Текст книги "Давно, в Цагвери..."

Автор книги: Наталья Туманова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

ВСТРЕЧА НА МОСТУ

«Гиж март» – сумасшедший март – так называют в Тифлисе первый месяц весны. Откуда-то с нагорий вдруг налетают шальные пронзительные ветры, весь город распахнут навстречу сквознякам. Грохочут железные крыши, словно кто-то бегает по ним в тяжелых, подкованных сапогах, хлопают плохо прикрытые ставни, разноцветными флагами полощется развешанное на балконах белье.

В эти беспокойные дни вода в торопливой, мутно-желтой Куре становится мутнее и течет еще быстрее, еще стремительнее. Бешеный ветер с особенной силой свирепствует на мостах – он толкает прохожих в спины, треплет им волосы, безжалостно швыряет в лицо горсти острой, колючей пыли. «Сурб Саркис бесится», – бранятся тифлисцы, сгибаясь навстречу ветру, старательно придерживая на ходу шляпы.

Сурб Саркис – святой, ему полагается быть добрым, но в марте он частенько бывает в плохом настроении.

Мы с бабушкой Олей опасливо вступаем на Воронцовский мост. Бабушка маленькая, легкая, ей трудно противиться ветру. Она идет мелкими шажками, низко опустив голову, одной рукой держась за перила моста, другой прижимая меня к своему боку. Ветер рвет из-под шляпки золотистые ее волосы, мне они сейчас кажутся особенно красивыми.

Что же выгнало нас на улицу в такую непогоду?

Мои просьбы?

Любовь бабушки?

Наверно, и то и другое.

Пробиваясь сквозь ветер, наперекор воле Сурб Саркиса, мы спешим на другой берег Куры – в гости к дядюшке Котэ. Конечно, мы могли бы зайти в другую кондитерскую, они есть и на проспекте Руставели, но мне обязательно хочется к дядюшке Котэ, он такой добрый и приветливый, и потом – я уверена, – у него самые вкусные на свете марципаны.

Напрасно отговаривала нас мама от небезопасного путешествия. Однажды, напоминала она, в такие же вот ветреные, мартовские дни весь город взбудоражила трагическая весть – какую-то слишком отважную невесомую старушку с ее вывернутым наизнанку зонтиком и черной траурной вуалькой Сурб Саркис запросто перебросил через перила моста в Куру.

Но мне так хотелось погулять! Вчера весь день я не давала покоя ни маме, ни бабушке – просила, ворчала, хныкала. Меня даже не тянуло повидать друзей; напрасно снизу, со двора, Васька строил мне выразительные рожи: спускайтесь, мол, с Гиви потихоньку; напрасно Амалия, поднявшись на балкон, с дико вытаращенными глазами рассказывала про страшных жуликов, которых ночью будто бы ловил во дворе ее дорогой хайрик[3]3
  Хайрик (арм.) – отец


[Закрыть] Тигран, – никакие россказни и новости не могли меня развеселить.

Единственный человек, которому я боялась признаться в своем желании, – папа. Ему не нравится, что я люблю сладкое, он дразнит меня сладкоежкой и пугает, что в конце концов у меня испортятся все зубы: «И будешь шамкать, как старушка!»

Он уже не раз выговаривал бабушке: «Ну зачем вы, Ольга Христофоровна, приучаете ребенка к сладостям? Это по меньшей мере вредно!» А бабушка возражает грустно и мягко: «Но, дорогой Лео… ведь за все свое детство Ли ничего, кроме гнусного сахарина, не пробовала. Хочется чуть-чуть побаловать ее!»

Я притворяюсь, что не слышу их пререканий, и, зажмурившись, словно наяву вижу дядюшку Котэ и его марципановых зайцев в ядовито-зеленых и красных камзолах, вижу марципановую принцессу с крошечной короной на голове, в широченной, кринолином, юбке. Я вижу ее как живую: она стоит в центре витрины заветной лавочки, окруженная свитой этих самых зайцев, такая хорошенькая, аппетитная, со своим аккуратно вздернутым носиком, чем-то напоминающая мою Катю.

