Текст книги "Я вернусь! Неудачные каникулы"

Автор книги: Наталья Парыгина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Где же романтика?

Так и оказалось – они. О чём-то ещё погалдели там, внизу, потом Витька с Вольфрамом поднялись на сеновал, шуршали сеном, укладываясь возле меня. Пошептались и уснули. И я наконец уснул.

Утром меня разбудил Витька:

– Вставай. Вольфрам уже давно поднялся. Надо идти в магазин за продуктами.

Я зевнул.

– Ну как, понравился карьер?

– Да мы на карьере недолго были, – сказал Витька как ни в чём не бывало. – Мы за посёлком гуляли, там речка очень симпатичная. Зря ты с нами не пошёл.

– Вам, наверное, без меня было скучно.

Витька засмеялся:

– Да нет, ничего…

Попробуй на него злиться. Просто невозможно на него злиться.

Зато с Сашей я не разговариваю. Не улыбаюсь ей. Я её просто не замечаю. Хотя в чём она виновата? Ни в чём не виновата. А всё же я с ней не разговариваю.

Повёз нас опять Иван, младший сын Шехислама Абубакировича. Отец дал ему это имя в честь русского друга, погибшего в сорок втором году на фронте. Три сына старика и две дочери уехали с рудника, изредка наведывались в гости или присылали погостить внуков, один Иван остался.

Полуторка Ивана была такая чистая, словно он готовил её на выставку, – вчера вечером он выкупал машину в речке. Он любил свою машину, Саша даже слышала, как он с машиной разговаривал: «Смотри, впереди горка, придётся тебе поднатужиться… Ага, проехали! А теперь прибавь ходу».

Наша дорога пролегла по середине просторной долины. По обе стороны серой асфальтовой ленты тянулись поля, а в отдалении виднелись горы. Они были невысокие и стояли как-то разобщённо, точно древние, сгорбившиеся от усталости старики, и сквозь дыры в зелёном платье из лесов, перелесков и трав виднелось их обнажённое каменное тело.

Мы ехали часа три. Но вот машина свернула с асфальтированной дороги на просёлок, поднялась на холмик, спустилась в долину, опять поднялась, и уже не в отдалении, а здесь, под колёсами машины, оказались Уральские горы. Уже и никакой дороги нет, только просека в молодом берёзовом лесу, рубчатые колёса мнут высокую траву, оставляя позади две широкие колеи.

Вольфрам первым спрыгнул с машины.

– Вот и наш лагерь.

Лагерь? Здесь?

После ночного рассказа Светланы я, кажется, ожидал, Что мы тоже очутимся на каком-то необитаемом куске земли. Если не в тундре, не в тайге, то по крайней мере на горных малодоступных вершинах. И, уж во всяком случае, не рядом с дорогой.

Но машина только чуть свернула с дороги и остановилась на склоне некрутой горы. Просторную поляну со стороны дороги полукольцом охватывал берёзовый лесок. Гора некруто спускалась к лугу, за лугом, прикрытый с берегов кустами, серебрился Урал.

– Удобная поляна, – сказал Вольфрам.

Очень возможно, что удобная. Но где тайга, где медведи, где романтика?

– И от села недалеко, – добавил Вольфрам.

Вот как. Даже от села недалеко. Так надо было и жить в селе!

– В кино будем бегать, – обрадовался Витька.

Нет, видно, в самом деле времена романтиков прошли. Ничего интересного ждать не приходится.

– Гарик, ты что замечтался? Помогай сгружать имущество.

Ах да, ты ведь не турист, Григорий Кузин. Ты – рабочий. Начинается твоя работа.

Имущества у нас довольно много. На базе у Шехислама Абубакировича мы забрали палатки, спальные мешки, ящики под образцы, геологические молотки, лопаты, кувалды, в посёлке накупили круп и макаронов, привезли с собой полсотни банок мясных консервов, ведро, кастрюли, чугунную плиту.

Иван подавал нам с Витькой всё это добро, а мы складывали его в сторону по указанию Вольфрама.

Сам Вольфрам бродил по поляне, с глубокомысленным видом глядя себе под ноги. Я думал, что он сквозь землю видел какие-нибудь полезные ископаемые. Оказалось – ничего подобного: выбирал подходящее место для палаток.

