленьких станциях, залитых по-летнему горячим солнцем. К вагонам сбегаются загорелые, босоногие ребятишки с корзинками туты и орехов, с глиняными узкогорлыми кувшинчиками. Размахивая кувшинчиками, они пронзительно кричат:

– Циви цхали! А ну, кому циви цхали?.. Холёдный вада! Совсэм холёдный вада!

Много лет спустя, прочитав «Продавца воды» Ованеса Шираза, я с благодарностью вспомню этих замурзанных мальчишек на станциях Квишхети, Гори, Хелтубани…

 
Я кричал: «Кому воды?» Голос мой на помощь звал.
Слезы чистые свои я по капле продавал…
Был я голоден и гол. Знал давно лицо беды.
По дорогам пыльным брел и кричал: «Кому воды?»
 

А горы становятся всё выше, всё теснее подступают к полотну железной дороги. Вдоль нее вьется уже не широкая Кура, а узкая, как змейка, речушка, вскипающая на камнях белыми бурунчиками. И солнце жжет во всю силу, в вагоне душно, даже льдистая вода мальчишеских кувшинчиков не освежает. Скорее бы доехать!

Наконец мама с облегчением вздыхает:

– А вот и Боржомское ущелье… Встретит ли нас Катя?

– Конечно! – уверяет бабушка. – Она же обещала. А Катя человек обязательный…

Поезд ползет медленнее; совсем вплотную к железнодорожной насыпи прижимаются поросшие кустарником горы. Проплывает мимо крошечный домик стрелочника под красной черепичной крышей, маленькая станция, утонувшая в зелени, с большим медным колоколом у двери – в него звонят, когда поезду пора уезжать.

Я с ногами забираюсь на вагонную скамью и почти по пояс высовываюсь из окна – так не терпится поскорее увидеть Катю. Да вон же она! Вон! В праздничном, ярко-розовом платье бежит по перрону, размахивая руками, румяная, смеющаяся, счастливая!

– Ка-а-а-атя!

Она подбегает к вагону, протягивает руки, и я прямо из окна вываливаюсь ей в объятия. А следом за Катей, такой же румяный, такой же улыбающийся, спешит Сандро, ее муж.

– Приехали, приехали! – повторяет Катя, обнимая и целуя меня без конца, и я вижу на ее щеках слезы. – Наконец-то!..

Сандро – сильный и ловкий – быстро перетаскивает чемоданы и баулы из вагона на перрон, чтобы потом погрузить их в крошечный вагончик узкоколейной дороги, по которой дальше в горы, до Цагвери, повезет нас «кукушка».

Ах эта «кукушка»! Я вспоминаю прошлое лето, вспоминаю, с каким нетерпением ждала на этом перроне ее появления. Еще на вокзале мама сказала бабушке: «На поезде доедем до Боржоми, а там пересядем на «кукушку». И в моем воображении возникал силуэт огромной могучей птицы, которая перенесет нас из Боржоми в Цагвери. Я, конечно, знала, кукушка – птица, я видела ее в одном из томов Брема у бабушки Таты, но в прошлом году я была еще совсем маленькая и думала, что, может, бывают и огромные кукушки, ну больше самого большого орла, и такая-то чудо-птица и понесет нас через горы и ущелья. Я и во сне видела, как мы летим: высоко-высоко, даже землю плохо видно – только зеленое и голубое, голубое и зеленое…

Да, в прошлом году на перроне Боржоми я с нетерпением ждала первого появления таинственной кукушки. И когда что-то неожиданно и громко свистнуло и мама сказала: «Ага, вот и «кукушка»!» – я стремительно обернулась. Но никакой сказочной птицы не было! По рельсам полз маленький паровозик, тянувший за собой три или четыре зеленых вагончика, с толстой черной трубой под колпачком-шапочкой, из-под которой выбивался дым. И это называлось – «кукушка»!

Сейчас я вспоминаю свое разочарование, и мне становится смешно: какая я была глупая, ничего не понимала!

«Кукушки» и сейчас нет, она придет из Цагвери через полчаса, и мы с мамой и Катей отправляемся в Боржомский парк, он начинается почти прямо от станции. Не спеша идем по хрустящим дорожкам, и Катя рассказывает нам о своей жизни. Она часто останавливается, наклоняется ко мне и целует и не перестает удивляться, что я так выросла.

– Совсем невеста стала! – восклицает она.

И я счастлива, что снова вижу свою милую, добрую Катю, ощущаю ее горячую руку, слышу чуточку картавый смех. Она нисколечко, ну ни капельки не изменилась!..

А чуть позже, когда появляется наконец знаменитая «кукушка», Сандро погружает в зеленый вагончик наши вещи, мы садимся и – ту-ту! – поехали. Но теперь меня уже не так тянет смотреть в окно; рядом сидит Катя, и я выкладываю ей тифлисские новости, рассказываю о Гиви, о Ваське и Амалии, о таинственном Волшебнике, о ворах, что хотели утащить бабушкин ковер, о Миранде… Катя слушает и то и дело смеется и гладит меня теплой ласковой рукой.

«Кукушка» взбирается выше и выше. И так приятно сидеть в открытом вагончике, продуваемом летним сквознячком. Совсем рядом – можно дотянуться рукой – проплывают кусты и деревья, поля ярко-желтых лютиков. Бесчисленные звезды ромашек щедро рассыпаны в зелени травы, и красные цветы шиповника, и какие-то еще голубые, как глаза Кати.

В Цагвери, у перрона, нас дожидается пролетка. Возле нее – дедушка Автандил – отец Сандро. Он придерживает вожжами нетерпеливую гривастую лошадку, бойко переступающую с ноги на ногу, с челкой, подстриженной как у меня.

Странная маленькая лошадка наполняет мое сердце радостью. Как славно начинается лето в Цагвери!