Текст книги "Я вернусь! Неудачные каникулы"

Автор книги: Наталья Парыгина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

«Не хочу я жить без тревоги…»

Небо – огромное. И степь – огромная. Впрочем, всё в мире относительно. Маленькому жучку зелёное поле бильярдного стола казалось бы столь же просторным, какой мне сейчас кажется степь.

Дорогу словно прочертили по линейке. Позади нашей машины вьётся лохматый серый хвост пыли.

Мы едем по Башкирии. Автономная республика, столица – Уфа. Нефть. Салават Юлаев. Ещё я смотрел зимой спектакль о Башкирии «В ночь лунного затмения». Вот над этими степями было лунное затмение, в эту голую степь прогнали влюблённых разгневанные старцы.

Солнце краем зашло за облако, и на зелёную степь, притемнив её, легла тень. Мы едем по затенённой части, а справа лежит солнечная. Но вот солнце совсем скрылось за облаком, и степь стала одинаковая.

Я стою, держась за кабинку. Тёплый ветер, пропахший землёй и травами, бьёт мне в лицо. Я смотрю на степь и сочиняю стихи.

Сам не знаю, что это со мной. Но стихи мучают, как невыученный урок. Главное – и не сочиняются, и покоя не дают.

 
Чёрная лента дороги
На зелёном платье степей,
Не хочу я жить без тревоги,
Я ищу…
 

Никак не придумывается, чего я ищу. Степей – не пей – репей… Рифмы великолепные, но смысла ни на грош. А если попробовать сначала без рифмы? «Я ищу…» Без рифмы я тоже не знаю, чего ищу. Про тревогу – это честно. А вот поиски… «Я ищу…» Что, всегда стихи сочиняются с такими муками? А читаешь – как будто бы слова так и жили всегда в готовых звучных сочетаниях.

 
Чёрная лента дороги…
 

– Озеро! – Витька толкает меня в бок.

– Иди ты…

Казалось, вот-вот найду конец строфы, так нет, надо ему было с этим озером! Подумаешь, озеро… Где оно? А, вон…

Озеро – почти точный овал. Голубой овал в светло-зелёном окружении камышей. На озере плавают утки. Неужели дикие?

– Вольфрам, утки дикие?

– Дикие. Здесь их много…

 
Синяя гладь озёрная
В зелени камышей…
 

Машину вдруг сильно тряхнуло. Можно ли сочинять стихи, когда тебе всё время мешают? То Витька, то эта тряска…

Дорога поднялась немного в гору, потом спустилась; степь здесь была уже не такая ровная. Впереди показался карьер, за ним – посёлок. Машина замедлила ход на пыльной дороге. Одноэтажные деревянные дома потянулись по обе стороны дороги, сады и огороды просторно раскинулись между ними. Возле почерневших ворот машина остановилась.

– Приехали, – сказал шофёр, выпрыгнув из кабинки.

Тотчас скрипнула калитка, и на улицу вышел невысокий худощавый старик в белой рубахе и безрукавке, в каких-то странных галошах с загнутыми носками и в тюбетейке на лысой голове.

– Привёз, отец! – сказал шофёр.

– Принимай гостей, Шехислам Абубакирович, – сказал Вольфрам.

Шехислам Абубакирович поклонился, прижав руки к груди:

– Очень рад, очень рад…

Вольфрам тоже поклонился старику.

– Опять мальчишек привёз, – оглядывая нас с Витькой, проговорил Шехислам Абубакирович.

– Опять, – кивнул Вольфрам.

Дворик был маленький, заросший травой вдоль ограды. Слева стоял большой сарай. Между домом и сараем оставался проход в огород.

Мы оказались не первыми гостями в этом доме. У забора в тени стояла раскладушка, на ней спал какой-то верзила. На сеновале торчали две пары босых ног. Полная смуглая женщина умывалась в углу двора из жестяного умывальника. Оглянувшись, она заметила Вольфрама:

– Вольфрам!

– Светлана!

Вольфрам подбежал и обхватил её своими длинными ручищами.

– Вольфрам, я же мокрая! – смеялась Светлана.

– Если ждать, пока обсохнешь, так ты опять куда-нибудь уедешь, – сказал Вольфрам.

