Текст книги "Давно, в Цагвери..."

Автор книги: Наталья Туманова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Мы останавливаемся неподалеку от Воронцовского моста. Отсюда хорошо виден Метехский замок, освещенный сейчас солнцем, он кажется особенно угрюмым и мрачным.

Дядя Серго показывает мне окно камеры, из которого бежал Камо, показывает другое – через него часовой застрелил Ладо Кецховели.

Я долго разглядываю тяжелые каменные стены, крошечные окошки, а потом взгляд мой перебегает на Куру, на Воронцовский мост, за ним – Плехановская, и там, совсем неподалеку, лавочка дядюшки Котэ. Мне приятно вспомнить доброго старика, и я принимаюсь рассказывать дяде Серго, как мы с бабушкой ходили к нему в гости. Дядя Серго слушает мой восторженный рассказ, но лицо его хмурится, становится замкнутым. Он угадывает мое невысказанное желание и отрицательно качает головой:

– Нет, Ласточка, мы не пойдем к Котэ. Видеть я не могу этих новоявленных буржуев! Сколько их развелось кругом, будто и не было революции! И потом, знаешь, ведь когда-то, при царе, он служил в Метехи. Правда, говорят, служил поваром, варил арестантам баланду. Но факт остается фактом.

– Дядюшка Котэ работал в тюрьме? Он такой добрый!..

– Да, добрый… – задумчиво соглашается дядя Серго. – Он даже передавал на волю из тюрьмы записки, а в тюрьму – передачи… Правда, ему неплохо платили… Когда победила революция, многие стали приписывать себе перед ней заслуги. А пойди проверь… Давай просто послушаем, как свистят птицы. Вон слышишь: цвик, цвик, цвик… Не знаешь, как зовут эту сладкогласую пичугу?

– Не знаю…

Дядя Серго устал, ему трудно много ходить, он садится на скамейку, там, где хорошо пригревает солнце, и усаживает меня рядом. С худого морщинистого лица его медленно сходят набежавшие тени. Оно становится добрым и грустным, как всегда.

МИРАНДИНЫ ТАЙНЫ

А на следующий день происходит нечто, повергающее нас в смятение и тревогу. Миранда с утра отправляется на базар за покупками и не возвращается домой даже к вечеру.

Мама и бабушка волнуются очень, но папа относится к исчезновению девушки с философским спокойствием.

– Я же предсказывал, Ольга Христофоровна, – хмурясь, говорит он за ужином. – И теперь повторяю: вы слишком мало о Миранде знали и знаете. Кто она? Откуда? Вы с Ритой легкомысленно доверчивы. Скажите спасибо, что она скрылась лишь с теми деньгами, которые ей выдали на покупки. Могла бы прихватить и еще кое-что!

Мама нервно позвякивает ложечкой о край блюдечка.

– Но Миранда прожила у нас больше месяца и ни в чем дурном не замечена, Лео, – с упреком напоминает она. – Почему ты о ней говоришь плохо?

Папа улыбается чуть свысока, так взрослые улыбаются детям.

– Видишь ли, Риточка, мне из-за моей профессии приходится все время сталкиваться с изнанкой жизни, на кою вы с Ольгой Христофоровной взираете с чистенькой, фасадной стороны. В юридической практике…

– Ох уж эта юридическая практика! – в сердцах перебивает мама, и щеки ее краснеют. – Раньше, Лео, ты был доверчивый и добрый, но твоя работа… Нельзя же вовсе не доверять людям! Тебе кажется, что весь мир населен ворами и жуликами!

– Ну зачем крайности? – Папа недовольно пожимает плечами. – Я за доверие в рамках разумного…

Как часто они спорят о доверии, думаю я, переводя взгляд с папы на маму. Я очень люблю папу, но мне кажется, что лучше, как-то веселее, что ли, – доверять. Мама и бабушка доверяют, и, наверно, потому к ним все добры и приветливы; недаром же Миранда часто говорит бабушке: «Вы – святая женщина, калбатоно Ольга!» Нет, я тоже буду доверять людям…

Мы садимся ужинать, не дождавшись Миранды, и я лишь теперь чувствую, как привыкла к красивой и странной девушке, как мне ее недостает. Мне нравилось смотреть, как она ходит, как причесывает свои длинные, спадающие ниже талии, отливающие синевой, густые волосы, нравилось ее худое лицо с огромными черными, сверкающими глазами. Она ни капельки не напоминала Катю, шумную, добродушную, немного неуклюжую, – двигалась легко и быстро и почти никогда не улыбалась. Она не заботилась обо мне, как Катя, но если подходила и гладила по голове своей изящной, смуглой, словно позолоченной рукой, я радовалась ее сдержанной ласке.

