Текст книги "Расправить крылья"

Автор книги: Натали де Рамон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Глава 10, в которой Арнульф досадовал

Какой же я глупец, досадовал на себя Арнульф, зачем я заговорил про какой-то кофе, камни! Зачем вообще затеял этот урок рисования, вместо того чтобы прижать ее к себе, слиться с ней, раствориться, забыть про все на свете! Ведь такой женщины у меня никогда не было и не будет! Эта женщина не может принадлежать мне! Она вообще не может принадлежать никому! Она только может позволить быть с ней рядом. Я счастливец, она не прогнала меня, эта ночь моя, а я, идиот, не знаю, как воспользоваться своей удачей, как сказать ей, что она единственная настоящая на всей земле женщина! Если я сейчас же не поцелую, не возьму ее, я умру…

Глава 11, в которой я ничего не смыслю в живописи

Я абсолютно ничего не смыслю в живописи, а уж в графике – тем более. Какие-то кусочки меня: нога с полуснятой туфелькой на причудливом узоре ковра, часть лица, шея, грудь, выглядывающая из-под норки, персики на моих коленях, отдельно – мои глаза и тут же – рука, держащая бокал с вином.

Но, к моему ужасу, эти стремительные наброски неожиданно рассказали обо мне больше, чем я могла позволить знать кому-то про меня. И еще они совершенно очевидно демонстрировали, что этот неизвестно откуда появившийся в моей квартире мужчина – мой мужчина, мой, потому что он знает обо мне то, чего не знала даже я.

Он видит меня насквозь, словно я – его часть, даже не то что часть, а его отражение в зеркале. Так не бывает! Чужие люди не могут, не имеют права! Он не имеет права распоряжаться в моей душе, как в своей собственной! Какое ему дело до того, что я хочу сжимать его в объятиях и целовать эти его спрятанные в бороде губы, что я хочу чувствовать его дыхание на своей груди и прикосновение его уверенных рук к моему телу! Зачем он меня мучает?! Я умру, если он сейчас же не прикоснется ко мне!

Я подняла к нему лицо. Арнульф неподвижно стоял надо мной и остановившимися глазами смотрел на меня. Я почувствовала комок в горле.

– Как вы могли… – Слова получались у меня с трудом, почему-то мне вдруг перестало хватать дыхания. – Что вы наделали! – Я швырнула в него рисунками. – Я… Я… Да заберите вы от меня эти персики!

Я попыталась вскочить, персики покатились по полу, а Арнульф вдруг прошептал:

– Не плачьте, я же здесь! – Он бросился на колени и стал целовать мои ноги, живот, грудь, плечи… – И я люблю вас!

– Правда?

Он взглянул на меня, и я поняла, что слова все равно не смогут выразить того, что говорит слезинка, медленно катящаяся по его щеке к бороде.

– Вы тоже не плачьте. – Я осторожно слизнула языком соленую капельку и добавила, выбираясь из шубы: – Пойдем в спальню, у меня широкая кровать.

Он приложил палец к моим губам, на мгновение прикрыл глаза и отрицательно покачал головой. Я машинально поцеловала его палец, а он поднялся и, не расстегивая пуговиц, стянул через голову рубашку. Пока он освобождался от брюк, я успела подумать, что по Арнульфу удобно изучать анатомию: широкие кости, пучки мышц, жгутики сухожилий, островок светлой растительности на груди, хвостиком уходящий вниз…

– Идите ко мне, – прошептал он и потянул меня за щиколотки, плечом отталкивая в сторону журнальный столик.

Столик мягко покатился на колесиках по ковру, деликатно звякая посудой, и все произошло как-то сразу. Я шумно выдохнула и даже не поняла, как мы уже сидели на ковре, обнимая друг друга руками и ногами. Удивительно, но вместо молниеносной вспышки во мне жили и множились пылающие юркие молнии, они разлетались в разные стороны и заставляли пульсировать каждую мою клеточку, и ощущение, которое не поддается описанию, только нарастало подобно кругам, расходящимся по воде от брошенного в нее камня.

