Текст книги "Давно, в Цагвери..."

Автор книги: Наталья Туманова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Подхватив мою монетку, цыганка что-то говорит Кате на своем гортанном языке, но Катя не понимает по-цыгански. Она качает головой, и цыганка опять улыбается мне и, сделав пальцами «козу», бодает мои ноги.

– Хороший девочка, красивый дочка! Эй-эгей!

Видимо, она принимает Катю за мою маму, так бывало не раз.

А цыган все бьет и бьет в бубен, и медвежонок переступает с лапы на лапу. Но, видимо, ему надоело танцевать или он устал, и, опустившись на четвереньки, он садится в середине круга и, пригорюнившись, прижимает лапу к щеке. Хозяин наклоняется, легонько шлепает звереныша ладонью по толстой попке и, достав из кармана широченных шаровар кусок сахара, сует медвежонку. Заурчав, тот с жадностью хватает сахар мягкими губами, принимается сосать и грызть, но с места не трогается – должно быть, твердо решил: хватит, поработал сегодня!

Цыган раскланивается и объявляет, как в цирке:

– Гаспада! Пиредставление акончено!

Постояв еще, зрители нехотя разбредаются с площади, смеясь и обмениваясь впечатлениями, – не так-то часто заглядывают в горную деревушку артисты, пусть даже простые цыгане. А стайка мальчишек окружает медвежонка и старого цыгана, старательно пересыпающего медную и серебряную мелочь из шляпы в карман.

Катя озабоченно говорит:

– Значит, где-то близко их табор. Надо запирать двери – и курятник, и погреб…

– А почему? – не понимаю я.

– А потому что все цыгане – воры и жулики! – поясняет Катя.

– Ну уж, наверно, не все, – примирительно говорит дед Автандил. – Нельзя, Кэто, обо всех плохо думать.

– И вы это говорите! – возмущается Катя. – А кто коней и овец ворует? А в прошлом году кто у соседей кур покрал? А?

Но вот почти все разошлись с площади, лишь мальчишки галдят около медвежонка. И мне тоже хочется посмотреть на звереныша и на цыган поближе, я тяну Катю за руку в их сторону. Но Катя смотрит настороженно, сердито – никогда раньше не видела ее такой.

– Ой, не нравится мне цыганка! – бормочет Катя. – Глаза завидущие, жадные! Не сглазила бы тебя!..

Но я настойчиво зову Катю к цыганам и медвежонку, и она в конце концов уступает. Ей ведь тоже интересно поглядеть их поближе. Подходим. Звереныш, видно, сильно устал, он смотрит на окружающих скучно и с каким-то, как мне чудится, укором: что вы, мол, веселого и интересного тут нашли? А цыгане не обращают на него никакого внимания – спорят на своем языке, женщина громко и требовательно кричит, и старик наконец лезет в карман необъятных шаровар, достает горсть монет и высыпает в ладонь цыганке. И та торопливо уходит к лавке, где торгуют всякой всячиной; цыганята с веселыми воплями бегут следом. Наверно, сейчас купят им сладостей.

Я смотрю на пригорюнившегося мишку и жалею, что нечем его угостить. И вдруг вспоминаю: в кармане платья – панта. С десяток груш я послала с мамой папе – может, ему понравятся, но и еще остались.

Осторожно протягиваю мишке грушу, и он берет ее мягкими губами и грызет с видимым удовольствием. А старый цыган, раскуривая длинную изогнутую трубку с блестящей крышкой, посматривает на меня и Катю вовсе не сердито, а даже ласково.

Потом мы с Катей усаживаемся неподалеку на бревна и смотрим, как медведь кусает себя за лапы, роется носом в шерсти: Катя говорит – ищет блох. А позже, съев все, что надавали ему мальчишки и девчонки, мишка укладывается спать. Старый цыган сидит, пыхтит трубкой и с сердитым нетерпением поглядывает в сторону лавки, куда ушла молодая цыганка.

Катя пытается увести меня домой, но я упрашиваю подождать: хочется узнать, куда цыгане пойдут потом, где их табор. Ведь было бы так здорово посмотреть! Я вспоминаю, как зимой Гиви читал мне Пушкина: «Цыгане шумною толпой по Бессарабии кочуют, они сегодня над рекой в шатрах изодранных ночуют…» Алеко! Земфира! Ах, как жалко, что Гиви здесь нет, мы обязательно пошли бы вместе смотреть шатры и табор, цыганские пляски, послушали бы их песни!

