Текст книги "Я вернусь! Неудачные каникулы"

Автор книги: Наталья Парыгина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Костры геологов

Пока мы обедали в палатке, дождь перестал. А к вечеру на небе не осталось ни одной тучки, и умытое солнце повисло над горой.

– Может, пойдём играть в волейбол? – сказал Карпис.

– С ума сошёл! – нахмурилась Светлана. – Трава совсем мокрая.

– Ничего, – сказал Марков, – босиком хорошо.

Недалеко от лагеря была большая ровная поляна. Я заметил её ещё утром – из-за лиственницы, которая росла тут на отлёте от других деревьев. Лиственница была высокая и стройная, точно зелёный конус. А на самой вершине ветви у неё расходились широким живописным зонтиком. Никогда я не видел деревьев такой странной формы. Конус и сверху – зонтик, вроде крыши.

Играть в волейбол на мокрую поляну вышли все, даже Жук. Только все – босиком, а он надел на босу ногу галоши. Мяч звонко шлёпался о наши ладони и летал над поляной, Светлана смеялась, Марков крякал, и похоже было, что не взрослые люди резвятся тут на поляне, а мальчишки и девчонки из пионерского лагеря. Самым ловким оказался Карпис, он подпрыгивал прямо как резиновый и с таким азартом следил за мячом, словно участвовал в мировом чемпионате.

Ленивый Тузик не захотел один оставаться в палатке и тоже приплёлся на поляну. Пока мяч летал поверху, Тузик только вертел головой, провожая его глазами. Но если мяч после неудачного паса вприпрыжку катился по траве, Тузик со всех ног и также вприпрыжку бросался за ним, точно опасаясь, что мяч по глупости может и совсем удрать неизвестно куда.

Вдруг мяч с лихого разгона угодил Тузику прямо в морду. Пёс обиженно взвизгнул, подпрыгнул, замотал своей пострадавшей головой и побежал прочь от опасной поляны.

Немного погодя случилось ещё одно происшествие. Жук, когда к нему по траве подкатился мяч, не принял его в руки, а пнул ногой. Пинок был весьма энергичный, и мне сначала показалось, что мяч разлетелся на две части. Но вторым предметом на самом деле была галоша, слетевшая с ноги Жука.

Все хохотали – чужие неприятности всегда кажутся смешными, – а Жук растерянно стоял на одной ноге и своим видом веселил нас ещё больше. Нахохотавшись, мы принялись искать в траве его галошу.

Марков нашёл её довольно скоро и торжественно, двумя руками протянул хозяину. Жук что-то недовольно буркнул, надел галошу и пошёл к палатке, угрюмый и одинокий. Мне вдруг сделалось жаль этого человека. Первый раз я так остро почувствовал, какой он несчастный. Играть мы больше не стали, и я отправился вслед за Жуком… за Андреем Николаевичем в палатку.

Он лежал на раскладушке, закинув руки за голову. Я сел напротив. Мне хотелось по-дружески поговорить, но я не знал, с чего начать. Он заговорил сам:

– Ну что, нравится полевая жизнь?

В хрипловатом его голосе мне почудилась насмешка.

– Нравится, – сказал я.

– Мяч гонять да в озере плескаться в твои годы приятно. Курорт! Только не обольщайся с лёту. Влезешь в лямку – не скинешь её до старости. А надоест скоро. Особенно если не хватит ловкости сразу вскарабкаться наверх.

Я не понял:

– Куда – наверх?

– В науку, – жёлчно проговорил Андрей Николаевич. – Хоть в кандидаты. В профессора редко кому удаётся. А в кандидаты – многим. Вон и Марков зимой собирается диссертацию защищать. Ловкачи диссертации защищают, а мы для них по горам ползаем, под дождём мокнем, здоровье теряем.

– Вы не любите свою работу, Андрей Николаевич? – спросил я.

Он резко повернулся на бок, приподнялся на локте:

– А ты думаешь, есть такие, которые любят? Прикидываются. Лгут. Я не хочу лгать. Мне деньги нужны, у меня семья. Если бы в сорок лет давали пенсию, я бы завтра ушёл с работы. Да и любой другой… Это всё красивые слова, что труд является потребностью. Труд – не потребность, а необходимость, бремя, оковы.

– Неправда! – крикнул я.