И вот наконец, после долгих пререканий с мамой и тайком от папы, мы с бабушкой отправляемся в поход. Идем, несмотря на то что разъяренный Сурб Саркис рвет и мечет – того гляди, и впрямь столкнет нас в Куру. Но мы мужественно преодолеваем барьеры ветра и пыли и наперекор воле Сурб Саркиса оказываемся на другом берегу.

Плехановский проспект длинный и нарядный, на каждом шагу мелкие лавочки и шикарные магазины, рестораны и винные погребки, откуда тянет запахом яблок и кисловатой терпкой прохладой.

Сурб Саркис бушует здесь не с такой злой яростью, как только что на мосту, и мы с бабушкой идем медленнее, с любопытством поглядывая по сторонам. На проспекте шумно и оживленно: один за другим проезжают щегольские фаэтоны с поднятыми от ветра и пыли верхами, лошади звенят бубенчиками и металлическими бляшками сбруи, возле кафе и парикмахерской фланируют надменные черноусые франты с инкрустированными тросточками, бегут, размахивая газетами, мальчишки, кричат пронзительно и весело: «А вот «Заря Востока»! Па-аследние новости! Чемберлен бряцает оружием. Читайте, читайте! Арестована шайка бандитки Громовой! Вновь а-аткрыт ресторан «Орион»!»

Этой зимой бабушка научила меня читать, и сейчас я прилежно всматриваюсь в бросающиеся в глаза яркие вывески; громадные цветные буквы послушно складываются в знакомые слова, словно кто-то невидимый шепчет их у меня над ухом: «Фрук-ты», «Ви-но», «Чу-чхе-лы» – и мне это кажется необъяснимым чудом.

Я почти не слушаю бабушку, а она, увлекшись воспоминаниями, рассказывает, что раньше, до войны и революции, Плехановский проспект назывался Михайловским. Это была самая людная улица Тифлиса. Потом, в годы войны, как и другие улицы, она стала скучной и серой, а теперь вот снова ожила…

Замедляя шаг, то и дело останавливаясь, я читаю по складам красные, радужные, золотые буквы: «Ки-но «А-пол-ло»… Не-сра-внен-ная Мэ-ри Пик-форд…» Но бабушка, которую, наверное, утомила медлительность нашего путешествия, вдруг решает меня напугать:

– Идем же, Ли! А то дядюшка Котэ закроет на обед, и останешься ты с носом!

Такая угроза не может не подействовать – я бегу сама и тащу бабушку за собой:

– Скорее, скорее!

Но вот она наконец, заветная лавочка! И все в ней на месте: и лукавые зайцы в разноцветных камзолах, и зазывно улыбающаяся принцесса, и шоколадные бомбы в серебряных обертках. Но сегодня, в ветреный сумасшедший день, обычно набитая маленькими лакомками, уставленная цветами кондитерская почти пуста: только две незнакомые мне девочки, аппетитно облизываясь, доедают пирожные.

За прилавком горой возвышается важный, толстый и розовый, с глазами-изюминками, словно вылепленный из сливочного крема дядюшка Котэ. Он в свеженакрахмаленном халате и в белой же, словно у доктора, шапочке. Из-под глянцевито-черных его усов светятся в доброй улыбке сахарные зубы.

Дядюшку Котэ обожает вся ребятня Тифлиса: он великолепно изучил вкусы своих маленьких клиентов, всех знает по имени, знает, кто из них что любит, и относится к ним с подчеркнутым почтением, так же как к взрослым посетителям. И это подкупает.

