Текст книги "Давно, в Цагвери..."

Автор книги: Наталья Туманова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Проспект Руставели в те давние годы не особенно отличался от теперешнего. И тогда украшали его высокие, с колоннами и барельефами красивые дома, каждый в своем стиле, так же сверкали витрины и пестрели над магазинами вывески. Правда, в годы нэпа вывески были и ярче и живописнее и их обязательно украшали начертанные сусальным золотом и серебром фамилии владельцев магазинов. Значился среди них и некий «Лагидзе» – знаменитый на весь город магазин сладких шипучих вод. Магазин существует и сейчас, как раз напротив Театра оперы и балета, – тбилисцы называют его по-старому «Лагидзе», хотя фамилия бывшего хозяина давно исчезла с вывески. Так же и в Москве многие старожилы до сих пор называют большой гастроном на улице Горького «Елисеевским».

Итак, прежде всего к «Лагидзе»!

В высоких стеклянных сифонах сверкает разноцветная – лимонная, клубничная, сливовая – вода. Какая же она прохладная и приятная на вкус! Сегодня среди нас богач Васька, неплохо подрабатывающий на продаже газет. С царской щедростью он угощает всю компанию!

С утра и до вечернего, позднего часа толпятся и фланируют на проспекте Руставели старые и молодые, – повсюду шум, смех, словно здесь длится нескончаемый праздник. Витрины магазинов и кафе отражают расфранченных, надушенных красавиц с орлиными носами и соболиными бровями. Группы щеголеватых молодых людей, картинно облокотясь о стволы платанов, образующих зеленый свод над проспектом, непринужденно болтают и хохочут, темпераментно жестикулируя. Важной, неторопливой поступью шествуют статные старики с властно сверкающими из-под посеребренных бровей глазами.

Мы шагаем среди толпы, счастливые ощущением свободы и праздника.

Вот гостиница «Орион». В ее роскошных, комфортабельных номерах останавливаются богатые иностранцы. Тяжело хлопают резные дубовые двери с бронзовыми львиными мордами, впуская и выпуская гостей. О, мы уже знаем: вот те, поджарые, худющие, в клетчатых пиджаках, – англичане, а вот француженки – веселые, мелодично щебечущие. За ними походкой королевы плывет в услужливо распахнутые швейцаром двери индианка в блестящем голубом сари, с коричневым пятнышком между стрелками бровей. Гиви провожает ее взглядом и осторожно касается моей руки.

– Видишь? – спрашивает он шепотом. – А не она ли живет в том оранжевом замке, где мы с тобой побывали вчера?

Взрослые часто говорят: чудес не бывает! Нет, бывают, и еще как бывают! Сегодня во всяком случае я убеждена в этом, потому что следом за индианкой из гостиницы выходит… наш Волшебник!

Та же зеленая чалма и белоснежное одеяние, а в двух шагах за ним безмолвно и высокомерно движутся слуги в фесках.

– Смотри, Ли! – Глаза Гиви вспыхивают. – Я знал, чувствовал – мы обязательно его встретим!

Проходя мимо нас, Волшебник, видимо, чувствует на себе взгляд Гиви – восторженный, напряженный. Он замедляет шаг, его серьезное лицо смягчается, улыбка чуть трогает сжатые губы. Гиви заметный мальчик, и, может, даже той мимолетной встречи в бабушкиной мансарде оказалось достаточно, чтобы старик запомнил огромные ярко-серые глаза на матово-бледном лице.

Но, ничего нам не сказав, Волшебник проходит мимо.

– Пойдем за ними! – шепчет Гиви и тянет меня за собой.

Я покорно иду – маленький мечтатель временами приобретает надо мной необъяснимую власть.

Так, скрываясь за спинами прохожих, мы крадемся за Волшебником и его телохранителями. Даже здесь, на многолюдном проспекте, в бесконечном разнообразии лиц и костюмов, Волшебник обращает на себя внимание, – почти все оглядываются ему вслед.