Мне казалось, Миранда все время думает о невеселом – верно, о том, о чем думала на Воронцовском мосту. И что бы она ни делала в доме – убирала ли, готовила ли обед или просто тихо сидела у окна, – видимо, одни и те же мысли постоянно занимали ее, потому-то и не сходила с ее лица печаль.

А Катя была девушкой веселой и общительной – редко-редко возвращалась с базара одна. Обычно ее всегда сопровождал какой-нибудь мимолетный поклонник – тащил тяжелые корзины и сумки, а она, лукаво посмеиваясь, вознаграждала его за труды белозубой озорной улыбкой. Напрасно незадачливые ухажеры прогуливались вечером под нашим балконом, – Катя знать никого не хотела, просто делала вид, что видит впервые. Наиболее настойчивые писали нежные письма, и она читала их вслух маме и бабушке, захлебываясь смехом: «Цэлий дэнь хажю пьяний, ат каво пьяный, сам зна-ишш». Наша Катя тоже не ах какая грамотейка и читала адресованные ей любовные послания по складам. А однажды поздно вечером, когда мы уже легли спать, под балконом раздался страстный поющий голос: «Сикварули, сикварули…» – что в переводе на русский означает: «Любовь, любовь…» Весь дом всполошила неожиданная серенада, и разгневанная Катя плеснула из кувшина холодной водой на горячую голову не в меру пылкого обожателя. И как же мы потешались, глядя в спину убегающего сердцееда!

А с Мирандой ничего подобного не случалось – она была строгая, недоступная, увязываться за ней так, как за Катей, никто не осмеливался.

И вот – Миранды нет, Миранда пропала.

Ужин окончен, мама принимается молча мыть и убирать посуду, и вдруг в коридоре раздается робкий, словно бы извиняющийся звонок. Я срываюсь с места и со всех ног мчусь в коридор открывать! Сама не предполагала, что так обрадуюсь возвращению Миранды.

– Миранда! Мирандочка! Нашлась! – кричу я и тащу ее за руку в столовую.

Строго поджав губы, бабушка принимается отчитывать ее:

– Ну как не совестно, Миранда? Мы так беспокоились!

Миранда стоит в дверях столовой, потупив взгляд, а рука ее поглаживает мою голову, и в скупой ее ласке я чувствую новое отношение к себе; мне кажется, за день разлуки мы стали ближе друг другу.

– Простите, Ольга Христофоровна, – тихо говорит она, – сама понимаю, должна была предупредить… Но, право, я не знала, что так случится… и подумала: Ольга Христофоровна извинит, она святая женщина.

– Ну-ну, не льсти, не подлизывайся! – с досадой прикрикивает бабушка. – Ты в детдоме была? Нашелся братец?

Но Миранда сразу замыкается, уходит в себя, на лице у нее снова появляется прежнее, угрюмое, отчужденное выражение. И, верная своей обычной манере, бабушка умолкает, не пристает с расспросами: придет час и Миранда сама расскажет все.

С этого дня Миранду словно подменили – огромные обжигающие глаза не так печальны, улыбка на губах то и дело вспыхивает. Словно распрямилась в ней тайная пружинка, словно ей легче стало дышать. И я, украдкой наблюдая за Мирандой, думаю: что-то хорошее случилось в ее жизни.

Даже к черепахе, которая поначалу вызывала у нее отвращение, Миранда стала относиться добрее, помогает мне ухаживать за ней – чистит корзинку, а возвращаясь с базара, обязательно приносит свежей зелени, наливает ей в мисочку молока…

В этот день солнце светит вовсю, окна распахнуты настежь, за ними шелестит листва акаций и зеленеет Александровский сад. Подоконник весь в солнечных бликах, и я укладываю на него черепаху – пусть погреется, подышит свежим воздухом. Доверчиво вытянув головку и смешные, будто покрытые чешуйками лапки, она блаженно замирает.

И тут на пороге появляется Гиви. В руках у него блюдце, полное искрящейся мыльной пены, и две расщепленные на концах соломинки.

Пускать мыльные пузыри в те годы было, пожалуй, одним из любимейших детских развлечений, позднее о них как-то позабыли. Мы с Гиви любим пускать пузыри из окна моей комнаты. Чудесный, разноцветный перламутровый шар несколько секунд летит над улицей, и, если прохожие внизу видят его и, запрокинув головы, провожают взглядами, мы ликуем.

Потому-то и встречаю я Гиви восторженным воплем. А он, протягивая мне одну из соломинок, великодушно заявляет:

– Держи, Ли! Первый шар твой!