– Поживёшь – узнаешь, – зловеще проговорил Жук.

Он упал головой на подушку и закрыл глаза. Он не хотел больше со мной разговаривать.

Бремя?.. Оковы? А Вольфрам? «Даже в сто первый раз я выбрал бы геологию»… Нет, он не лжёт. Вольфрам бы не ушёл в сорок лет на пенсию. «Без любимого дела человек живёт нищим». Он сказал это, когда мы говорили о Саше.

При чём тут Саша? Я ведь думаю об Андрее Николаевиче. А что, если Саша станет когда-нибудь похожей на Жука? Будет брюзжать и завидовать? Нет! Что из того, что она не любит геологию? «Она не любит геологию, но собирается ей служить – вот в чём беда».

Беда. Несчастье. Бесцельно прожитая жизнь. Неужели с кем-то из нас это случится? С Сашей. С Витькой. Со мной… Впервые я так серьёзно думаю о будущем. И словно взрослею от этих мыслей. Если бы Саша и Витька были сейчас здесь! Я должен с ними поговорить! Ладно. Когда вернёмся.

Я выхожу из палатки. Быстро темнеет. Карпис на берегу озера разжигает костёр. Сучья лиственниц горят почти бездымно, ярким, чистым пламенем. Тонкие алые языки высоко поднимаются над землёй, а над ними взмывают искры и долетают почти до вершин деревьев – трескучий беспрерывный фейерверк.

Все обитатели лагеря, кроме Андрея Николаевича, собираются у костра.

– Так как же быть с твоим мужем, Светлана? – спрашивает Марков. – Придётся давать ему хотя бы одну телеграмму в неделю.

– Каждую неделю! – с ужасом говорит Светлана. – Ездить за двадцать километров из-за этой телеграммы.

– Не надо было выходить замуж, – ехидничает Карпис.

– За тебя я бы не вышла, – говорит Светлана. – А за Володьку никак нельзя было не выйти, очень хороший парень.

– Ты вот что, – предлагает Марков, – ты напиши сразу четыре телеграммы с вариациями. А я сдам их в Верхнеуральске на почту и договорюсь, чтобы отправляли каждую неделю одну телеграмму.

– Серёжа, ты гений!

– Только иди сочиняй сейчас. Утром я рано уеду.

А эти люди колебались и мучились, отыскивая своё дело в жизни, или выбрали его сразу, просто и уверенно? Или виновата не профессия? «Труд – необходимость, бремя, оковы…» Человек, который так считает, должно быть, среди тысячи дел не найдёт любимого.

Над нами назойливо жужжат комары. Они сумели спастись от страшного грозового потопа и теперь набрасываются на нас целыми отрядами, целыми армиями. Светлана принесла какую-то противокомариную смазку, но комары не обращают на это внимания. Может, у них нет выхода, у комаров. Нас мало, а их тысячи, надо же как-то пропитаться, вот они и сосут кровь у всех подряд, у смазанных и несмазанных.

– Пойду принесу сена, – говорит Марков.

– Я сам, – поднимается Иван.

Они идут вместе, приносят из машины сена. Мы подкладываем пучок сена в костёр. Теперь над костром поднимается густой дым, и комары вынуждены отступить.

У наших в новом лагере тоже горит сейчас костёр, подумал я. Здесь горит костёр и там, и много таких костров горит сейчас на Урале, и в Сибири, и на Севере, и в Средней Азии. По всей стране. Если бы нанести на карту все костры геологов, зажжённые в одну ночь, – странная вышла бы карта. Зачернели бы точки как раз там, где на обычных картах нет ни сел, ни городов. Или пусть города и сёла остаются чёрными точками, а костры – красными. Интересная вышла бы карта.

Карпис пошёл в палатку и вернулся с детской игрушкой – свирелькой. Он заиграл какую-то армянскую мелодию, тягучую, однообразную и грустную. Дудочка пела про аул, про быстрые шумливые речки, про горные вершины с острыми пиками. Сучья потрескивали в костре, и оранжевые языки огня тянулись к чёрному небу, будто пытаясь улететь.

Кто этот парень?

Каждое утро они уходят в горы – Светлана, Жук и Карпис. Они уходят, а я остаюсь в лагере. Иногда со мной остаётся Тузик. Но чаще Светлана зовёт его с собой.