Но вот старик останавливается у витрины антикварного магазина и, что-то приказав своим спутникам, входит. Сквозь стекло витрины нам хорошо видно, с какой льстивой поспешностью бросается к Волшебнику хозяин, как, сладко улыбаясь, усаживает его в кожаное кресло. И тут я замираю. Я вижу угодливо расплывшуюся физиономию Бэма – он появляется откуда-то из глубины магазина. Вместе с хозяином что-то оживленно и подобострастно говорит гостю, показывая на сверкающие кругом вазы и старинные лампы, статуэтки и шкатулки. А слуги Волшебника покорно и бесстрастно ждут, застыв, как изваяния, за его креслом.

Мы с Гиви переглядываемся, без слов понимая друг друга. Нам нравится смотреть на нашего Волшебника, нравится его суровое смуглое лицо, величественная фигура, легкие движения, его белое, спадающее до пят, длинное одеяние.

Затем хозяин жестом приглашает Волшебника за собой, раздвигает перед ним тяжелую бархатную портьеру, и они вместе с Бэмом скрываются в таинственном полумраке. Наверно, там, в глубине магазина, хранятся самые ценные и удивительные вещи…

Мы ждем у входа довольно долго. Соскучившись, более нетерпеливые Васька и Амалия снова отправляются к «Лагидзе» пить шипучку, но мы с Гиви самоотверженно остаемся на посту.

Наконец из-за портьеры появляется Волшебник. Вам и хозяин торжественно несут за ним тяжелые свертки. Повинуясь властному взгляду Волшебника, телохранители бережно принимают у Бэма и хозяина свертки и выходят с ними на улицу.

Хозяин провожает покупателей до дверей, без конца улыбаясь и отвешивая поклоны.

– Счастлив, безмерно счастлив услужить вам, эфенди! Господин Бэм прав: у меня часто бывают прекрасные старинные вещи… Я поберегу их для вас, эфенди!

Мы с Гиви поспешно отходим в сторонку: не хочется, чтобы Волшебник догадался, что мы выслеживаем его. Но по тонким губам старика вновь скользит усмешка, и он, проходя мимо, касается своими сухими, в перстнях пальцами моей щеки. И, на мгновение остановившись, спрашивает:

– Veux-tu voir les pays lointains?

– Oui[8]8
  – Хочешь ли ты увидеть дальние страны?
  – Да (франц.).


[Закрыть], – машинально отвечаю я.

Я хорошо понимаю и болтаю по-французски: мама и бабушка учат меня этому языку. А Гиви смотрит на меня и Волшебника изумленными глазами.

Ласково погладив меня по голове, Волшебник уходит, такой же важный и величественный, как всегда, а Гиви спрашивает задыхающимся шепотом:

– Он о чем спрашивал?

Я перевожу Гиви вопрос Волшебника, и мы, взволнованные, недоуменно смотрим друг на друга. Ведь это и в самом деле странно: почему он спросил меня о каких-то дальних странах? И почему по-французски?

– Ну вот, а ты не верила, что он Волшебник! – серьезно говорит Гиви.

САГА О КОВРАХ

Проводив Волшебника и его свиту до гостиницы «Орион», мы возвращаемся на свою улицу. Васька и Амалия поджидают нас у ворот и набрасываются с вопросами: что же делал Волшебник дальше, что купил, куда пошел? Они с Васькой не могли к нам вернуться, оправдывается Амалия, встретили на Руставели мадам Маконян, она заставила тащить до дома ее покупки. Отказаться не решились – нэпманша грозилась пожаловаться Тиграну, и тогда Васька и Амалия целый день ходили бы с красными, драными ушами.

– Такая вредная! – бранит Амалия Маконяниху и, косясь на окна бабушкиной мансарды, сообщает: – А у твоей бабушки гостья! Важная-преважная тетка на фаэтоне приехала. Седая. И очки – одни стеклышки!

