Текст книги "Я вернусь! Неудачные каникулы"

Автор книги: Наталья Парыгина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Мама

Я держу в руках два конверта, надписанных одинаковым ровным и старательным маминым почерком. Толстые письма. Откуда только она набрала на два письма новостей? Впрочем, тут скорее всего не новости, а полезные советы. «Гарик, будь осторожен… Гарик, не заблудись… Гарик, не простудись…»

По привычке, я посмеиваюсь над её страхами и заботливостью, а сам держу на ладони эти два письма, и мне весело, словно рядом играет джаз. Никакого джаза – одни кузнечики стрекочут. Стрекочут кузнечики, и на ладони у меня лежат два маминых письма.

С которого начать? Давай по датам. Открою первым то, которое раньше отправлено. Ага, вот это. «Кузину Григорию Владимировичу». Вот оно как! Григорию Владимировичу…

Здравствуй, мой милый, родной Гарик…

Я начал читать там же, где Марков вручил мне письма, и только теперь, прочитав эти первые строки, спохватился, что на меня же, наверное, смотрят.

Смотрел Иван. Смотрел на меня и улыбался. Чему он? А, это же я сам улыбаюсь, а он улыбается, глядя на меня.

– От мамы?

– От мамы.

Я ухожу в сторону, сажусь на траву и остаюсь вдвоём с мамой. Никаких особенных новостей у неё, конечно, нет. Выехала с садиком на дачу. Три дня лил дождь. Нынче много грибов… Видела тебя во сне… И никаких «не заблудись, не простудись…»

Прежде чем распечатать второе письмо, я долго сижу и смотрю прямо перед собой на берёзы, на стройные бело-пёстрые стволы и неподвижную, точно задремавшую под солнцем листву на тонких коричневых веточках. Я смотрю на берёзы, и мне кажется, что мама сидит рядом со мной, и я боюсь повернуть голову, чтобы не увидеть пустоту. Ещё миг – и я услышу её голос. Очень хочется услышать её голос.

Осторожно, беззвучно отрываю узкую полоску от второго конверта.

Ты становишься взрослым, Гарик. Вот ты уже один, без меня, уехал в экспедицию, и мне грустно и тревожно. Но всё равно я рада, что ты становишься взрослым. Мне очень хочется, чтобы ты стал хорошим человеком, Гарик, добрым и честным. Главное – добрым и честным…

Добрым… Чудачка. Честным – это понятно. Но ведь невозможно всегда быть добрым. Если встретишь мерзавца, с ним надо быть злым. Но вообще-то я и сам не собираюсь стать жуликом и злодеем.

Итак, мама признаёт, что я становлюсь взрослым. Она больше не напоминает мне, что надо перед едой мыть руки. Решила, что пора формировать мой нравственный облик.

Тёплое чувство, с которым я читал про дождь и про грибы, сменяется досадой. Не люблю, когда меня воспитывают. Надоело. В школе. Дома. В беседах. В письмах. Даже Вольфрам не всегда может удержаться от нотаций.

Ни с того ни с сего у меня вдруг портится настроение. А в плохом настроении всегда вспоминается такое, о чём хотелось бы забыть раз и навсегда. Если ты забыл какой-то случай, то его словно бы и не было в твоей жизни. Но это не забылось.

То, о чём мне не хотелось вспоминать, произошло год назад. Нет, полтора года. Тогда была зима.

Мама пришла с работы оживлённая, словно получила премию. Не раздеваясь, с таинственным видом сунула руку в карман. Когда я был маленьким, она с таким видом доставала для меня из кармана ириску. Каждый раз – одну ириску. Как-то я решил проверить, нет ли там ещё, дождался, пока мама сняла пальто и ушла из передней, забрался в карман и – ура! – нащупал то, что мне хотелось. Не поглядев, взял в рот и торопливо разжевал. Тьфу! Вместо ириски оказалась чернильная резинка. Зачем она лежала в кармане? Я, конечно, не спросил об этом маму. Не знаю, заметила ли сна…

Но в тот раз она вынула из кармана не лакомство, а два билета. И торжественно проговорила:

– Гарик, мы сегодня идём в кино. На «Председателя». Говорят, очень хороший фильм.