Одна Саша чувствовала себя словно на курорте. Она беззаботно стояла в сторонке и, держась за ствол берёзки, любовалась природой. Но Вольфрам вдруг сказал:

– Саша, возьми ведро, сходи за водой.

– Я? – Она удивлённо подняла красивые брови.

– Я сбегаю, – вызвался Витька.

– Нет, ты ступай за хворостом, а мы с Гариком вырубим колышки для палаток.

– Могу помочь, – предложил Иван.

– Не надо, – возразил Вольфрам. – Покури, отдохни…

Гремя ведром, Саша отправилась за водой. Я взял топор, и мы с Вольфрамом окунулись в зелёную тень берёзового леса.

После чая Иван уехал. Машина нырнула в просеку, берёзки покачали вслед Ивану потревоженными ветками, полуторка выбралась на дорогу, мелькнула в последний раз на пригорке и скрылась с глаз.

Сразу стало очень тихо. Только где-то в траве на солнечной поляне верещал кузнечик. Лечь бы сейчас под берёзы и сквозь листву глядеть на небо…

– Ну, давайте оборудовать лагерь, – говорит Вольфрам. – А завтра с утра – в маршрут.

Возни с оборудованием лагеря хватает до самого вечера. Ставим три палатки. Самая большая – для мужчин. В маленькой поселится Саша. Третья – склад и кухня, там будут храниться собранные образцы, посуда, продукты.

С берега Урала мы с Витькой притаскиваем два здоровенных камня. Это не близко. Надо спуститься с крутояра, пересечь большой луг, и только тогда будет Урал. Наш берег высокий, а на противоположном – отличный песчаный пляж. Река здесь неширока. Невдалеке она изгибается резкой излучиной и пропадает за горой, заросшей молодыми берёзками. Искупаться бы сейчас… Но мы с Витькой не решаемся на такую вольность.

Камни приходится кантовать в гору. С меня ручьями катится пот. Витька почему-то не так устал. Или просто бодрится… Укладываем на камни плиту, и получается летняя печь, на которой можно готовить обед хоть на три блюда.

Это ответственнейшее дело Вольфрам с поразительным легкомыслием доверяет Саше. Мы с Витькой обмениваемся грустными взглядами. Жрать хочется, как после трёхдневной голодухи. Что-то будет…

– Вот здесь мы устроим стол, – объявляет Вольфрам, затёсывая колышки для палаток. – Идите срубите для ножек четыре берёзки.

– А осина не пойдёт? – ехидничает Витька.

– Пойдёт и осина.

Я срубаю топором деревья, а Витька очищает их от ветвей. Устройство стола Вольфрам поручает мне, а сам натягивает с Виктором палатки. Я вбиваю в землю заострённые колья, мастерю столешницу – доски мы привезли с собой. Потом устраиваю подобным же образом скамейки. Одна получается нормальная, а другая оказывается так далеко от стола, что до него едва можно дотянуться.

– Плохо, – качает головой начальник.

– Да что ты, Вольфрам, – говорю я, – очень удобно, это я нарочно так сделал, чтобы не упираться грудью в стол.

– Ну, если нарочно…

Я подмигиваю Витьке: сойдёт. Главное – не переделывать. Не век нам сидеть за этим столом.

От печки вместе с дымком долетает великолепный аромат лаврового листа и мясных консервов.

– Будет шикарный обед, – говорит скороспелый на выводы Витька.

Кажется, всё. Хорошо бы искупаться перед обедом.

– Теперь надо окопать палатки, – объясняет Вольфрам.

– Что? – Витька испуганно оборачивается к Вольфраму.

– Как – окопать? – спрашиваю я без малейшего энтузиазма.

– Лопатами, – невозмутимо объясняет Вольфрам. – Если ночью пойдёт дождь – нас же зальёт. Гарик, неси лопату, я покажу…

Мы молча роем вокруг палаток канавки. Супом уже не пахнет – то ли оттого, что ветер теперь в другую сторону, то ли этот суп давно перепрел и потерял весь аромат.

– Саша, у тебя готово?

– Готово.

– А вы, ребята, не кончили? Саша, пойди искупайся.

Она идёт купаться. А мы роем канавки. Когда Саша возвращается, идём купаться мы. Трое.

Солнце уже садится, Урал – розовый от его закатных лучей. Вода холодная.

– Холодная! – кричит Витька.

– Может, подогреть?

Нет, не такая уж холодная. Вполне можно терпеть. Ух, здорово!