Мы с Гиви переглядываемся: мы любим бывать у бабушки Ольги, когда ее навещают знакомые, – они говорят о книгах и о картинах, о коврах и рисунках, о городских и всяких иных новостях. Увлеченные беседой, гости не обращают на нас внимания, и мы с Гиви, делая вид, что не слушаем их, перелистываем толстенные бабушкины альбомы с видами Парижа. О, я никогда не забуду этих красочных, всегда поражавших мое детское воображение открыток! Парижские бульвары, ажурные мосты над серо-голубой гладью Сены, собор Парижской богоматери, Елисейские поля и бульвар Капуцинок, где когда-то жили моя мама и бабушка. Иногда Гиви принимается фантазировать вслух – вот мы бродим с ним по парижским улицам, сидим под полосатыми разноцветными тентами за столиками уличных кафе, стоим на берегу Сены, поднимаемся на Эйфелеву башню – она такая высокая, что мне становится страшно… Да, я, наверно, никогда не устану слушать фантазии Гиви, хотя и знаю, что это выдумки, неправда.

Сейчас Гиви с ожиданием смотрит на меня: от моего решения зависит – пойдем к бабушке или нет. А пойти мы договорились еще по пути к дому: ведь нужно же рассказать о встрече с Волшебником, о его странном вопросе про дальние страны. И хочется узнать, что это за таинственная гостья пожаловала к бабушке в фаэтоне? Наверно, какая-нибудь художница – у бабушки среди художников много друзей. Не выгонит же она нас из мастерской. Мы не станем мешать, заберемся в свой любимый уголок на тахте, будем краем уха слушать их разговоры и в тысячный, наверно, раз отправимся бродить по парижским улицам и бульварам…

– Пошли! – решительно заявляю я.

По глазам Амалии и Васьки я вижу – они не прочь увязаться за нами, но, я чувствую, бабушке вряд ли понравится сейчас нашествие тигранят.

– Если будет можно, я позову, – смущенно обещаю я Амалии, хотя уверена: обещание выполнить не придется.

Амалия не отвечает, исподлобья провожая меня и Гиви хмурым взглядом. А мы бегом направляемся к винтовой лестнице, что прямо со двора, минуя балкон и коридор, ведет в бабушкину мансарду.

Да, у бабушки гостья. Чопорная, чинная старуха в строгом, темном костюме, в пенсне и черных перчатках, сидит прямая и важная и пристально рассматривает разостланный перед нею на полу тот самый, уже ставший знаменитым ковер с рогатыми оленями.

Стараясь не скрипеть дверью, мы осторожно протискиваемся в комнату, и гостья встречает нас изумленно-вопросительным взглядом. Глаза у нее строгие, а толстые стекла пенсне их увеличивают и придают особенный, острый блеск.

– Это моя внучка, калбатоно Мзия, – объясняет бабушка. – И с ней ее верный рыцарь Гиви. Они не помешают… А вы, дети, раз пришли, ведите себя тихо. У нас серьезный разговор.

– Мы – тихо! – обещаю я, увлекая Гиви к тахте.

Величественно кивнув нам красиво причесанной седой головой, гостья принимается старательно изучать ковер, и лишь сейчас я замечаю в ее руке лупу, большую, как разливная суповая ложка.

– Боюсь утверждать категорически, друг мой, – солидно изрекает она, откидываясь на спинку стула, – окончательно установить возраст ковра может лишь специальная экспертиза. Но кажется, дорогая, вам в руки попал уникальнейший образчик старинного ковроткачества. Да, да… История этого сюжета сама по себе весьма занимательна. Если желаете, могу рассказать связанную с ним легенду.

– О, пожалуйста, калбатоно Мзия! И мои юные друзья с удовольствием послушают. Гиви и Ли любят и сказки и легенды. Правда, дети?

– Конечно! – с готовностью отвечаю я за себя и Гиви, он лишь кивает, рассматривая гостью.