Сперва они идут берегом озера, то исчезая за зелёными прибрежными зарослями, то вновь появляясь на открытых полянах. А я сижу на изогнутом стволе старой ивы и смотрю на них.

Впереди по узкой тропинке всегда идёт Светлана в брюках и свитере, в широкополой соломенной шляпе. За Светланой вышагивает Карпис. На голове у него белая вязаная шапочка. Его шляпу изгрыз Тузик, и Светлана дала ему эту шапочку. Замыкающим тащится Жук. Он горбится и глядит в землю. У него такой вид, словно он не своей волей идёт в горы, а тянут его на невидимой верёвке.

Тузик носится кругами. Обгоняет геологов, забегает в сторону, ложится под куст, потом опять вприпрыжку настигает отряд.

Обогнув озеро, они начинают подниматься в гору – уже не цепочкой, а как придётся. Карпис иногда оборачивается и протягивает руку Светлане, помогая взобраться на уступ. Хотя она и без помощи ловко одолевает крутой склон.

Они поднимаются в гору всё выше и выше, скоро перевалят через вершину и скроются, а мне хочется, чтобы они поднимались долго, мне никогда не надоедает смотреть на них. И ещё мне хочется кинуться вслед за ними, бегом обогнуть озеро или переплыть его на резиновой лодке и догнать их. Идти по горам и стучать по древним каменным породам геологическим молотком.

Я завидую геологам. Склон горы словно бы зовёт меня, и манит, и дразнит своей недоступностью. Не могу я бросить лагерь. Я тут кухарка и сторож. Готовлю еду, мою посуду и караулю палатки. Я научился варить супы и каши, жарить яичницу и даже оладьи.

Первым исчезает за перевалом Карпис. Вскоре скрываются Жук и Светлана. Гора вечной каменной громадой стоит за озером. А справа и слева цепью тянутся другие горы.

Обыкновенные горы. Они не гордятся неприступными вершинами – нет у них таких вершин. Они не красуются снеговыми шапками – нет у них летом снеговых шапок. Они лишь упорно хранят в своих каменных чревах богатые клады и неохотно раскрывают перед человеком древние тайны.

Упрямые горы!

Между прочим, я тоже упрямый. Мама так говорит, что я упрямый…

Знаете, какая самая тяжёлая работа? Когда ничего не надо делать. Это очень трудно – ничего не делать. Тем более, когда ты совсем один.

Светило солнце, можно было лечь на песок и загорать. Но мне не хотелось лежать на солнце. Озеро, голубое и гладкое, с плавающими в глубине облаками, раскинулось передо мной. Но я и не подумал купаться. В палатке царила прохлада, и я сегодня рано встал. Но спать совсем не хотелось.

В первый раз я пожалел, что согласился приехать в этот чужой лагерь. Что, не могли они без меня обойтись? Нашли бы кого-нибудь другого. Не нужно мне это шикарное озеро. Лучше бы я сейчас жил там, со своими, у подножия голой горы, в редких кустарниках, умывался бы из кружки возле тощего родничка и ходил бы в маршруты. Главное – я ходил бы в маршруты!

Который час? Половина десятого. Может, часы остановились? Нет, идут. Это время остановилось, а не часы. Хоть бы Тузика мне оставили, всё было бы веселее!

Что-то давно не приезжал Иван. Хлеб уже кончается. Придётся, чего доброго, на попутных ехать в село за хлебом.

Почитать, что ли? У Светланы в палатке – две стопки книг. «Геология». Французская грамматика. Сборники стихов. Повести. Возьму повести.

Жарко. Надо всё же, пожалуй, искупаться…

Я долго плескался в озере, потом взял книгу, сел на берегу под ивой на удобный, словно кресло, бугорок. Сидел и читал, а вокруг было совсем тихо, листва не шелестела, и озеро не плескалось, и чайки куда-то делись, и кузнечики попрятались в траве.

Повесть – о войне. Я люблю книги о войне. Интересно, как меняется человек в минуту опасности. Иногда совсем незаметный, даже как будто робкий – и вдруг вырастает в героя. Падает на гранату, которая должна взорваться и погубить товарищей. Или мчится на врага в горящем самолёте.

И ещё я люблю книги о своих сверстниках, о ребятах, которые взрослели в войну. Сейчас мне попалась как раз такая.