Мама смотрела на меня и улыбалась. Ждала, что я обрадуюсь. А я молчал. И не улыбался. Я растерялся. Я всегда с ребятами ходил в кино. И на «Председателя» собирался с ребятами. Если я пойду с мамой, они будут надо мной смеяться. В нашем классе только Валька Елисеев всегда ходил с матерью в кино, и ребята дразнили его «материной приставкой». Я не хотел, чтобы меня дразнили.

– Ты что молчишь? – спросила мама уже без улыбки. – Ты не хочешь пойти в кино?

– Да знаешь, у меня уроков много, – сказал я.

– Но завтра ведь воскресенье…

Вот чёрт, я совсем забыл! Не мог придумать что-нибудь другое! Да разве так вдруг придумаешь? И я понёс дальше своё враньё, утопая в нём, как в болоте.

– Очень много… И на субботу хватит, и на воскресенье. Ты лучше пригласи какую-нибудь соседку.

Мама ничего не сказала, только вся как-то увяла и словно бы вдруг постарела. Мы поужинали почти молча. После ужина я сказал ей:

– Ты иди, я сам помою посуду.

Она не стала спорить, оделась и ушла.

Я вымыл посуду и сел за уроки. Решал задачи, но мозги совсем не работали, как будто кто-то мне мешал. Как будто кто-то стоял у меня за спиной и о чём-то меня хотел спросить и не решался.

– Подумаешь! – сказал я вслух, отвечая этому невидимому за спиной. – Подумаешь! Ей даже интереснее с соседкой, чем со мной.

И после этого постарался сосредоточиться на задачах. Задачи стали решаться, я увлёкся, и тот, невидимый, исчез.

Мама пришла поздно – я уже успел поспать. Мне показалось, что слишком поздно пришла. Хотя – две серии… Я слышал, как она открывала своим ключом дверь, но не показал виду, что не сплю.

Утром мама велела мне сходить за хлебом. Я пошёл в комнату за деньгами – у нас деньги всегда на одном месте лежат, на этажерке, – а там одни рубли, мелочи нет. Думаю: наверно, у мамы в кармане есть мелочь. Вышел в переднюю, сунул руку в карман её пальто. Нет мелочи. Какая-то бумажка. Машинально достал и поглядел.

Оказалось – билеты в кино. Те, вчерашние. Два билета. И оба – целые, с неоторванным контролем…

Я мотнул головой, пытаясь прогнать досаду и злость на себя самого, и стал читать письмо дальше.

Когда ты уезжал, я говорила, что не хочу, чтобы ты стал геологом. Это сгоряча, Гарик… Если хочешь…

Так. Всё-таки она признаёт за мной право выбора. «Сгоряча…» Ладно, над этим я ещё подумаю. А теперь надо написать ей письмо. Сейчас же написать…

Я вскочил и хотел было идти к Вольфраму за бумагой. Я представил себе, как отдаю Маркову свой конверт, Марков отвезёт его на базу, бросит в почтовый ящик, потом письмо поедет поездом… Долго. Можно, правда, авиапочтой. Всё равно долго. Мне хотелось сейчас же, немедленно сообщить маме, что… Сказать по правде, я не знал даже, что ей сообщить. Ничего срочного не было. Да и вообще в моей жизни не случилось никаких событий, почти нечего написать в письме.

– Гарик! – зовёт меня Витька. – Давай грузиться.

Вольфрам угощает Маркова и Ивана чаем. А Витька уже побросал в машину рюкзаки и всякую мелочь и теперь зовёт меня укладывать всё остальное. Мы хватаем палатку, закидываем в кузов машины.

Я всё думаю о маме. Когда я ей напишу письмо? И когда оно дойдёт? Не скоро. А она будет ждать. Разве дать телеграмму?

Марков рассказывает Вольфраму о какой-то Черновой:

– У Черновой неприятность – рабочего увезли с приступом аппендицита. Надо где-то срочно искать для них парня. От вас поеду прямо к ней.

Да, хорошо бы дать матери телеграмму. И как я не догадался раньше? Сейчас Вольфрам не отпустит, пора ехать.

– Давай берись.

Витька уже ухватил за один конец ящик с образцами, ждёт меня.

– Погоди, – говорю я.