Вскоре возвращается молодая цыганка со своими голыми ребятишками; и щеки и даже лбы у них выпачканы шоколадом – значит, я угадала. Цыган встает и что-то приказывает молодой, показывая на медвежонка: видно, велит отвести в табор. А сам, весело бренча в кармане деньгами, направляется к станции железной дороги – там есть буфет.

Осмелев, я подхожу к медвежонку; я все-таки побаиваюсь старого цыгана: лохматая черная борода и такие пронзительные глаза!

– А можно Мишу погладить? – спрашиваю цыганку.

Но цыганка отрицательно качает головой.

– Лучше не надо, девочка; вдруг оцарапает, укусит. Лучше я тебя поглажу. – Она нежно касается пальцами моей челки. – Ты на мою старшую дочку очень, очень похожа… Которая умерла…

Но тут с Катей происходит непонятное: со злым и испуганным лицом с силой оттаскивает меня за руку от цыганки и почти бегом направляется к дому.

– Дурной глаз! Я знаю: дурной глаз! – бормочет она, возмущенно оглядываясь. – Ишь выдумала: на дочку похожа… Ворона черная! Хоть бы цыганят своих помыла да причесала, лентяйка!

У дома нас догоняет Сандро. За плечом у него охотничье ружье, а к поясу привязаны две убитые птицы.

– Куропатки! Вот здорово! – смеется Катя, сразу забывая о цыганах. – Значит, завтра у нас будет вкусный-вкусный обед! Молодец, Сандро!

А на следующее утро происходит неожиданное…

Как и обычно, мы с Катей уходим в рощу, и я принимаюсь собирать землянику; условились: если наберу много, Катя сварит к приезду мамы и бабушки земляничное варенье – мама очень любит!

Часа через полтора Катя собирается домой: нужно ощипать куропаток, застреленных Сандро, пожарить их. И, уходя, наказывает мне:

– Смотри не убегай далеко, Ли! Устанешь – приходи, я тебя спать уложу, или у дедушки Автандила посиди. Но дальше вон той березы не ходи. Там козы пасутся; рогатые, бодливые есть, долго ли до беды…

– Не пойду, Катя, – обещаю я и усаживаюсь в траву, где красными бусинками рассыпаны крупные алые ягоды. – А ты скоро?

– Поставлю обед и приду!

Да, я совсем позабыла рассказать про черепаху. Каждый день беру ее с собой в рощу и выпускаю гулять, но она далеко не убегает, ей просто нравится сидеть в траве, перебирать ее лапками, грызть, греться на солнышке. И сегодня все идет по заведенному обычаю: она отдыхает, наслаждается в траве, а я собираю ягоды.

Сколько же на этой полянке земляники! Ведь я была здесь и вчера, и позавчера и, кажется, обобрала все спелые ягоды, а сейчас вон сколько появилось снова! Каждый день набираю здесь полную корзинку – вкусные, спелые, а черепаха почему-то равнодушна к ягодам: сколько ей ни предлагаю, предпочитает жевать простые листья, которые Катя называет подорожником.

Сегодня решаю собирать ягоды вместе со стебельками: сделаю земляничный букетик и поднесу дедушке Автандилу. Я и не замечаю, как захожу за запретную березу. Слишком уж много земляники, слишком соблазнительно краснеет она в зеленой траве! У меня уже набран порядочный пучок, когда я слышу, как под чьей-то ногой хрустит сухая ветка.

Поднимаю голову, уверенная, что увижу Катю, вот сейчас она примется ворчать и отчитывать меня: зачем далеко ушла. Но передо мной стоит не Катя, а…

…Я могла бы сама продолжать эту повесть, но будет, вероятно, интересней, если рассказ о случае из моего детства дальше поведет Гиви. Да-да, Гиви. Он ведь действительно стал писателем, и его записки или воспоминания – не знаю, как лучше назвать, – точнее и полнее расскажут о событиях, в которых я уже не принимала участия, но которые так близко касались моей судьбы. Спустя много лет Гиви Кахидзе со своей обычной грустной улыбкой подарит мне одну из своих последних книг, и вот что я там прочитаю…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ПОВЕСТЬ ГИВИ КАХИДЗЕ «ЛИАНА»

Лиана! Какое красивое имя! Лиана – вьющееся тропическое растение, длинные зеленые стебли которого нежно и сильно обнимают стволы деревьев. Лиана – девочка, Лиана – девушка, с которой мы прожили под одной крышей самые счастливые годы – детство и юность… Сколько лет пролетело с тех пор! Мы давно повзрослели, и жизнь разметала нас по разным городам, но память о девочке с иссиня-черными глазами и трогательной челкой над ними живет во мне и будет жить, пока я сам жив. Лиана – подруга моих детских игр, первая слушательница моих сказок.

