Текст книги "Расправить крылья"

Автор книги: Натали де Рамон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Глава 7, в которой я вернулась домой в отвратительном настроении

Домой я вернулась в отвратительном настроении. Мало того, что марсельский удалец всю дорогу рассказывал малоприличные анекдоты из собственной жизни, а на вокзале я все-таки вынуждена была помогать ему затаскивать в вагон коробки, вдобавок он еще простодушно заявил мне примерно следующее:

– Ририш, скучно одному на побережье ехать. Оставайся, киска, шампусика раздавим! Купе все мое, и гостиница заказана. Я тебе обратный билет за счет фирмы возьму. В понедельник – прямиком с вокзала на работу. Твой патрон намекал, дескать, ты одна живешь, так что я потом у тебя с удовольствием поквартирую!

Естественно, тут уж я не сдержалась. Нет, я, конечно, не накричала, не надавала Вендолю пощечин, но очень решительно посоветовала ему поискать развлечений в другом месте, добавив, что наше дальнейшее сотрудничество под вопросом, а Леду никакой мне не патрон, а такой же, как и я, совладелец фирмы, которая принадлежит нам обоим.

– В таком случае, мадам совладелец, – обиженно заявил Вендоль, – вы имеете полное право забрать назад ваши образцы и в эту же минуту расторгнуть мой договор с вашей драгоценной фирмой.

– Не паясничайте, мсье Вендоль, – сказала я. – Просто забудем сегодняшнее происшествие. Счастливого пути. – И помахала ему рукой.

На самом же деле я испытывала колоссальное желание плюнуть и на наши образцы, и на Марсельский филиал и просто послать подальше и покрепче этого удальца вместе с моим «патроном».

Дома я была часа в два, потому что бродила по улицам, чтобы хоть немного успокоиться, и заставляла себя думать о приятном. Например, о забавных картинах и о высоком голубоглазом парне с выставки. Хорошо бы с ним повстречаться еще раз, но ведь я не знаю ни его телефона, ни даже имени. Теоретически, при желании с его стороны, бородатый блондин смог бы найти меня на работе, но я так обиделась на «патрона» Мишеля, что решила действительно не показываться там до вторника, а потом заняться подбором другого компаньона.

И тут раздался телефонный звонок.

– Как тебе Вендоль? – Это был Леду. – Орел?

– Стервятник, вернее сказать, стервец, – огрызнулась я. – В другой раз, когда заставишь меня изображать грузчика, предупреждай: дескать, смотрины. Сваха несчастная!

– А я был уверен, он тебе понравится, – расстроился Мишель. – Ты же сама такая: интересная, крупная…

– Это я-то, по-твоему, такая? Всем тыкаю, всех малышками называю? Сразу предлагаю абсолютно постороннему человеку отправляться со мной на побережье, коли все купе в моем распоряжении?

– Просто я подумал, раз я, худой и невысокий, не в твоем вкусе, а он – полная моя противоположность… – оборонялся Мишель.

Я попыталась втолковать ему, что меня оттолкнула вовсе не внешность марсельского молодца, а его манера поведения и что я не терплю хамства. Или я плохо объяснила, или Мишель не захотел слушать, но в итоге я швырнула трубку.

Вечером я вышла на балкон. От реки после душного дня веяло приятной прохладой, в лучах фонарей переливались ночные бабочки. Лунная дорожка манила на другой берег к ажурным конструкциям Нотр-Дам. Смешное слово «а-жур» подразумевает, что вещь рассчитана на один день, но ни прозрачные кружева, ни ажурная готика не стареют. Я же постарела еще на один день.

Я вздохнула и отправилась спать, из-за жары оставив балконную дверь открытой. Я уже почти засыпала, но мне показалось, как будто по квартире кто-то ходит. Померещится же такая глупость – шестой ведь этаж! И вдруг услышала знакомый голос:

– Не бойтесь, это я. Идите сюда.

Мне сделалось не по себе. Но я накинула халат и отважно вышла в гостиную.

– Пожалуйста, не зажигайте свет, – попросил мой утренний знакомый. – Луна достаточно яркая.

– Ну ее! – Я решительно включила люстру. – Как вы здесь очутились?

– Пролетал мимо вашего балкона и решил заглянуть. Лучше скажите, как вы угадали мое имя?

– Не знаю. Просто из окна видно афишу: Арнульф Кошонери – если я произношу правильно, – живопись.