И бегу к Вольфраму:

– Вольфрам, мне надо дать телеграмму.

– Что-нибудь случилось дома? – встревоженно спрашивает он.

– Ничего не случилось… Но мне очень нужно дать телеграмму. Маме…

– Беги, – говорит Марков. – Если нужно, давай беги. Погрузимся без тебя.

Я чуть не ринулся в одних трусах, но вовремя спохватился. Натянул костюм, сапоги, на ходу застёгивая рубашку, помчался в село.

При такой скорости трудно было что-то сочинять, хотя бы и телеграмму. Я и не пытался. Я добежал до старенького деревянного домика, у которого между окон висела картина с морем и пальмами, призывающая хранить деньги в сберегательной кассе. У крыльца в пыльном ложе нежилась курица с цыплятами. Ей не понравилось, как я протопал по ступенькам, она вскочила и принялась встревоженно приглашать своё пушистое потомство под растопыренные крылья.

Я схватил телеграфный бланк и сел за тёмный стол, на котором было множество чернильных клякс разных форм и размеров.

Дорогая мама…

Вот эта клякса похожа на паука, а та – на дождевую каплю, стекающую по стеклу.

Дорогая мама…

Никогда в жизни я не посылал телеграмм. Если бы можно было хоть не спеша обдумать!.. А здесь кто-то, видно, опрокинул чернильницу.

Дорогая мама я здоров переезжаем новый лагерь всё нормально не беспокойся…

Я знал, что в телеграммах не ставят знаков препинания – мама получала к праздникам поздравительные телеграммы от своих фронтовых друзей. Что же ещё написать? Я написал ещё про погоду – что хорошая погода, про Витьку – что Витька тоже здоров, и, подумав, добавил:

Нашёл брахиоподу.

Сунув в карман квитанцию, я бегом спустился с крыльца – надо было спешить в лагерь.

Эх, дороги…

Вольфрам, как только я выхожу из рощицы, направляется мне навстречу. Чего это он? Сделает выговор, что я всех задержал? Но он же сам меня отпустил. И слетал я на почту мигом.

– Гарик…

Нет, не похоже на выговор. Не тот тон.

– Понимаешь, Гарик, тут в одном отряде заболел парень. Увезли в больницу с аппендицитом. И геологи остались без лагерного.

– А-а…

К чему он мне про этого парня?

– Марков просит, чтобы мы помогли отряду Черновой.

– Ну да. Конечно, надо помочь, – соглашаюсь я, так и не поняв, почему именно со мной Вольфрам обсуждает этот вопрос.

– Я знал, что ты согласишься, – одобрительно говорит Вольфрам.

– Я?

Вот это фокус! Я! В отряд Черновой! Саша останется здесь. Витька останется здесь. А я должен ехать к какой-то Черновой. Ни за что!

«Ни за что» я не сказал. Только подумал. Какой-то мудрец советовал десять раз провести во рту языком, прежде чем произнесёшь сколько-нибудь ответственное слово.

– Им нужен надёжный парень, – говорит Вольфрам.

Надёжный парень. Это я. До чего ж ты хитрый, Вольфрам! Но почему всё-таки я? Витька тоже надёжный парень!

– Может быть, Витька лучше справится?

Мы уже подходим к нашему бывшему лагерю, и Вольфрам останавливается, чтобы завершить каш разговор без свидетелей.

– Тебе повезло, – говорит Вольфрам. – За одно лето ты можешь пожить в двух отрядах. Посмотреть и понять труд геологов. Разве тебе не интересно?

– Да. Интересно. Ладно, я поеду.

Вольфрам протягивает мне руку, словно бы поздравляя с чем-то. А мне совсем не хочется уезжать. Зверски не хочется уезжать от Саши. Может, не надо было соглашаться? Ладно. Поздно теперь раздумывать…

Наше имущество уже погружено в машину.

– Саша, садись в кабинку, – командует Марков.

– Может быть, вы, Сергей Михайлович?

– Садись, садись…

Саша проворно усаживается рядом с Иваном, довольно улыбается. Но Вольфрам омрачает ей удовольствие:

– Тебе, Саша, придётся держать котелок с яйцами. – И подаёт ей этот котелок.