Теперь, оглядываясь на прошлое, я понимаю, как много дала мне не только Лиана, но и вся ее семья.

У отца Лианы, Леона Георгиевича, да и у обеих ее бабушек, живших в том же доме, было множество книг, целая библиотека. Нам с Ли разрешалось копаться в манящем и бесценном книжном изобилии, перелистывая старые иллюстрированные журналы – «Ниву», «Родину», «Сердце России»; журнальные кипы громоздились на полках, на подоконниках, даже прямо на полу, между книжными шкафами.

Лиана больше всего любила сказки – и старые грузинские, и русские, и переводные: «Тысячу и одну ночь», братьев Гримм, Андерсена, Перро, да и я не оставался к ним равнодушным. Но меня больше привлекали стихи – их певучая словесная вязь всегда казалась чем-то колдовским, гипнотизировала, ложилась в память и в сердце; меня до сих пор охватывает странное, непередаваемое волнение, когда я слышу пушкинское: «…бродят кони их средь луга, по притоптанной траве, по кровавой мураве…» Или лермонтовское: «…другие ему изменили и продали шпагу свою…» Лермонтов и Пушкин, Жуковский и Тютчев, томики лучших поэтов Грузии – Руставели, Бараташвили, Галактиона Табидзе, Паоло Яшвили… Рядом с книжками этих поэтов стоял сборник стихов прадеда Лианы, Михаила Туманишвили, с которым дружил великий Николоз Бараташвили.

Бабушка Лианы, Мария Марковна, – мы называли ее Тата, – не раз с гордостью рассказывала, что, когда Пушкин приехал в Тифлис, в его честь в Ортачальских садах на берегу Куры был дан обед, и грузинские писатели и артисты исполняли для гостя национальные песни, слова одной из них, которая пленила Пушкина искренностью и душевностью, написал прадед Лианы, поэт Туманишвили…

Отец Лианы был юристом, но любил и блестяще знал литературу; мне думается, если бы он посвятил себя ей, стал бы известным литератором. Он мог читать наизусть – и читал великолепно – целые главы из «Евгения Онегина», из «Бахчисарайского фонтана», «Медного всадника» и «Руслана и Людмилы», читал он их и по-русски, и в лучших грузинских переводах. Леон Георгиевич гордился тем, что его дед первый перевел на грузинский язык «Бахчисарайский фонтан» и «Кавказского пленника».

Еще тогда, в те далекие детские годы, я часто думал, что для подлинного искусства не существует национальных границ, что настоящая поэзия интернациональна. Лучшие поэты России любили Грузию. Пушкин и Лермонтов были высланы царем Николаем Первым в наш горный край в наказание за свободомыслие и с тайным желанием их гибели, но, чуткие сердцем к его красоте, к его честным, душевно распахнутым людям, они полюбили Грузию и ее народ, ее древний язык.

«На холмах Грузии лежит ночная мгла; шумит Арагва предо мною. Мне грустно и легко; печаль моя светла; печаль моя полна тобою…» Разве можно когда-нибудь позабыть эти строчки, где любовь к женщине переплетена с любовью к стране своего изгнания, стране прекрасной, свободолюбивой и гордой?

Я помню, однажды, в годовщину гибели Грибоедова, Мария Марковна взяла меня и Лиану на гору Давида, Мтацминду, поклониться могиле писателя.

Когда поднимались на фуникулере и позже, уже в Пантеоне, Мария Марковна рассказывала нам о жизни Грибоедова, друга декабристов Одоевского, Чаадаева и Рылеева, о его любви к Нино Чавчавадзе, о его презрении к «барабанному просвещению», которое насаждали в странах, просивших в те годы у России и покровительства, и защиты, о его преждевременной страшной и трагической гибели.

