Текст книги "Давно, в Цагвери..."

Автор книги: Наталья Туманова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

НОВЫЕ ЗНАКОМСТВА

Прошлое лето мы жили в Цагвери не у Кати, а снимали комнату с балконом на противоположном конце селения; Катя и Сандро тогда лишь начинали пристройку к своему дому. Но сейчас Катя и слушать не хочет, чтобы мы поселились где-то на стороне, «у чужих». Когда мама и бабушка пытаются говорить, что мы, наверно, стесним ее семью и нужно присмотреть другое жилье, Катя обижается.

– Да ведь не чужая я вам, Маргарита Кирилловна! – возражает она. – Я так соскучилась по Лианочке.

– Вы как хотите, а я буду с Катей! – заявляю я, и мое слово решает спор.

До Катиного дома мы добираемся поздно вечером, ужасно усталые – так истомила нас дорога. Наскоро перекусив, тотчас же укладываемся спать. А утром я просыпаюсь от звонкого верещания птиц под открытыми окнами, от кудахтанья кур, от певучего голоса Кати.

– Чичико, Чичико! – зовет она во дворе.

Я сладко выспалась, не видела никаких снов и вскакиваю с радостным ощущением: вот я и в Цагвери. Кое-как натянув белое летнее платье – мама и бабушка еще спят, – босиком выхожу на крыльцо, оно желтое, новенькое и пахнет липовыми стружками. И все кругом пахнет – и земля, и сад, и трава, – и все залито солнечным светом.

До чего же здесь красиво! Рядом с крыльцом – решетчатая беседка, тоже новенькая, но решетки уже оплетены побегами хмеля и вьюнка, в их зелени и щебечут птицы. А поющий Катин голос доносится с другой стороны дома. Спускаюсь с крыльца и заглядываю за угол.

– Чичико! Чичико! – зовет Катя.

«Кудах-тах-тах!!»

– Моди ак, Чичико! Моди!..

Оказывается, Чичико – огромный петух с оранжевыми, блестящими крыльями, пурпурным, лихо, как чуб, свисающим на глаза гребнем, с настороженным и высокомерным янтарным глазом. Он косится на Катю недоверчиво и свысока. Щедрыми пригоршнями Катя рассыпает размельченные зерна кукурузы, стараясь приманить Чичико, но он не удостаивает ее вниманием. Всем своим гордым видом Чичико ясно дает понять – он персона важная, а вы, мол, не стоите внимания и вами можно пренебрегать, даже если, надрываясь и унижаясь, вы приглашаете меня к завтраку вместе с моим кудахтающим гаремом.

– Вредный какой!

Катя оглядывается на меня сияющими синими глазами и манит к себе. Я тихонько, чтобы не спугнуть важного Чичико, подбираюсь к Кате, и она насыпает мне в подол горсть дробленой кукурузы.

– Капризный такой петушина, Ли, просто беда! Ну, Чичико, кому говорят: моди, генацвале, моди! Женки твои есть хотят, дурачок красивенький! Зови и ты его, Ли!

Наконец Чичико благоволит приблизиться – наверно, уговорили куры. С откровенной жадностью они поглядывают на рассыпанную у наших ног кукурузу, но без разрешения повелителя ни одна не решается ступить и шага. А Чичико приближается медленно, словно нехотя и, лишь подойдя, начинает призывно бормотать себе под нос, вернее, под клюв, – приглашает нетерпеливых подруг приступать к завтраку. Ах, до чего же великолепный петух, я никогда в жизни не видела таких!

– Царь-петух, правда, Ли? – лукаво спрашивает Катя.

И я не могу не согласиться: да, Чичико похож на куриного царя.

Чичико клюет так же важно, не торопясь; иногда, пятясь, он уступает место какой-нибудь из кур. Хоть и высокомерный Чичико, но не жадный – самые крупные зернышки у него под носом склевывают его дамы.

Вдоволь налюбовавшись петухом, я замечаю во дворе деда Автандила, крепкого, широкого в плечах старика. Он сидит в сторонке на бревнышке, покуривая коротенькую трубку, и с усмешкой наблюдает за Чичико и его семейкой.

– Не петух, а шах персидский! – подтверждает он.