– Гамарджоба, Валико-гэнацвале, прахади, пажалста! – вскидывая руки, провозглашает дядюшка Котэ воркующим баском, да так торжественно провозглашает, словно перед ним не замурзанный мальчонка с зажатыми в ладошке скромными пятачками, а сам шах персидский. – Двэсти граммов орэхов, дарагой? Пажалста, дарагой… Самые лучшие для тэбя! Кушай на здоровье, гэнацвале…

Так он встречает каждого.

И мою склонность к марципановым зайцам тоже помнит дядюшка Котэ и всегда преподносит мне самого расписного, самого яркого – даже жалко отгрызать такому красавцу ухо или хвост.

И сегодня, увидев в дверях кондитерской нас с бабушкой, дядюшка Котэ улыбается во все свое полное веселое лицо и в радостном восхищении хлопает ладонями по толстым бокам.

– Вах-вах, калбатоно[4]4
  Калбатоно (груз.) – уважительная форма обращения к женщине, батоно – та же форма обращения к мужчине.


[Закрыть] Олга, гэнацвале, смотри, пришли! Нэ испугались Сурб Саркиса, пришли к дядюшке Котэ! Нэ ожидал, ну никак нэ ожидал от вас, калбатоно Олга, такой гэраичэской смэлости! – на все лады повторяет добродушный кондитер, хохоча и потирая руки.

Он выходит из-за прилавка нам навстречу и услужливо, с подчеркнутой старательностью обмахивает салфеткой и без того чистый, наш излюбленный столик под зеленой пальмой, у окна.

– Прошу вас, прошу, калбатоно Олга, присаживайтесь! И ты, Лиана, садыс, дэтка. Вот так. Удобно? Тэбэ, конэчно, зайцэв? Да? И твоим подружкам во дворэ тожэ? Угадал дядюшка Котэ. О, он умээт угадывать мысли малэнких дэвочек! Сэйчас! Сэйчас, гэнацвале! А вам, калбатоно, разрешите прэдложить чашэчку настоящэго турэцкого кофэ? Клянусь, вы уже давно нэ пили такого кофэ!

Он приносит бабушке кофе, а передо мной выстраивает на столике с десяток роскошных, отливающих всеми цветами радуги ушастых зверьков.

– Вот тэбе твои зайцы!

Глаза у меня разбегаются, я смеюсь от переполняющей меня радости и долго не могу решить, каких выбрать. Ну хорошо, вот этот – мне, этот – Ваське, а синий с красным кушаком – Амалии, она любит синий и красный цвета.

Дядюшка Котэ между тем считает долгом вежливости завести с бабушкой неторопливую беседу, благо посетителей в лавочке нет. Он усаживается напротив, щеки и глаза у него так и сияют.

– Вах, какой хароший внучка у вас, калбатоно Олга, – говорит он, бережно прикасаясь к моим волосам. – Очэн красивый дэвочка Лиана! Люблю ее, как родную. Что-то давно с нэй нэ приходыли к старому Котэ! Заняты, видно, были, калбатоно?

– Да, батоно Котэ, – легко кивает золотоволосой головой бабушка, помешивая ложечкой кофе. – Работы много. Заказ к сроку спешила сделать.

– Нанимаю, па-анимаю, – с радостной готовностью подхватывает дядюшка Котэ. – Я имэл счастье видэт многие ваши произвэдэния! Нэдавно зашел к другу – смотрю, на стэнэ новый кавер. Та-акой балшой, та-акой красивый – вах-вах! Откуда такая прэлесть? – спрашиваю. А он мнэ: «Выставка-продажа кавров была – вот и купил! По рисунку художницы Олги Аджемовой кавер выткан – может, слышал про такую?» – спрашиваэт. «Как жэ, – отвэчаю ему с восторгом, – очэнь дажэ хорошо знаю Олгу Христофоровну! Она ко мнэ с внучкой Лианой за марципанами приходит. Такая сымпатычная, говорю, художница, и внучка сымпатычная – сказать нэвозможно!» Вэдь дядюшка Котэ правду сказал, Ли?