– Да, – говорила Мария Марковна, – Грибоедова зверски убили, а ему было всего тридцать четыре года и он совсем недавно женился на Нино Чавчавадзе. Наша семья дружила с семьей Чавчавадзе; вернемся – я покажу вам фотографии и письма…

«Обитель смерти» – так несколько высокопарно выразилась Мария Марковна о кладбище на Мтацминде, где вокруг мраморных и гранитных надгробий и сейчас высятся сумрачные кипарисы. Она и сама чем-то напоминала кипарис – высокая, всегда печальная, в черной вдовьей одежде. «Это уж навсегда, Верико», – сказала она однажды маме…

Мы поднялись на Мтацминду. День был с солнечными проблесками, но холодный – январь. Невесомо, неслышно падали с неба крупные хлопья снега; город лежал внизу, окруженный горами, – в нем было что-то древнее, библейское. Я не знаю другого города, который будил бы во мне такие глубокие и чистые чувства, – может, потому, что Тифлис – моя родина?

Мы с Ли долго стояли на площадке перед Пантеоном, и мне кажется, и она испытывала чувства сродни тем, которые волновали в ту минуту меня. И вообще мне думается, что мы с Ли часто думали и чувствовали одинаково, нас, видимо, объединяло некое, как говорили в старину, сродство душ. Она была умная и чуткая девочка, и о том, что она мне далеко не безразлична, я, кажется, впервые понял именно тогда, на горе Мтацминда, у могилы Грибоедова.

Мы стояли у вырубленного в скале грота, где из черного мраморного камня вздымался, как бы крича о безвременной и бессмысленной смерти, высокий бронзовый крест с распятием. Обхватив подножие креста судорожно застывшими руками, на камне лежала бронзовая женщина – лица было не рассмотреть. Я не знаю, похожа ли эта бронзовая фигура на живую Нино Чавчавадзе, или это лишь символ скорби, символ страдания, горя по разрушенной любви?.. Не знаю.

Я стоял, взявшись руками за прутья решетки, ограждавшей могилу, а Ли стояла рядом и по-детски прилежно, старательно, читала по складам: «…убит в Тегеране, …января 30 дня…»

Подробности о его смерти мы знали и раньше, прежде чем поднялись на Мтацминду, и не слова, высеченные на камне, поразили меня. Меня пронзила острая, внезапная боль, когда Ли, так же по складам, прочитала:

– «…Дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего же пережила тебя любовь моя…»

Столько лет прошло с тех пор, и, может быть, сейчас я как-то иначе воспринимаю события того дальнего зимнего дня, но, помню, меня поразил тогда и сам тон Ли, поразили ее глаза…

Она стояла и словно ничего не видела кругом, все повторяла вслух: «…для чего же пережила тебя любовь моя…» Она смотрела совсем по-взрослому, так же как Мария Марковна, и вместе с тем по-детски горько, и я подумал: наверно, с таким же выражением глядела на этот могильный мрамор юная Нино Чавчавадзе.

Могила Нино – рядом с могилой Грибоедова, и когда Ли переводила взгляд на могилу Нино, я снова видел в ее глазах ту же недетскую скорбь и как бы вопрос: зачем, за что, неужели и мы все умрем и после нас останутся лишь скорбные камни? Ли оглянулась на меня косым мгновенным взглядом и сразу же отвела глаза, словно боялась, что я угадаю ее мысли.

Когда уходили из Пантеона, Мария Марковна рассказала, что вскоре после гибели Грибоедова персидский шах Хосрев Мирза прислал в подарок Николаю Первому один из самых крупных в то время бриллиантов мира – «Шах», весом в девяносто каратов. Такова была цена жизни, отнятая у Грибоедова варварским убийством. И самодержец всероссийский принял подлый, кощунственный дар и простил убийство одного из талантливейших людей страны. Впрочем, в глубине души он, вероятно, радовался гибели Грибоедова – кто знает, что еще мог преподнести престолу автор обличительной комедии? Крамолы и без него в России достаточно – один Александр Пушкин чего стоит!

– Он был такой злой царь? – с ненавистью спросила тогда Лиана. Я не помню ответа Марии Марковны, я видел лишь Лиану, ее глаза, ее вздрагивающие губы, и, как сейчас, слышу беспомощно-гневные и горькие детские интонации: «…для чего же пережила тебя любовь моя?»

