Текст книги "Давно, в Цагвери..."

Автор книги: Наталья Туманова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Задумавшись, я перестаю слушать.

Неужели может быть так, что все мои вдруг умрут и я останусь совсем одна на земле? От этой мысли у меня все холодеет внутри, я зажмуриваюсь и трясу изо всех сил головой.

– Что с тобой, Ли? – Перепуганная мама трогает меня за плечо, и я прихожу в себя.

– Советская власть тратит огромные средства на борьбу с беспризорностью, – снова повышает голос тетя Эля, – а такие Баблояны набивают карманы и животы. Как я их ненавижу!..

Но вот возвращается Миранда. С хозяйственной сумкой и какими-то пакетами.

Миранда уже обжилась и привыкла к дому и стесняется только чужих.

Я вижу, как она замирает на пороге, и поражаюсь выражению растерянности и испуга, которое появляется на ее лице, когда она видит тетю Элю.

Она даже роняет на пол кулек, крупные красные яблоки с глухим стуком раскатываются по полу. Все оглядываются на нее, и мама, обеспокоенная, поднимается из-за стола.

– Что с тобой? На тебе лица нет!

Не спуская глаз, Миранда смотрит на тетю Элю, тоже поднявшуюся с кресла.

– Вот уж не думала, что встречу тебя здесь, – со скрытым, непонятным мне смыслом – не то с упреком, не то с угрозой – говорит тетя Эля, подходя к Миранде; та стоит неподвижно, насупившись, словно у нее нет сил двинуться с места.

– Так где же находится твой брат, Миранда? – спрашивает тетя Эля. – Ты, конечно, знаешь, что он убежал от нас? Ты же обещала, что подобное никогда больше не повторится. Было так? Или я ошибаюсь? Мы обули его и одели, а он, видимо, опять все спустил на базаре и щеголяет в рванье? Да? Я тебя спрашиваю, Миранда!

Я вижу, как краснеют обычно бледные щеки Миранды, но вот, оправившись от смущения, она усмехается своей странной усмешкой.

– Здравствуйте, калбатоно Элия! – кланяется она. – Вы говорите, Рафик пропал? Но я не знаю, где он… Богом клянусь, не знаю…

Долгим вопрошающим и требовательным взглядом тетя Эля смотрит на девушку.

– Весной просто беда с ребятами, – наконец с горечью говорит она, – чуть потеплеет, рвутся на волю. И кормим хорошо, и одеваем, и мастерские у нас, и школа… А как весна – не удержать! За две недели шесть человек сбежало…

Так для нас приоткрывается завеса над тайной Миранды. Если до этого и мама и бабушка, щадя девушку, не расспрашивали ее о прошлом, то в этот вечер, после ухода тети Эли, Миранда сама, чувствуя, что молчать дальше нельзя, рассказывает нам о себе. Отец ее погиб на гражданской войне, убили где-то под Дербентом, мать в двадцать первом году умерла от тифа. Так Миранда осталась одна с маленьким Рафиком – ему было всего три года. Она жила и кормила себя и брата случайной работой, но мальчик отбился от рук, связался с беспризорниками – их в те годы сотни бродили по базарам и толкучкам Тифлиса. Миранда не теряла надежды, что все еще наладится, найдется хорошее место, она будет зарабатывать и вернет мальчика к себе. Но…

Нет, далеко не все рассказывает в тот вечер Миранда, сидя потупившись на кухне. Есть что-то еще в ее жизни, какая-то большая и незажившая боль, о которой она не может или не хочет говорить.

Даже я моим детским умом понимаю это и по выражению лиц бабушки и мамы вижу, что и они думают так же. Но я знаю их деликатность, они не станут приставать с расспросами. Надеются – придет час и Миранда расскажет все сама. А пока они утешают и обнадеживают ее: мальчик не пропадет, найдется – ведь Советская власть заботится, чтобы у всех бездомных был дом, чтобы дети каждый день ели и пили, чтобы им не приходилось ночевать в черных от мазута котлах…

Об этих котлах я и думаю, засыпая, глядя из полутьмы спальни в столовую, где вполголоса, чтобы не мешать мне, разговаривают мои родные. И последнее, что я слышу, – голос бабушки:

– Видите, Лео, а вы подозревали Миранду во всех смертных грехах…

НА ЧЕРЕПАШЬЕМ ОЗЕРЕ

С каждым днем становится теплее. Сурб Саркис давно сменил гнев на милость – сложил свои ледяные крылья и притаился за окрестными горами. Желтые и голые, они день ото дня все сильнее накаляются, еще немного, и задышат тяжким зноем на прильнувший к их подножию огромный древний город. Потускнеют, пожухнут акации, побуреет темная зелень кипарисов, осыплется лиловый и розовый цвет глициний. Но это наступит позднее, а пока Тифлис полон яркой и сочной свежестью весны, запахами цветов, серебряным пересвистом птиц…

Каждое утро сквозь сон я слышу бодрые выкрики мацонщика, карабкающегося по крутой нашей улице вслед за осликом, нагруженным глиняными банками с кислым ледяным молоком.

– Мацони, мацони![7]7
  Мацони (груз.) – кислое молоко.


[Закрыть] – выкрикивает знакомый голос, и, словно перекликаясь с ним, вдали бухает гортанный, хрипловатый бас разносчика фруктов:

– Яблук! А ну каму спелий яблук!

Через минуту к первым двум присоединяется третий голос, скрежещущий, словно колеса трамвая на поворотах:

– Старрэбэррем… Старрэбэрем…

«Старье берем» звучит одним словом.

Воскресенье разгорается – самый любимый для меня день недели. Любимый, потому что весь день папа принадлежит мне, и только мне.

Про себя я называю маму яблоком, а папу – виноградом. Почему? Да ведь яблоки бывают у нас запросто, всегда, я их и не замечаю, а виноград считается лакомством. Так и у меня с мамой и папой: мама – ежедневное блюдо, а папа – деликатес.

Конечно, папа и по воскресеньям иногда бывает занят – он юрист, адвокат, ему часто приходится выступать в суде. Готовясь к защите, папа запирается у себя в кабинете и без конца шелестит бумагами; даже мне не разрешается ему мешать.

Но в это воскресенье папа свободен, и мы отправляемся на Черепашье озеро, мне такая прогулка обещана давным-давно. С нами увязываются и старшие тигранята – Васька и Амалия. Они побаиваются папу и вначале ведут себя тихо – ни криков, ни визга, ни песен про «чюдный город Кобулет»; в трамвае не отрываются от окошка, за которым плывут увитые плющом и виноградом уютные разноцветные дома, мелькают редкие по воскресному утру прохожие. Мне жалко, что Гиви не смог поехать с нами: весной у тети Верико всегда много работы и Гиви должен ей помогать.

Трамвай тащится долго. Но вот последний поворот, последняя остановка. Здесь, на окраине города, сразу же за низенькими кирпичными домами и начинается едва заметная каменистая дорожка, ведущая в горы.

Папа достает из кармана светлого полотняного пиджака белые панамки – мне и Амалии, а себе сооружает из носового платка некое подобие тюбетейки. Один Васька гордо шествует по солнцепеку с непокрытой, сверкающей, как спелый подсолнух, головой. Рыжему Ваське нипочем рыжее солнце!

Тишина, приволье, пестрые, разноцветные бабочки. Сколько же их здесь, в предгорье, весной! Размахивая сачками, мы с Амалией гоняемся за бабочками – они мерцают в траве, словно солнечные блики, словно ожившие летающие цветы. Поймать бы вон ту – алую как мак, или ту – белую с желтыми крапинками – она совсем как ромашка, – или красавца махаона с ярким павлиньим глазом на нижнем конце крыла.

Мы называем бабочек по-грузински – пепела. Что-то трепещущее, как их легкие крылышки, слышится мне в этом слове. Пепела! Пепела! Действительно: воздушное, неуловимое! Пе-пе-ла! Как странно, думаю я, по-французски бабочка называется похоже: папийон!

– Зря вы охотитесь за ними, девочки, – упрекает папа. – Подумайте: ведь многие из них живут на свете всего один день! Ну, поймали, осторожно посмотрели, полюбовались – да и выпустили на волю… Видите, как они бьются в ваших сачках… Смахнете с крыльев пыльцу, и красавица пепела не сможет больше летать, погибнет…

Но не очень-то мы слушаемся: разве легко отказаться от такого редкостного удовольствия? Поймав бабочку, мы бережно прячем ее в железную коробку из-под монпансье, а устав от беготни, присаживаемся где-нибудь в траве и осторожно приоткрываем крышку, заглядываем в коробку. До чего же они хороши наши прекрасные пленницы, наши пепелы!