И – вот она, радость: из капли мыльной пены на кончике соломинки распускается, растет, становясь все ярче, все больше, похожий на маленькое солнце шар. Я дую старательно, осторожно, замирая при мысли, что он может вот-вот лопнуть, исчезнуть.

– Довольно, Ли, – шепотом предупреждает Гиви. – Пускай!

И сотворенное мной чудо срывается с кончика соломинки и летит. Ах, хоть бы не задел за ветки акаций, за электрические провода! Но нет, шар миновал все опасные места, и вот уже внизу восторженно визжат ребята. О, да ведь это Васька с Амалией поднимают на улице такой гвалт! И дворник Тигран, величественно опершийся на метлу, тоже задумчиво следит за полетом мыльного пузыря. Огромный, розовый, он улетает все дальше, дальше…

Потом отправляется в путешествие шар Гиви, затем улетают вместе два наших шара. И еще. И еще… Вычерпав соломинками пену, мы усаживаемся рядом на подоконнике и принимаемся разглядывать улицу, проезжающие по ней фаэтоны, прохожих. Гиви любит угадывать, кто из прохожих чем занимается, куда и зачем спешит.

– Смотри, какая нарядная! – показывает он глазами на пробегающую внизу девушку. – Как думаешь, куда идет?

Девушка спускается вниз по нашей улице, по направлению к базару, и я простодушно заключаю:

– На базар, куда же еще!

Но Гиви смотрит на меня с жалостью и осуждением.

– Эх, Ли! Да ты посмотри, какие она надела туфельки! А платье! Нет, конечно, не на базар! Знаешь, куда? На свидание! Где-то ждет ее джигит с букетом цветов! Нет, за кинзой и тархуном так не торопятся…

Да, мечтатель Гиви все объясняет по-своему. Его ярко-серые глаза с любопытством осматривают улицу, на которой то и дело звучат приветственные возгласы: «Моди ака! Моди хар! Моди, генацвале! Моди! Моди!»[10]10
  Моди ака (груз.) – буквально: «Пойди сюда!»


[Закрыть] Кажется, все прохожие знают друг друга, все – друзья…

– А вон тот парень в новеньких желтых ботинках уже третий раз проходит мимо, – показывает Гиви. – Видишь, Ли? Я думал, он на наши пузыри любуется; но мы уже давно не пускаем пузырей, а он все смотрит на нас, смотрит, будто хочет что-то спросить.

Перевесившись через подоконник, я разглядываю рослого черноусого парня в желтых ботинках и синем костюме. Лицо его кажется чуточку знакомым, но я не могу вспомнить, где его видела. Впрочем, чему удивляться – встречала где-нибудь на Руставели или Плехановской, молодые люди и днем и вечером прогуливаются по улицам, собираются группами у кафе и кино, смеются, заигрывают с девушками.

Мы не успеваем решить, что нужно возле нашего дома парню в желтых ботинках, как заходит тетя Верико и уводит Гиви: им пора в магазин.

– Спасибо, Гиви! – кричу я вслед.

– Не стоит, Ли! – церемонно раскланивается мой рыцарь.

А потом появляется Амалия; как и Гиви, приносит мисочку с мыльной пеной, она тоже любит пускать пузыри, но с Гиви они не очень-то ладят. Догадываюсь – Амалия ждала, пока Гиви уйдет. Но мне уже надоело наше занятие, и я лишь наблюдаю за Амалией да поглядываю вниз, на улицу. Парень в желтых ботинках перешел на другую сторону и, прислонившись плечом к кипарису, чего-то ждет у входа в Александровский сад.

Амалия один за другим выдувает пузыри, но она нетерпелива, дует в соломинку слишком сильно, и шары лопаются маленькими. В зеленоватых глазах ее вспыхивают недобрые искры.

И тут я вижу: парень в желтых ботинках резко швыряет в сторону недокуренную папиросу и улыбается – кому-то обрадовался… Миранда! Беспокойно оглядываясь на наши окна, она спешит к парню, размахивая на ходу хозяйственной сумкой. Еще раз с тревогой оглянувшись, Миранда хватает его за руку и быстро взбегает по каменным ступенькам, ведущим в Александровский сад. Мне видно, что они останавливаются за деревьями и разговаривают. Парень размахивает руками, будто уговаривает Миранду, а она, потупившись, молчит.

Так вот, значит, в чем дело, вот где настоящая Мирандина тайна! Это, конечно, из-за него она тосковала и мучилась, а теперь помирились – потому Миранда и стала веселой и ласковой.

Мне ужасно хочется посмотреть на них поближе, услышать, о чем говорят.