Тихо, сонно, покойно вокруг. Только шелестит перевёртываемая страница. Но мне вдруг почему-то начинает казаться, что я тут не один. Прислушался. Нет, ни звука. Огляделся. Нет, никого… Сижу один, и на коленях у меня книга.

А, вот он где. Вот почему мне кажется, что я не один. Это тот парень из книги. Ему шестнадцать. Но не сейчас, а в сорок третьем. Ему шестнадцать, и идёт война.

Он не герой. Он просто шестнадцатилетний парень. Он не убежал на фронт и не пытался стать партизаном. Он один стоит на перроне, поезд уже отстучал колёсами и скрылся из глаз, мать его уехала на фронт с этим поездом. Отец погиб, а мать уехала на фронт, и парень стоит один на перроне, и тишина навалилась на него, как несчастье. Мать поехала туда, где вой снарядов и грохот орудий, и страх, и смерть, а он остался здесь, в тишине, и, когда он придёт домой, тишина станет ещё гуще и страшнее.

Я стою рядом с этим парнем. Мне хочется взять его за руку. Но я не могу. Меня ещё нет. Он стоит один. И мать его уезжает на фронт.

Моя мать тоже уехала на фронт в сорок третьем. В сорок третьем ей исполнилось семнадцать. Она кончила курсы медсестёр и уехала на фронт. А у этого парня мать – врач. Может, они уезжали одним поездом. Его мать и моя мать, которая тогда была лишь чуть постарше меня. Поезд ушёл, а мы стоим с этим парнем, его зовут Семён, мы стоим с ним и смотрим вслед поезду, вслед нашим матерям, уехавшим на фронт.

Где теперь этот парень? Я знаю, что писатели придумывают героев. А может, он придумал только имя. Может, в жизни его звали не Семён, а Иван. Теперь ему под сорок. Кем он стал?

И опять я думаю о себе. Пройдёт двадцать лет. Будут это мирные годы или взорвёт тишину атомный смерч? Двадцать лет… Столько, сколько я прожил, и ещё порядочный привесок. Уйма времени. Огромное богатство. Куда растрачу его?

Школа – словно известная, тщательно заасфальтированная дорога, без трещин и выбоин, с белыми столбиками по бровке на крутых поворотах. Ещё два года – и оборвётся эта дорога. В поле, в тайге или на берегу штормующего моря. И надо будет искать тропинку, которую проторили другие, чтобы идти по ней в затылок тем, другим. А потом, если хватит мужества, свернуть в бездорожье и торить свою тропинку. Первым. Без светофоров и маяков.

Звенит будильник. Я завожу будильник, чтобы он напомнил мне, что пора готовить обед. Не хочется всё время смотреть на часы. И звонок немного развлекает – напоминает, что я рабочий, а не Робинзон.

Обед я готовлю усердно. Светлану не устраивает каша с мясными консервами, которую мы ежедневно готовили в лагере Вольфрама. Она требует первое и второе. Я варю суп с консервами и жарю картошку с луком, стараясь точно следовать инструкциям, которые мне дала мать-начальница: «Картошку начинай жарить тогда, когда мы спустимся к озеру…»

Я чищу картошку и поглядываю на озеро, на склон горы с разбросанными по нему зелёными хороводами лиственниц и берёз. Большая часть склона – голая, каменистая, и я увижу их задолго до того, как они опустятся к озеру.

Чёрный шарик проворно выкатывается из зелёного шатра и зигзагами устремляется вниз. Тузик. Сейчас выйдет Светлана. Нет, первым показывается Карпис в своей белой вязаной шапочке.

Нож в моих руках заработал быстрее. Картофелины одна за другой шлёпаются в кастрюлю. Карпис с горы приветственно машет рукой. Я встаю и королевским жестом указываю на печь, из трубы которой поднимается дымок. Я сейчас чувствую себя богатым и щедрым хозяином, готовым пригреть этих бродяг геологов, которые безжалостно дерут о камни свои ботинки.

Я вываливаю в раскалённое сало нарезанную ломтиками картошку. Сало шипит и брызжется и даже рычит, как лев на арене цирка.

Нет, стоп! Это не сало рычит. Это машина рычит. Я стремглав выскакиваю на дорогу. Что за машина? Случайная? Проедет тлимо? Или это Иван?