Я рассматриваю руки деда Автандила, лежащие на коленях – темные, тяжелые, – таких больших и сильных я никогда не видела. Вчера вечером, после ужина, бабушка сказала: «Ничего нет удивительного, такие руки и должны быть у кузнеца. – И добавила: – Я их обязательно нарисую!»

Кузница деда Автандила неподалеку – за яблонями и грушами, окружающими дом.

– Ну, накормила Чичико, Кэто, корми людей! – басит, вытряхивая трубку, дед Автандил. – Смотри, какая худая твоя Лиана!

– А у меня, папаша Автандил, все готово! – с гордостью отзывается Катя. – Гости проснутся, умоются – и пожалуйста к столу!

Через полчаса она усаживает нас за праздничный стол, накрытый на просторном балконе. Стол от края до края уставлен всевозможной снедью; мама с комическим ужасом всплескивает руками:

– Да ты, Катюша, с ума сошла!

Катя хохочет; сверкают крупные сахарные зубы, полное румяное лицо в добрых ямочках.

Да, чего только нет на празднично накрытом столе – все дары богатой кавказской земли! Горками зеленеют на тарелках ароматные травы – кинза, реган и тархун, сияет белизной нарезанный тонкими ломтиками сыр сулугуни, перед каждым – мисочка с сациви, что-то дымится в расписных глиняных горшочках. На широких блюдах – пышные хачапури, а в центре стола – запотевший, наверно только что вынутый из погреба, кувшин с домашним виноградным вином.

После обильного завтрака мама и бабушка принимаются разбирать вещи и устраиваться в новом жилье.

Катя возится по хозяйству, а я следом за дедом Автандилом отправляюсь в кузницу – темное, закопченное, неказистое строение. Позже я узнаю, что дед Автандил просыпается раньше всех, даже раньше красавца Чичико, – работы у кузнеца хоть отбавляй. То сосед ведет подковать лошадь, то надо смастерить пару мотыг, починить повозку, отремонтировать какую-нибудь домашнюю утварь.

– Работы хватает, малышка! – говорит дед Автандил, надевая на пороге кузницы кожаный, прожженный во многих местах фартук. – Да и как без работы? Пустая без работы жизнь…

Я сижу на черном обрубке дерева и смотрю, как полыхает огонь в горне, как натужно, со свистом, вздыхают мехи – ими дед раздувает огонь, – как краснеет и словно становится прозрачным брошенное в пламя железо, как ловко и быстро двигаются огромные темные руки. Посмеиваясь в желтоватые, будто опаленные усы, старик Автандил разговаривает со мной о жизни, и разговаривает не как с маленькой, а как со взрослой, и это мне нравится. Позднее, когда я познакомлюсь и подружусь с соседскими ребятишками, у меня, конечно, появятся другие занятия и заботы, но, пока я здесь никого не знаю, мне приятно смотреть в огонь и слушать глуховатый раскатистый бас деда Автандила.

– Знаешь, малышка, каких людей уважаю? – спрашивает он, поворачивая щипцами в огне кусок железа. – Упорных. Да, да, упорных! На них земля держится, от них на земле всё. Не было бы упорных, кто скажет, что бы с нашей землей сталось! Но… – Дед Автандил поднимает над головой черные, длинные щипцы, которыми он ворочает в горне железо. – К упорству, малышка, доброта нужна. И злые тоже бывают упорные, от таких многим людям, а то и целым народам горе. А когда упорство и доброта вместе – хорошо!

Выхватив из огня раскаленный брусок, дед Автандил бросает его на наковальню и принимается бить молотком; от раскаленного железа во все стороны летят искры, они похожи на падающие звезды. Я слежу за молотком, легко взлетающим над наковальней за меняющим форму, быстро тускнеющим бруском железа. Только что он был ярко-красным, как солнце перед заходом, но с каждой секундой становится темнее, тусклее, гаснет. И когда железо темнеет совсем, дед Автандил снова швыряет брусок в огонь и присаживается рядом со мной – ждет, пока он опять раскалится добела.

– Н-да, великая вещь мастерство, Лиана, – задумчиво говорит старик. – Ничто на свете, девочка, не делается само собой. Ложку из дерева вырезать или из железа выковать – тоже мастерство нужно. И грамоте выучиться не просто! Я только на пятидесятом году жизни, как Советская власть в Грузию пришла, имя свое писать выучился, раньше крестиком подписывался…

– Как крестиком? – спрашиваю я.