Только вчера Витька с Вольфрамом ходили в село, купили полный котелок яиц – новый лагерь будет далеко от жилья, там не купишь.

– Я, главное, совсем их не люблю, – вздыхает Саша.

– А вот подержишь всю дорогу на коленях и полюбишь, – ехидничает Витька.

Вольфрам забирается в машину. Все уже в машине. Только я стою возле кабинки. Должен же я сказать Саше, что еду в другой отряд.

– Ты знаешь, я еду в другой отряд.

– Да?

Она умащивает на коленях котелок с яйцами. Моё сообщение её не потрясает.

– А почему в другой?

– Так.

Я запрыгнул в кузов, уселся на свёрнутый спальный мешок. Машина зафырчала, задрожала и стронулась с места.

В опустелом лагере почти не осталось следов стоянки, ни бумажки, ни консервной банки – всё прибрали, только камни у очага да пепел между ними, ещё небольшая куча хворосту и примятая, притоптанная трава выдавали наше временное пристанище. Урал, блестя в лучах вечернего солнца, плавно тёк в своих зелёных берегах. В зарослях крякали утки. А в отдалении громоздились знакомые горы – гора Пила, и гора Верблюд, и другие невысокие, опалённые солнцем и омытые дождями горы, которым я не успел дать имена.

Дорога текла, как река, меж зелёных ещё хлебов. Покосы со стогами сена попадались порой. Цвели подсолнухи. Мелькнуло поле картофеля. Кукуруза. И опять – пшеница.

Вдруг впереди машины вспорхнули молодые куропатки.

– Эх, ружьё бы сейчас! – азартно крикнул Витька.

– Нет, – сказал Вольфрам, – сейчас нельзя стрелять – маленькие. А отца или мать тем более нельзя убивать.

– Верно, – согласился Марков. – Просто невозможно убить сейчас у них отца или мать.

Солнце садилось. Мы ехали узкой долиной, справа и слева тянулись горы. Они были такого цвета, каким их раскрашивают на географических картах: коричневые, бурые, жёлтые. Берёзы спускались по горам до самых пашен. И тут останавливались: дальше поле, нельзя. Редко какая проказница пробиралась на середину поля и стояла одна-одинешенька, вся пронизанная солнцем, овеянная степными ветрами, стояла и перешёптывалась с хлебами, потому что далеко были сёстры и подружки и не долетел бы до них её тихий шелестящий голос.

Марков вдруг резко обернулся и постучал по кабинке. Машина замедлила ход.

– Налево? – крикнул высунувшийся из кабинки Иван.

– Налево, – скомандовал Марков.

Машина свернула налево и без дороги двинулась к подножию горы, в очень реденький лесок. Когда мы миновали этот лесок и очутились на просторной поляне, машина остановилась.

– Приехали, – сказал Марков.

– А вода? – спросил Витька.

– Есть ключик вон в тех кустах.

Ключик. Прощай купание. Унылое место. Кажется, мне повезло, что я еду в другой отряд.

Марков с Вольфрамом сразу же ушли в горы – искать какие-то обнажения. Они ходили там до вечера. Мы за это время успели разбить палатки. Витька готовил ужин. Я сказал ему, что еду в другой отряд.

– Зря, – сказал Витька. – Я слышал разговор Маркова с Вольфрамом. Я бы ни за что не поехал.

К нам подошла Саша.

– Гарик, посмотри, какой закат! – восторженным голосом проговорила она. – Пойдём на горку, оттуда лучше видно.

Закат преотлично был виден и с поляны, но спорить с Сашей я не стал: у девчонок какая-то своя логика, их всё равно не переспоришь. Саша увела меня в молодой лесок на склоне горы, и мы стали смотреть на небо сквозь листву.

Закат правда был необыкновенный. Солнце висело над лесом круглое, без всякого ореола, и ровного оранжевого цвета, как раскалённый уголь. А небо чисто голубело, без единого пятнышка, и казалось, что какой-то шутник волшебник прорезал в голубом шёлковом куполе круглое окно в другой, неведомый, оранжевый мир.

– Такая красота, даже говорить ничего не хочется! – сказала Саша.

Я пожал плечами. Не хочется, так молчи. Я ведь молчу. Но девчонки не очень-то умеют молчать.