– Иван! Ура-а…

Посреди дороги я исполняю дикарский танец, чередуя твист с шаманскими прыжками. Иван останавливает машину, едва не ткнувшись радиатором мне в грудь, и, улыбаясь, выпрыгивает из кабины.

– Здравствуй, Гарик… Слышу, пахнет жареной картошкой…

Пахнет не жареной, а горелой, и я метровыми прыжками кидаюсь к печке. Кажется, ещё не всё погибло. Ставлю сковороду на землю и перемешиваю картошку. Почти возле сковороды – чёрные ботинки Ивана с бантиками из обтрепавшихся шнурков.

– У Вольфрама был? – спрашиваю я Ивана, водворяя обратно на плиту перемешанную картошку.

– Был у Вольфрама, – говорит Иван. – Как же, был…

– Ну, что они?

– Хорошо. Носят камни. Всё нормально. Передай, говорит, привет.

– Кто?

– Вольфрам, Виктор, Саша. Три человека – три привета.

– Спасибо. Передай им тоже, когда поедешь.

– Мешай картошку, опять гореть будет. С этой стороны мешай. Или давай я.

Иван берёт нож, сам принимается перемешивать картошку.

– Я хлеба свежего привёз, – говорит он.

За озером вдоль берега идут геологи. Они идут цепочкой. Тузик, как всегда, крутится бесом.

Много лет геологи ходят по горам. Ищут и находят подземные дары, нужные человеку. Но велика земля, и сколько ещё в ней неоткрытых кладов! Где-то, неведомо в каком краю, затаились несметные богатства, которые я наверняка открою.

Я представляю себя в сапогах и белой майке, соломенная шляпа на голове, рубаху я снял и перекинул через плечо, очень жарко в рубахе, геологический молоток заткнут за поясом. Я шагаю размеренным, неторопливым, но спорым шагом геолога, привыкшего к дальним переходам, от меня немного пахнет потом, я голоден и мечтаю об обеде. В палатке у меня лежит тетрадь в коричневых корочках. После обеда я при свече запишу в эту тетрадь кое-что новое. Несколько строчек. Несколько шагов к разгадке ещё одной тайны природы.

А вечером мы соберёмся у костра, я и мои товарищи. Вольфрам. Саша. Да, Саша! Она не любит геологию? Но я ведь тоже не любил её раньше. Не знал и не любил… Мы усядемся поближе к огню, чтобы избавиться от комаров, будем разговаривать, а может, помолчим, глядя на прыгающие языки пламени, или споём песню.

– Иван, а что, если ты через несколько лет встретишь в отряде Вольфрама одного знакомого парня?

Иван глядит на меня своими чёрными хитроватыми глазами. Достаёт сигареты.

– Я, наверно, сразу его не узнаю. Он, наверно, будет с бородой – молодые геологи любят ходить с бородой.

Я смеюсь:

– Может быть.

– Но потом я вспомню, – продолжает Иван, дымя сигаретой. – Кажется, Кузин его фамилия, этого бородатого чудака.

– Ты угадал, Иван. Его фамилия Кузин.

Волшебная шкатулка, в которой столько фантиков, сколько в жизни дорог у любого советского парня, опрокидывается над озером. Белые билетики летают над озером и обиженно кричат голосами чаек. Для одного билетика не нужна целая шкатулка. Один билетик умещается у меня в кармане.

Я лезу рукой в карман, точно хочу проверить, там ли он, этот единственный, выбранный из многих билет. И нащупываю что-то твёрдое. Брахиопода.

– Ты ещё услышишь о нём, Иван. Он ещё постучит своим молотком по Венере.

– Если тебе на Венере потребуется шофёр…

– Да, – перебиваю я. – Только ты.

Кроме Ивана, я никому не рассказываю о своих планах. Проголодавшиеся геологи с аппетитом жуют картошку. Чайки неугомонно кричат над озером, обсуждая моё решение. Но люди не понимают, о чём кричат над Голубым озером, чайки.

Неудачные каникулы

1

Юлька живёт недалеко от школы. Пересечь квадратный двор, по периметру которого стоят одинаковые двухэтажные дома, повернуть направо, пройти два квартала по центральной улице, протянувшейся вдоль шоссе, – и вот она, школа. Но Юлька никогда не ходит в школу столь коротким путём. Вернее, очень редко – если уж нет ни минуточки в резерве. Она нарочно старается выйти из дому пораньше, чтобы не спеша прогуляться по городу.