– А вот так, малышка, за неграмотностью… Тебе понять трудно, ты с пеленок учишься. Читать можешь?

– Конечно! – отвечаю с гордостью.

Я готова тотчас же бежать в дом, принести одну из любимых книжек и доказать, что говорю правду. Но мне не терпится послушать, что еще скажет дед Автандил, хочется посмотреть, что выкует из куска железа.

– А вы мастер, дедушка? – спрашиваю.

– Я? – Он смотрит на меня из-под нависших седеющих бровей с веселым торжеством. – Конечно, мастер!

– А как вы стали мастером? – Я смелею все больше.

– Как? – Задумавшись, Автандил скребет огромной пятерней в затылке. – Да ведь могу рассказать… Но погоди, по мотыге постучу, чтобы зря не остывала… Не люблю прерывать работу.

И, то и дело прерывая рассказ, раздувая мехами огонь и орудуя молотом, дед Автандил принимается за повествование. И рассказывает, словно позабыв обо мне, словно сам себе, – наверно, ему бывает скучно целыми днями одному в кузнице и хочется с кем-нибудь поговорить. А может быть, когда никого нет, он разговаривает сам с собой, с огнем, с куском железа? Ах, как жалко, что Гиви не видит, как летят из-под молотка огненные звезды, как весело вспыхивает пламя, когда дед Автандил раздувает мехи!

– Как я стал кузнецом, спрашиваешь? – задумчиво повторяет дед, прикуривая от вынутого из горна уголька свою коротенькую обожженную трубку. – Что ж, слушай, малышка, если тебе интересно, про мою жизнь… Я тоже когда-то молодой был, и усы, как у сына, у Сандро, были черные и блестящие, девушкам очень нравились. Сандро на меня на молодого похож… А жил я тогда не тут, не в Цагвери, а в самом Тифлисе жил. И работал у кузнеца, у старика Шабашвили, в учениках. Способный ученик был. Ой, какой способный! Верь слову, малышка! Дело прямо кипело у меня в руках. Мастерская, где работал, на базаре стояла, там таких мастерских целый ряд был. Чего только в них не мастерили, чем не торговали!

В открытую дверь кузницы я вижу залитые расплавленным солнцем зеленые склоны гор, облако, зацепившееся краем за зубчатую вершину. А Автандил неторопливо продолжает рассказ:

– И вот один раз монахи Эчмиадзинского монастыря привезли на тифлисский базар большой такой мудреный замо́к, где-то за границей его делали. Поломался замок, ключ в замке торчит, а ни вперед, ни назад не повернуть. А сказать тебе, малышка, Эчмиадзин – за триста верст от Тифлиса, далеко, но у них на месте и в самой Эривани никто не мог починить тот замок. А в Тифлисе хороших мастеров ух много! Ну вот, весь день носили замок по базару, из одной мастерской в другую, но никто не может починить. Как быть? А католикос приказал монахам скоро вернуться: замок очень нужен! Думаю, подвал с дорогими вещами запирали – тогда в монастырях и золота и серебра ух много было!

Кузнец опять принимается набивать трубочку, и я осмеливаюсь спросить:

– А католикос – он кто?

– Католикос? – Дед Автандил на мгновение задумывается. Глубокие морщины на лбу становятся еще глубже. – А это, малышка, самый главный монах.

– А-а-а…

– И вот, слушай, вечером приходят монахи и к нам в мастерскую. А уж по всему базару слышно: самые знаменитые мастера отступились. Посмотрел замок и мой Шабашвили, руками разводит: не понимаю, в чем причина. Тогда я говорю: оставьте мне замок на ночь – может, сделаю. Ну, все рассмеялись: мальчишка – и туда же! Около мастерской весь базар тифлисский собрался. И все надо мной: «Ха-ха-ха! Хо-хо-хо!» Ну, а вечер уж, монахам завтра возвращаться – католикоса своего боятся! Махнули рукой и оставили замок… н-да.

– И вы починили? – с непонятным мне самой волнением спрашиваю я.