Амалия, покрасневшая от злости и нетерпения, со сверкающими глазами, все еще не признает себя побежденной, ей, конечно, надо выдуть хотя бы один такой большой и сияющий шар, какие получались у нас с Гиви. И, зная ее упрямство, я понимаю: Амалию можно отвлечь только хитростью. Я хватаю с бабушкиного комода свою копилку – почтовый ящичек с прорезью, в него всегда бросаю подаренные мне монеты – и трясу копилку прямо перед носом Амалии. Тигриные глазки загораются жадным огоньком – волшебный звон, конечно же, вызывает в душе Амалии воспоминание о сладкой шипучей воде «Лагидзе», о прохладных лепешках мороженого, обжатых вафельными кружками. Да, моя хитрость удалась!

– Ты что? – спрашивает Амалия, еще не доверяя возникшему перед ней видению. – Ты что, Ли?

Я с трудом вытрясаю на ладонь несколько монет, подкидываю их, звеню.

– Мороженого хочется! – шепотом признаюсь я, оглядываясь на дверь.

И все позабыто: и пузыри, и мисочка с пеной, и злость на меня и Гиви, только что переполнявшая Амальино сердце.

Нам удается незаметно выскользнуть прямо на улицу. Всматриваюсь сквозь зелень Александровского сада: здесь они, не ушли? Не понимая, почему я мешкаю, почему не мчусь к «Лагидзе» на Руставели, Амалия с подозрением смотрит на меня.

– Подожди, – шепотом прошу я. – Знаешь, кто там, в саду? Миранда с кавалером, он с усами и в желтых ботинках. Пойдем посмотрим!

– Ну да? Где?

– А вон за кипарисами… в синем пиджаке! Ой, уходят!.. Идем скорее!

Прячась за кустами самшита и кипарисами, мы осторожно крадемся в глубину сада. Мы знаем заветный уголок в стороне от главной аллеи. Именно туда и направляются сейчас Миранда со своим спутником.

– Вон! – шепчет Амалия, удерживая меня за локоть, – Уй мэ! Смотри! Целуются!..

Чуть раздвинув ветки шиповника, царапаясь о колючки, всматриваюсь… Да, Миранда сидит рядом с черноусым парнем, положила голову ему на плечо, и он обнимает ее и целует. Хозяйственная сумка валяется на земле рядом со скамейкой, у их ног.

Значит, наша Миранда влюбилась! Поэтому-то и была такая грустная-прегрустная и даже хотела прыгать с моста в Куру! Тосковала, значит. А он красивый, этот парень. Тонкие черные усики, волосы вьются. Вместо галстука – шелковый красный в черную крапинку шарф, и новенькие желтые, сверкающие ботинки!

Почти не дыша, стараясь не пропустить ни одного движения Миранды, мы следим за ней. Влюбленные говорят шепотом, до нас не долетает ни одного слова. По лицу и по жестам парня догадываюсь: он в чем-то убеждает Миранду. Наверно, уговаривает выходить за него замуж. О чем же еще могут говорить девушка и ее любимый? Им обязательно нужно жениться или выйти замуж!

Не знаю, как долго мы с Амалией сидим за колючими кустами шиповника. Но вот парень еще раз целует Миранду, она вскакивает и, подхватив с земли сумку, направляется к выходу. Они идут рука об руку, оба такие красивые! На ходу, легким, скользящим движением Миранда раз и два прижимается к спутнику, и по всей ее фигуре, по походке видно – ой, как не хочется ей с ним расставаться! Но по аллее навстречу идут с базара женщины, Миранда отстраняется от него и, оглядываясь, спешит к воротам сада. А парень, остановившись, помахивает ей рукой и, достав папиросу, закуривает.

Ну, вот и все, тайна Миранды открыта! Конечно, никому про нее не расскажем, это было бы нечестно – ведь мы подсматривали, следили исподтишка! Когда захочет, сама расскажет всем. А пока должны молчать!

Довольные, бежим на Руставели, к «Лагидзе», и вскоре возвращаемся к дому, облизывая розовое мороженое, зажатое хрусткими вафельными кружочками. Вытрясенных из копилки денег хватило на три порции: мне, Ваське и Амалии. Гиви мороженое нельзя: у него гланды и чуть что – распухает и болит горло.