Взрослые и особенно старики недовольны Дубовском: очень шумно, а иногда, если ветер дует от электростанции на город, становится дымно. Но ветер редко вредничает, обычно он уносит седые облака дыма в сторону, рассеивает над холмами и над степью. А шум слегка затихает только в выходные дни.

По шоссе день и ночь спешат машины. Шоссе круто поднимается в гору, и машины натужно воют, одолевая подъём. Говорят, что скоро построят объездную дорогу и на центральной улице станет тихо. Жители города, страдая от шума, с нетерпением ждут объездной дороги. Но Юльке эта затея не нравится, она не может себе представить Красноармейскую без потока машин, ей кажется, что станет скучно, как бывает скучно в пустой квартире.

Тротуары, спускаясь по склону горы, чередуются с лестницами, и это тоже нравится Юльке, особенно весной или летом, во время ливня, когда между дорогой и тротуарами бурно текут жёлтые потоки. Но и зимой хорошо. В канавах сейчас лежит снег, и деревья вдоль улицы стоят в сугробах, точно в белых валенках, а ветви их обросли нежным пушком инея.

Юлька в старом коротковатом пальто и вязаной красной шапочке задержалась на тротуаре, пережидая поток машин. Ноги стынут в капроновых чулках – день выдался морозный. Да и туфельки у Юльки совсем не зимние. Но зато – на среднем каблуке. А ботинки – на низком. Кто это носит в девятом классе на низком! Лучше уж мёрзнуть.

Портфель у Юльки сильно потёрт – служит с шестого класса. Но у матери принцип: не выбрасывать вещь, пока она не придёт в полную негодность. А младше Юльки в семье никого нет, передать некому. Чтобы в этих трудных обстоятельствах не отстать от моды, Юлька модернизировала портфель: оторвала у него ручку и носит за уголок.

Между машинами возник разрыв, и Юлька шагнула с тротуара, но кто-то ухватил её за руку.

– Ты опять?

Марина. Вот надоела! Ей-то какое дело? Юлька с досадой вырвала руку, но идти через дорогу было уже поздно: тяжёлый самосвал с рёвом подымался в гору, за ним почти впритык шёл грузовик с лесом, а навстречу осторожно катился красный автобус.

– Сколько раз я тебе объясняла, что свидания надо назначать вечером, – смеясь, продолжала Марина.

– Да ну тебя! – буркнула Юлька, глядя в сторону.

– Вот увидишь, он опять там, – сказала Марина.

– А мне какое дело? – вспыхнула Юлька.

– Чего ты покраснела? Ха-ха-ха!.. Нет, правда, он в тебя влюбился. Только ты на контрольную опоздаешь.

Юлька не ответила и ринулась через дорогу, проскочив перед самым радиатором у гружённой кирпичом полуторки. Шофёр приоткрыл дверцу и прокричал ей вслед что-то сердитое. И Марина что-то ещё кричала, – кажется, про эту контрольную, но за гулом машин Юлька не разобрала что.

Она нырнула в тихий переулок, и снег пронзительно заскрипел у неё под ногами. В этой части города, между дорогой и оврагом, стояли одноэтажные домишки вперемежку с огородами и сараями. В одном сарае требовательно повизгивала свинья; должно быть, просила есть. Большая рыжая собака лежала на крыльце деревянного дома и печально смотрела на Юльку.

Переулок был короткий, и скоро Юлька вышла к обрыву. Она остановилась возле старой ивы и глядела прямо перед собой, как всегда. Только прежде она не боялась повернуть голову вправо, а теперь боялась и сама не знала, чего ей больше хотелось: чтобы Чёрный был здесь или чтобы его не было.

Очень любила Юлька смотреть отсюда, с обрыва. Жёлтые глинистые бугры выглядывают кое-где из-под снега, а ровный берег водохранилища весь белый, и на белом острове растут зелёные сосны. Вернее, сейчас, когда ещё не совсем рассвело, всё кажется сиреневым: и воздух, и небо, и снег. У берегов водохранилища резным бордюром лежат льдины, а возле моста поднимается пар: там электростанция спускает горячую воду. Левее моста стоят кирпичные корпуса самой электростанции, длинным чёрным штабелем лежит уголь, и три трубы высоко поднимаются над землёй. Курчавые дымные хвосты тянутся из двух труб. А третья, самая высокая, новая труба ещё не дымит.