– Починил, малышка! Всю ночь сидел, а нашел, в чем причина. Кинул на пол белую рубашку, разложил на ней черные части замка. Смотрю, думаю. А на белом-то черное хорошо видно. И увидал, нашел поломку… И там же, в мастерской, уснул – так устал. А утром возле мастерской опять толпа. И как увидели – свободно отпираю и запираю замок, что поднялось, генацвале! Крик, шум, словно пожар большой! Монахи кучу денег выкладывают, кланяются: «Благослови тебя бог, мастер…» – твердят. Ну, деньги – хозяину: мастерская его, Шабашвили, я у него работник… И уехали монахи. А вечером хозяин вдруг говорит: «Уходи, Автандил, из Тифлиса! Здорово мастера обозлились; работу ты у них, боятся, отбивать станешь. И учиться тут тебе больше нечему. Сам ты стал мастер! На вот, говорит, тебе денег, на инструмент и уходи… Прошу, уходи, не хочу твою кровь видеть… У меня, рассказывает, когда молодой был, так же вот друга убили… Позавидовали!»

– И вы ушли?

– А что делать? Народ тогда злой был, работы мало, и правда могли убить… Ходил по дорогам, ночевал где придется – у добрых людей, а то и просто в поле. Все лето бродил! А потом недалеко от Цагвери у ручья присел однажды отдыхать и смотрю – девушка с кувшином за водой идет. Идет и плачет, идет и плачет. Так жалко стало – сказать не могу! Помог кувшин до дому донести. Мать у нее, оказывается, весной умерла, на могиле еще трава не выросла, а отца раньше похоронили. Ну и остался я у нее жить, совсем остался. А через год сын у нас родился, Сандро…

Дед Автандил умолкает и с непонятным мне ожесточением принимается колотить молотком по железу; глаза странно блестят, будто из них тоже летят искры.

– А она теперь где? – шепотом спрашиваю я, хотя какое-то чувство подсказывает: спрашивать не надо, нельзя.

– А там же, где ее мать, – глухо отвечает Автандил, стуча молотом и разбрызгивая вокруг огненные звезды. – Где все будем, малышка.

Мне становится жалко деда Автандила, и я молчу, не зная, как его утешить. Но в кузнице появляется посетитель, и я вздыхаю с облегчением.

В светлом проеме двери неожиданно возникает силуэт человека в темной длинной одежде, с падающими на плечи волосами. Странный такой человек… И вдруг я вспоминаю: на Руставели встречала старика, одетого в похожее длинное, до полу, платье, и однажды, когда мы шли с Катей, она сказала: «Вот служитель божий, священник, отец Петр». Слов Кати я не поняла и начала приставать с вопросами, и тогда она украдкой от домашних повела меня в церковь. В церковь я пошла первый и последний раз, и меня несказанно поразила торжественность и таинственность, царившие в высоком сводчатом зале. Пылали люстры и свечи, и «отец Петр» в сверкающей золотом и серебром ризе печально и торжественно что-то выкрикивал, а невидимый снизу хор подхватывал его возгласы и повторял. И люди вставали на колени и кланялись, и махали руками, и дотрагивались головами до выложенного серыми плитами каменного пола. Это зрелище, помню, произвело на меня очень сильное впечатление, напомнило театр, где я до этого два раза была с папой – смотрела «Щелкунчика» и «Снегурочку», – только в театре пахло иначе. «Отец Петр» размахивал серебряной чашечкой на цепочках, из нее шел пахучий дым, Катя объяснила, что чашечка называется – кадило, а пахнет ладаном. Катя заставила и меня встать рядом с ней на колени и кланяться до пола, как другие. Сказала – так молятся богу и просят у него каждый что хочется. «Проси и ты, Лианочка, у боженьки чего тебе надо, боженька добрый!» А сам бог был нарисован высоко, на круглом потолке, – у него грустное лицо с длинными голубыми глазами под темными дугами бровей. Вокруг головы светился желтый круг, будто сама голова бога сияла, и над ней летали толстые, кудрявые мальчики с белыми крылышками; Катя шепотом объяснила – это херувимы, божьи помощники.

«Они, когда вырастут, станут ангелами?» – допытывалась я. Про ангелов слышала от Кати и раньше. Она говорила, что у каждого человека, и у меня тоже, есть ангел-хранитель, он бережет и отгоняет все злое.

А когда шли назад, Катя попросила никому дома не рассказывать, что мы были в соборе – так называлась та церковь, – а то ее, Катю, будут ругать. Но я была настолько поражена увиденным, сверканием золота и свечей, темными, скорбными и строгими лицами святых, что не вытерпела и рассказала папе. Ой как он рассердился, как ругал Катю! Я даже удивилась: он всегда разговаривал с Катей вежливо, с уважением и шутил, никогда не повышал голоса, а тут…

– Больше чтобы подобное не повторялось, Катерина! – кричал в тот день папа. – Я не позволю засорять ребенку мозги! Слышишь?!