…Это она, Лиана, сама того не подозревая, вплотную столкнула меня с жизнью реальной, с ее темными теневыми сторонами, с необходимостью совершить в ответственный час неотложные и решительные поступки. А все началось с отъезда Ли в Цагвери. Она спускалась с лестницы в сопровождении Маргариты Кирилловны, в светлом платье и с неизменным своим красным бантом в волосах. В руках корзина с черепахой и большая кукла, подаренная ей в день рождения. Ли обожала эту толстую, аляповатую куклу и не раз говорила, что она похожа на ее прежнюю няню. Но общего между няней и куклой было, на мой взгляд, слишком мало, лишь круглые голубые глаза да розовые толстые щеки. Катя живая была намного симпатичней.

Маргарита Кирилловна предложила моей маме, чтобы я приехал погостить к ним в Цагвери.

– Я буду тебя ждать, – сказала Ли. – Нам будет весело-превесело!

А я все смотрел на нее – какая она милая, со своей аккуратной челочкой, блестящими, иссиня-черными глазами и лукавой улыбкой.

Оглядываясь на меня и словно зовя за собой, Ли сбежала по ступенькам и, подойдя к ожидающему у подъезда фаэтону, погладила лошадь по морде – она всегда любила животных.

– Здравствуйте, лошадь! – сказала она.

И это наивное и вежливое «здравствуйте, лошадь» запомнилось мне на всю жизнь.

Со двора прибежали Васька и Амалия. И сразу же Амалия принялась трещать без умолку, попросила Ли привезти из Цагвери панты и орехов – там их полным-полно! Ли обещала, а сама погрустнела и искоса посматривала на меня; я видел, что она сердится: Амалия помешала нам на прощанье поговорить. Стыдно признаться, но Амалия меня всегда раздражала – ее шумливость, настырность, – и потом, мне не хотелось делить с ней Ли…

Васька предупредил, чтобы Ли не потеряла в Цагвери его подарок – черепаху, а мне было обидно, что Ли не взяла с собой и мои подарки. Я принес ей розы и тюльпаны; впрочем, кому в Цагвери нужны искусственные цветы – сколько угодно живых!

Наконец фаэтон тронулся, задребезжали по мостовой колеса, и во мне что-то тоненько заныло и оборвалось. Васька и Амалия побежали за фаэтоном, что-то крича, и когда фаэтон поворачивал за угол, Лиана последний раз оглянулась и улыбнулась мне. Я тоже улыбнулся через силу и помахал кепкой, но Ли не могла ответить – руки у нее были заняты.

Я долго стоял у подъезда рядом с Мирандой.

Вернулись Васька и Амалия, но мне не хотелось с ними разговаривать, я ушел домой и принялся за работу.

Маминых заказчиц я не любил – они действовали мне на нервы своими фокусами и капризами. Часами вертелись перед трельяжем, надевая шляпку то так, то эдак, требуя приколоть то один цветок, то другой. И особенно привередничали старые и уродливые; молоденькая какую шляпу ни наденет – все ей к лицу.

Дни без Лианы потянулись для меня медленно, время иногда будто останавливалось совсем.

Утром я садился за цветы. Когда глаза и пальцы уставали, я выходил на балкон, усаживался в старенькую качалку, смотрел на снующих под карнизом ласточек. И у меня перед глазами появлялась Ли. Там, в Цагвери, наверно, ее не одергивают: сюда нельзя, туда нельзя! Там нет грязных дворов, нет мусорных ящиков, кругом зелень, цветы! Ах, как хотелось скорей мне в Цагвери, побегать вместе с Ли по березовой роще, подняться в горы, посидеть на камнях возле ручья…

Да, дни тянулись томительно, но через неделю все вдруг изменилось неожиданным образом.

Я сидел за работой, когда услышал в передней голос тети Маргариты. Вскочил, опрокинул баночку с клеем, уронил ножницы, но не обратил на это внимания. Мама посмотрела на меня с испугом. Я выбежал в переднюю. Мама и бабушка Ли стояли у двери своей квартиры. Леона Георгиевича не было дома. Бабушка оглянулась и – наверно, что-то в моем лице встревожило ее – уронила ключ.

– А Ли? – спросил я.

– Она не приехала, Гиви, – сказала Ольга Христофоровна. – Мы через два дня возвращаемся обратно и, если твоя мама не передумала, возьмем тебя с собой.