– Что ты делаешь со мной, это невозможно! – Я не узнала свой голос, потому что это был вовсе не мой голос, а какое-то звериное рычание. Мои пальцы дрожали, ногти впивались в его плечи, оставляя на коже багровые полосы. Мне стало страшно. – Не надо больше, я… я… задушу тебя!

Но, вместо того чтобы оттолкнуть его и вырваться, я только крепче прижала к себе его сухое жилистое тело. Молнии сталкивались и разлетались, наверное, от этого таинственного электричества у нас искрились волосы, я то открывала, то закрывала глаза…

Мне казалось, нет, я была точно уверена, что сейчас со мной не мужчина из плоти и крови, а гибкая, упругая, материализовавшаяся первобытная энергия, то самое бестелесное языческое мужское начало, на заре человечества оплодотворившее первую деву… Я была этой самой первой, одной-единственной во всей Вселенной женщиной, и ничего не существовало – ни земли, ни деревьев, ни птиц, ни моря, просто этого всего еще не было вовсе, а вокруг и внутри меня метались и пульсировали радужные острые сияния, брызги, молнии, искры – я не знаю, что еще, но я закричала, потому что, переставая быть, я была снова и снова! Я была землей, деревьями, птицами, океаном, звездами, я была всем – и все было мной, и я чувствовала такую жажду жизни, что, не зная, как сказать об этом, я, задыхаясь, прорычала:

– Хо-о… О! Хо-о-чу… – И вдруг поняла, что это самое длинное «о» и есть вода, и не только вода, но и все остальное – леса, океан, горы, звезды… – О-о-о!

– Ты хочешь пить?

Я открыла глаза.

Он смотрел на меня совсем по-будничному, и так же по-будничному тянул свою длинную руку к фужеру на столике. Я видела и его, и свою комнату, и разбросанную по ковру одежду, и рассыпанные персики, но в то же самое время по-прежнему чувствовала себя Вселенной и молнии во мне продолжали множиться и пульсировать.

– Выпей вина.

– Так не бывает. Невозможно пить вино и одновременно продолжать это… Но оно продолжается… Что ты делаешь со мной? Как ты это делаешь? – Наверное, я выглядела безумной, если говорила с ним, пила вино и продолжала существовать в ином измерении среди энергий и молний. – Еще, – я вернула ему пустой фужер, – еще!

Он улыбнулся, поставил фужер на столик и пальцами подтолкнул ко мне персик. Он покатился по ковру как бильярдный шар. Я подняла его, ощутив рукой бархатистость шкурки, и рукой же почувствовала, какой он внутри сочный и спелый. Но самое удивительное, что молнии и вселенная внутри меня никуда не делись даже тогда, когда я откусила от персика. Во рту был его вкус, внутри – молнии, на моей спине руки Арнульфа рисовали какой-то узор, а его губы осторожно прикасались к моей груди и шее. Значит, так и должно быть? Или он ничего не чувствует?

– Пожалуйста, скажи мне, что это?

– Персик, – ответил он. – Ты, кажется, хотела как-то особенно угостить меня персиком.

Я пристально вглядывалась в его глаза, но – то ли потому, что во мне все продолжалось, то ли потому, что для него это было обычным, – кроме летней синевы, не увидела там ничего.

– Ты чувствуешь? Тебе хорошо? – Я должна была это знать, несмотря на бушующий внутри меня первобытный процесс. – Скажи же!

Он улыбнулся, провел губами по моей руке, испачканной соком персика, я почувствовала на своей ладони его дыхание и меховое прикосновение бороды.

– Скажи! – потребовала я, понимая, что, если он не скажет сейчас, через миг я уже не смогу спрашивать ни о чем. – Ну! Я должна знать!

Он взял обе мои ладони и провел ими по своему лицу, словно умываясь, а потом, пристально глядя мне в глаза, легко прикоснулся языком к кончику каждого моего пальца.