– Как это получается, – задумчиво проговорила Саша, – что один человек вдруг полюбит другого человека… Вот полюбит, и всё…

У меня в груди что-то радостно трепыхнулось и замерло. Первый раз в жизни девчонка заговорила со мной о любви. Она смотрела на оранжевое солнце и ждала от меня каких-то особенных слов. Я старался вспомнить хоть одну красивую цитату из лекции «О дружбе, любви и товариществе», которую читал у нас в школе лектор, но, как назло, ничего не вспоминалось, и я только глупейшим образом улыбался. Хорошо, что Саша смотрела на солнце, а не на меня.

– И всё думаешь и думаешь об этом человеке, – задумчиво-сладким голосом продолжала Саша.

У меня в уме очень быстро составилось продолжение диалога. «Кто же этот человек?» – спрашиваю я. «Этот человек – ты, – говорит Саша. – Я полюбила тебя с первого взгляда». После этого опять придётся что-то сказать мне, но я абсолютно не представлял, что говорят в таких случаях. И потому я не пытался узнать, кто «этот человек».

– Да, – сказал я удивлённо, – всё время думаешь.

После этого мы долго молчали, стоя рядом в нашем зелёном убежище, и следили, как солнце спускается к горам. Оно спускалось быстро, вот раскалённый диск уже коснулся краем вершины горы.

– Ты знаешь, почему я поступила в геологоразведочный техникум?

– Чтобы стать киноактрисой, – сказал я.

Мне было досадно, что она уклонилась от более занимательной темы. Через какой-нибудь час я уеду. Я хотел увезти с собой воспоминание не только об этом закате, который мы смотрели вдвоём, но и о чистой, самоотверженной любви.

– Нет, – сказала Саша. – Потому что мне ещё в школе нравился один мальчишка. И он поступил в этот техникум. Павлик Лукашин…

Идиот! Это я подумал о себе в порядке самокритики. Мне хотелось немедленно убежать от Саши, но тогда я бы выдал свои несбывшиеся надежды. И я стоял рядом с ней до тех пор, пока солнце не скатилось за гору.

Мы пришли как раз к ужину. Марков спешил ехать дальше, он обещал сегодня быть на Голубом озере.

– Хлеб вам будут привозить раз в неделю, – говорил он Вольфраму. – И почту тоже.

– Терпеть не могу чёрствый хлеб! – капризно проговорила Саша.

Я ей не сочувствовал. Я её ненавидел. Я злорадствовал, что ей придётся есть чёрствый хлеб.

– Мягкий геологам редко удаётся пробовать, – сурово сказал Марков.

Витька молчал – сердился на меня, что я согласился уехать.

– Готов, Гарик?

Это Марков.

– Готов.

Рюкзак у меня так и лежит в машине. Осталось самому запрыгнуть.

– Ну, счастливо.

Вольфрам крепко, по-мужски жмёт мне руку.

– В жизни не всегда удаётся делать то, что хочется, – говорит он.

– Ну да… Как там, в Якутии?

Вольфрам весело подмигивает мне:

– Нормально.

Подходит Витька:

– Ты ничего не забыл?

Заговорил всё-таки!

– Ничего.

– Жаль, что ты уезжаешь, – говорит Саша.

Ага! Теперь ей жаль…

Марков лезет ко мне в кузов. Мог бы ехать в кабине. Нет, лезет в кузов, чтобы мне не было скучно.

– Поехали, Иван!

Легко сказать – поехали. Совсем стемнело и ещё спустился туман, плотный, как слежавшийся снег. Ночь и туман. Как тут ехать? Иван потихонечку ткнулся в серую муть, которую фары машины едва могли пробить на несколько метров.

В машине полно мягкого, душистого сена. Два рюкзака. И два человека.

Иван уже выехал на дорогу. Но скорость не прибавляет. Или прибавил чуть-чуть. Полуторка ползёт, как трактор. Дорога идёт в гору.

– На горе не должно быть тумана, – говорит Марков, – на горе ветер разгоняет туман.

– Наверно, – соглашаюсь я, – на горе нет тумана.

Машина поднимается всё выше. В самом деле, туман редеет. Уже видно луну. Иван прибавляет скорость.