Из-под арки ворот вылетает на ободранном самокате Васька – он уже распродал утренние газеты и, верно, тоже мчится полакомиться мороженым. Он часто угощает нас с Амалией на заработанные им пятачки. Но сегодня я смотрю на него независимо и величественным жестом сама протягиваю ему порцию. Чуть притормозив, он выхватывает мороженое и мчится на самокате дальше, крича на ходу:

– Домой, Амалия! Хайрик сердится…

Облизывая сладкие пальцы, Амалия с беспокойством посматривает в сторону дома: боится, ей действительно попадет от отца, ведь если он не в духе, может и поколотить. И Амалия просит:

– Давай зайдем вместе. При тебе он не станет драться, побоится твоего папу…

– Ну что ж, зайдем, – великодушно соглашаюсь я.

Мне интересно бывать в жилище дворника Тиграна – оно совсем не похоже ни на наши комнаты, ни на мансарду бабушки Ольги, ни на обитель Таты. Мне все здесь кажется любопытным. По обе стороны двери прислонены метла, лопаты, скребки и веники самых различных фасонов и размеров – нехитрые орудия Тигранового ремесла. Почему-то нет книг, нет картин, статуэток, но зато в углу висит простреленная и во многих местах прожженная шинель. А рядом с шинелью к стене приколота выцветшая фотография, где изображены в напряженно-героических позах – грудь навыкат – два солдата: Тигран и тот самый Василий, который спас когда-то Тиграну на войне жизнь и именем которого наречен Васька. Может быть, потому я в тайне питаю к Ваське особое уважение? Хотя нет, не потому, просто наш Васька добрый.

Мы входим под арку, и Амалия замедляет шаг – все-таки она здорово побаивается своего хайрика! Смешно! Я вот нисколечко не боюсь папу, правда он ни разу в жизни не шлепнул меня. Я смело, с вызывающим видом спускаюсь в подвал впереди Амалии.

– Здравствуйте, дядя Тигран! – говорю я, подражая голосу бабушки Ольги.

Да, сразу видно, Тигран не на шутку зол, его единственный зеленый глаз гневно сверкает. Тетушки Аревхат нет, а малыши Петрос и Гога истошно ревут, ползая по полу и размазывая по грязным щекам слезы. Да, если бы Амалия явилась одна, ей здорово бы влетело, не приходится сомневаться! Но, увидев меня, Тигран сдерживает гнев, а Амалия, чувствуя за собой вину, мышонком проскальзывает мимо отца и, присев перед малышами на корточки, принимается их успокаивать. Они капризничают и беспокойно елозят по коврику. «Наказание мое, мучители… Захрума[11]11
  Захрума (арм.) – проклятье.


[Закрыть] на вас!..» – приговаривает Амалия, вытирая им носы.

Я понимаю: Амалия повторяет слова матери, даже интонации напоминают тетушку Аревхат. Сердито буркнув что-то, Тигран рывком натягивает потрепанный, с обвисшим козырьком картуз и удаляется, – гроза прошла стороной. Я рада: рука у Тиграна тяжелая – в этом Васька не раз признавался со вздохом.

Все последнее время мне хотелось спросить Амалию, где ее кукла – ведь Амалия ни разу не выходила с ней во двор, – но я не решалась. Занавеска «джиджим» отделяет дальнюю половину комнаты – за ней видна широкая кровать и шкаф, а на шкафу, на самом верху его, растопырив розовые ручки, восседает целехонькая фарфоровая сестрица моей Кати. Я не могу удержаться от улыбки. Амалия перехватывает мой взгляд, тень смущения проходит по ее смуглому лицу. Но оно сейчас же обретает всегдашнее независимое и, пожалуй, гордое выражение. Усадив рядышком Петроса и Гогу, Амалия принимается кормить их и, не глядя на меня, бурчит:

– Им разве можно дать такую куклу? Да они в минуту ее растерзают! Только тогда и играю, когда спят!.. Уй мэ! Да уймитесь вы, горе мое!..

Долго оставаться здесь нельзя – мама может заметить мое отсутствие, и я собираюсь уходить. На пороге окидываю последним взглядом жилье Тиграна и говорю:

– Ты, Амалия, почему не смотришь на балкон? Вчера с Гиви вывесили красный сигнал «пошли гулять», а тебя не дождались!

– Да всё они! – досадует Амалия и отвешивает Петросу шлепок.

Мама не заметила моего отсутствия. Она усердно роется в русско-французском словаре.

Миранда возвращается с базара часа через полтора. Я впиваюсь взглядом в ее лицо – оно должно быть счастливым, сияющим. Но, к моему удивлению, она молча проходит на кухню, молча выкладывает на стол покупки и начинает отчитываться перед мамой в израсходованных деньгах. Лицо ее такое же бледное и бесстрастное, как всегда. Мама машет рукой: «Потом Миранда, потом!» – и снова погружается в свой словарь.

А мне почему-то становится грустно – все-таки странная эта Миранда.