– Не съест она там без нас весь обед? – беспокоится Витька.

– Давайте на всякий случай поспешим, – предлагает Вольфрам.

Бодрые после купания и лёгкие от голода, мы бегом несёмся через луг, резво одолеваем горку. Стол застелен белой бумагой. На нём стоят тарелка с хлебом, алюминиевые мисочки, соль, перец.

– Прямо как в ресторане, – одобрительно говорит Витька.

Саша идёт к плите за кастрюлей, но Витька опережает её, сам тащит и ставит на стол объёмистую посудину с дымящимся варевом. Саша выливает в чашку Вольфрама черпачок мутной водицы с несколькими волокнами мяса. Сашины щёки краснеют. У Витьки на лице – самое горькое разочарование. Саша погружает поварёшку в кастрюлю до самого дна. На этот раз ей удалось поймать несколько крупинок риса. Можно было идти с ложкой на берег Урала и хлебать такое же блюдо прямо из реки.

– Диетический суп для столетних старцев! – возмущённо говорю я.

– Да нет, суп хороший, – заступается лицемер Витька.

– Немного жидковат, – признаёт Вольфрам.

– И много пересолен, – добавляю я.

А почему, собственно, я должен делать приятную мину? Весь день работали как дьяволы, а она несчастный суп не могла сварить!

На второе – манная каша на воде, настолько твёрдая, что мы режем её ножом. Каша остыла, и масло в ней не тает. Дома я бы на такую еду и смотреть не стал.

– Теперь наметим план на завтра, – говорит, допивая чай, Вольфрам.

На дне моря

Геологи ищут золото, серебро, алмазы. Каждый знает, что это такое. Если ты нашёл алмазы, так ты герой! О таких геологах пишут книги и снимают фильмы. Я сам видел фильм… Можно искать нефть, уголь, медь. «Мы открыли месторождение меди мощностью…» Есть что рассказать.

Но когда нас с Витькой в школе будут спрашивать, что мы искали, мы скажем:

«Фораминиферы».

И пусть ребята поломают голову, что это такое.

– Сейчас она спокойная. Угомонилась. Притихла. Разве что изредка проявит свой характер, плюнет огневой массой или для шалости разрушит какой-нибудь город.

Это Вольфрам – о нашей милой планете. Земля у него – как живая: «Угомонилась. Проявит характер…» Ну, не чудак? Саша откровенно улыбается. Мы с Витькой сидим серьёзные. Смотрим в костёр. И Вольфрам смотрит в костёр. А сам говорит:

– Горячее сердце у нашей планеты. Существует она много-много миллионов лет, и всегда бушевала в ней жаркая магма, изливаясь временами на поверхность, и неуёмной своей силой пробивала в теле Земли сквозные раны.

Мы сидим в тесном шатре, сотканном из ночной тьмы, точно первобытные люди из книги «Борьба за огонь». Сучья потрескивают в костре. Звёзды мерцают над головой. Временами листва шумит от порывов ветра в берёзовой роще.

– Ёжилась, остывая, Земля. Глубокие морщины долин и гор прорезают её чело.

Я уже начинаю сочувствовать нашей старушке планете. Мне даже хочется сделать для неё что-нибудь приятное. Что бы я мог?

– Вздрагивала Земля от глубинных толчков, теснились породы от внутреннего давления, рушились в бездну горы, и выше тех прежних гор поднималось дно моря, а слежавшиеся за миллионы лет пласты вдруг вставали дыбом. Так вздыбился и Уральский слоёный пирог, протянувшийся на сотни километров с севера на юг. По этим наслоениям нам и придётся лазать, по закраинкам этих каменных страниц мы будем читать многомиллионную историю нашей планеты.

Алые отблески пламени играют на лице Вольфрама, ещё больше золотят его рыжие волосы. Вольфрам сидит, обняв колени, сосредоточенно глядит на огонь и говорит негромко и медленно, точно не для нас – не то сам с собою беседует, не то Земле объясняет, что мы за люди. А она слушает, затаилась в ночной тиши со своими горами-морщинами, огромная, смирная, но хитрая. Не отдаёт она людям так запросто свои богатства, глубоко прячет их в тайных уголках. Попробуй найди.