Я не понял, сколько ей лет. Лицо совсем молодое, а волосы наполовину седые. И полная сама. Наверно, не очень молодая.

– И Володя здесь? – спросил Вольфрам.

У Светланы странно дрогнули губы, она потемнела лицом.

– Его нет. Я теперь выезжаю в экспедицию одна.

– Вот как. А что же…

– Потом, – сказала Светлана. – Как ты? Не женился?

– Женился.

– Наконец-то! Давно?

– Уже два года семейный человек.

– Входите в дом, – приглашал хозяин. – Самовар на столе.

В просторной кухне на покрытом старой клеёнкой столе шипел и пускал пар медный самовар и стояли две тарелки с горячими лепёшками.

Напившись чаю, я вышел из дома и сел на крыльцо. Шехислам Абубакирович сел рядом.

– Учишься? – спросил он.

– Учусь, – сказал я.

– Я неучёный вырос, – вздохнул Шехислам Абубакирович. – В деревне жил. Потом воевал. Потом батрачил. А один раз вызывают в райком партии. Говорят: «Будете лесничим работать». – «Как – лесничим?» – «Так лесничим». Объясняю им: «Я же малограмотный». – «Какое у вас образование?» – «Случайное». – «Читать, писать можете?» – «Это могу». – «О лесах что знаете?» – «Знаю, что у берёзы листья, а у сосны иголки». Начальник лесхоза Грошевский там сидел, засмеялся. «Ничего, – говорит, – научитесь». Как ты думаешь? И сделали лесничим.

Из дома вышли Витька с Сашей. Витька держал Сашу за руку. Странно, зачем это нужно – за руку?

– Идём смотреть карьер, – сказал мне Витька.

Не то пригласил меня, не то информировал. А сам всё держит её за руку. И она – ничего, как будто так и надо.

– Я не пойду.

– Это интересно, – говорит Саша и смотрит на меня своими кукольными глазами. А рука – у Витьки в ладони.

– Мне неинтересно.

– Как хочешь.

Это Витька. «Как хочешь». Пошли. До самой калитки держатся за руки. В калитку вдвоём не пройти, надо по очереди. Отпустит он её? Нет, не отпустил. Сначала она прошла, потом он. Цепочкой. А рук не расцепили. Отлично. Пусть идут. Пусть смотрят карьер. Чего я не видал там, на карьере?

– Ничего, работал. Научился. Начальник у меня хороший был, умный. Учил меня. Один раз опять вызывают в райком партии. «Здравствуйте. Садитесь». Сажусь. «Ты, – спрашивает секретарь, – золото видел?» – «Видел, – говорю, – золотой крест у русского попа. Ещё обручальные кольца видел у купцов». – «Поедешь, – говорит секретарь, – добывать золото».

Мне вообще-то безразлично, что они ушли вдвоём. Пусть держатся за руки, если хотят, пусть обнимаются… А всё же Витька свинья. Ушёл и не оглянулся. Если бы не я, он вообще не попал бы в эту экспедицию. Я мог Юрку Волкова пригласить. И надо было Юрку пригласить…

– «…золото» – «А как, – спрашиваю, – его добывают?» – «Там, – говорит секретарь, – научат. Ты коммунист, тебя партия посылает». Как ты думаешь? Больше я ничего не стал спрашивать. Получил бумагу, приехал домой. Говорю жене: «Собирайся». У нас уже ребят трое было. Так и приехал на рудник добывать золото… Двадцать лет добывал золото. Долго. Много добыл.

Солнце садится. Далеко за домами и деревьями разлилась по небу сверкающая жёлтая полоса, словно отлитая из того золота, которое добыл за двадцать лет Шехислам Абубакирович. Где-то рядом скрипит калитка. На улице кричат, гоняя мяч, мальчишки. Отдалённый гул машин доносится с карьера.

– Думал, так и останусь всю жизнь на руднике. Мастером работал. Начальником участка работал. Вдруг – выборы. Меня выдвигают депутатом. Как ты думаешь? Депутатом. Говорят: «Будешь председателем горсовета». Вот тебе раз! Батрак был. Солдат был. Лесничий был. Шахтёр был. Председатель горсовета ни разу не был. Сделали. Из человека что хочешь сделать можно. Из тебя жизнь тоже что-нибудь такое сделает – сам не заметишь.