– Да, примерно так. – Он усмехнулся. – Это я. А вас зовут Ирен. Я тут кое-что прихватил с собой, чтобы было проще перейти на «ты». – Из пластикового пакета он достал кружевную скатерть, бутылку дорогого вина и нарядную тарелку с персиками. – Фужеры, полагаю, найдутся? И еще хорошо бы лист бумаги и карандаш…

– Постойте.

Я растерялась. Наверное, надо его выгнать? С какой стати я должна пить с ним вино, среди ночи искать бумагу?

– Откуда вы взялись?

– Я ведь уже сказал, что прилетел. – Он помахал руками. – У вас есть штопор?

– Как это «прилетел»?

– Очень просто, Расправил крылья, взлетел. Лечу себе, любуюсь огнями Парижа, перелетаю реку, покружил над Нотр-Дамом и тут вижу ваш балкон. Дай, думаю, загляну к прекрасной Ирен.

Он был настроен удивительно игриво, но меня это нисколько не раздражало, а наоборот! Мне тоже стало весело.

– Так вы дадите мне штопор? – спросил он.

– Да. Сейчас. – Я направилась в кухню. – Подождите здесь.

– Какая у вас забавная квартира! – Он все равно пошел за мной следом. – Вход в спальню через кухню. И такая маленькая!

– Часть квартиры прабабушка когда-то продала соседям.

– Прабабушка продала часть квартиры?

– Да, вот тут за плитой заложена дверь, собственно, это все была спальня, а не кухня. Держите штопор.

– Значит, вы коренная парижанка?

Он протянул руку за штопором, невольно прикоснулся к моей кисти, и мы вдруг оба резко отдернули руки.

Это было как удар током, я чуть не вскрикнула, от неожиданности выронив штопор.

– Простите, – почему-то в один голос сказали мы.

Мы одновременно наклонились за этим крайне необходимым прибором, но, еще не дотянувшись до штопора, опять вздрогнули, задев руки друг друга. Мне даже показалось, что я видела искорку, как иногда бывает, когда в темноте снимаешь синтетическое белье. Я резко выпрямилась.

– Ирен… – Он виновато смотрел на меня снизу вверх. – Можно, я его один подниму, а вы пока поищите что-нибудь небьющееся для вина. – Он показал глазами на полку с посудой. – Я боюсь поручиться за сохранность ваших красивых фужеров.

– Еще чего! Я не собираюсь пить вино из пластиковых стаканов. Это моветон.

Я потянулась к фужерам на стеклянной полке, но Арни вдруг коснулся моего плеча. Нет, очередной искры я не почувствовала, но неловко дернула рукой и задела фужеры. Они потревоженно зазвенели, и один из них обязательно свалился бы с полки, если бы мой гость не поймал его почти на лету.

– Ну, что я говорил? В будуаре вашей бабушки все пропитано электричеством. Кем, кстати, она была, ваша прародительница? Вы похожи на нее?

Его глаза улыбались, а губы в такт словам двигались внутри бороды, причем они были намного выше моих глаз. Надо же, я всего лишь по плечо этому странному худому человеку! За окнами темно, на мне только крошечная рубашка и полузастегнутый халат, а почти незнакомый и неизвестно откуда появившийся мужчина задает мне какие-то глупые вопросы на моей кухне с пожелтевшим от времени некогда белым кафелем и голубоватыми обоями с лодками и домиками.

– Что-то не так? Почему вы молчите? – Его едва уловимый акцент стал заметнее, глаза потемнели, а в волосах виновато блеснули ниточки седины.

Странно, у других людей я никогда не замечала, чтобы вот так явно внешность сразу же выражала любое внутреннее волнение. Стоп, а почему я волнуюсь тоже? Я же дома, мы стоим в кухне, в моей обычной, привычной кухне, а мне кажется, что мы висим в пустоте и вокруг только вырванный светом у этой пустоты кусочек пространства… Почему я до сих пор не прогнала его?

– Мне уйти?

Неужели последние слова я произнесла вслух или он умеет читать мысли?

– Простите, я задумалась. О чем вы спросили? – прибегла я к стандартной психологической уловке, которую использую всякий раз, когда на деловых переговорах контрагент не очень уверенно предлагает что-либо нежелательное.

Естественно, он замялся, он ведь не хотел уходить.

– Берите с полки любые, – как ни в чем не бывало сказала я, будто речь все еще шла о фужерах, – и несите в гостиную.

Его глаза сразу стали похожи на летнее небо.

– Значит, я могу остаться?

Вот чудак, разве неясно, зачем еще уточнять?

– Правда могу? Да?

– Да-да, – машинально произнесла я.