В нашей семье ни мама, ни папа, ни обе бабушки не верят в бога, они же были связаны с революционерами, с дядей Серго и его товарищами и сочувствовали им.

…Воспоминание мгновенно проносится в памяти, и я во все глаза смотрю на гостя дедушки Автандила. Нет, он не похож на «отца Петра» – тот был торжественный и величественный и ходил важно, как петух Чичико, и ряса на нем была шелковая, а на груди сверкал большой золотой крест.

Я оглядываюсь на деда Автандила и замечаю странную, непонятную усмешку, шевельнувшую его большие обожженные усы.

– Здравствуйте, отец Спиридон! – говорит дед, вытирая кожаным фартуком руки. – Что нужно служителю божию в моей грязной убогой кузне?

Отец Спиридон немного смущен, но все же проходит в глубину кузницы и, достав из-под полы рясы что-то, показывает Автандилу.

– Прискорбное событие, друг мой, – объясняет он, как бы извиняясь. – Старинный, весьма и весьма дорогой мне господень крест… И отец мой, и дед благословляли им свою паству. И я немало потрудился с этим крестом во славу божию. И у купели, и у аналоя, и у гроба… Да-а… И вот несчастье: вчера уронил в алтаре на каменный пол.

Дед Автандил берет и молча рассматривает две поволоченные половины большого нарядного креста, потом так же молча протягивает священнику.

– Клепаный это крест, отец Спиридон! И негодно клепаный. Плохой мастер крест сработал, я бы такого и в помощники не взял… Крест не клепать нужно, отец Спиридон, его нужно целым куском в форме лить – тогда будет вечный. А это не работа!

– Не богохульствуй, Автандил! Да еще при малом дитяти. Придет час, и накажет тебя господь за отступничество. Ни разу не переступил порог храма, пока я тут священствую! Грех, великий грех берешь на душу, Автандил!

– Чего же вы от меня хотите, отец Спиридон? – спрашивает кузнец, разглядывая из-под лохматых бровей сердитого посетителя.

– Так починить бы, Автандил, склепать, спаять… А? Ты же мастер, знаешь, как сделать. Беда ведь: нынче, по безбожью власти Советской, такого креста нигде не купишь… Нынешние властители…

– Э-э! – перебивает дед Автандил, подняв руку. – Вы, отец Спиридон, на Советскую власть в моей кузне не замахивайтесь! И чинить ваш небесный инструмент я не буду…

– Так ведь не даром же, Автандил, – просительно улыбается отец Спиридон. – Хорошо заплачу, не беспокойся…

– Да вы хоть сто рублей давайте! – сердито говорит кузнец. – Чтобы я на старости лет помогал глупый народ обманывать?! У невестки моей, у Кэто, все в голове от ваших молитв помешалось! Отодвиньтесь, отец Спиридон, мне еще две мотыги ковать надо.

Оскорбленно пряча в глубокий карман поломанный крест, отец Спиридон смотрит на кузнеца с такой злобой, что мне становится не по себе.

– Прокляну тебя, Автандил! – грозным шепотом обещает отец Спиридон, запахивая рясу. – В геенне огненной вечно гореть будешь…

– А вы кузнеца огнем не пугайте, святой отец, – легко смеется дед Автандил. – Я всю жизнь в огне! – И закопченная рука тычет клещами в раскаленную пасть горна: – Нас, кузнецов, ни божий, ни адский огонь не берет! В огне выросли!

Злобно сверкнув глазами, отец Спиридон уходит, на секунду сгорбись под низенькой притолокой продымленной кузницы. И когда его длинный черный силуэт скрывается, дед Автандил озорно подмигивает мне.

– Видала, малышка, как я его? Пусть и дорогу в кузню Автандила забудет, тут ему помощников нет! Не верю я в бога, которому такие отцы Спиридоны служат!

«А почему же Катя верит? – спрашиваю я сама себя. – Ведь она хорошая и, мне кажется, умная, почему же слушает отца Спиридона? Папа не верит, и мама, и бабушки… Ах, сколько еще вокруг непонятного!»