Вопрос о поездке был решен. В этот же день мама отправилась в магазин купить мне новые сандалии и чемоданчик. Ночью я долго не мог уснуть. Просыпался раза три и, прислушиваясь к устоявшейся за ночь тишине дома, думал о Цагвери.

А утром…

Утром проснулся позже обычного. Разбудил резкий звонок в передней, сразу почудилось в нем что-то настораживающее, пугающее. Полежал, ожидая, что кто-нибудь другой откроет дверь. Но звонок снова задребезжал, и в резкости его звука слышалось нетерпение.

Отбросив одеяло, я вскочил, выбежал в переднюю – звонок трещал непрерывно, словно захлебываясь в истерике.

Я повернул рычажок английского замка – на площадке стояла Катя. Я никогда раньше не видел у нее таких растерянных, испуганных глаз. На щеках грязные потеки слез, губы распухли. Не сказав ни слова, оттолкнув меня, она вбежала в переднюю и бросилась к двери в квартиру Лианы. Но дверь распахнулась ей навстречу, показалось встревоженное лицо тети Маргариты, из-за ее плеча выглядывала Ольга Христофоровна.

– Что, Катюша?! – в один голос закричали они. – Что случилось?

– Ли приехала? – спросила Катя шепотом.

– Куда приехала? – опешила тетя Маргарита. – Что ты говоришь, Катя? Куда Ли должна приехать?

– Сюда, в город, – упавшим голосом ответила Катя.

Я поразился мгновенной меловой бледности, разлившейся по лицу Маргариты Кирилловны, по лбу, щекам, даже по шее. Она схватилась рукой за косяк – иначе, наверно, упала бы.

– Да что ты болтаешь, Катерина? – с сердцем воскликнула Ольга Христофоровна. – Мы же ее с тобой оставили! Как она могла приехать?!

Дверь оставили незакрытой, и я проскользнул следом, не спрашивая разрешения. Катя перешагнула порог, бессильно повалилась на стул у двери и, размазывая по толстым румяным щекам слезы, принялась рассказывать. Как обычно, она оставила Лиану в роще, рядом с домом, а сама пошла готовить обед. И когда через час вернулась, Лианы в роще не оказалось.

– Искали и день, и вечер, и ночь… Видно, ушла далеко, заблудилась. Или в ущелье свалилась, пропастей-то там – не сосчитать. И Сандро, и папаша Автандил, и все соседи искали, в сотню голосов кричали по лесу. А ее нет и нет. Вот я и вспомнила: больно уж ей «кукушка» понравилась. Дошла, может, думаю, до станции, села в вагончик, поиграться хотела, а поезд-то и пошел-поехал… Чуть я утра дождалась, первой «кукушки»… надеялась: здесь…

Всхлипнув, Катя замолчала, и все три женщины молча смотрели друг на друга. Первой пришла в себя Ольга Христофоровна.

– Рита, беги к Лео в суд! Успеем на следующий поезд! Катерина, перестань реветь! Ну! – Ольга Христофоровна засуетилась, хватая и затискивая в дорожную сумку какие-то вещи. – А, Гиви! Поедешь с нами. Поможешь искать Ли…

И мы поехали.

В купе рядом со мной сидела тетя Маргарита с неподвижным, застывшим лицом. Леон Георгиевич курил папиросу за папиросой и недокуренными швырял в окно.

Катя молчала, подавленная, притихшая, непохожая на себя, – куда делись ее жизнерадостность, ее всегдашняя веселость. Глядя на нее, я думал: а ей, вероятно, тяжелее всех – именно она виновата в случившемся. Правда, ни тетя Маргарита, ни Леон Георгиевич не упрекали Катю ни словом. А я украдкой всматривался в ее изменившееся, распухшее от слез лицо, чувствовал – в моем сердце невольно растет к ней неприязнь: как могла, как посмела Катерина оставить девочку одну в лесу? И совсем она сейчас некрасивая, думал я, растрепанная, с опухшими веками и губами. Горе, наверно, никогда не красит людей.

Дома у Кати мы застали чудовищный беспорядок. И в кухне, и на балконе громоздилась на столах немытая посуда, во всех комнатах валялась разбросанная одежда, домашние вещи, какие-то веревки, а мебель, как показалось мне, была сдвинута с привычных мест, – переполох, вызванный исчезновением Ли, пожаром охватил весь дом.