Васька равнодушен к бабочкам, его куда больше волнуют жуки – бронзовики, носороги, даже навозники. Носком сандалии он подковыривает прячущиеся в траве камни, зорко всматривается, не покажется ли радужная спинка, черные, скрюченные лапки. Острой щепкой поддевает Васька недовольно шевелящего усами рогача, и, когда подносит к нашим ушам свою коробку, мы слышим, как яростно бубнят и ворочаются, задевая друг друга в тесноте, растревоженные узники.

К голубой чаше Черепашьего озера мы добираемся утомленные неблизкой, по солнцепеку дорогой, разгоряченные охотой.

Черепашьим назвали озеро совсем не зря. Когда-то оно и на самом деле славилось обилием этих неповоротливых, медлительных животных. Тифлисцы знают: черепахи здесь всё еще водятся, за ними снаряжаются целые мальчишеские экспедиции. Промышляют ими и бродяжки кинто, балагуры и остряки. Наловят полную корзину черепах и торгуют ими на базаре – можно выручить и на миску хинкали, и на стакан вина. Эти настойчивые охотники за последнее время здорово поистребили черепах, но все-таки среди нагромождений камней, обступивших озеро, нет-нет да и мелькнет бурый, цвета земли, панцирь. Правда, разглядеть его в каменном хаосе не так-то легко – чувствуя приближение опасности, черепаха замирает, делается почти неразличимой.

Мы с папой и раньше бывали на Черепашьем озере, но до сих пор мне не удавалось поймать ни одной черепахи. Не могу сказать, как огорчали меня эти неудачи. И сейчас я осматриваюсь с тайной надеждой: а вдруг сегодня повезет…

Я смотрю на чашу озера, где отражены редкие высокие облака, коричневые скалы у берега, одинокие деревья, красная кирпичная часовенка с покосившимся крестом на железной крыше. Озеро сегодня кажется мне необыкновенно красивым, в прошлом и позапрошлом году я как-то не замечала этого…

Светлая радость переполняет меня. Хочется бегать, петь, плескаться в прозрачной синей воде.

– Па! Я буду купаться!

– Да, Ли. Но недолго. Боюсь, вода еще холодная. Окунись разок – и довольно!

Разомлев от долгого пути под солнцем, мы с Амалией торопливо стягиваем платья, а Васька уже бултыхается в воде, нелепо размахивая тонкими загорелыми руками. Окунувшись, мы с Амалией как оглашенные носимся по берегу, разбрызгивая ногами воду, шлепаем по ней ладонями, стараясь брызгами «ослепить» друг друга. До чего же здесь хорошо, до чего весело! Недаром любят сюда приезжать из города на пикники компании гуляк.

Папа не купается, только ополаскивает лицо и усаживается в тени высоченного коричнево-бурого камня – за торчащие острые выступы его величают Рогатым.

Папа перелистывает захваченные из дома журналы, но я чувствую, все посматривает в нашу сторону.

А что может с нами случиться?

Набегавшись, мы с Амалией усаживаемся на нагретые солнцем камни у самой воды. Васька бродит неподалеку, раскапывает песок, переворачивает камни – не теряет надежды заполучить хоть маленькую черепаху. И вдруг с торжествующим воплем опускается на колени, оглядывается на нас, глаза его победно сверкают.

– Поймал! Уй мэ! Поймал! – Амалия вскакивает и, высоко вскидывая голенастые ноги, мчится к брату.

Я, конечно, бегу следом.

Да, черепаха! Но совсем маленькая. Васька торжественно держит ее в высоко поднятой руке, и она беспомощно и бессильно дрыгает лапками. А когда мы с Амалией подбегаем, она, перепуганная, втягивает свою смешную уродливую голову в панцирь.

– Покажись! – заклинаем мы ее.

Васька кладет черепаху на землю, но она лежит неподвижно – темный камушек на выжженном солнцем берегу, – ничто не говорит за то, что она живая.