– Верно, – соглашаюсь я.

Она уже и то начала надо, мной подшучивать. За сотни километров от дома сижу на крыльце со стариком, он рассказывает мне о своей жизни, а Витька с Сашей бродят сейчас по карьеру и, наверное, смеются надо мной: «Хорошо, что он не пошёл. Третий лишний. Ха-ха-ха…» А я пойду. Возьму и пойду.

– Ты куда? – спрашивает старик, когда я стремительно сбегаю с крыльца.

Оборачиваюсь на секунду:

– На карьер. Хочу посмотреть карьер.

– Посмотри, посмотри…

Старику, наверное, жаль терять собеседника. Но должен же я посмотреть карьер!

Отыскать его нетрудно. В конце длинной прямой улицы виднеется жёлтая гора. Там гудят машины. Там и есть карьер.

Я иду очень быстро, почти бегу, словно куда-то опаздываю. Куда я тороплюсь? К Виктору? К Саше? Ничего подобного. Дело в том, что скоро начнёт темнеть… Стемнеет, и не успею посмотреть карьер. А до Виктора и до этой вертлявой девчонки мне нет никакого дела. Я даже к ним не подойду, если увижу.

Вот и карьер.

Я стою на краю огромного котлована, стены которого уходят вниз ровными уступами. Кажется, что какой-то сказочный великан вырубил для себя эти широкие ступени. Вот придёт ночь, и он поднимется по ступеням, встанет вот на этом месте, где сейчас я, и упрётся головой в тучу.

Но никаких великанов нет. Вернее, есть, но они никогда не достанут головою до тучи. Стальные работяги экскаваторы тут и там приткнулись на ступенях террасы и грызут чёрствую гору, усердные, как слоны.

Вот подъезжает самосвал, слон-экскаватор, плавно скользнув по стене карьера стальным хоботом, набирает полный ковш руды. Задрав хобот, он медленно, тяжеловато поворачивается на оси, разжимает над кузовом самосвала свой стальной рот и выплёвывает добычу. Когда самосвал получает три ковша породы, он отъезжает, а на его место уже подруливает следующий, и снова экскаватор кланяется своим стальным хоботом, тяжело, размеренно и неутомимо.

Кроме экскаваторов и самосвалов, на карьере работают буровые машины на гусеничном ходу, ищут новые пласты, исследуют мощность залежей. Если вслушаться в гул машин, закрыв глаза, то кажется, будто сразу летит много самолётов.

Стены карьера перемежаются в цветах: то они жёлто-коричневые, то серые с оттенками от пепельного до чёрного. Охристые побежалости, словно языки подземного пламени, оттеняют горные клады. Потом я узнал, что это медные колчеданы. А тогда просто стоял и смотрел, захваченный трудовым ритмом, зачарованный незнакомой и непонятной красотой этих пёстрых ступеней карьера, и мощных машин, и змеино извивающихся дорог. Я в самом деле забыл о Викторе и о Саше и вспомнил о них, лишь когда вплотную надвинулись сумерки и в карьере зажглись первые огни.

Я поглядел вправо и влево. Никого не видно. Тогда я двинулся вдоль карьера! Изредка из вечернего сумрака выплывали мне навстречу человеческие фигуры. Всякий раз – незнакомые. А я шёл и шёл, пока не обогнул кругом весь карьер.

Внизу всё больше становилось огней, и гул машин сделался по-новому таинственным, и фары автомобилей разбрасывали по дорогам стремительные яркие полосы. Я постоял ещё немного у края карьера и направился обратно, к дому Шехислама Абубакировича, который Вольфрам назвал «базой». Витька с Сашей, конечно, давно уже там, стоят, должно быть, у калитки и с нетерпением поглядывают на дорогу, ожидая меня.

В одном сантиметре – пять километров

У калитки стоял Шехислам Абубакирович:

– Посмотрел?

– Посмотрел. А наши, парень с девушкой, пришли?

– Нету, – сказал старик. – Вечер хороший. Разве скоро придут?

– Понятно.

– Спать хочешь?

– Хочу!

А что мне оставалось, если я даже и не хотел спать? Опять сидеть со стариком на крыльце?