Юлька не смотрела вправо и не слышала ни одного звука, кроме приглушённого рычания машин, но каким-то непонятным образом она знала, что Чёрный здесь. Это мешало Юльке беззаботно отдаваться радости созерцания, и, глядя на заснеженные холмы, расстилающиеся до самого горизонта, Юлька против воли думала о Чёрном.

Зачем он приходит сюда в такую рань? Ведь он допоздна шатается с приятелями по городу, всё знают, и ходит в кино только на последний сеанс, и вечно опаздывает в строительное училище. Его из училища грозятся исключить, как исключили из школы. «Дурной какой-то, – думала Юлька, – непременно сюда ему нужно ходить, нет другого места… Да мне-то какое до него дело? – вдруг рассердилась на себя Юлька. – Я без него приходила на обрыв. И ещё буду приходить».

От плотины по берегу водохранилища тянулась дорога. Против острова дорога отклонялась от водохранилища, поднималась на холм до самой вершины и, перевалив вершину, уходила в дальние дали. Через неделю по этой дороге отправится Юлька с ребятами из девятого «Б». Вернее – они пойдут на лыжах по снежной целине рядом с дорогой. В поход по родному краю на поиски героев Великой Отечественной войны. Отличные будут каникулы! Жалко, что ещё не скоро. Целая неделя до каникул. Целая вечность. Да ещё эти контрольные…

Юлька стояла возле старой ивы, такой старой, что вся середина ствола сгнила у этой ивы, точно кто-то нарочно выдолбил её, и зимой казалось, что ива мёртвая. Но каждую весну она упрямо зеленела, не сдавалась, и Юльке нравилось упорство и жизнелюбие старушки.

А недалеко от этой ивы лежала сосна. Она росла на краю обрыва, осенние дожди размыли почву, и сосна упала. Почти вся она была голая, только на самой вершине остались ветки. Сосну не убирали – так она и лежала, зацепившись корнями за край обрыва, словно ещё надеялась подняться.

Юлька всегда останавливалась у старой ивы. А Чёрный любил сидеть на поверженной сосне.

Чуть скосив глаза, Юлька увидела Чёрного. Сегодня он не сидел, должно быть, потому, что сосна была холодная, а стоял возле неё и, держась голой покрасневшей рукой за дерево, смотрел на Юльку. Нет, не смотрел, а разглядывал Юльку с нахальным любопытством, как будто она была манекеном в витрине магазина.

– Что тебе надо? – раздражённо крикнула Юлька. – Что ты за мной ходишь?

Чёрный помолчал, стоя в обтрёпанном распахнутом пальто у своей сосны, и в глазах его мелькнули насмешливые искорки. И по этим искоркам Юлька догадалась, что он ей сейчас ответит, и покраснела, прежде чем он успел что-либо сказать. А он сказал как раз то самое, о чём подумала Юлька.

– Это ты за мной ходишь, – сказал Чёрный. – Я первым сюда пришёл.

– Первым! Вот ещё… Первым…

Юлька от возмущения не находила слов, а Чёрный смотрел на неё и нагло улыбался, показывая крупные, чуть желтоватые зубы. Он был худой и смуглый, с чёрными прямыми волосами, отпущенными почти до плеч. Многие думали, что Чёрный – это прозвище, но на самом деле у Пашки была такая фамилия – Чёрный.

Весь Дубовск знал, что Пашка Чёрный – отчаянный хулиган, и лучше было с ним не связываться. Тем более здесь, на пустыре, на краю обрыва. Ещё подойдёт да толкнёт. И вообще, пора в школу. Первый урок – контрольная по физике.

Юлька повернулась и пошла с пустыря в тот узкий переулочек, в котором хрюкали в сараях свиньи и лежала на крыльце рыжая собака. Юлька не смотрела на Чёрного и шла медленно, показывая, что она ничуть его не боится. Очень нужно бояться!