Освободив корзину от маминых бутербродов, мы устилаем ее дно травой и укладываем туда черепаху. Пусть придет в себя! Пусть перестанет нас бояться…

– Возьми ее, Ли, она твоя! – Васька великодушно придвигает ко мне корзинку. – Пусть живет у тебя. У нас Петик и Гога замучают!

Амалия недовольно сопит, но не говорит ничего. Корзинку мы ставим рядом с папой, а сами опять бежим купаться. Я очень рада: у меня своя черепашка! Конечно, немного огорчает – поймала не я сама.

Время течет незаметно. Мы снова и снова бросаемся в воду, греемся на солнцепеке, а папа тем временем всё почитывает свои журналы.

После полудня – о, мама знала: такая минута неизбежно наступит! – я чувствую, что ужасно хочу есть. Невольно оглядываюсь на выложенную из корзинки снедь в тени Рогатого. Амалия перехватывает мой взгляд.

«Есть хочешь?» – спрашивают без слов ее диковатые глаза. Я киваю, и мы вперегонки мчимся туда, где расположился папа.

– Проголодались? – улыбается он нам навстречу.

Скатертью-самобранкой раскидывается в траве в тени камня белая салфетка, на ней – бутерброды, пирожки, яблоки, бутылка с лимонадом. Мама молодец, ничего не забыла! С жадностью набрасываемся на еду, а папа подкладывает то одному, то другому:

– Вот что значит свежий воздух, ребятки!

Наш пир в разгаре, когда вдруг из-за Рогатого камня выбегает огромная собака. Замерев на месте, она смотрит злобно и требовательно, с красного ее языка между желтыми клыками стекает тягучая белая слюна.

Папа сидит к собаке спиной, я первая замечаю ее и, вскрикивая, роняю на колени стаканчик с лимонадом.

– Там… там…

Встревоженный, папа оглядывается, и я вижу, как плотно сжимаются у него губы.

– Сидите тихо! Не шевелитесь! – шепотом приказывает он. – Горные овчарки очень злые…

Взяв кусок хлеба и посвистывая, папа швыряет его собаке. С поразительной ловкостью, подпрыгнув, овчарка ловит хлеб на лету и проглатывает не жуя. И снова нетерпеливо и свирепо смотрит на папу.

Но в этот момент за камнем раздается властный гортанный окрик:

– Эй, Шайтан! Куда пошел? Куш! На место, Шайтан!

Из-за камня выходит высокий, юношески стройный старик в бараньей папахе, в накинутой на плечи бурке, с остроконечным посохом в руке. Покорно виляя хвостом, собака жмется к его ногам.

– Напугал Шайтан? – спрашивает старик, снимая папаху. – Извините, пожалуйста! Гамарджобас, друзья, доброго вам аппетита! – Он кланяется приветливо и величественно. – Шайтан немного дикий, человека мало видит, все в горах мы с ним…

Папа поднимается от пиршественного стола с поклоном.

– Присаживайтесь, батоно, закусите с нами, – приглашает он. – Чем богаты, тем и рады…

Пастух улыбается в ответ и тоже кланяется с достоинством, которое присуще горцам.

– Некогда, батоно, – отзывается он. – Хоть Шайтан и стережет, однако сейчас нельзя стадо оставлять. Орел летал. Спрятался где-то, ждет.

Но папа приглашает так настойчиво, что пастух, помедлив, присаживается рядом с нами:

– На одну минутку, батоно. Не обижайтесь…

Папа придвигает гостю бутерброды и пирожки, наливает в алюминиевый стакан лимонад. Старик в свою очередь, скинув одним движением плеч бурку, достает из кармана обширных шаровар сверток, аккуратно завернутый в чистую тряпочку. Там оказывается белый слиток овечьего сыра.

Острым складным ножичком пастух быстро и ловко нарезает сыр, раскладывает ломтики веером на салфетке.

– Прошу, батоно, кушайте. Я учил, племянник Реваз делал. Совсем вкусный «чуда» получился. И вы, дети, кушайте, пожалуйста! – Отрезав от слитка еще кусок, старик коротким свистом подзывает собаку; та неслышно подходит, кося настороженным взглядом на меня, папу, Амалию.

Старик протягивает сыр, и она берет доверчиво и не спеша, будто это и не она только что с жадностью ловила брошенный ей кусок.

Проглотив сыр, собака благодарно лижет руку пастуха, а он, сильно и ласково потрепав по загривку, отталкивает ее.