– Говорить не нужно. Все правильно. Единственная, дикая, прекрасная…

Глава 12, в которой мадам Рейно зажгла ночник

Этажом выше, после достаточно эффектного исполнения супружеских обязанностей, мадам Рейно включила ночник и закурила, а мсье Рейно взглянул на будильник и проворчал:

– Давай спать, Марта. Мне завтра чуть свет тащиться через пол-Франции в Шенонсо снимать этого сноба Коссе-Бриссака и его дурацкую коллекцию, а тут твой идиот-соотечественник…

Мадам Рейно выпустила дым и, обиженно поджав губы, стряхнула пепел.

– За столько времени выпала свободная суббота, еды накупили, чтобы никуда не выходить, и надо же убить целый день на твоего идиота-одноклассника! – не унимался Жюль Рейно.

– Почему это он идиот? – не выдержала мадам Рейно.

– А кто же еще? Маршан обвел его вокруг пальца как мальчишку, а он и в ус не дует!

– Что же ты не объяснил ему в чем дело?

– Да? Я должен был ему объяснять? А кто перевел разговор на другую тему? Кто начал хвалиться новой квартирой?

– Это ты добычу учуял, дорогой. Сенсацией запахло?

Жиль Рейно вздохнул и пожал плечами.

– Ты же сам делал репортаж из галереи Маршана на бульваре Клиши для своей передачи «Парижские меценаты» про открытие выставки какого-то там Кошонери, американца голландского происхождения! – Начиная злиться, мадам Рейно всегда говорила как по писаному. – Забыл? А я хорошо помню разглагольствования твоего драгоценного Маршана про зазнайку америкоса, который якобы принципиально не покидает свое хрустальное бунгало на побережье, дескать, в других местах, а особенно в Европе, у него случаются приступы суицида! Я тебе сразу сказала, что никакой это не Кошонери, а мой одноклассник Арни Кохенеринг! Он с детства таких кругленьких чудиков рисовал… А ты мне не верил!

– Марта, что ты от меня хочешь?

Но Марту несло, она не слышала мужа, а как будто диктовала статью.

– Маршан уверял, якобы он чуть не разорился, накупив его полотен в Нью-Йорке. Зато здесь успех потрясающий: коллекционеры раскупают как на аукционе…

– Ну и что? И пусть себе раскупают.

– Раскупают-то на бульваре Клиши, а про таинственный зал на улице Темпль не ведает ни одна собака. Арни же сам признался, что посетителей нет, все деньги он спустил на угощение парижских приятелей, с которыми познакомился через хитромудрого галерейщика. – Она выпустила дым через нос. – Понятно, что это подручные Маршана. Они расхваливают Арни на все лады, но пока на улице Темпль не продано ни одной картины! А Маршан уже предложил ему шесть тысяч за все двадцать семь полотен. Я уверена, что, если мы предложим ему чуть больше, то…

– Марта, ты прекрасно знаешь, я терпеть не могу авангардный примитивизм.

– Да никто не заставляет тебя развешивать шедевры Арни по стенам! Мы спокойно перепродадим все тому же Маршану!

– Ты с ума сошла?! Ты уверена, что он у нас купит?

– Конечно. – Марта старательно выдула колечко и неторопливо выдала очередную длинную фразу: – Маршан сразу сообразит, что иначе вся его легенда, которую он ловко придумал, воспользовавшись разницей во французской и голландской орфографии, легенда про напыщенного гениального американца, который вот-вот наложит на себя руки, будет разоблачена с экрана!

– Чушь.

– Вовсе нет. – Марта изогнулась и извлекла из-под кровати кипу газет и журналов. – А я тебе говорю, что роскошная сенсация. Вот, смотри, как ловко Маршан составил объявление про открытие выставки: «Галерея Маршана приглашает на выставку известного в Европе и Америке живописца Кошонери». Адрес не указан, все же знают, где уже тридцать лет находится его галерея, а отсутствие последней буквы «г» в фамилии, ведь «н» в конце слова по-французски не произносится, всегда можно объяснить опечаткой, присмотрись, между точкой и «н» пробел, которого вообще-то быть не должно. – Она сунула газету мужу под нос. – Учти, это единственное объявление об этой выставке! А потом сразу пошли сплошные отзывы и рецензии, твой телевизионный репортаж. Я уверена, что ни в одном из них адрес выставки так и не был указан. «Кто в Париже не знает Маршана»!