Вечерело.

Скрылось за зеленой грядой гор солнце; из долины тянуло свежестью.

Катины родные только что вернулись с поисков: рослый старик с прокуренными желтыми усами – кузнец Автандил и его сын Сандро, такой же крепкий и высокий, как отец. Они молча, с виноватым видом смотрели на тетю Маргариту и Ольгу Христофоровну и робели перед Леоном Георгиевичем – нет, нет, они не могли сообщить ничего утешительного. Сандро рано утром взял у соседа верховую лошадь и весь день колесил по ближним дорогам и селениям, заезжал во все отделения милиции – следов Лианы не обнаружилось нигде.

– Мы так надеялись, что она в Тифлисе у вас, батоно Леон, – сказал, потупившись, Сандро. – Лиана бедовая девочка, могла уехать следом за бабушкой и мамой. Вот и отец Спиридон…

В доме мы застали еще соседей, принимавших участие в поисках. Среди них бросался в глаза длинноволосый, в черной поношенной рясе священник. У него было доброе и спокойное, я бы даже сказал – безмятежное лицо. К нему-то и обращался Сандро.

– Да, сие представляется вполне естественным, – кивнул отец Спиридон. – Стало отроковице скучно, она и решила поехать за мамой…

– Но ее там нет! – потрясенная происшедшим, в отчаянии крикнула Маргарита Кирилловна. – Что же делать?! Что делать?!

Отец Спиридон пытался успокоить ее:

– Нельзя терять надежды и веры, дочь моя, надо уповать на милость божью!

– Да бросьте вы болтать, отец Спиридон! – с досадой перебил дед Автандил. – «Уповать»! «Отроковица»! Сейчас на милицию больше нужно надеяться, чем на вашего бога! Да на себя! Завтра с утра спустимся в Боржоми и там все обшарим…

– Почему же завтра? – возмутился Леон Георгиевич. – Да ведь если она жива, то именно этой ночью и может погибнуть!

И хотя все бывшие в доме лишь недавно вернулись из бесплодных поисков, хотя все безмерно устали и измучились за два дня, дед Автандил и Сандро снова стали поспешно собираться в путь.

В хурджин[12]12
  Хурджин (груз.) – мешок.


[Закрыть] Катя положила кое-какой еды, поставила бутылку с молоком; если Ли найдется, она, конечно, голодна и обессилена. Дед Автандил долил керосина в два фонаря «летучая мышь», прихватил с собой моток веревок и топор – на случай, если придется спускаться в ущелье.

Катя решила тоже идти с мужчинами, несмотря на то что едва держалась на ногах. Повторяла:

– Нет, нет… я пойду.

Но вдруг какими-то странными, прояснившимися глазами она посмотрела на всех по очереди и всплеснула руками.

– Дура! Дура! Как сразу на нее не подумала?!

– На кого на нее? – спросил кто-то.

Все смотрели с недоумением: о ком Катя вспомнила, о ком говорит?

– Цыганка! Вот кто! Маргарита Кирилловна! Вы бы только видели, как она смотрела на Ли! И сказала: «Ты как моя дочка, которая умерла». Да, да! Это цыгане украли Ли! Больше некому!

И, захлебываясь, не договаривая слов, перебивая сама себя, Катя рассказала о цыганах, побывавших в Цагвери, о плясавшем медведе, о красивой цыганке с «дурным глазом», о том, как та жадно и влюбленно смотрела на Ли. И хотя в рассказе не было прямых доказательств, все, кто был тогда в доме, поверили: да, да, именно цыгане похитили Лиану – ведь многие утверждают, что цыгане воруют детей.

– Но где искать их табор? – спрашивал Леон Георгиевич, обращаясь то к одному, то к другому. – Если они и правда захватили девочку, то, конечно, поторопились уйти подальше. Они на лошадях были, Катерина?

– Не знаю. Мы в табор не ходили. Они здесь, на площади, с медведем представление делали. А потом ушли…

– Я знаю, куда отправился табор, – сказал Сандро, надевая кепку. – В боржомской милиции говорили: цыган видели по дороге в Ахалдабу!

– Боже мой! Цыгане! – Маргарита Кирилловна ломала руки. – Еще этих ужасных бродяг не хватало!