Я только смеюсь в ответ на шутки дядюшки Котэ. Я очень его люблю.

– Значит, вам понравился ковер? – сдержанно радуется бабушка.

– О, вы – мастэр, вэликий мастэр! – восторженно качает седой головой Котэ. – Всэ это прэкрасно знают! Вэс Тыфлис знаэт!

Бабушка улыбается, краснеет и говорит шутливо, поглаживая пухлую розовую руку Котэ:

– Что ж, мы оба с вами мастера своего дела, батоно Котэ. И вы – великий искусник!

Дядюшка Котэ принимает комплимент как должное; сейчас он мне кажется похожим на доброго старого короля из Гивиной сказки. Довольный, он много раз кивает серебряной головой, лаская взглядом свои сладкие сокровища, и серьезно соглашается:

– Да, калбатоно Олга, мы – мастэра!.. Ну как, вкусно, дэтка? – спрашивает он, снова поворачиваясь ко мне. – Умээт дядюшка Котэ дэлать вкусное для малэнких дэвочек? А?

– Вкусно! Очень вкусно, дядюшка Котэ! – восторженно, но с трудом отзываюсь я: рот у меня полон.

– А вэдь это и есть задача каждого мастэра, калбатоно Олга, – украшат жизнь, делат ее вкусной! – довольно хохочет Котэ, и его глазки-изюминки совсем исчезают в припухших красноватых веках. – Ну развэ старык Котэ нэ прав?!

Когда, нагруженные покупками, провожаемые прощальными напутствиями и бурными пожеланиями счастья, мы наконец выходим из кондитерской, на улице немного поутихло. Перестали хлопать о стены домов ставни; пыль, вперемешку с мелким сором, осела на мостовой. Значит, Сурб Саркис больше не злится – с ним случаются такие перепады настроений.

Я иду и крепко прижимаю к груди наши с бабушкой покупки. Гиви любит шоколад – ему предназначена бомба в серебряной обертке, в ней, должно быть, спрятан, как всегда, какой-нибудь приятный сюрприз. Один заяц – мне, два других – Ваське и Амалии; после той неприятной истории с куклой мы с Амалией, как это ни странно, стали дружнее, и я сама себе удивляюсь: я на Амалию ни капельки не сержусь.

– Ну вот хотя и недешево, но всем сестрам по серьгам, – весело замечает бабушка. – А дядюшка Котэ славный, правда, Ли?

– Конечно! – кричу я. – Он сам похож на большое пирожное!

– И говорят, он очень любит и ценит искусство! – задумчиво добавляет бабушка. – По слухам, его коллекция одна из лучших в Тифлисе. А человек, который любит искусство, не может быть плохим, Ли, я в этом глубоко убеждена!

Мы снова дефилируем мимо магазинов – цветочных, ювелирных, галантерейных, мимо лавочек под яркими тентами и мимо пурни[5]5
  Пурня (груз.) – хлебопекарня.


[Закрыть], откуда так аппетитно пахнет свежим лавашом, мимо винного погребка с нарисованным на вывеске веселым, красноносым кинто[6]6
  Кинто (груз.) – малый, весельчак, балагур.


[Закрыть] – в одной руке он держит гроздь ядовито-зеленого винограда, другой поднял над головой рог, пенящийся вином.

Но в ту самую минуту, когда мы ступаем на Воронцовский мост, откуда открывается чудесный вид на гору Мтацминда и венчающий ее белый домик – станцию фуникулера, очнувшийся Сурб Саркис неожиданно ни с того ни с сего грубо и сильно толкает меня в спину. Он, наверно, опять впал в дурное настроение, и, предвидя его каверзы, мы с бабушкой хватаемся за руки и пускаемся бежать. Мы почти перебегаем мост, когда бабушка внезапно останавливается:

– Подожди, Ли!

Я смотрю туда, куда устремлен бабушкин взгляд.