Утром мы выходим в первый поиск. Вольфрам и я – в одинаковых противоэнцефалитных костюмах защитного цвета с капюшонами; капюшоны болтаются за спиной, на головах соломенные шляпы, на ногах – сапоги. Саша – в узких чёрных брючках и в свитере, кеды и пёстрая косынка на её высокой причёске делают её больше похожей на туриста, чем на геолога. Но молоток… Геологический молоток на длинной ручке, который она небрежно несёт в левой руке, представляет её, да и всех нас, лучше всякого аттестата.

Мы идём через село. Я теперь доволен, что наш лагерь близко от села. Двое мальчишек завистливо глядят нам вслед. А встречный старик даже поздоровался. Жаль, что мало людей на улицах. Вон вышла девушка! Я приосаниваюсь и стараюсь с шиком держать геологический молоток, лопату и кайлу… Сказать по правде, без лопаты и кайлы шику было бы больше, но я, конечно, догадываюсь, что геологический инструмент служит не только для того, чтобы поражать воображение встречных.

Витька остался дежурить в лагере. Бедный Витька!

Сразу за селом начинается гора. Говорят: «Умный в гору не пойдёт, умный гору обойдёт». К геологам это не относится. Мы поднимаемся в гору. Гора почти голая, только на самом хребте курчавятся молодые берёзки, словно подстриженная жеребячья грива.

Вольфрам сегодня молчалив. Полевая сумка болтается у него на боку. Молоток заткнут за пояс. Ему идёт этот свободный костюм, и соломенная шляпа, и сумка, и молоток, он выглядит спокойным и мужественным, и я ловлю себя на том, что стараюсь подражать Вольфраму: шагаю так же размеренно и так же сосредоточенно молчу.

Зато Саша трещит за троих:

– Хорошо ещё – хоть не жарко. А в жарищу лезть на такую гору просто невозможно. Верно мама говорит, что геология – не женское дело.

– Что ж ты не послушалась свою маму? – спрашиваю я.

– В геологии всё-таки есть какая-то романтика, решила испытать.

Вольфрам неожиданно останавливается и повёртывается к нам.

– Романтика в геологии спрятана так же глубоко, как подземные клады. Чтобы найти её, нужны годы тяжкого труда. Тяжкого! Понимаешь, Саша?

– Не пугай меня, Вольфрам.

Саша улыбается. Но Вольфрам суров. Что-то он ещё хотел сказать. Не сказал. Круто повернулся и зашагал дальше своим спорым, размеренным шагом.

– Чего он взъелся? – шёпотом спрашивает меня Саша.

Я пожимаю плечами. В самом деле, чего он наскочил?

Мы уже поднялись довольно высоко. Река блестит на солнце, словно дно её устлано серебряными монетами, поля зеленеют за рекой. На дороге тарахтит мотоцикл, пыльный хвост тянется за ним и растворяется в утреннем мареве.

– Вольфрам нас ждёт. Пойдём.

Вольфрам стоит на выступе горы, опираясь на рукоятку молотка, неподвижный, как скульптура, задумчиво смотрит вдаль.

Гора становится круче, приходится карабкаться по откосу, цепляясь за выступы, за кусты, за траву. Песок и мелкие камешки, шурша, сыплются из-под ног. Саша взбирается довольно ловко. Мне мешают кайла и лопата, руки заняты, того и гляди, загремлю со своим железом вниз. А, чёрт! Лопата вдруг выскользнула у меня из рук и, насмешливо погромыхивая, запрыгала по склону.

– Зацепилась за куст шиповника, – сказала Саша.

Я и без неё это видел.

– Давай сюда кайлу.

Вольфрам по-прежнему стоял как изваяние, но смотрел теперь на меня.

Я отдал Саше кайлу и молоток и двинулся за своей лопатой, но не удержался и заскользил, словно по ледяной горке.

– Тормози, – крикнула Саша, – проедешь свою станцию!

Ей смешно. Ага, и Вольфрам улыбается… Нашли развлечение!

– Ты опирайся на лопату, как на посох, – инструктирует Вольфрам.

Я во второй раз одолеваю этот паршивый участок. Вершина горы почти плоская, тут идти легче.

– Пришли, – говорит наконец Вольфрам, и мы садимся отдыхать.

Миллионы лет назад здесь плескалось море. И там, где мы сидим, тоже. Морское дно… Как это представить – миллионы лет? Триста миллионов лет? Пятьсот? Плескалось море… И в море были свои жители: ежи, лилии, кораллы, брахиоподы. И эти фораминиферы, за которыми мы приехали.