– Теперь туда иди! – Он повелительно машет в сторону стада, и собака, еще раз скользнув взглядом по нашей «скатерти-самобранке», деловито трусит в сторону овец, рассыпавшихся по склону холма.

– О, Шайтан умный! Как человек умный! – покачивает головой старик. – Шайтан с овцами рядом – я спокоен: никто овцу не обидит… Ни волк, ни шакал не подойдут…

Я впервые вижу горного пастуха так близко и с любопытством разглядываю лохматую папаху, черную бурку, наборный в серебре пояс. Старик держится со спокойным достоинством, словно он – хозяин этих гор и озера – принимает гостей, случайно забредших в его владения.

Пройдет много лет, и я услышу забавную историю, которая напомнит мне полузабытый эпизод моего детства. Некий ученый-француз, путешествуя по Грузии, вот так же встречает в горах крепкого старца, окруженного овцами и псами. Сидя на камне, старец почитывает какую-то толстенную книгу и на чистейшем французском языке объясняет чужестранцу, как добраться до ближнего селения. Вернувшись в Европу, ошеломленный путешественник в своих записках с восторгом обобщит: Грузия – страна поразительной культуры, даже пастухи великолепно изъясняются по-французски. Но шутница судьба, оказывается, свела туриста со знаменитым грузинским писателем Александром Казбеги – подобно Льву Толстому, тот любил уединение, природу, бесхитростный крестьянский труд…

Старик ест неторопливо, легко и бережно поддевая ножичком ломтики сыра. Раза два он настороженно оглядывается на недальние склоны, где разбрелись овцы. Папа замечает его беспокойство.

– Неужели, – спрашивает он, – орел может утащить взрослую овцу?

Вскинув над головой руку с ножом, пастух смотрит на папу с торжественной гордостью.

– О! – громко восклицает он. – Орел может, батоно! Может! Сильная птица! Царь-птица! В селении, говорят, маленькую девочку унес… Как и вы, шли в горы, девочка бегала, цветочки рвала. И – откуда взялся! Камнем упал, схватил в когти и унес… Мать с ума сошла – одна дочь была…

Рассказывая, старик поглядывает на меня, и мне становится не по себе. Я со страхом смотрю в небо и прижимаюсь к папе.

– Не надо бояться, девочка! – смеется старик. – Отец рядом, не будет беды…

Я внимательно рассматриваю пастуха, его словно высушенное солнцем лицо. Интересно, а что сказал бы о нем Гиви? Наверно, тут же придумал сказку, в которой жили бы такие вот мудрые старики, окруженные могучими и покорными псами.

Потом пастух расспрашивает папу о том, что происходит в мире, в Тифлисе он, оказывается, бывает не чаще трех-четырех раз в году.

– Человек, батоно, должен жить в горах, ближе к небу, – убежденно говорит он. – Здесь воздух как виноградный сок, пей его – проживешь сто… двести лет! О, я тоже могу жить в Тифлисе – родных много, но там дышать тяжело. Человек в городе больной, вялый. Есть у меня двоюродный брат, Котэ. Кондитер. На кого стал похож: толстый, ходит – задыхается…

Я чуть не подпрыгиваю на месте: дядюшка Котэ? Это про него говорит пастух? Про него, веселого, с глазами-изюминками, с черными глянцевитыми усами? Неужели дядюшка Котэ – родственник старого пастуха? Чудеса, да и только!

Резкий, тревожный лай Шайтана прерывает беседу. Мы с тревогой смотрим в сторону стада – над ним низкими кругами летает огромный орел. Овцы сбились в плотную кучу, и Шайтан с яростным лаем носится вокруг них. Даже издали видно, как шерсть пса встала дыбом. Кажется, ярость вот-вот подкинет его над землей, и он взлетит и намертво вцепится в хищника острыми желтыми клыками. Сейчас Шайтан действительно похож на дьявола.

Подхватив бурку, старик по-мальчишески легко бежит к стаду, щелкая на ходу бичом.

Прикрыв глаза от солнца ладонями, мы напряженно наблюдаем за поединком орла и собаки. Стоит хищнику опуститься чуть ниже, как Шайтан, словно подброшенный невидимой пружиной, прыгает навстречу птице. И у той не хватает дерзости сразиться с овчаркой. Широкими кругами орел взмывает все выше, все дальше от земли.