– Успокойся, Рита! – Леон Георгиевич положил руку на плечо жены. – Табор все-таки лучше, чем если б заблудилась или свалилась в пропасть… В таборе хоть сыта и под защитой… Сандро, дружище! Где достать лошадей? Необходимо догнать табор!

– Это сейчас! Спрошу у Думбадзе! Если кони дома – не откажет!

– Да! Да! Поскорее! – заторопила Сандро Маргарита Кирилловна.

– Я заплачу, сколько спросят! – Леон Георгиевич поспешно вытащил бумажник.

– Вай-вай! – Дед Автандил с горькой укоризной покачал головой. – Кто возьмет с вас деньги, батоно Леон? В такой беде разве берут деньги? Спрячьте, батоно Леон, скорее спрячьте! Не обижайте людей!

В это мгновение на балконе послышались быстрые шаги, и на пороге появился маленький полный человечек в милицейской форме, весьма решительного и воинственного вида. Грудь пересекала портупея, поясной ремень оттягивала кобура нагана, а торчавшие горизонтально черные щегольские усы придавали вновь прибывшему еще более бравый молодецкий вид. Форменная фуражка была лихо сдвинута набекрень.

– Важа Гогоберидзе! – с важностью представился он, козырнув приезжим. – Был по делам в Тифлисе, приехал, докладывают – пропала у дачников девочка! И Важа – сюда! – Он сделал два шага к Леону Георгиевичу и с радостным изумлением развел руками: – Вай мэ, товарищ юрист! Мы же знакомы! В прошлом году вы приезжали в Боржоми по делу о краже из магазина. Помните, я в зале суда дежурил? И в Тифлисе вас видел, я – свояк дворника Тиграна, в вашем доме работает…

Важа с силой пожал мужчинам руки и с прежней важностью поклонился бабушке и Маргарите Кирилловне.

– Важа Гогоберидзе! – Поправил фуражку и легонько, тыльной стороной ладони подбил снизу усы. – Вай-вай, какие плохие дела! Важа Гогоберидзе туда-сюда прикинул и думал: цыгане! А?!

Все в комнате, словно по команде, переглянулись, а Сандро с радостью провозгласил:

– И мы так думали, товарищ Важа! Вот сию минуту про цыган говорили! Ни в горах, ни в лесу не нашли девочку, как сквозь землю провалилась! Табор догонять надо, товарищ Важа!

– Хорошо, что приехали, батоно Важа! – Леон Георгиевич подобрался, смотрел уверенней и тверже. – Вы здесь представитель закона, вы нам поможете. Едем! Сейчас же едем!

– Да! – Гогоберидзе деловито нахмурился, оглядел собравшихся. – Вы, я, Сандро – вот кто едет! Мы им устроим! Покажем им воровать! – И Важа выразительно, с силой похлопал ладонью по кобуре нагана.

– А на чем поедем? У вас есть транспорт, батоно Важа?

– Есть! Важа Гогоберидзе все думал, все готовил. Пролетка у милиции, батоно!

– И меня возьмите, меня обязательно! – заторопилась Катя, приглаживая растрепавшиеся волосы. – Я проклятую цыганку сразу узнаю! Сразу! Вы бы видели, батоно Важа, как она глядела на девочку… В тюрьму ее! В тюрьму!

– И я поеду!

– И я! – перебивали друг друга тетя Маргарита и Ольга Христофоровна.

Важа в раздумье посмотрел в напряженные, полные ожидания лица женщин.

– Всех взять не могу, генацвале. Пролетка не резиновая! – Он с сожалением покачал головой. – А оттуда девочку везти будем… Но ты, Кэто, нужна! Пошли!

Я не решился проситься в ночную экспедицию: меня бы наверняка не взяли. Но я задумал прокрасться за взрослыми к пролетке – может, удастся примоститься сзади, где привязывают багаж: ведь у городских фаэтонов есть позади такая площадочка, куда укладывают чемоданы.

Важа Гогоберидзе жил рядом с милицией, недалеко от Кати. Возле его дома, у забора, действительно темнела довольно вместительная повозка, напоминающая городской фаэтон. Лошадь устало переступала с ноги на ногу, мелодично позванивала сбруя. Стоя в тени кустов, невдалеке, я подождал, пока Сандро не вскарабкался на облучок, а Важа и Леон Георгиевич не уселись в кузове повозки. Катю посадили на переднее сиденье.