– Пойдём, – сказал Шехислам Абубакирович. – На сеновале ляжешь. Любишь на сеновале спать?

– Очень люблю, – сказал я, хотя в жизни не спал на сеновале.

В книгах я читал, что это приятно. Пахнет сухими травами, луна смотрит прямо тебе в лицо и шуршат мыши. Да, кто-то писал про мышей… Я бы предпочёл, чтобы они не шуршали.

– Полезай, – сказал старик, подведя меня к какой-то лесенке.

Я поднялся по лестнице и нырнул в чёрную дыру. Что-то зашуршало. Мыши? Нет, не мыши, это у меня под ногами сено шуршит.

Старик влез на сеновал следом за мной. Он разворошил сено, постелил одеяло.

– Вот, ложись. Товарищ твой с тобой ляжет. Девушку мы внизу положим, в сарае.

– А Вольфрам спит?

– Вольфрам не спит. Светлану давно не видал. Вместе в Сибири ходили по тайге. Сидят дома, разговаривают. Пойду к ним… Ты ложись, спи.

– Ладно.

Старик ушёл. Я лёг, руки закинул за голову. Разве в самом деле попытаться заснуть? Попробую закрыть глаза.

Я долго лежал с закрытыми глазами. Пахло сеном. Деревья шелестели листьями. Из окна доносилась тихая музыка – в доме включили приёмник. А мне вдруг захотелось домой. Хорошо это было – и запах сена, и шорох листьев, и музыка, – а вот захотелось домой, и всё. Так бы галопом и помчался сейчас на станцию.

Не спалось. Я открыл глаза. Было уже совсем темно. На том куске фиолетового неба, какой виделся мне из дверей сеновала, светилась одна-единственная звезда. Словно серебряная брошь на бархатном платье артистки. Выступала у нас одна недавно во Дворце культуры. Пела разные романсы.

– Ты, Светлана?

Голос послышался так близко, что я вздрогнул. Потом сообразил – это в сарае под сеновалом.

– Я, Андрей. И Вольфрам со мной. Вы познакомились?

– Ты ложись, Вольфрам, тут свободная раскладушка.

– У нас девушка, пусть она… А я на сеновал к ребятам полезу.

– Устала я, – сказала Светлана.

– Но ты так и не рассказала мне, что же произошло с Владимиром.

– Инвалидом он стал, Вольфрам, вот что произошло. Преподаёт в техникуме. А с экспедициями – всё.

– Инвалидом… Так.

– Это у нас недолго – инвалидом стать, – проговорил Андрей. – Ползаем по горам, как жуки.

– Кто тебя заставляет? – угрюмо проговорила Светлана. – Сидел бы дома, не портил людям настроение.

– Двое детей, – сказал Жук. – Без полевых туго.

– Давно это случилось? – спросил Вольфрам.

– Пять лет назад…

Выходило – вроде я подслушиваю. Но я не подслушивал. Я же не виноват, что мне отвели место здесь, на сеновале. Пришёл и лёг спать на своё место. А они там разговаривают.

Не разговаривают – одна Светлана говорит. Вольфрам молчит. И Жук молчит. Я его так мысленно окрестил: Жуком. Вернее, он сам себя окрестил.

Можно было кашлянуть, чтобы знали, что я тоже слышу. Но интересно рассказывала Светлана. И всё равно ведь не один Вольфрам слушал. Жук тоже слушал. Значит… В общем, всегда можно найти оправдание самому себе, если хорошенько постараться.

– Он меня не отговаривал. Прежде отговаривал: «Не езди со мной на Север, поезжай на Урал или на Кавказ». А в этот раз ничего не сказал. После того я на Севере не была. И не поеду, наверное. Старею. Кажется, не выдержала бы сейчас. А тогда не боялась. Даже интересно было. Семьсот километров на собаках. Замечательно! Романтика…

Вольфрам ездил на собаках – знает. Ты, Андрей, не знаешь. Едешь, едешь, и всё снег, и всё мгла, и безмолвие, только полозья нарт скрипят да подвывает на разные голоса полярный ветер. И не верится, что под снегом есть земля, самая настоящая земля, на какой где-то стоят деревья и будут зеленеть весной травы. Будто ничего нет в мире, кроме льда, и снега, и серого неба, будто мёртвая, в белом сагане планета, и только и есть на ней живого, что наш маленький отряд на этом собачьем поезде…

В глубь материка нас везли уже на оленях. Это приятнее. Очень милые животные. Володя говорил, что ему всё равно – на собаках или на оленях. Не видел разницы. А мне на оленях больше нравилось.