Перегнувшись через перила моста, там стоит девушка. Пристально и неподвижно глядит она в клубящуюся глубоко внизу Куру, словно не ее волосы, не ее темное старенькое платье яростно треплет и рвет Сурб Саркис. Даже издали я вижу, что на щеках девушки блестят слезы.

Бабушка тянет меня за собой, и мы быстро подходим к незнакомке.

– Что ты тут делаешь? – строго спрашивает бабушка. – Ты же простудишься!

Она кладет свою маленькую крепкую ладонь на пальцы девушки, вцепившиеся в перила. Я вижу, что они совсем побелели от холода и напряжения, а платье девушки порвано в нескольких местах. И есть что-то необычное и пугающее меня во всем ее облике, я стараюсь отстраниться, отодвинуться от нее.

Словно очнувшись от сна, девушка поворачивается к нам и сердито оглядывает бабушку огромными мрачными глазами.

– Что? Что вам надо? – грубо спрашивает она вздрагивающими губами.

– Я говорю: простудишься! – твердо повторяет бабушка, не отпуская ее руки. – Ветер такой холодный! А ты одета легко. И платье у тебя изорвано.

– А разве это важно? – Девушка с каким-то отчаянием машет рукой. – Мне все равно…

– Все равно? Зачем так говоришь? Да как ты смеешь так говорить? Молодая, красивая! – Бабушка не на шутку сердится. – Сейчас же пойдем отсюда!.. Видишь – со мной ребенок. Ли не может долго стоять на ледяном ветру!

– Ну и идите себе!.. – И, повернувшись к нам спиной, девушка снова упирается взглядом в кипящую глубоко внизу мутную воду.

Но бабушку не так-то легко переупрямить, я это отлично знаю. Уж если что-нибудь затеяла, доведет до конца.

– Где ты живешь? – требовательно спрашивает она.

– Где живу?! – Девушка резко и странно смеется. – Сурб Саркис знает! Где жила – там мне больше не жить!

Несколько мгновений бабушка молчит, глаза ее темнеют. А я, зная ее характер, уже догадываюсь, что произойдет дальше. И не ошибаюсь.

– Ну вот что! – властно заявляет она. – Идем! Наш дом рядом. Как тебя звать?

Девушка молчит.

– Я тебя спрашиваю!

– Ну, Миранда, – нехотя отзывается девушка.

– Красивое имя! И тебе идет. Очень идет! Ми-ран-да! – нараспев произносит бабушка, вслушиваясь в звучание слова. – Красивое имя! – убежденно повторяет она. – С таким именем жить и жить! И быть счастливой! Ну, Миранда, идем! Идем!

Бабушка зовет так настойчиво, так горячо, что измученное, напряженное лицо Миранды смягчается. Пристально и внимательно посмотрев на бабушку, она отпускает наконец перила и, зябко потирая руки, молча идет рядом с нами.

Подгоняемые уже вовсю разыгравшимся Сурб Саркисом, мы пересекаем Александровский сад и подходим к нашему дому.

У подъезда, величественно опершись на метлу, стоит неподвижный, как статуя, дворник Тигран. Он одноглазый – левый глаз ему выбили на войне. Мальчишки с соседних дворов издали дразнят его: «Косой-кривой, помахай метлой!» Но единственный зеленый глаз Тиграна видит все кругом удивительно зорко, до мелочей. И сейчас дворник так подозрительно оглядывает Миранду, что она, поежившись, убыстряет шаг.

А мама не удивляется Миранде. Она давно привыкла к тому, что бабушка приводит в дом чужих, совсем незнакомых людей. Встретит на улице человека, облик его чем-то поразит ее – и вот уже случайный прохожий становится знакомым, а то и неожиданным другом, иногда – натурщиком. А уж если бабушка встретит несчастного, обиженного судьбой или людьми, он обязательно наш гость.