– Уй мэ, ай да Шайтан! – с восторгом кричит Амалия, прыгая на одной ножке.

– Ха-ароший пес, – похваливает и Васька, а от него не так-то легко дождаться похвалы. – Мне бы такую собаку!

Издали мы видим, что с другой стороны к стаду поспешно идет молодой парень в черной сванской шапочке.

– Реваз! Реваз! – кричит пастух, размахивая папахой.

Ага, так это и есть Реваз, племянник старика, тот, который умеет делать такой вкусный сыр!

Мне хочется, чтобы старик пастух вместе с Ревазом подошли к нам и рассказали что-нибудь еще, но старик, прощаясь, машет нам издалека папахой.

Возвращаемся мы тем же тряским трамваем, притихшие, уставшие от зноя и яркого света. Клонит ко сну. И когда я закрываю глаза, в них вспыхивают и потухают красные и оранжевые круги. От толчков и дребезга трамвая я то и дело просыпаюсь и вижу сидящего напротив Ваську с корзинкой на коленях. Там, прикрытая привядшей травой, спит подаренная мне черепаха – она будет жить на нашем с Гиви балконе. Хорошо!

ИЩЕМ ВОЛШЕБНИКА

С той самой минуты, когда за необычными посетителями бабушкиной мансарды затворилась дверь, Гиви потерял покой. При первой встрече он назвал странных гостей «волшебниками», и его фантазия все последние дни без устали рисует невероятные приключения, героями являются таинственный старец в чалме и его телохранители…

Гиви утверждает: зеленую чалму может носить лишь тот, кто побывал в Мекке, поклонился священной могиле Магомета. Значит, и наш Волшебник был там. Почему-то по пути с Черепашьего озера я все время думаю об этом, думаю о Гиви.

Дома, наскоро поужинав, я сразу же бегу на балкон – не терпится показать Гиви черепаху и красавиц пепел, рассказать о старом пастухе, о схватке Шайтана с орлом. И, как ни странно, я чувствую себя виноватой перед Гиви: я-то весь день развлекалась, а он без конца скручивал бумажные свои цветы. Бедный, ему так хотелось поехать! Наверно, соскучился и ждет меня.

Предчувствие не обманывает – я застаю нахохлившегося Гиви на балконе в качалке, на коленях раскрытая книга, но он не читает, а невидяще смотрит куда-то вдаль. Я довольна: он рад моему возвращению.

Черепашка ему нравится, мы по очереди вертим и нянчим ее, а наигравшись, укладываем спать в корзинку. И тогда я собираюсь торжественно показать мои главные сокровища.

Осторожно, чтобы бабочки не разлетелись, я приоткрываю железную коробку и поднимаю ее к глазам Гиви. Но, к моему удивлению, лицо его становится печальным, губы кривятся, словно ему причинили боль.

– Тебе не нравится? – обиженно спрашиваю я.

– Они мертвые, Ли, – с усилием произносит Гиви и отстраняет коробку. – Они умерли.

И лишь тогда я сама заглядываю в жестяную сокровищницу. Во что превратились мои разноцветные пепелы, куда исчезла их красота… Кучка блеклой пыльцы, измятые, похожие на тряпочки, выцветшие крылья, беспомощные, сморщенные тельца. Зачем, зачем только я их ловила?! Я же не собиралась их убивать! Папа, как всегда, был прав…

Гиви понимает и жалеет меня и, стараясь утешить, восклицает с неестественным оживлением:

– Ну конечно же, Ли, не собиралась! И ты знаешь… ты не плачь, они вечером все равно бы умерли. Помнишь песенку: «Но короток мой век, он не долее дня. Будь же добр, человек, и не трогай меня»? Не будешь ловить пепел?

– Ни за что!

– Ну хорошо, Ли, успокойся… Знаешь что? Давай мы с тобой как будто отправимся путешествовать… Нет, нет, не на озеро!

– На Руставели, – предлагаю я сквозь слезы.

Больше всего я люблю именно эту самую нарядную и красивую улицу нашего зеленого города. В тени вековых платанов и акаций, раскинувших над ней зеленые шатры крон, всегда так прохладно и приятно гулять.