– Марта, – Жюль раздраженно отшвырнул газету, – я хочу спать, а ты вещаешь про орфографию! Я не собираюсь ни торговать картинами твоего приятеля, ни разоблачать Маршана!

– Почему?

– Потому что мне не нужны сенсации-однодневки! Потому что Маршан прочно занимает свое место. Его галерее тридцать лет! Я против него – мальчишка!

– Ты известная телевизионная фигура!

– Да я без году неделя фигура по сравнению с Маршаном! – Жюль даже вскочил с кровати и гневно заметался по комнате. – Дура! Про твоего Кошерина или как его там забудут через месяц! И Маршан преспокойно вернется к своей деятельности, потому что любой художник был бы счастлив иметь при жизни такую славу, которую Маршан создает твоему однокласснику! Твой дружок не составит исключения, даже узнав, что им пользуются, а я испорчу себе репутацию дешевым скандалом! Мне не нужно, чтобы про меня говорили: «А, это тот самый Рейно, который пытался разоблачать Маршана, великого коллекционера и мецената»!

– Браво. – Марта хлопнула в ладоши. – Блестящий спич! Жаль, я не включила диктофон. Спокойной ночи. – Она затушила в пепельнице сигарету и отвернулась от супруга. – Лелей, холь свою репутацию, а я завтра сама переговорю с Маршаном. И, если что, легко опубликую «жареный» фельетончик в том же «Фигаро» под своей девичьей фамилией, я имею полное право выступить в защиту соотечественника.

– Не смей! Я запрещаю тебе!

– Просто ты не хочешь, милый, чтобы заговорили о моей статье! Тебе не нравится, что у меня тоже есть имя в прессе! Ты с удовольствием напялил бы на меня паранджу и запер в четырех стенах! Деспот.

– Все, закончили дебаты, – выдохнул Жюль и полез под одеяло. – Марта, ты пишешь чудесные романы, ты великолепный автор, ты совершенно гениально уверила нашего гостя Арни в любви к соседке с шестого этажа. Кто, кроме тебя, сумел бы убедить взрослого человека забраться по веревке на балкон к «прекрасной незнакомке»?

Марта несколько раз томно вздохнула, но не повернулась.

– Вот и действуй в том же направлении, развивай его «лав стори». А я сам переговорю с Маршаном, предложу ему войти в долю и выкупить картины твоего приятеля не за шесть, а, скажем, за шестнадцать или за двадцать шесть тысяч. Зачем грозить, скандалить, когда можно по-дружески снять сюжетик про встречу заокеанского художника с его первой школьной любовью? Трогательно, по-семейному…

– Ты все-таки гений, Жюль. – Марта повернулась к мужу и потрепала его по пухлой щеке. – Я была уверена, что ты обязательно найдешь нужный ход. – Зараза, подумала она, только нервы мотаешь, все равно же вышло по-моему.

– Детка, пожалуйста, не предпринимай без меня никаких резких движений. Просто не отпускай нашего Арни от себя, он же наверняка потащит завтра на свою выставку «прекрасную соседку». Сходи туда, посмотри, что за птица…

– Не конкурентка ли… – в тон мужу сказала Марта и лукаво посмотрела ему в глаза.

– Хоть бы и так. Главное, чтобы наш Арни продолжал пребывать в неведении относительно успеха собственной выставки в галерее на бульваре Клиши. Иначе он сам сделается нашим конкурентом, моя умница.

Глава 13, в которой в глазах Ирен бушевала темнота вечности

Арнульф видел остановившиеся расширенные глаза Ирен. В них бушевала темнота вечности, по нежной коже лица вспышками пробегал румянец, она прерывисто дышала, и он чувствовал, что сейчас, именно в это мгновение, она наконец-то перестала волноваться и, отдаляясь от реального мира, не осознавая своей власти над ним, Арнульфом, единственным свидетелем и виновником ее перевоплощения, по-звериному вскрикнула, разрывая этим звуком последние эфемерные покровы той самой сакральной бездны, где нет ни условностей, ни правил, ни человеческой речи, ни мыслей о будущем.