– Спасибо. – Он вертел в руках штопор и смотрел на меня так, словно видел впервые. – Вам очень идет бирюзовый цвет…

– Бирюзовый? – Я невольно опустила глаза на свой халат и обнаружила, что он застегнут только на две пуговицы. – Но на мне же сиреневое. – Я попыталась застегнуть остальные пуговицы, но руки почему-то не слушались.

– У вас бирюзовые обои и карие глаза, они такой формы, что получается что-то восточное, особенно рядом с тонкой патиной кафеля и с этими медными потемневшими тазами на стене. Свет преломляется через подвески люстры, отражается в стеклах полок, в гранях фужеров, и по вашему лицу все время проскальзывают крошечные зайчики от этих подвесок, как эдакие жемчужные нити… Жаль, что вы сами не сможете увидеть это в зеркале… Вам нужно носить крупные серебряные с бирюзой серьги, но не цельные, а из подвижных фрагментов и цепочек, они выразят вашу внутреннюю импульсивность, тем самым она не будет противоречить вашей мягкой пластике и гармоничному спокойствию внешнего облика.

– А сиреневый? Считается, что к карим глазам идет именно сиреневый.

Я спросила, лишь бы только остановить его речи, которые пугали меня одновременным сходством с объяснением в любви и с диагнозом психоаналитика. Я опять чувствовала полнейшую пустоту вокруг нас, а движения его губ внутри бороды и длинные ловкие пальцы, в которых он все вертел несчастный штопор, сводили меня с ума.

– Сиреневый – слишком коварный цвет. Женщина в сиреневом так же обнажена, как и вовсе без одежды.

– То есть? – Я вспомнила, что так и не справилась с пуговицами халата, и вновь попыталась засунуть их в петли.

– Сиреневый двойственен. Он холодный и теплый одновременно. Синий, красный и белый. Безразличие, страсть и добродетель. Он предательски обнажает то, что вы хотите скрыть. Вспомните, не существует ни одного парадного портрета, где женщина была бы в сиреневом, хотя именно сиреневый очень близок к тону женского тела, настолько близок, что даже нет нужды снимать сиреневое с женщины…

Я решительно принялась за две пуговицы. В конце концов, что я теряю? Рядом мужчина, который мне нравится, которому нравлюсь я, а он занимается философствованием, вместо того чтобы…

– Вы уверены? А если я все же сниму?

– Валяйте, а я пока отнесу фужеры в безопасное место и открою вино. – Он направился в гостиную, я не двинулась с места, и он спросил уже оттуда: – Передумали? Может, вам помочь?

– Одну минуточку!

Я решила, что еще не поздно его выгнать, но совсем этого не хочу, потому что… В следующую секунду я уже была в спальне и доставала из гардероба запрятанную туда на лето шубу.

В норковой шубе до пят, представлявшей предмет моей особой гордости, причем надетой на голое тело, и в туфлях на двенадцатисантиметровом каблуке я вышла в гостиную.

– Браво! – Мой гость вскочил с дивана и с восторгом хлопнул в ладоши. – За ваше здоровье, Ирен! – Он протянул мне фужер, я с опаской взяла его обеими руками. – Вам не жарко?

– Не очень. – На самом деле меня даже познабливало от собственной храбрости. – Ваше здоровье, Арнульф! – Я выпила залпом, даже не почувствовав вкуса. – Налейте мне еще. – Я поставила фужер на столик, который он уже покрыл принесенной кружевной скатертью.

– Присядьте. – Арнульф не допил свое вино, поставил фужер рядом с моим и погладил диван своими уверенными пальцами. Лучше бы он так погладил меня по спине! – Съешьте персик. – Он разломил фрукт, вытащил косточку и протянул мне две половинки.

– Налейте еще, – упрямо повторила я, не в силах отвести взгляда от губ, спрятанных за повлажневшими от вина кончиками усов, и от завораживающих меня пальцев, которые держали половинки персика, словно драгоценности.

– Выпейте из моего. – Он по-прежнему протягивал мне персик и показывал глазами на свой фужер.

– Я узнаю ваши мысли.

– Это хорошо…

В пустоте жили только его глаза, пронзительно голубые, светлые ресницы, крошечные веснушки вокруг мягкого носа, которые я разглядела только сейчас, потому что его лицо было совсем рядом, потом усы и смешная рыжеватая борода, за которой сами по себе двигались его губы, произнося странное длинное «о» в слове «хорошо».