Но Гиви отрицательно качает головой.

– Нет, Ли, не на Руставели. Мы с тобой отправляемся в Индию, в незнакомые нам горы. Слу-шай вни-ма-тель-но… Мы переплываем священную реку Ганг, и на нашем пути неожиданно вырастает замок. Он оранжевый и светится изнутри оранжевым светом, будто громадный драгоценный камень. Мы подходим близко-близко – нам хочется войти в серебряные ворота, но замок отодвигается от нас. Он словно бы и рядом – рукой подать, а дойти до него никак не можем. Мы делаем шаг, и замок отодвигается на шаг. Он кажется живым и всё понимает. И смеется над нами. Ты видишь, как от смеха блестят у него окна? И вот мы устали, измучились и садимся в траву перед серебряными воротами. Трава душистая и густая, нам она почти по колена, но почему-то тоже оранжевая и тоже светится… А ты, Ли, начинаешь капризничать, просишь пить, и еще не успеваешь договорить, как у наших ног вдруг появляется оранжевый ручей. Течет и журчит, и трава качается. Я зачерпываю в ладони воду, хочу напоить тебя, но вода превращается в сухой оранжевый песок и сыплется у меня между пальцами. Ты слушаешь?

– Да.

Я, конечно, понимаю, что все это – Гивины выдумки, но меня зачаровывает его мечтательный голос, его таинственный тон. А он продолжает:

– Ты плачешь, Ли, зовешь Катю, но откуда в Индии, на берегу священного Ганга, быть Кате? Она далеко, она живет в Цагвери со своим мужем. Я пытаюсь успокоить тебя, но, представляешь, вдруг серебряные ворота распахиваются и из них выплывает оранжевое облачко, оно приближается к нам, становится больше, больше, и из него появляется фигура. И знаешь, кто это? Наш Волшебник! Да, он! Но глаза у него удивительно строгие, даже жестокие. И он поднимает обе руки и грозно кричит:

«Непосвященным гяурам вход в святую страну воспрещен! Вы должны сначала посетить Мекку, поклониться гробу пророка!»

Я пытаюсь помочь ему:

– А может, Волшебник не хочет пускать нас в замок, потому что боится – мы что-нибудь там сломаем? Бабушка Тата всегда боится, что я разобью у нее вазочку или статуэтку. Или, может, сам Волшебник добрый, а его слуги не хотят, чтобы мы вошли в замок?

– Нет, слуги покорны! – твердо возражает Гиви. – Слуги делают лишь то, что велит Волшебник! Он же могущественный чародей. Он может превратить воду в песок и песок в воду. Он может появиться и может исчезнуть, как дым.

– Ну и что же дальше? – тороплю я, – Дал Волшебник мне напиться? Я же хотела пить! Пустил в замок?

– Нет! – Гиви так печально качает головой, что мне кажется, он сам верит своим придумкам. – Нет, Ли, не дал воды, не пустил в замок! Представляешь, он опять сказал: «Гяуры!», вытащил из рукава золотую палочку, взмахнул ею – и все исчезло, как дым, как привидение. И Индия, и светящийся оранжевый замок, и священный Ганг. И мы с тобой оказались дома, вот здесь… На нашем балконе!

Увлеченная Гивиной фантазией, я не замечаю, как рядом с нами появляется Васька. По своей привычке он усаживается на корточки возле качалки и, когда Гиви замолкает, бесцеремонно заявляет:

– А я бы твоему Волшебнику голову отрубил! Он – злой! Почему не дал ей пить?

Я вздрагиваю от неожиданности: очарование сказки исчезло.

– Он Волшебник! Ему невозможно отрубить голову! – Гиви смотрит на Ваську с сожалением – рыжий тигренок ничего не понимает в сказках.

– И никакой он не волшебник! – сердито возражает Васька. – Я вчера газеты на базаре продавал, видел его. Все ходит, ищет чего-то, высматривает… В старье ковыряется!

– На базаре? – оживляется Гиви. – Вчера?

– Да, вчера, на базаре. И с ним эти… Как ты их зовешь? Его тела охранители…

– А может, он каждый день ходит там? – Гиви спрыгивает с качалки, словно собирается бежать куда-то. – Ах, если бы увидеть еще раз!