Свет фар теперь выхватывает у ночи порядочную полоску дороги. Мы опять спускаемся в долину, но тумана здесь нет. Какой-то зверёк вдруг выскакивает на светлую половину дороги и мчится впереди машины на своих тонких ножках.

– Заяц! – догадываюсь я.

– Молодой, любопытный, – отзывается Марков. – Свет привлекает. Тебя почему Гариком зовут? – спросил он. – Гриша ведь лучше.

– Не знаю, – сказал я. – С детства так. Я привык.

– Нравится тебе полевая жизнь?

– Я посуровей представлял.

– Бывает и посуровей. У геологов всякое бывает.

Чёрные степи лежат окрест. Далеко на горизонте горы чёрными зубцами врезаются в небо. Изредка в отдалении светятся яркие сигнальные огни буровых вышек.

– Вольфрам сказал – вы на Кубе были.

– Был.

– Интересно?

– Новое всё интересно.

Марков сидит близко от меня. Я вижу в ночном сумраке белую рубашку, руки, овал лица.

– Трудно там было, на Кубе. Не хватало самых простых вещей – молотков, сумок, чуть ли не с одними топорами выходили в маршрут. Район тяжёлый, горный. И тропическая жара – градусов тридцать пять при высокой влажности. В маршруты продирались сквозь лианы, страшные колючки и лианами перепутаны, как проволокой. На гору нас, правда, завозили машинами по лесовозным дорогам – там, на хребтах, валили сосны, а потом мы продирались сквозь эти заросли к ручью. И шли уж по ручьям, по колено в воде, там хоть нет колючек.

Я слушаю Маркова, стараюсь не потерять ни слова за гулом машины. Похоже, что геологам везде приходится нелегко. На севере. На Кубе. В Якутии… Недаром Вольфрам не советовал идти в геологи. Не советовал. А сам пошёл.

– Работали по-русски: пораньше встать, побольше сделать. Но уставали сильно. С одним нашим товарищем сделался сердечный приступ от соляного голодания. Потели очень много, а соли ели как обычно. Потом узнали, что надо есть больше соли, даже глотали в папиросной бумаге, как порошки.

– И кубинцы с вами работали?

– А как же. Работали и учились. Молодые ребята, вроде тебя, только колледжи окончили. Мы перед отъездом учили испанский, немного освоили разговорный язык, и переводчик один у нас был. Народ нам помогал – быстро узнали о русских геологах, подсказывали, где золото, хром, никель. Вообще богатый остров. Мы им составили геологическую карту и карту прогнозов.

Он ещё рассказывает мне о Кубе. О Фиделе Кастро, которого он видел однажды в гостинице. О горячих кубинцах, которые толкали и щипали русских в знак величайшего расположения, и играли для них на гитарах, и требовали автографы. О подводной охоте, увлёкшей русских геологов.

А потом мы долго молчим. Ровный гул мотора временами переходит в натужное рычание, словно машина жалуется на усталость.

Мне кажется, что дороге не будет конца. Но не оттого, что надоело ехать. Ничуть не надоело. И не хочется спать. Просто эта чёрная степь представляется бесконечной.

– «Эх, дороги, пыль да туман…» – вдруг негромко запел Марков.

Голос у него приятный, а ночь и гул машины придают песне какую-то особенную таинственность. Я подхватываю песню, и мы поём уже втроём – Марков, я и машина. А может быть, Иван тоже подтягивает.

 
Знать не можешь
Доли своей…
 

Машина наконец замедлила ход, свернула с дорога и прямо по траве покатила круто под гору. Матово-чёрная гладь озера заблестела сквозь кусты, и казалось, что Иван решил завести машину прямо в озеро и утопить.

Но машина спускалась по косогору осторожно. Вдруг в кустах громко залаяла собака, и я увидел на берегу озера что-то белое.

Палатки.

Машина остановилась.

И сразу послышались людские голоса.

– Наконец-то! – сказал женский голос. Почему-то он показался мне знакомым. – Мы весь день вас ждали.

– Варенье сварили, – сказал мужчина с заметным кавказским акцентом, – но не дождались. То есть мы дождались, а варенье – нет. Два раза принимались есть.

– Съели? – спросил Марков.

– Съели.

В одной палатке вспыхнул свет.

– Приехали, Гарик, – сказал Марков.