А она, сняв и тщательно протерев стекла пенсне кусочком коричневой замши, вынутым из ридикюля, принимается рассказывать:

– Это произошло давным-давно, дети, еще во времена могущества Персидской империи, во времена Сасанидов. Почти две с половиной тысячи лет отделяют нас от царя Дария, который называл себя доблестнейшим и прекраснейшим из людей, повелителем персов и всего мира. Он был сыном Гистаса, воинственным и смелым человеком… В то время любимым развлечением царей была охота. В заповедных лесах водилось множество всякого зверья и дичи, сильные клыкастые леопарды и меланхолические гиганты-слоны, неугомонные задиры-мартышки и благородные тонконогие олени…

– И гепарды, наверно, – шепотом подсказывает Гиви.

– Да, мальчик, и гепарды, – величественно соглашается Мзия. – Но в данном рассказе для нас главное не гепарды и не слоны, а такие вот красавцы олени. – И гостья со значением указывает лупой на разостланный у ее ног ковер. – У царя Дария был любимый олень, который попал к нему маленьким олененком. Во время охоты убили мать-олениху, а ее несмышленыша-сына подобрали царские егеря… Дарий и сам был тогда мальчиком, вот как ты, Гиви, и очень полюбил олененка, выкормил молоком из соски, ухаживал за ним и всячески ласкал. Но однажды – всегда что-нибудь однажды случается, дети, – олень исчез! И сколько ни искали его царские егеря по всем лесам, так и не смогли найти. Дарий страшно горевал по своему любимцу, но время излечивает любую боль, любое горе. Позабыл о своем любимце и Дарий и снова принялся за забавы и утехи. И вот во время очередной охоты он убил красавца оленя. Когда сопровождавший Дария великий визирь нагнулся к убитому животному, он вскрикнул: на шее оленя блестела золотая цепочка, которую царь когда-то надел олененку… Так Дарий своей же рукой убил своего любимца. В ярости он сломал о колено позолоченный лук, пославший в благородное животное смертоносную стрелу… Но воскресить умершего, увы, не в человеческих силах…

Замолчав на мгновение, бабушкина гостья низко наклоняется к ковру и сквозь лупу всматривается в детали узора… Потом, откинувшись на спинку стула, продолжает:

– Вот тогда-то по приказу великого визиря и были свезены со всей Персии самые искусные ковровщицы, и в одном из залов дворца их усадили за работу: визирю очень хотелось утешить Дария. Не один месяц и не один год трудились мастерицы над замечательным ковром, где изображался четвероногий друг царя, сраженный его же собственной рукой. И олень получился как живой: кажется, крикнешь – он испугается человеческого голоса и исчезнет в зеленых зарослях… Так впервые, двадцать пять веков назад, возник рисунок подобного ковра. Конечно, это сказка, легенда, но, как и во всякой сказке, в ней, разумеется, есть доля истины… Вы знакомы с этой легендой, калбатоно Ольга?

– Да, я слышала ее, – задумчиво кивает бабушка. – И вы считаете…

Но, вскинув руку, гостья не дает бабушке договорить:

– Я ничего не вправе считать, дорогой друг! Пусть за меня решает квалифицированная экспертиза. Но я почти убеждена, что на вашем ковре воспроизведен тот самый древний сюжет.

– А может, ото и есть ковер Дария? – робко любопытствует Гиви.

– Нет, мальчик, – Мзия решительно качает головой. – Нет. Тот ковер вряд ли мог дожить до наших времен. Это, по всей вероятности, работа одиннадцатого или двенадцатого века, но работа тоже отменная, первоклассная. Вы посмотрите, калбатоно Ольга, на тончайший рисунок, на изящество линий, на живость изображения. И хоть краски потускнели, но взгляните на оленя – он живой, совсем живой! А трава! Она сейчас зашевелится под ветерком, зашуршит! Понюхайте, она даже пахнет, – я, конечно, шучу! И это несмотря на века!..

Полузакрыв глаза, гостья восторженно качает головой.

– Ах, калбатоно Ольга, дорогой мой друг, какие изумительные ковры видела я в Исфагани, в Кашане, в знаменитой исфаганской мечети Шахе-масджед! В Голестанском дворце мне показывали двухметровый коврик, который оценивается в десять тысяч долларов! Какой рисунок, какие цвета! Я видела и так называемый «ковер Хосрова», последнего из Сасанидов, – ковер занимает площадь около тысячи метров! Вы представляете, дорогая? А пазирикские ковры пятого и четвертого веков до нашей эры! Поразительно, поразительно! Чудо, шедевры!