НЕОЖИДАННОЕ

Щедрым солнцем, прохладным и удивительно чистым воздухом ложатся в мою память дни в Цагвери. Они текут, похожие один на другой, но в каждом из них есть и что-то свое, особенное, неповторимое.

Позавтракав, мы с Катей и мамой отправляемся в рощу – она начинается прямо от огорода, за кузницей.

Проходя мимо кузницы, я обычно заглядываю туда, вижу освещенную прыгающим светом горна могучую фигуру Автандила, кричу: «Здравствуйте, дедушка!» – и он отвечает: «Добрый день, малышка!»

В роще мама пристраивается со своей работой в тени берез, а мы с Катей собираем цветы и ягоды. Катя сплела мне из бересты корзинку, и я целыми днями брожу в высокой траве, где краснеют, словно крошечные фонарики, ягоды земляники; Катя говорит, что в этом году «на ягоду урожай». Я не успокаиваюсь, пока не набираю полную корзинку, и тогда бегу угощать маму. А еще мы с Катей собираем панту. В роще вперемежку с березами топырятся тоненькие криворукие деревца, увешанные мелкими, сладко-терпкими грушами – пантой. Нам с Катей они кажутся ужасно вкусными, но мама, однажды попробовав, морщится: «Кислятина! Только для компота!» А мы и в лесу едим вволю и для компота приносим.

Но самым большим лакомством для меня в это лето становится кева. Я готова жевать ее беспрестанно… Однажды я заметила: бродя по роще, цагверские мальчишки внимательно оглядывают стволы сосен, что-то ищут. Я спросила Катю: «Что они высматривают?» – и Катя объяснила: «Да кеву, видно, хотят пожевать».

«А что такое кева?»

«А вот, гляди!»

Катя переходит от сосны к сосне, пока не отыскивает на светлой шершавой коре желтую, прозрачную, как мед, струйку застывшей смолы. Отковырнув ногтем кусочек, протягивает мне.

«А ну-ка клади в рот!»

Смолка необычного, но приятного вкуса – пряная и прохладная. И с тех пор я каждый день с утра набираю себе в кармашек кусочки смолы и жую целыми днями. Из желтой она делается лиловой, резиновой. Сначала мама бранилась: «Ну что, Ли, жуешь и жуешь! Ты же не жвачное животное. Да и, наверно, не очень-то и полезно? А, Катя?»

Но Катя в ответ смеется:

«Ну что вы, Маргарита Кирилловна! Посмотрите, какие белые стали у Лианы зубы!»

Маме приходится примириться с кевой, а вскоре она убеждается и в пользе панты, которую раньше пренебрежительно называла кислятиной.

В то утро, как и обычно, завтракаем на балконе, и вдруг я чувствую пронзительную боль – что-то резко укололо мне ногу. Вскочив, бегаю по балкону, вопя и плача от боли, пока Катя не хватает меня в охапку и силой заставляет показать, где болит.

– Оса! Лиану укусила оса!

Катя всплескивает руками и бегом мчится в рощу; минут через пять возвращается, неся в руке горсть листочков панты.

– А ну, Ли, давай сюда ногу! – распоряжается она.

Листья панты приложены к ранке, и боль почти сразу же утихает.

– Если бы не панта, мучилась бы целый год, – убеждает Катя маму и бабушку. – Ужасно вредные у нас осы. А панта как рукой снимет боль и жар, к вечеру не останется и следа.

Вот вам и криворукое деревцо с мелкими плодами и бледными листиками!

Наша Катя день-деньской в хлопотах: когда Сандро и Автандил придут с работы уставшие, голодные, обед должен быть готов. А с нашим приездом хлопот стало больше: как-никак прибавилось три рта. Правда, бабушка, поработав над рисунками, помогает Кате, но все равно дел хватает обеим.

Набегавшись в роще, я отправляюсь к дедушке Автандилу. Сижу на «моем» обрубке бревна и зачарованно слежу за снопиками искр, взлетающих из-под молотка, смотрю в огонь горна, где из горящего угля возникают и рушатся сказочные огненные замки.