Выезжали мы в феврале. Ещё ночь и лютейшие морозы. Едем, молчим. Только пар изо рта белыми клубами.

На базе несколько дней блаженствовали. Отогревались. Отъедались. Я немного простыла – меня под шубами парили. Не семь потов, а, наверное, семьдесят семь пролила. Ничего. Отлежалась.

Отсюда мы уже расходились группами – по два человека. Набрали с Володей продуктов, одежду запасную, буссоль, анероид – всё, что нужно… Пошли. Задача – провести топографические съёмки, сделать карту. «Белое пятно» было. Первую карту делали. В одном сантиметре – пять километров.

Вдвоём ходили мы подолгу, иногда – около месяца. Еды много. Ружьё у нас есть – плохонькое, правда, ружьишко, но Володя умел с ним ладить. Куропатки, глухари, раз оленя подстрелили… В общем, мяса хватало.

Но однажды ружьишко это нас чуть не подвело.

Как раз далеко ушли от базы. Продукты почти кончились, чуни совсем истрепались, а возвращаться не хочется – время самое хорошее, лето, торопимся побольше обойти. Решили: во что бы то ни стало осилить весь маршрут.

И тут нам повезло. Встала я утром, пошла к ручью и вдруг вижу – медведь спускается с горы. Огромный такой медведище… Увидал меня и остановился. А, может, не увидал, просто так остановился, а мне со страху показалось. Я – внизу, он – на горе, но недалеко, если припустит как следует – я и крикнуть не успею.

Я не стала ждать, пока он меня настигнет, первая кинулась к палатке. Володя ружьё схватил.

А медведь потихоньку к нам шествует. Идёт, переваливается на задних лапах. Наверное, не видал никогда людей.

У нас два жигана было. Володя зарядил ими ружьё. Пули две, а ружьё одно. А медведь уже совсем близко…

Володя вышел навстречу медведю. Прицелился, ждёт. Медведь вдруг заревел и пошёл быстрее. Прямо на Володю. Несколько шагов между ними, а Володя не стреляет. Я кричу: «Стреляй!» Не стреляет. И начал отступать. Пятится, а медведь – к нему. Уже лапу поднял. И тут наконец грохнул выстрел.

Медведь упал. Володя стоит над ним бледный, аж губы белые.

А медведь бьётся, пытается встать. Кровь у него хлещет из раны, шерсть мокрая, мох красный вокруг, а он бьётся. Мне жалко его сделалось. Я заплакала. Володя подумал, что я от страха плачу. Объясняет мне, что ружьё осечки давало…

Завтракать мы не стали. Взяли с собой сухарей, пошли съёмки делать. Володя увёл меня. Когда мы возвращались вечером, над лагерем кружило вороньё. Они уже успели поживиться. Сняли мы с медведя шкуру. Ужин приготовили. Мяса навялили впрок. Как шашлык на палочках, только не над огнём, а над дымом. Из шкуры Володя что-то вроде лаптей сшил. Отличная вышла обувь…

Я люблю разглядывать географические карты. Лежит перед тобою на столе небольшой листок бумаги, и на нём – коричневые горы и зелёные долины, голубые озёра и причудливые изгибы рек, кружочки городов и совсем крохотные точки незнакомых селений. Но как-то никогда не думал я о людях, которые составляют карты. Которые в чунях, сшитых из медвежьих шкур, с вяленым медвежьим мясом в рюкзаке и с берданкой, дающей осечки, бредут по тайге, перебираются через ручьи, карабкаются на горы ради первых точек будущей карты. В одном сантиметре – пять километров…

– Так он не из-за медведя пострадал? – спросил Вольфрам.

– Нет. Не из-за медведя. Это я так вспомнила. Очень переволновалась тогда. И за Володю испугалась. И потом зверя жалела. Несправедливая борьба: медведь безоружный, а человек с ружьём.