Бабушка смотрит на гостью с понимающей улыбкой и даже, пожалуй, с завистью.

– А вы давно были в Персии, калбатоно Мзия? – спрашивает она.

– О, еще в молодости! По окончании Строгановского училища мне посчастливилось присутствовать на мировых аукционах ковров в Персии и Турции – незабываемое, чудесное зрелище!

Я перевожу взгляд с бабушки на ее гостью, и мне становится завидно: как много эти старые женщины видели, как много знают! Мне представляются далекие сказочные страны, выстланные зелеными коврами, застроенные оранжевыми дворцами Гивиных сказок, между дворцами беспечно разгуливают тонконогие, ветвисторогие доверчивые олени. Ах, как хочется поскорее вырасти и самой путешествовать – все узнать, увидеть! Этот Волшебник и правда подслушал мои желания!

Задумавшись, я перестаю следить за разговором и, когда прихожу в себя, снова слышу неторопливую речь:

– Да, калбатоно Ольга, я помню Шираз и Кашан, я целые дни проводила в ковровых мастерских; я знала мастериц, которые вяжут по двести пятьдесят узлов на сантиметре ковровой нити, мне показывали ковры, которые стоят целые состояния! В Тегеране я видела новенькие ковры, специально выброшенные на улицы, под ноги людям и лошадям. Когда новый ковер загрязнится и изобьется, его чистят и моют, и лишь после такой обработки он готов в продажу. И краски под ногами сотен людей не тускнеют, не выбиваются, не выцветают! Долгая жизнь у таких ковров, потому что они предварительно выдерживали испытание на прочность…

Воспользовавшись паузой, бабушка принимается готовить кофе: она любит кофе и сама варит его, на подоконнике мансарды – спиртовка и кофейник. И пока бабушка бесшумно возится, убирая со стола рисунки и эскизы, гостья продолжает негромко рассказывать. Мне чудится, она рассказывает не бабушке и не нам, а самой себе, вся ушла в мир воспоминаний…

– Да, я ходила в Кашане и Исфагани из одной ковровой мастерской в другую и часами не могла оторвать взгляд от чудесных произведений искусства, рождающихся под тоненькими пальчиками худеньких черноглазых затворниц, наблюдала за молниеносными движениями их рук, а потом, по ночам, мне снились вытканные ими цветы и травы, птицы и звери…

Она с минуту молчит, погруженная в воспоминания.

– Да, дорогой друг, именно тогда ковры стали моей страстью на всю жизнь! Я буквально бредила ими… Знаете, даже самая бедная, самая нищая персидская или афганская девушка, выходя замуж, обязательно приносит в дом мужа ковроткацкий станок – ее единственное богатство – вклад в дом, надежду…

Бабушка хлопочет у стола, на нем появляется ваза с печеньем и фруктами, в мастерской вкусно пахнет горячим кофе. Я сейчас тоже с удовольствием выпила бы глоток, но в присутствии важной гостьи мы с Гиви вряд ли будем приглашены к столу.

– А может быть, все-таки это ковер царя Дария? – осмеливается еще раз спросить Гиви. – И царь Дарий две тысячи лет назад смотрел на него так же, как сейчас смотрим мы…

Бабушкина гостья, позванивающая ложечкой в чашке с кофе, с сожалением, но отрицательно качает головой.

– Увы, Гиви, нет. Я бы и сама хотела думать так, но это оказалось бы просто чудом! Я объясняю происхождение этого ковра иначе: где-то в двенадцатом веке монахи прочитали в древней книге легенду об олене и царе Дарий и заново стали ткать похожие по сюжету ковры…

Бабушка и ее гостья продолжают пить кофе, а мы с Гиви сидим в сторонке и слушаем рассказы калбатоно Мзии.