Так – почти незаметно – пролетает неделя. И мама спохватывается: от папы до сих пор нет весточки – уж не случилось ли чего? Но едва мама собирается забить тревогу, Катя приносит с почты папино письмо. Он пишет: масса работы, за неделю три раза выступал в суде, а впереди – серьезный большой процесс, приходится сидеть над материалами днем и ночью. «Но беспокоиться обо мне не надо, мои дорогие, – пишет папа, – обедать хожу в ресторан «Орион», там вкусно кормят… А с Мирандой я расстался, – пишет он дальше, – последнее время стала какая-то странная, да и не нужна мне одному. Я заплатил ей за месяц вперед, чтобы не обижалась, и сказал, что, если хочет, пусть приходит осенью, когда вы вернетесь из Цагвери… Вот такие у меня новости», – сообщает папа и еще жалуется, что страшно соскучился без нас.

– Как же так? – Бабушка огорченно разводит руками. – Рассчитал Миранду? А сам будет всухомятку есть? Ох эти мужчины, никак нельзя одних оставлять, большие дети!.. Да и Миранду жалко: куда денется?

Мама задумывается на минуту, но тут же принимается успокаивать бабушку:

– Ну, не пропадет Миранда! Захочет найти работу – найдет! Теперь лето, Сурб Саркис не унесет ее в Куру! Честно говоря, я Катю куда больше люблю…

– Да их и сравнивать нельзя! – соглашается бабушка. – Катя – родной человек. Любит Ли, как свою… Но ведь Катя не может жить у нас в городе – своя семья, да, верно, скоро и детишки появятся… А тебе, Ли, жалко, что папа отпустил Миранду?

– Жалко, конечно, – говорю я. – Но зато у меня есть Катя… А Миранда в Куру ни за что не прыгнет! Мама правильно думает.

– Это почему ты считаешь? – настораживается мама.

А я думаю: раз Миранда ушла, я могу рассказать о ее тайне, о парне в синем костюме и новеньких желтых ботинках. И я рассказываю, а бабушка и мама слушают, раскрыв от удивления рты.

– Ай да Миранда, ай да тихоня! – со вздохом облегчения смеется бабушка. – Ловко же нас вокруг пальца обвела. Значит, замуж собралась? А почему ты до сих пор ничего не рассказывала, Ли?

– А это не моя тайна, – важно объясняю я. – Миранда бы рассердилась, если б я рассказала…

Бабушка и мама со странным выражением переглядываются, и бабушка одобрительно кивает:

– Все правильно, Ли, чужие тайны нужно уважать…

Я довольна: мама и бабушка меня похвалили. Да, нужно уважать чужие тайны! И Гиви не раз так говорил!

И все же и бабушка, и особенно мама расстроены письмом папы: ну как он там будет жить один до августа? Да и работы у него много – трудно! И, посоветовавшись, они решают на день-другой съездить в Тифлис, как-то наладить папину жизнь.

– А Катя тут и без нас прекрасно справится с Ли, – уверяет бабушка. – Да Ли у нас и не малышка уже, правда, девочка? – Бабушка ерошит мне волосы своей легкой рукой.

– Конечно!

На следующее утро мы с Катей провожаем маму и бабушку на станцию, и я снова с интересом смотрю на «кукушку», на зеленые вагончики, на кудрявые завитки дыма, вылетающие из-под колпачка над трубой.

День жаркий, солнечный, на перроне полно нарядных женщин и мужчин – это дачники приходят встречать и провожать поезд.

– В Цагвери с каждым годом все больше приезжает народа, – замечает бабушка, – скоро здесь невозможно будет снять угол. Слава богу, что у нас есть Катя, а у нее дом.

Но вот начальник станции, в фуражке с красным околышем, три раза ударяет в колокол – бум! бум! бум! – «кукушка» пронзительно свистит, мама дает Кате последние распоряжения. И все: зеленые вагончики «кукушки» исчезают за лесистой скалой, лишь белые клочья дыма видны за поворотом, куда убегают блестящие, как струны, рельсы.

Мы с Катей возвращаемся в Цагвери, но еще издали слышны громкие ритмичные удары – то ли в барабан бьют, то ли в бубен. Доносятся возбужденные крики, пронзительные мальчишеские вопли, свист, смех. Что там могло случиться? Катя хватает меня за руку, и мы бежим к площади, где под старыми чинарами толпятся люди.