Мы ищем остатки фауны и флоры. Но не всякой, а только «микро», которую рассматривают под микроскопом, такая она маленькая. Конечно, если попадётся что-то покрупнее, тоже неплохо – это хоть признак того, что тут не мёртвые породы. Если, например, тут жили брахиоподы, почему бы не жить и фораминиферам? Хотя соседствуют они не всегда.

Вольфрам ещё в поезде рассказывал нам об этих фораминиферах. Если по-русски – то это корненожка, простейший организм, который относится к микрофауне. Сохранились раковины фораминифер из известкового или кремнистого вещества.

Без микроскопа их не увидишь. Зимой, в лаборатории, с наших образцов сделают тончайшие срезы – шлифы, приклеят их на стёклышко специальным клеем, потом прикроют другим стёклышком, положат под микроскоп и станут разглядывать. Вот тогда и выяснится результат нашей работы.

Представьте, что вам дали несколько листьев тополя, сорванных в разное время года и засушенных: совсем маленький, чуть проклюнувшийся из почки, потом побольше и большой, полный, ярко-зелёный лист, и такой же лист, но уже более тёмный, и ещё – с желтинкой по краям, и совсем жёлтый. Вы ведь определите, какой лист сорван весной, какой в середине лета, ранней осенью или поздней. Вот так же по фораминиферам определяют возраст того или иного слоя земли. Одни фораминиферы жили в тёплом море, а такое море было столько-то миллионов лет назад. Потом море похолодало, и фораминиферы изменили свой вид – такая у них особенность: быстро изменяться в новых условиях, – и геолог опять по их виду определяет возраст пород.

Урал – шкатулка с полезными ископаемыми. Геологи ищут ключи к мудрёным запорам этой шкатулки. Изучение пород, структур, определение возраста этих пород – всё для того, чтобы понять, какие полезные ископаемые здесь скрыты.

– Будем расчищать эту гривку, – говорит Вольфрам.

Мне нравится название: гривка. Это продолговатое возвышение, поросшее травой и с выступающими в нескольких местах породами.

Вольфрам берёт с гривки тёмно-серый камень, показывает нам с Сашей:

– Какая это порода – осадочная или вулканическая?

– Осадочная, наверное, – говорю я.

Нам нужны осадочные – в вулканических не могла сохраниться фауна или флора, все погибло в раскалённой лаве.

– Саша! – настойчиво говорит Вольфрам.

– Базальт, кажется, – вяло произносит Саша.

Вольфрам кивает:

– Верно. Типичный базальт. Посмотрите, какой он однородный, цельный, точно выплавленный в печи. Он действительно выплавлен глубоко в подземной природной кочегарке, а потом с огнём и газом выброшен сюда. Дожди и сточные воды сделали из него как бы одно целое. А на самом деле это чужак в семье осадочных пород. – Вольфрам бережно повёртывает на ладони кусок базальта, точно жалея его бросить, потом всё-таки бросает. – Но в основном-то эта гривка состоит из осадочных пород.

Он легонько бьёт молотком по выступу гривки, и от гривки тотчас отскакивает несколько обломков. Вольфрам поднимает один обломок:

– Видите, какой излом? Зернистый, неоднородный. В давние времена это был просто песок, но со временем под давлением других пород он сцементировался в крепкий монолит.

Вольфрам вынимает из кармана маленькую лупу в оправе, разглядывает скол. Потом по очереди смотрим мы с Сашей. Белые, серые, желтоватые зёрна кварца отчётливо видны через увеличительное стекло. Когда-то эти песчаники лежали на дне моря.

Что, так и ищут эти подземные клады? Откалывают от огромной горы крохотный кусочек породы, разглядывают, увозят в город, кладут под микроскоп… Пишут отчёты и диссертации. Нащупывают невидимый след к тайникам природы…

– Вообще фораминиферы предпочитают известковую среду, а не кремнистую, – говорит Вольфрам. – Но эту гривку мы всё-таки обследуем. Давай-ка, Гарик, снимем сначала дёрн.

Он взял кайлу и принялся сдирать с гривки зелёно-чёрную дерновую шубу. Я то же самое делал лопатой. Саша без особого интереса наблюдала за нами.