Но как раз в ту минуту, когда Юлька старалась вообразить себя храброй, в голову ей угодил крепко сбитый снежок. Больно ударив Юльку чуть позади уха, снежок распался, и за воротом сразу стало мокро и холодно. Юлька разозлилась. Круто повернувшись, она глянула на Чёрного. Он вытирал правую руку о полу своего старого-престарого пальто и по-прежнему нагло улыбался. Ну и гад! Ярость тёмной волной захлестнула Юльку. Она бегом ринулась к обидчику и, схватив обеими руками свой модернизированный портфель, размахнулась и швырнула его в парня.

Чёрный, видимо, не ожидал такого оборота дела и не успел увернуться, Юлька со злорадным удовольствием заметила, что портфель как следует врезался ему в плечо. «Ага, теперь не улыбаешься», – подумала она. Но тут же, отрезвев от своего воинственного порыва, почти забыла о Чёрном.

Не до него было теперь. Юлькин портфель, добросовестно отомстивший за хозяйку, стремительно катился вниз по крутому заснеженному склону обрыва с выступающими кое-где жёлтыми глинистыми буграми. Озорно покручиваясь вокруг своей оси, портфель докатился до ровного места, по ровному ещё немного проехал и наконец удобно угнездился в небольшой ложбинке на берегу водохранилища. Казалось, он смеялся над Юлькой: «А ну, попробуй достань».

Ну до чего же ей не везёт! На контрольную, конечно, опоздает. Портфель… Как его теперь доставать? По этому обрыву летом карабкаешься, рискуя сломать шею, а зимой тут ни подняться, ни спуститься. Надо обходить по дороге через лес. И брести потом по берегу, утопая в снегу. А в субботу родительское собрание. Опять пойдёт: «Романова недисциплинированная, Романова легкомысленная, Романова не хочет учиться». Уж Ирина Игнатьевна найдёт что сказать. А лотом дома… Нет, лучше не думать.

– Не распускай нюни, сейчас достану твой портфель. Иди к дворцу.

Юлька не то что ответить – мигнуть не успела, как Чёрный шагнул вперёд, прямо в снег, заскользил вниз, удерживаясь на ногах, ещё раза два успел переступить, а потом упал и покатился уже как попало. Полы его расстёгнутого пальто задрались и мотались на снегу, как подбитые крылья.

На ровном месте Чёрный встал и слегка встряхнулся. До портфеля оставалось метров десять. Проваливаясь в снег выше колен, Чёрный брёл к ложбинке. Юлька смотрела на него, и ей почему-то тоже вдруг захотелось скатиться вниз и брести там, внизу, по глубокому снегу. Может, ей казалось, что таким образом удастся убежать от предстоящих неприятностей.

Чёрный добрался до портфеля, поднял его, отряхнул от снега и взял под мышку. Потом он взглянул вверх, на Юльку, и дугообразно махнул рукой, показывая, чтобы она шла к Дворцу культуры, куда выходит поднимающаяся с берега через лес дорога. Юлька кивнула: ладно, пойду, но ещё помедлила, глядя, как Чёрный бредёт по снежному целику к лесу.

Дворец культуры стоял высоко на холме, и если смотреть снизу, с берега, или ещё лучше – с острова, то высокое белое здание в окружении деревьев выглядело очень величественно. Юльке казалось, что оно походит на дворянский замок, какие показывают иногда в кино. Обрыв тут изгибался почти под прямым углом, и та, другая сторона холма была более пологой, густой лес стоял по склону, и летом горожане гуляли в лесу. Многие, впрочем, называли его парком. Сейчас лес отдыхал в тишине, но извилистая дорога, по которой летом ходили к водохранилищу купаться, всё-таки служила для прогулок любителям природы. Зимой она превращалась в тропинку, на ней с трудом могли разойтись двое встречных, а по бокам тропинки тянулись хорошо отглаженные лыжни.

У Дворца культуры на высоком столбе висели часы. Юлька увидела, что уроки начались десять минут назад. Спешить теперь не стоило. Алексей Иванович никогда не пускал в класс опоздавших, тем более – на контрольную. Юлька подосадовала, что целый: вечер повторяла формулы.

Ноги сильно замёрзли, и Юлька приплясывала под часами. Как раз здесь была остановка автобуса, и прохожие могли предполагать, что Юлька ждёт автобуса. Но глядела она не на дорогу, а в проулок между Дворцом культуры и магазином и потому не заметила Ирину Игнатьевну, которая направлялась в школу.