Любопытные зеваки плотным кольцом окружают кого-то, за спинами не рассмотреть – кого, но что-то там происходит, безусловно, интересное: люди просто давят друг друга. Я вырываю у Кати руку и пытаюсь пролезть в толпу, но не тут-то было! Чуть не плачу с досады, но вдруг чувствую: пахнуло знакомым – горелым железом, дымом. Запрокинув голову, всматриваюсь и узнаю линялую рубаху, завязки кожаного фартука деда Автандила, и я принимаюсь теребить его за подол рубахи:

– Дедушка! Дедушка Автандил!

Он оборачивается, глаза сверкают, смуглое прокопченное лицо улыбается всеми морщинами.

– А, и ты пришла, малышка?

– Что там, дедушка?

– Сейчас увидишь!

Нагнувшись, Автандил подхватывает меня, легко вскидывает и сажает себе на плечо. С высоты внушительного его роста я смотрю через головы стоящих впереди.

В центре круга, смешно переступая с лапы на лапу, переваливаясь, топчется в некоем подобии танца бурый медвежонок. Неуклюже переставляя лапы, он уморительно задирает нос, поскуливая и ворча. На нем ярко-красный жилет, а на широком ременном ошейнике, плотно охватывающем шею, болтаются медные колокольчики, при каждом движении медвежонка они издают мелодичный звон. А перед медведем, широко расставив ноги, стоит здоровенный цыган с кудрявой, иссиня-черной бородой. Скаля белые зубы, вскрикивая «Эй! Гей! Э-гей!», он колотит ладонью в большой бубен. В такт движениям покачивается в его правом ухе огромная круглая золотая серьга. На цыгане алая атласная рубаха, широченные зеленые шаровары, заправленные в черные лакированные сапоги. Рубашка подпоясана тонким, с серебряными украшениями пояском. Но цыган в кругу не один – тут же, дразня и заманивая медвежонка, отплясывает молодая цыганка в накинутой на плечи, сверкающей всеми цветами радуги, шелковой шали с длинными кистями. Картинка, а не цыганка! Она похожа на тех, каких я вижу у папы на папиросных коробках, – папиросы так и называются «Цыганка Аза». Цыганка низко кланяется и подставляет зрителям мятую мужскую шляпу – в нее бросают медную и серебряную мелочь; монетки звенят и поблескивают на солнце. Мониста и браслеты, унизывающие смуглые руки и шею цыганки, тоже звенят и бряцают. И сверкают в ушах крупные сережки – два золотых полумесяца с бирюзой.

Дед Автандил потряхивает меня на могучем плече, – сидеть мне удобно, словно в папином кресле.

– Ну как? – спрашивает дед. – Видно?

– Видно, видно, дедушка! – ликую я.

Но нет, оказывается, я разглядела еще не все. Вытянув шею, замечаю, что в кругу, кроме старого цыгана и молодой цыганки, топчутся двое цыганят, цепляются за широченную юбку матери, за шаль, почти голые – лишь узенькие полоски ткани опоясывают их. Но они так загорели, так черны, что нагота не бросается в глаза.

Я оглядываюсь, мне хочется увидеть Катю: сумела ли пробраться через толпу, видит ли занятное зрелище? И с радостью убеждаюсь: да, вот она, стоит рядом с дедушкой Автандилом; ему удалось потеснить соседей, и Катя нырнула в образовавшуюся щель.

– Смотри, Катя! – кричу я.

А цыганка движется по кругу, позванивая монетками в шляпе и лихо покрикивая:

– Гей-эгей! Серебра не жалей! Бросай, не жалей, будешь жить веселей!

И вот цыганка приближается к нам – протяни я руку, могла бы дотронуться до нее. Катя достает из кошелька мелочь и протягивает мне: угадала мое желание – мне тоже хочется бросить денежку в цыганскую шляпу. Я протягиваю руку к плясунье, и она, смеясь, подносит мне шляпу. Ой, до чего же красивая эта цыганка, я таких никогда не видела! Она улыбается мне, сверкая рядами белых ровных зубов, и почему-то пристально и с какой-то затаенной грустью смотрит на меня своими огромными глазами. И тут я вспоминаю Миранду – она похожа на цыганку! Да-да! Бабушка однажды спросила Миранду, какой она национальности, но Миранда только рассмеялась в ответ: сама не знает, да и не все ли равно?! И я сейчас думаю: может, Миранда – цыганка, и в детстве жила в таборе, и ее родные вот так же пели и плясали, и заставляли, колотя в бубен, плясать медвежат?