Она дрожала, пульсировала, билась, танцевала в его руках, она вбирала его всего в себя, и они оказывались единой первобытной тварью, которая и существовала только ради того, чтобы быть единым организмом. Организмом, содрогающимся от вспышек молний и биения энергий, хрипящим, рычащим, плачущим от воплощения желанной полноты бытия, и счастливо смеющимся сгустком материи, комком всех этих атомов, молекул, спиралей космического праха, внезапно ожившего и жаждущего вечной, бесконечной жизни…

И, если сначала Арнульф все время ловил себя на вопросе о том, что доставляет ему большее наслаждение: эстетическое созерцание потрясающего тела Ирен или физиологическое обладание ею, то сейчас он уже не думал ни о чем вообще, он просто отдался во власть этого пульсирующего, кипящего, светящегося потока страсти.

Они покатились по ковру. Ни слов, ни мыслей не существовало…

Арнульф открыл глаза. За окном распускалось нежное и еще бесцветное утреннее небо. Рука Ирен лежала на его груди, ее пальцы едва заметно подрагивали – или это все еще трепетало что-то внутри него?

Он повернул голову. Лицо Ирен с полураскрытым и чуть припухшим от поцелуев ртом. Ее рассыпавшиеся по бирюзе ковра темные душистые волосы. Теплый блик света на розоватой груди. Четко очерченные брови. Пушистые опущенные ресницы.

– Ты… – чуть слышно произнесли ее губы. – Это ты. – Не открывая глаз, она улыбнулась и погладила его.

– Ирен… – так же тихо прошептал Арнульф и осторожно прикоснулся губами к ее щеке. – Любимая…

Она ласково промурчала в ответ и, подобрав под себя ноги, прижалась к нему. Арнульф погладил ее и удивился, почувствовав неожиданную прохладу ее кожи.

– Ты замерзла?

Она вздохнула и потерлась щекой, пробормотав что-то про ванну. А потом вдруг безвольно обмякла и ровно задышала.

Зачем я затеял все на полу, идиот! – обругал себя Арнульф. Ей же холодно. Надо было сразу идти в спальню. А сейчас я разбужу ее, если понесу туда. Но не оставлять же ее на полу, ведь от балкона точно тянет.

Он осторожно повернулся и обнял Ирен, медленно поднимая ее на руки. Она была мягкая и совсем своя, как большая домашняя кошка.

Арнульф отнес Ирен в спальню, опустил на кровать и довольно долго провозился, вытаскивая из-под нее одеяло и затем старательно укрывая им. Но Ирен так и не проснулась, впрочем, пару раз она прошептала: «Ты… ты…» – но это относилось скорее ко сну, нежели к яви…

Он опустился на корточки возле кровати, почему-то не решаясь лечь рядом с Ирен, и в который раз залюбовался нежным цветом ее лица, точеными чертами и изящной полной рукой с тонким запястьем.

Я сейчас нарисую ее, вот такую, спящую, совсем ручную, в ее привычной постели, среди привычных вещей. Он обвел взглядом спальню. Серебристо-серые с ажурным легким рисунком обои, репродукция «Мадонны Литты» в массивной золоченой раме, старомодное трехстворчатое зеркало, кучка бижутерии вперемешку с косметикой на столике перед трюмо, серо-бирюзовый коврик и такого же цвета, только светлее, занавески, тропические растения в горшках на полу, надо же, живые, а не имитация… В углу манекен и рулоны грубой коричневатой бумаги.

Интересно, зачем ей манекен и бумага?.. – удивился Арнульф. Это же отличная бумага для пастели! А коробку пастели я видел у Марты! Точно, у Марты ведь была и пастель, и акварель, она еще сказала вчера, что с недавних пор «балуется живописью»… Я сейчас поднимусь к ней и попрошу краски, я все объясню, она мне не откажет!