Я тоже поднимаюсь: порыв Гиви увлекает, мне тоже ужасно хочется снова посмотреть на царственного хаджи в зеленой чалме, мне кажется, что тогда и я поверю в придуманный Гиви оранжевый замок.

Но язвительный и практичный Васька охлаждает наш пыл:

– Базар-то закрыт. Вечер же!

– Тогда завтра! – не отступает Гиви. – Будем ходить по всему городу. Может быть, встретим!

Да, Васька, к сожалению, прав: сегодня слишком поздно. Красное солнце уже касается пылающим краем вершины горы Мтацминда. Значит – завтра!

…Но тетя Верико не любит пускать Гиви бегать по городу просто так, она обязательно придумывает ему поручение: отнести заказчице готовую шляпку, купить в магазине цветной ленты или тесьмы. Так случается и на следующее утро.

Вообще-то самая свободная личность в нашем дворе – Васька, он «крикун» – так называют в Тифлисе мальчишек-газетчиков. Васька бегает со своей газетной сумкой где и сколько ему угодно. Счастливый! Да и Амалия, если ей удается отделаться на время от надзора за младшими братцами, тоже может пробежаться по городу. Мне вырваться из дома труднее всех: на страже непреклонно стоят мама и бабушка. Но все же время от времени и я удираю, и тогда мы носимся по улицам дружной, неразлучной четверкой.

Ваське, достойному первенцу дворника Тиграна, знакома в городе каждая подворотня, каждый проходной двор, везде у него дружки-приятели, с которыми он охотно делится газетными новостями: где кого ограбили, где что продают…

А Гиви нравится просто бесцельно бродить по крутым замысловато-извилистым улочкам старого города, заглядывать в тупички и дворики, прохладные и тихие, наполненные прозрачным шумом воды, неиссякаемо льющейся из дворовых кранов. Присев на невысокую, сложенную из неровного серого камня ограду, Гиви любит наблюдать за неторопливой и бесхитростной жизнью, протекающей почти весь год на открытых балконах и прямо во дворах, под тенью чинар или туты. Обычно весной и летом в уютных тифлисских двориках, расположившись прямо на земле, древние старухи расчесывают промытую и просушенную на жарком солнце шерсть из старых матрасов и потом старательно заново набивают ею чехлы… Ритуал с мытьем и расчесыванием шерсти заботливые хозяйки повторяют ежегодно: мягко спится их родичам на обновленных пышных матрасах – гордости небогатых семей…

Кроме прогулок по Руставели, у нашей компании есть еще один излюбленный чудесный маршрут: узкими переулками старого Майдана пробраться – все в гору, в гору – в Ботанический сад, в царство экзотических тропиков.

Здесь тебя сразу же окружают фантастически яркие цветы, невероятные кактусообразные, причудливые веерные пальмы. Зелеными змеями обвивают стволы и свешиваются вниз лианы, заросли могучих папоротников преграждают тропинки. По горбатому мостику мы обычно перебегаем через петляющую по саду речушку, забираемся в зеленую глубину чащи, где в знойные дни приятно отдохнуть в прохладных сумрачных гротах. За каждым кустом мне чудится хищный зверь, змея… Сказки Гиви кажутся здесь еще страшнее, еще правдоподобнее…

Но сегодня в Ботанический не пойдем, будем искать Волшебника. И даже если не столкнемся с ним – просто пробежаться по улицам тоже хорошо.

– А Амалию возьмем? – спрашиваю я Гиви, когда мы встречаемся с ним на балконе.

Он без особой радости пожимает плечами.

– Если тебе очень хочется, Ли!

Я хватаю красный сигнальный флажок и перевешиваюсь через перила балкона: Амалия склонилась у колонки, набирая в кувшин воду.

Свистнув, я помахиваю четыре раза флажком, что на нашем немом языке означает: приходи в условленное место, идем гулять. Амалия кивает в ответ и убегает с кувшином в дом. Стирающая во дворе белье тетушка Аревхат с подозрением поглядывает на меня снизу вверх, но ничего не говорит. Петрос и Гога копаются у нее перед носом в песке. Значит, Амалия сможет хотя бы ненадолго пойти с нами.

Излюбленное место встреч – у входа в кино, на углу нашей Барятинской и Руставели. Здесь, у кассы и афиш, всегда толпится народ, и наша компания не так бросается в глаза.