Я как под гипнозом тоже повторила «хорошо-о-о» и сразу же вздрогнула, потому что вдруг искра вместе с этим самым «о» проскочила в мой рот, и я уже не могла говорить. Оказывается, я уже целовала его, а в кончики моих пальцев била дрожь, потому что впервые в жизни они прикасались к мужской бороде, совершенно непонятному меховому явлению на лице живого человека…

Борода была мягкая и шелковистая, совсем не такая, как жестковатые волосы, спутанные на давно не стриженном затылке. И от них слабо веяло дурманящим запахом лаванды и еще чего-то неуловимо деревенского, бестолкового и очень мужского…

– Обними меня, – попросила я, прижимая его голову к себе.

– Не могу. – Арнульф щекотно поцеловал меня в шею.

– Почему? – Я резко отстранилась, но не отпустила его.

– Я испачкаю твою шубу. – В его руках по-прежнему были половинки персика, а своевольные губы снова призывно растянули гласные. – Сок течет, – пояснил он и облизнул тыльную сторону своей ладони, не выпуская из руки персик.

– Глупый, съешь его!

– А ты?

– Ну дай мне!

– На. – Он протянул обе руки с половинками персика.

– Не так. Дай мне губами, нет, лучше я.

Я лизнула его пальцы – сладкие от сока, они дрожали, – взяла половинку персика в рот и потянулась к лицу Арнульфа.

– А он не упадет?

У него был такой растерянный вид, что я чуть не подавилась персиком от смеха.

– Не упадет, – заверила я, доедая свою половинку, а Арнульф смотрел то на меня, то на вторую половинку в своей руке.

– Ладно, давай попробуем.

Он решительно взял ее губами. Это было еще смешнее: персик в бороде и широко раскрытые голубые глаза. Я фыркнула.

– Ну тебя, – обиделся он и стал жевать персик. – Сама придумала, и сама же смеешься. Теперь и руки, и борода липкие. Где у тебя ванная?

– Там. – Я махнула рукой и чуть не смела рукавом шубы весь натюрморт со столика.

– Ирен… – прошептал он и испуганно посмотрел на меня.

– Что? Да все цело, налей мне еще вина.

– Ирен, а у тебя под шубой ничего нет.

– Неужели?

– Правда.

– Куда же все подевалось? – Я распахнула шубу и осмотрела себя. – Вроде с утра был пятидесятый размер? – Меня ужасно забавляла собственная наглость и его растерянный вид. Интересно, за кого он меня принимает? – И теперь ты уже больше никогда не дашь мне вина?

– Нет, что ты! Пожалуйста. – Арнульф торопливо принялся наливать вино, стараясь не обращать внимания на меня. – Хочешь еще персик?

– Да. – Я смотрела в его глаза и облизывала губы. – Да. – Я покачала туфелькой на ноге. – Да.

– Отлично!

Он обвел комнату глазами, и я словно впервые увидела ковер на полу, книжные шкафы, кремовые занавески, письменный стол…

– В каком ящике у тебя бумага?

– Внизу справа.

– Отлично! – повторил он и вдруг высыпал все персики на мои колени. Отступил на шаг, поправил на мне распахнутую шубу, двумя руками немного наклонил мою голову. Снова отступил и посмотрел на меня, как на какую-нибудь вазу. – Отлично! Не двигайся. Внизу справа?

Я кивнула.

– Не двигайся, я сказал!

Глава 8, в которой карандаш Арнульфа летал по бумаге

Это какое-то сумасшествие, думал Арнульф. Его рука с карандашом летала по бумаге, словно рисунок уже был на ней, а он всего лишь как ребенок, едва касаясь, обводил контур. Была бы пастель или акварель хотя бы… Нет, это точно безумие, я никогда не рисовал так.

Эта женщина сводит меня с ума. Она совсем другая, я видел, я знал кучу женщин, но не встречал ничего подобного. Эти линии тела, его цвет… Боже, ну как я передам бархатный блеск норки и матовую кожу Ирен, которая еще светлее и нежнее персиков! Мне нужен цвет, а не серый беспомощный грифель… Завтра же куплю пастель. Это можно сделать только самой лучшей, самой дорогой и свежей пастелью… А глаза? Карандашом должны получиться хотя бы глаза. Нет, тускло, а они живые, они как у газели.