Арнульф почувствовал, что начинает пощипывать щеки – так бывало всегда, когда он загорался новой картиной, – а в пальцах оживает что-то, что он называл «жаждой кисти». Он снова посмотрел на Ирен. Она безмятежно спала и улыбалась.

Подожди, любимая, не просыпайся, мысленно попросил он ее, я сейчас, я быстро! Арнульф поднялся и, осторожно ступая босыми ногами, почти выбежал в гостиную.

Только бы она не проснулась, пока я хожу за пастелью, а то ведь испугается: куда я исчез? Он поспешно одевался, подбирая с пола свою разбросанную одежду и машинально разглядывая гостиную. Если в спальне его удивил манекен, то здесь еще ночью поразило наличие компьютера и огромного плоского монитора. Тогда это было неважно, но сейчас Арнульф невольно снова подумал о том, что Ирен работает в конторе, зачем же еще дома держать такую технику?

Впрочем, и сейчас это неважно, главное, поскорее сходить за пастелью и вернуться… Так, скатерть и тарелку надо отдать Марте, нельзя же дарить Ирен чужие вещи. Под стулом валялся пакет, Арнульф переставил фужеры на письменный стол, сунул в пакет тарелку, скатерть, заодно и пустую бутылку и принялся подбирать с пола вчерашние рисунки.

Я покажу их Марте и Жюлю, они славные ребята, они так хорошо меня понимают… Если бы не они, я никогда не решился бы прийти к Ирен. А Жюль спустил меня на веревке к ней на балкон… С ним так просто, как будто я знаю его с самого детства. И почему Марта все время называет его занудой?

Арнульф был уже у входной двери. Отлично! Она захлопывается, иначе он сошел бы с ума, оставив Ирен в открытой квартире.

Арнульф аккуратно повернул замок, вышел, пальцами осторожно отодвинул язычок замка и почти беззвучно захлопнул дверь. И вдруг испугался: теперь ведь ему придется звонить и будить Ирен, чтобы она открыла. Нет, Жюль снова спустит его на веревке! Арнульф бросился по лестнице вверх, легко перескакивая через две ступеньки.

На площадке седьмого этажа, поджидая лифт, стоял Жюль Рейно. Незнакомая девушка в джинсах, обрезанных по колено, с огромной, вероятно, очень тяжелой сумкой на плече что-то рассказывала ему, выразительно жестикулируя.

– Салют, Жюль! – Арнульф почему-то обрадовался, увидев Рейно.

– Привет, Арни.

Жюль зевнул и с опозданием прикрыл рот ладонью. Девушка перестала жестикулировать и уставилась на Арнульфа.

– Извини, не выспался, – сказал Жюль и потер глаза. – Шести нет.

– Вы же сами велели, мсье Рейно, чтобы вся съемочная группа с автобусом в половине шестого… – начала оправдываться девушка, но резко осеклась под взглядом Жюля.

– Телевидение не знает уик-эндов, – со вздохом констатировал он. – А тебе-то что не спится, Арни? – спросил Жюль и подмигнул.

Лифт остановился на этаже.

– Вот, – вместо ответа Арнульф поспешно развернул перед Рейно рисунки, – мне нужна пастель, я видел у Марты коробку…

– А-а-а… – лениво протянул Рейно, искоса посмотрев на его творения, и со значением покачал головой.

– Вы художник? – Девушка вытянула шейку и с любопытством заглядывала в рисунки из-за плеча Рейно. – Вы где-нибудь выставляетесь?

– Поехали, Сесиль, – Рейно вошел в лифт, – что у вас за дурацкая манера приставать к людям с расспросами?

Неужели патрон Ирен тоже так разговаривает с ней? – вдруг подумал Арнульф. Неужели все начальники настолько беспардонно обращаются с подчиненными-женщинами? Почему же я раньше никогда этого не замечал?

– Пока, Арни, до вечера, не обижайся, работы очень интересные. – Жюль Рейно похлопал Арнульфа по плечу и, нажимая на кнопку, обернулся и заговорщицки добавил: – Удачи на шестом этаже. И звони нам в дверь понастойчивее, иначе, если Марта опять уснула, ты ее скоро не добудишься.