– Чудная ты, Светлана! – сказал Жук. – Что же, лучше бы было, если бы медведь тебя задрал?

– Не в этом дело…

Но она не стала разъяснять, в чём дело.

– Володя осенью попал в беду. Снег уже лёг. Потом оттепель дня на два наступила, раскисло всё. И опять мороз. Обледенела земля, как каток. Володя палки вырубил, заострил, чтобы опираться. А местность, как назло, гористая. Ты – на гору, а чёрт тебя за ногу назад стаскивает. Но не бросать же дело… Немного осталось.

Какая-то сыпучая попалась гора. Раз у меня из-под ног здоровенный камень скатился. Но я уцепилась за кустарник, удержалась. Потом опять глыба рухнула. Мы уже оба прошли, и вдруг сзади загрохотало. Володя велел мне отстать на пять шагов. И сам пошёл осторожнее, палкой под снегом шурует, щупает, прочная ли скала.

И вдруг – обвал. Сначала я звук услышала. Как ахнет! А потом смотрю – Володи нет. Только снежная пыль вьётся над обрывом.

Сгоряча я чуть не кинулась вслед за ним. Потом одумалась. Стала звать его. Слышу – голос глухой, будто не его: «Спускайся осторожно, иди ко мне».

Наверное, час прошёл, пока я спустилась. По старому пути шла. Может, больше часу. Не знаю, забыла посмотреть. В середине дня случай этот вышел. День короткий, но всё же светло. Нашла я Володю. Лежит на снегу, нога как-то неестественно подогнута.

Огляделась я, будто ждала, что сейчас же кто-то придёт нам на помощь. Слева эта злополучная гора – где снегом покрыта, где бурые проплешины из-под снега торчат. А кругом горы лесок негустой северный тянется. И тишина, как говорится, могильная. Кто тут на помощь придёт… Хоть бы птица какая пискнула – и то бы легче стало. И птицы нету.

Поняла я – не на кого надеяться. Только на себя. Спасать надо Володю. Километрах в пятнадцати от нас стояли карякские юрты. Были мы в гостях у охотников. Теперь одно оставалось – бежать туда, чтоб дали лошадь или оленя, везти Володю в больницу. А сколько до больницы? Не знала я.

Поговорили с Володей. Нет другого выхода. Собрала я дров, разожгла ему костёр и пошла. Всё беспокоилась, как бы не заблудиться. Но не заблудилась. Нашла.

Стемнело уже. Я боялась, что снег пойдёт – занесёт следы, а без следов в темноте могу не найти Володю. Но снег не пошёл. Старый охотник поехал со мной верхом на лошади. Сына на другой лошади за доктором послал.

Стало тихо. Молчала Светлана. В доме так и не выключили приёмник, и музыка едва слышно тревожила ночную тишину. Шестая симфония Чайковского. Печальная часть, финал. Я не очень разбираюсь в музыке, но Чайковского знаю лучше других. Витькин отец его очень любит, у него целая коллекция пластинок с музыкой Чайковского.

– Что же дальше, Светлана?

– Дальше? Да ничего. Довезли мы его. Врач приехал. Позвоночник Володя повредил, позвоночником о камень ударился, когда падал. Три года лежал без движения. Думала – не встанет. Нет, встал. Только в экспедиции, конечно, нельзя. В техникуме теперь работает.

– Я сам думаю в техникум устроиться, – сказал Жук. – Надоели эти мытарства. Люди летом в санатории едут, а тут никакого отдыха не видишь.

– Меня уговаривает в техникуме преподавать, – продолжала Светлана. – Но я погожу. Успеется. Поброжу ещё по земле-матушке. Я ещё своего главного клада не открыла. А открою… Живёт такое чувство, что открою. За двоих теперь ищу – за себя и за Володю. И должна найти. Не нынче, так через год, через три, через пять, а найду.

– Ты куда направляешься? – спросил Вольфрам.

– На Голубое озеро. Завтра остальные должны подъехать, и двинемся на Голубое озеро.

– Андрей с тобой?

– С ней, – сказал Жук с ехидцей. – Определён под её мудрое руководство.

В соседнем дворе залаяла собака. Кто-то шёл по улице. «Наверное, возвращаются Витька с Сашей», – подумал я. И решил прикинуться спящим.