Нет, это только кажется, что как у газели. Такие глаза у львицы, у мягкой, изящной, грациозной львицы, которая вся состоит из упругих, крепких, послушных мышц. Она только кажется томной, а на самом деле там безумный, дикий, звериный темперамент и первобытное неприятие чужака…

Как неподвижно она сидит! Так сидит дикий зверь, уверенный в своей мощи. Львице чужда суета, она знает, кто враг, а кто – жертва. Неужели я жертва? Нет-нет, тогда она давно прогнала бы меня со своей территории… А может быть, она играет со мной как кошка с мышкой? Тогда почему я чувствую, что только сейчас я действительно художник? Со мной никогда не происходило такого, я что-то делал, мучился, искал… А сейчас я знаю, какую линию, какой штрих проведу в следующий момент, словно кто-то водит моей рукой… Но цвет! Хоть немного цвета!

Рисунки один за другим летели на пол, а Ирен сидела все так же неподвижно, с той же самой улыбкой, лишь глаза все время меняли выражение. Арнульф понимал, что она наверняка беседует сама с собой, но даже не пытался угадать ее мысли, просто знал, что они о нем…

Как красиво все это было бы в цвете! Мягкая, приглушенная песчаность обоев с редкими полосами изумрудно-бирюзовых цветочных гирлянд, бежевое покрывало на коричневом диване, пронзительная коричнева меха, очень близкая по тону к волосам Ирен, миндалевидные, совсем темные глаза и потрясающе матовая, чуть-чуть розоватая кожа, рядом с ней даже бархатистые бочки персиков кажутся галантерейными…

Полная нога с точеной щиколоткой, как у породистой лошади, чуть-чуть покачивает золотистые ремешки и тонкий каблук туфельки на фоне серовато-бирюзового узорчатого ковра… А ее рука играет с прозрачным фужером, в котором переливается темно-бордовое вино, почти такого же тона, как и ее глаза. Разве возможно передать это в рисунке?..

Впрочем, если не считать бирюзового, то здесь всего три оттенка коричневого: темный – шубки и дивана, бежеватый – персиков и покрывала и – особый матово-жемчужный тон ее тела…

Нет, ерунда, это не выразить одним коричневым, вся штука именно в загадочной бирюзе всей ее квартиры… Не пронзительной, зеленоватой, как у Матисса, а именно первозданной, заново открытой импрессионистами… Странно, что кареглазая брюнетка выбрала именно бирюзу для интерьера. Впрочем, так велит ее темпераментная натура, я ведь сразу угадал это уже на ее бирюзовой кухне…

– Ирен, а у вас есть кофе?

Глава 9, в которой я сижу как дура в распахнутой шубе

Почему я слушаюсь его, сижу как дура в распахнутой шубе на голое тело, держу на диване фужер с вином, а на коленях – персики?.. Пошло до невероятия! Тоже мне, Саския с Рембрандтом! «Не двигайтесь»! Смешно, честное слово! Ночь на дворе, а я не могу двигаться в собственной квартире. «Где у вас бумага?» Вытер об себя руки и давай рисовать. Зачем? Доказать, что он действительно художник? Я и так верю. Почему нельзя было сразу заняться любовью? Кажется, я раз сто сказала «да». Вдруг у него какие-нибудь мужские проблемы?

Я внимательно смерила Арнульфа взглядом, а он даже не оторвался от своего занятия. Можно подумать, я – ваза или статуя! Смотрит на меня, как на предмет… Если проблемы, то чего приходить? Стоп. А как все-таки он ко мне попал? Не мог же прилететь в самом деле… И молчит. То говорил, говорил, как астролог какой, а теперь молчит…

Интересно, неужели ему от бороды не жарко? А она мягкая. Надо же, за столько лет у меня никогда не было мужчин с бородой и таких долговязых. Я всегда считала, что не в их вкусе, а тут на тебе… Конечно, руки у него фантастические. Потрясающе, как нас бьет током, стоит прикоснуться. И все падает…

Долго мне еще сидеть и «не двигаться»? Собственно говоря, зачем мне двигаться, я дома. Нет, ну почему он молчит? Только бумагу мне переводит…

– Ирен, у вас есть кофе?

Бог мой, заговорил!

– А вина вы больше не хотите? – Что это я обращаюсь на «вы», мы же вроде бы уже на «ты»…

– Я подумал, что можно было бы им писать, как акварелью. В юности я экспериментировал, пробовал писать кофе, хной, даже пытался растирать камни, как старые мастера. – Он бросил последний рисунок на пол, поднялся и подошел к столику. – Я налью себе?

– Конечно. – Я пожала плечами. – А вы не хотите показать, что у вас получилось?

– Если вам интересно.

Он пригубил вино, поднял листы и протянул мне.

Неужели его больше не волнует, что я сижу почти голая? Говорит со мной, как будто мы на приеме. Я взяла рисунки.