И мама ни о чем не расспрашивает ни бабушку, ни Миранду, просто, оторвавшись от своей работы, встав из-за стола, сочувственно разглядывает девушку, потом, вздохнув, молча идет к шкафу, достает оттуда свое голубое платье и протягивает Миранде.

– Переоденься, – говорит она. – Твое нужно выстирать и починить.

И, к моему удивлению, Миранда беспрекословно повинуется – берет у мамы платье и следом за бабушкой отправляется в кухню. Миранда одного с мамой роста, и платье приходится ей впору. И я поражаюсь: до чего же стройна, до чего красива наша новая неожиданная знакомая! Я убеждена: бабушка обязательно заставит Миранду позировать себе.

Мама снова усаживается за свою работу – она переводит с французского книгу, – а бабушка долго разговаривает на кухне с Мирандой. И хотя Миранда кажется мне ужасно загадочной и на нее приятно смотреть, я не могу усидеть на месте – ведь у меня приготовлены подарки для Гиви и тигранят. А Гиви, наверное, ждет не дождется: мы с бабушкой так долго ходили.

Конечно, ждет! Он лениво и важно покачивается в старенькой качалке, свесив ноги в красных носках, а над ним озабоченно снуют ласточки, ремонтируя свои гнезда. Глаза у Гиви печальные и о чем-то спрашивающие. Я стою на пороге балкона и с таинственной, как мне кажется, улыбкой прячу за спиной шоколадную бомбу.

– Ты где пропадала, Ли? – с упреком спрашивает Гиви.

– Угадай.

– У дядюшки Котэ?

– Да! Да! – кричу я и, размахивая шоколадной бомбой, подбегаю к Гиви. – Вот! Это тебе ласточки прислали!

Гиви смущенно берет мой подарок, его ярко-серые глаза смотрят благодарно.

– Спасибо, Ли.

– Подожди! Не ешь! Давай позовем тигранят и устроим пир! А?

– Ну давай, – неохотно соглашается Гиви.

У нас с тигранятами условлено: если мне их нужно видеть, я вывешиваю на балконе красный флажок.

Через пять-шесть минут мы все четверо усаживаемся кружком на полу балкона, и мне доставляет радость видеть, с каким удовольствием Васька и Амалия уничтожают марципановых зайцев. С особенным аппетитом ест Амалия – полузажмурив глаза и подставив ладошку под падающие крошки.

Но вот пир закончен. Только бомба Гиви в серебряной обертке сверкает у него на коленях.

Он, наверно, хочет угостить свою маму. Ну что ж, мне не жалко.

– Слушай, Ли, а какую цыганку привела твоя бабушка? – подозрительно спрашивает Амалия, живо поблескивая тигриными глазами. – Наш хайрик сказал: чужая, худющая вроде бродячей собаки… А?

– Сказал тоже: собака! – запальчиво возражаю я. – Миранда такая красивая!

– И она будет жить у вас? – допытывается Амалия.

– Не знаю. Может быть…

Вечером, когда меня укладывают спать, я долго не могу уснуть. Перед глазами красочный Плехановский проспект с витринами, вывесками, экипажами, афишами… Улыбается дядюшка Котэ; сверкают огромные мрачные глаза Миранды.

Дверь в соседнюю комнату полуоткрыта, мне виден угол обеденного стола; остро блестят хрустальные подвески люстры, ужин на столе дожидается возвращения папы. Я успеваю уснуть до его прихода, но просыпаюсь от приглушенных звуков его голоса.

– Ах, Ольга Христофоровна, Ольга Христофоровна! – укоризненно говорит он. – Неисправимая вы альтруистка! И поверьте, когда-нибудь ваш альтруизм доведет вас до большой беды. Доведет! Вы же абсолютно не знаете эту девушку: кто она, что, откуда? А в городе орудуют бесчисленные шайки: воры, мошенники, контрабандисты. Нэп снова развязал самые низменные инстинкты. Вчера, например, мы слушали в суде дело об ограблении квартиры доктора Умикова. Вы должны его помнить, Ольга Христофоровна, в прошлом году он лечил Лиану.