Оголив кусок гривки, Вольфрам хватался за молоток, нетерпеливо отбивал кусочки породы, разглядывал их в лупу. Иные он отбрасывал в сторону, иные откладывал на расстеленный возле гривки вещевой мешок.

– Саша, стукни-ка вот здесь.

Саша стукнула. Ни единого обломка не отвалилось от гривки.

– Не так, – сказал Вольфрам. – Надо по направлению скола. Смотри.

Он отбил обломок и опять схватился за лупу. Вольфрам хотел увидеть следы хоть каких-либо организмов, чтобы убедиться, что здесь вообще была жизнь. Но древнее кладбище не спешило выдать своих покойников. Если только они здесь были.

Встреча с динозавром

Мы уже вторую неделю живём на берегу Урала. Погода испортилась. По ночам температура воздуха доходит до нуля, сырость пронизывает насквозь, не спасают ни одеяла, ни спальные мешки. Утром над рекой висит густой туман, белыми клочьями он расползается по берегам, повисая в воздухе тончайшей водяной пылью. Солнце не показывается в час восхода, да и днём редко пробивается сквозь густую залежь облаков солнечный луч.

Первым в лагере встаёт дежурный. Мы все, кроме Вольфрама, дежурим по очереди. Надо сбегать на Урал за водой и к половине восьмого приготовить завтрак. В восемь отправляемся в маршрут.

Вольфрам встаёт рано – почти всегда вслед за дежурным. И сразу идёт к Уралу – купаться. В любую погоду. Конечно, нам с Витькой тоже приходится купаться. Синие, стуча зубами, мы лезем в Урал. Как ни странно, но вылезаем уже не такие синие. И зубами не стучим. Холод побеждает холод.

Саша в плохую погоду не ходит на Урал даже умываться. Витька поливает ей из ковша. И воду накануне её дежурства он приносит с вечера. Дома, когда мать просила принести из колонки воды, он всегда отговаривался уроками. Но тут уроков не задают. Поэтому Витька таскает для Саши воду с Урала.

Иногда он даже ходит за ключевой водой. Он или я. До ручья намного дальше, но зато вода там вкуснее газировки с сиропом и такая холодная, что ломит зубы. Идти к ручью надо лесом. Мы уже протоптали тропинку – всегда ходим одним путём. Вообще тут больше всего достаётся работы ногам. В маршруты уходим за восемь – десять километров. Да обратно такой же путь. В хорошую погоду ничего, а в дождь приятного мало.

Хуже всего, когда дождь застанет врасплох. Утром уходишь в маршрут – солнечно, а в середине дня польёт.

Однажды так случилось, когда я дежурил. Мне-то ничего – я в плаще возился с обедом, а о них беспокоился. Особенно худо пришлось, должно быть, Саше. Вольфрам с Витькой – в энцефалитках, а она ушла в своих модных брючках и в кофточке без рукавов. Тоненькая вязаная кофточка, почти из одних дырок. А дождь холодный. Да ещё с ветром. Наверняка простынет девчонка.

Но я напрасно переживал, то и дело поглядывая на лесок, из которого они должны были появиться. За Сашу я напрасно переживал. Она пришла в Витькиной энцефалитке, синие глаза весело глядели из-под капюшона. А Витька тащился следом в мокрой насквозь майке, с его голых плеч стекали дождевые струи. Рыцарь общипанный! Ему ещё, кажется, доставляет удовольствие мокнуть и мёрзнуть из-за этой девчонки. Вот уж никогда бы не стал… Я уверен, что она даже спасибо Витьке не сказала.

Она вообще принимает Витькино рыцарство как должное. Словно он для того и поехал в экспедицию, чтобы бегать в её дежурство за водой, подносить ей хворост и развлекать её своим неистощимым враньём. О чём только он ей не рассказывает! Об индивидуальных летательных аппаратах. О непобедимом боксёре, у которого два сердца. О муравьях. Об индийских йогах. О подводных лодках. О художнике Ван-Гоге… Витька любит читать, а уроки готовит, включив приёмник, и умудряется вместе с теоремой запомнить какую-нибудь любопытную историю из жизни артистов или спортсменов. Правда, запоминает он эти истории столь же нетвёрдо, как и теоремы, но выручают Витькина фантазия и невежество слушателей. С теоремами, правда, фантазия плоховато соединяется. Во всяком случае, наш математик недооценивает смелость и находчивость. Перед контрольными Витьке приходится заниматься без приёмника.