Нам кажется, что она знает о ковровом мастерстве всё, и чрезвычайно горда этим – наверно, думает, на свете нет ничего важнее и драгоценнее ковров…

– В Персии, калбатоно Ольга, мне два раза посчастливилось побывать в мастерских Фарагана в провинции Арак, затем в Герате и Хоросане, в Гердесе и Демиржи: я прикасалась своими пальцами к самым чудесным смирнским, бухарским, текинским, кашгарским коврам, – продолжает Мзия. – Когда в девятьсот пятом году приезжала в Персию, оттуда лишь в Турцию и Россию продали ковров на семь миллионов золотых рублей! Вы представляете, какие это были тогда колоссальные деньги?!

– А что вы скажете о кавказских коврах? – ревниво интересуется бабушка. – Разве наши намного хуже персидских или турецких? Я так не считаю!

– О нет, друг мой! Кавказским далеко до Персии, Курдистана, Смирны. Конечно, есть превосходные шемахинские ковры, знаете: кирпично-красные и темно-синие, с бегущей собакой по бортам. Такие ковры, безусловно, ценятся!

Гостья старательно и аккуратно протирает замшей стекла пенсне.

– А вы помните, милая Ольга, в Русском музее в Петрограде шпалеру «Полтавская баталия» с Петром Великим? Или «Турецкую баталию с цесарцами»? Или «Шпалеру всяких скотов»? А? Тоже чудесная работа! Ведь шпалеры и гобелены сродни коврам – так сказать, их европеизированные родичи. Я помню…

Видно, что Мзия может до вечера, а то и до утра толковать о коврах, перебирать воспоминания о далеких, минувших временах, но и бабушка, и мы с Гиви слушаем не перебивая…

И вот старинные стенные часы над рабочим столом бабушки гулко бьют четыре раза – медный звон их разносится по всему дому, – гостья спохватывается и, засуетившись, собирается уходить. Важная и прямая, словно проглотившая старинную дедушкину трость, она задерживается у тахты и, натягивая черные перчатки, ласково взирает на нас. Воспоминания, видимо, растрогали ее.

– Ну, до свиданья, дети! – прощается она. – Ах, как я завидую вам – вся жизнь впереди! Сколько суждено увидеть! Но, дети, всегда любите и чтите искусство! Нет в мире ничего прекраснее!

И вдруг, вспомнив о чем-то, поворачивается к бабушке – та стоит рядом, держа черную скромную шляпку гостьи.

– Да, чуть за разговором главное не забыла! В Тифлисе есть еще один ковер подобного же рисунка – с бегущим сквозь заросли оленем! Да-да! Он более позднего происхождения, чем ваш, но рисунок безусловно тот же!

– Где же он? – Бабушка явно заинтересована. – В вашем музее, калбатоно Мзия?

– О нет, нет! У кого-то в частной коллекции, я видела года три назад… Боже мой, у кого же? Ах, память, память, она тоже начинает подводить!

После секундного раздумья гостья торжественно ударяет себя ладонью по лбу.

– Вспомнила! У некоего дядюшки Котэ! Знаете такого? У него еще кондитерская на Плехановской! Толстый веселый старик!

– У которого марципаны?! – вскрикиваю я. – Да?

– Да, девочка, да… Марципаны. И я советовала бы посмотреть его ковер, друг мой, это не может быть вам безразлично! Да, тот же рисунок! Несомненно!

– Завтра же пойду! – решительно заявляет бабушка. – Дядюшка Котэ сам не раз приглашал меня познакомиться с его коллекцией старинного оружия и фарфора.

– О, у него много редких произведений старины, – подтверждает гостья, бережно надевая свою поношенную шляпку. – Правда, между нами говоря, дядюшка Котэ все же профан и торгаш, для него важнее всего стоимость… А мне сие претит: не люблю дилетантов-торгашей! Они безмерно унижают искусство, опошляя его, сводя к чистогану. О, это извечное противоречие! Да, да!

Мы с Гиви переглядываемся: кажется, нам представится возможность прогуляться на Плехановскую и закусить марципановыми зайцами!