– Как?! Ограбили Умикова?! – искренне ужасается мама. – И как поднялась рука на этого прекрасного человека? Он почти даром лечит половину детей Тифлиса! Да и что у него взять? Я была в их доме – самая скромная обстановка.

– А грабители, видимо, полагали иначе, Рита, – возражает папа. – Вот и у нас будто нечего воровать, но все же, Ольга Христофоровна, зачем подвергать наш скромный очаг неприятным неожиданностям!..

– А мне достаточно того, что девушка несчастна! – резко перебивает папу бабушка. – Ваши недобрые предположения, Лео, совершенно ни на чем не основаны! И вообще я замечаю, так называемая юриспруденция портит вас, выжигает в вашем сердце все человеческое…

Я из моей постели вижу бабушку – она взволнованно ходит по столовой, золотятся в свете люстры волосы, сердитым огоньком поблескивают обычно ласковые глаза.

– Мы же люди, Лео, – убежденно продолжает она. – Мы должны помогать другим в беде. А… делать?.. Вы спрашиваете, что Миранда будет у нас делать? Помогать мне и Рите по хозяйству, гулять с Ли, да мало ли что…

– Ах, альтруистка вы, альтруистка… – снова вздыхает папа.

Я не знаю, что значит «альтруистка», но чувствую: что-то хорошее. И мне кажется, папа неправильно произносит это слово: лучше было бы говорить «альструистка», будто что-то переливается, струится…

Засыпая, я сквозь сон с ревностью спрашиваю неведомо кого: неужели Миранда заменит мне Катю? Да как же возможно? Катя такая… Других таких, наверно, и нет…

На этом я засыпаю.

Весь следующий день Миранда не выходит из дома, сидит в углу кухни угрюмая, скучная, нахохлившаяся: какие-то тяжелые мысли, видимо, одолевают ее. Но из деликатности ее ни о чем не расспрашивают, не заставляют ничего делать. «Пусть отдышится, обживется», – тихо говорит бабушка. А еще через день все приятно поражены: в кухне кафельные стены сияют небывалой чистотой, пол блестит, на плите солнцеподобными боками, отчищенные до золотого блеска, сверкают медные кастрюли.

Сама Миранда по-прежнему скромно сидит в уголке на табуретке и расчесывает волосы. Черные, густые, блестящие, они свешиваются до полу, укутывая ее как шелковая мантия.

– О, Миранда! Они великолепные! – восклицает мама, когда утихают восторги по поводу идеального порядка и чистоты на кухне. – Какая прелесть!

И в первый раз Миранда улыбается немного застенчивой, но торжествующей улыбкой и становится еще красивее.

Затем они с мамой отправляются на базар, Миранда помогает маме нести сумки с покупками, потом они вместе готовят обед. Освободившись от хлопот по хозяйству, Миранда приходит ко мне в спальню, и я знакомлю ее с Катей и Мишкой. Обтрепанный медвежонок не вызывает у Миранды особенных симпатий, но Катя ей безусловно нравится. С видимым удовольствием она берет куклу на руки, шутливо нянчит ее и негромко напевает колыбельную песенку… Нет-нет, папа ошибается! Она тоже добрая, эта странная Миранда, только, наверно, ее кто-то очень больно обидел.

И все-таки в глубине души я не могу победить ревнивую недоверчивость: неужели она сможет заменить мне Катю?

– Ну, видишь, Миранда, тебе не так уж плохо у нас, да? – говорит вечером бабушка. – Вот и живи пока. А дальше видно будет. Все еще устроится в твоей жизни… А мы не дадим тебя в обиду…

– Вы – святая женщина, Ольга Христофоровна! – негромко и благодарно говорит Миранда, потупясь. – Никогда еще не встречала таких людей…

Так она остается в нашем доме.