Молчать Витька не любит, особенно когда рядом Саша. Но иногда приходится. Вольфрам, например, запрещает разговаривать за работой, опасаясь, что мы напутаем. Там, на горах, – пожалуйста, а сейчас – нет.

Мы сидим в палатке за столом, сделанным из перевёрнутого ящика. На столе горят две свечи и лежат пёстрые ситцевые мешочки, этикетки, бумага для завёртки. В откинутый полог палатки вползает ночная мгла.

Я устроился на спальном мешке, подогнув ноги. Заполняю стандартные этикетки простым карандашом, чтобы не размыло, если попадут под дождь. Повторяю надпись на бумажке, в которую завёртывается образец, – на случай, если потеряется этикетка. Кладу завёрнутый образец в угол мешочка, перевязываю шпагатиком, в другой угол – ещё один образец. Этим же отнюдь не творческим делом заняты и Саша, и Витька.

Вольфрам тут же, за ящиком, заполняет полевой журнал. Что он там пишет? Я подглядываю, скосив глаза, словно в классе на диктанте. «Обнажение № 4. Кремнистые сланцы с поверхности красновато-желтоватого цвета, на свежем сколе – коричневые до чёрного, с раковистым изломом…»

Саша зевает, прикрыв ладошкой рот. Поступая в техникум, она, конечно, не подозревала об этих нудных этикетках. Но работа уже подходит к концу. Пора спать.

Комар противно жужжит, летая над столом. Витька звонко шлёпает ладонью по лбу.

– Ты же любишь комаров, – напоминаю я. – За что ж ты его?

– Он не всех любит, – подмигивает мне Вольфрам. – Как раз попался нелюбимый.

– Ужасно хочется пить, – говорит Саша. – Ты, Витя, всё же пересолил сегодня кашу.

– Нисколько не пересолил, – возражает Витька.

Кашу он пересолил – я тоже хочу пить, словно съел целую бочку селёдки. Но какой смысл охаивать кашу, которая давно съедена?

– Пойду принесу воды, – говорит Витька.

Он уже встал, чтобы пройтись до кухонной палатки. Но Саша капризно морщится.

– Эта вода невкусная. Ключевой бы… Просто чудесная вода!

Ключевой! Захотела ночью ключевой воды… Кто же пойдёт для неё сейчас за ключевой водой? От нашего лагеря до ключа – не меньше километра. Днём это пустяки. Но идти сейчас через лес…

Я вопросительно смотрю на Витьку. Он стоит у выхода из палатки, сосредоточенно уставившись в темноту. Он как будто не слышал тонкого намёка насчёт ключевой воды. Просто задумался человек, и всё… Саша улыбается с затаённым презрением. Рада, что загнала Витьку в тупик. Вольфрам скрипит пером, описывая четвёртое обнажение.

И вдруг отчаянный бес, о котором я прежде понятия не имел, подобно распрямившейся пружине вскидывает меня на ноги. Я испытываю в груди лёгкий холодок, я делаюсь смелым и безрассудным, мне весело от моего безрассудства.

– Что ж, я принесу ключевой воды. Виктор, ты заполнишь за меня эти несколько этикеток.

Во взгляде Виктора я не замечаю того восторга, которого достоин героический шаг. Вольфрам перестаёт писать в своём журнале. Сейчас скажет: «Гарик, ты не пойдёшь». И я не пойду. Вольфрам – начальник, я не посмею его ослушаться, я бы с удовольствием, но…

Вольфрам ничего не говорит. В его прищуренных глазах прыгают весёлые лукавинки.

– Не надо, не ходи. Я пошутила.

Саша не начальница, её я не обязан слушаться. Она пошутила! Зато я не пошутил.

Слегка отодвинув Витьку, я выхожу из палатки. Отыскиваю в темноте ведро, выплёскиваю из него воду и иду туда, где в чёрной стене, словно огромные свечи, белеют стволы берёз. Дужка ведра зловеще поскрипывает. Листья предупреждающе шелестят: не ходи в лес, хвастун.

Но я, конечно, иду. Я стараюсь сделать вид, что мне наплевать и на темень, и на шум листвы, и на собственную трусость. Я даже пытаюсь насвистывать, но губы словно слиплись, и свиста не получается.

Вот и лес. Подумаешь, диво какое – лес! Довольно редкий лесок. Днём я могу бродить по нему с закрытыми глазами. А ручей совсем рядом. Каких-нибудь тысячу метров… Ой!

Сучок… Надо же так треснуть. Прямо как выстрел. М-да… Трусоват ты, Гарик, трусоват… Что делает ночь! Косматая тьма затаилась под каждым деревом, и чёрт те что чудится в этой тьме! Никого же там нет, никого! Берёзы теперь уже похожи не на свечи, а на могильные кресты.

Так… Уже почудились могильные кресты. Скоро увижу и восставших из могил покойников. Проклятые сучья то и дело выстреливают под ногами. Откуда их столько? Днём идёшь – вроде ни один не хрустнет.

Километр кажется бесконечным. Не сбился ли я с пути? Да нет, не должен. Сажусь на корточки и ощупываю рукой землю. Тропинка. Не сбился.

Начинается подъём. Теперь уже недалеко. Ещё шагов двести – и ручей. Считаю шаги. Пять… Двенадцать… Пятьдесят…

Как трудно подавить в себе дурацкий беспричинный страх! Эх, человек! Бедное ты насекомое! Весь мир тебе подвластен, и только сам ты не подвластен своей воле.

Нет, стоп. Скажи себе: «Я не боюсь. Я не боюсь!» Вот так. Вслух скажи. Громче. «Я не боюсь!» Спой. «Я не-е бою-усь!» Это берёза. Просто берёза. Вот сейчас я её поглажу. Погладил. Совершенно такая же берёза, как днём. Только ствол холодный.

А вот и ручей. Журчит. Спокойненько так журчит. И, пожалуй, насмешливо. Ладно, ему что, он тут всю жизнь течёт, привык. А я как-никак горожанин. Мне простительно.

У ручья гораздо светлее. Вода чёрная, тихонько побулькивает, заполняя ведро. Над головой – блёклая полоска неба. А Витька трус. Или лентяй. Не пошёл.

Но я даже доволен, что Витька не пошёл. Я собой доволен. Он не пошёл, а я пошёл. Набрал воды. Принесу. Поставлю посреди палатки. Пожалуйста, пейте. Ключевая.

Я немного привык к ночному лесу, заячьи переживания притупились. Обратно я шёл, почти не труся. Не совсем, я ж не говорю – совсем, но – почти не трусил.

С этим «почти» я миновал полдороги. Или немного меньше. Или больше. Не знаю. На сучки я теперь уже не обращал внимания, трещат, ну и пусть трещат, плевать.

Так бы я благополучно и добрался до лагеря, если бы вдруг где-то в глубине леса не гукнул какой-то ужасный зверь. Лев. Или тигр. Или динозавр. Вольфрам рассказывал какую-то легенду, что на Урале ещё недавно были обнаружены следы живого современного динозавра. Видимо, это была не легенда, динозавр жив, он здесь, за моей спиной… Такой жуткий рёв – не то «ух», не то «ох», не поймёшь что, – мог издать только громадный зверь, лесное чудовище, и через минуту, нет, через секунду я окажусь у него в зубастой пасти.

Я не дал чудовищу этой секунды. Я помчался между деревьями с такой небывалой прытью, какой не знал за собой на соревнованиях по лёгкой атлетике на стадионе «Труд». При этом темпе я собрал бы медали на всех дистанциях сразу, я поразил бы и тренеров и зрителей и мне бы немедленно присвоили звание мастера спорта. Однако восторгаться моей спортивной формой было некому, и сам я значительно позднее оценил свои достижения в беге, а пока они мне казались ничтожными, и я всё нажимал и нажимал, задыхаясь и теряя силы, я спотыкался, ветки царапали мне лицо, ведро моё гремело, а проклятое чудовище ещё несколько раз грозно взревело во тьме у меня за спиной.

У меня наконец начисто иссякли силы, и я решил сдаться: пусть жрёт меня этот проклятый динозавр, если уж такая моя судьба. Ещё я успел подумать: бедная мама. И тут увидал слабый свет.

Этот свет падал из палатки, в которой сидели они все, несчастные трусы, не посмевшие отправиться к ручью за водой. Что ж, я им принёс воды…

Я уж хотел было выйти из-за деревьев на открытое место, но тут нормальное человеческое сознание начало понемногу возвращаться ко мне, и я заметил, что ведро в моей руке что-то подозрительно лёгкое. Я сунул в него руку. Воды там было на донышке.