Текст книги "Журнал Наш Современник 2008 #8"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)

А на это он пойти не мог.

И он остался самим собой – да, наедине со всеми своими убеждениями, одиноким на всю жизнь, потеряв возможность иметь семью, оставив где-то не родившимися своих детей.

прочем, не он один выбрал одинокую жизнь бобыля. И Ли Эр, и даже Чжан Чжень тоже так никогда и не обзавелись семьями.

идимо, это выбор не самого человека. Излишняя подверженность определенной идее ревниво оттесняет в сторону все иные интересы, не терпит себе соперников, не оставляет места иным радостям мирской жизни.

Так и эта поразившая его странная страсть к девушке, вспоминаемой теперь как сон, заслонила собою всех других женщин, все возможности другой любви. Так бывает у тех, о ком говорят: это люди одной страсти. Он, Дин Хун, человек одной страсти, и это его судьба.

И вот первая страсть преодолела, как искушение, появившуюся было вторую – и опять осталась единственной… Идея служения порядку, Справедливости победила идею Любви, а разве так должно бы быть? едь Справедливость не соперница, а сестра Любви…

Но ведь и нельзя было допустить, чтобы его будущие дети одновременно могли походить и на Дин Хула, и на Чжан Чженя, на пограничника и на контрабандиста. Это непозволительное смешение было бы, как самое малое, насмешкой над тем и другим. А по большому счету означало бы стирание границ, разрушение высших принципов, на которых строится и стоит мировой порядок.

И как ни грустно, что его детям не быть уже на земле, не продолжить отца и дела его жизни, но так это и должно, наверное, быть. Человек, которому предназначено охранять границу, ни при каких обстоятельствах не может отступить от высших принципов, на которых покоятся главные устои бытия. Это тот случай, когда принципы важнее всего, даже и самой жизни.

На земле много почетных занятий, за которые воздают всякие почести и помнят в веках. Но все же для настоящего мужа нет ничего достойнее и выше, был убежден Дин Хун, чем охрана заповеданных разумом и сердцем границ. едь это самое древнее дело, которое и поныне остается главным на земле. Ибо все держится на границах, на надежности их и незыблемости. Иначе все смешается: добро со злом, честь с бесчестьем, родина с чужбиной, предательство с верностью.

ыбор и предопределенность реального и воображаемого

Каждый, пришедший в этот незыблемо стоящий, но до крайности непонятный и запутанный мир, в конце концов понимает безысходную неиспове-димость пути своего земного бытия.

се с самого начала запутано уже тем, что замешано на великом множестве случайностей. Чему и каким быть, а может, и не быть – решает ничтожный порой случай, камешек, попавший под ногу, соринка, угодившая в глаз… И человек из всего этого сложнейшего лабиринта, огромного числа возможностей пытается выйти путем выбора: налево или направо, правдой или ложью, интуицией или расчетом…

ыбор с первого осознания самого себя до последних дней. И этим ежеминутным выбором человек составляет, формирует свою судьбу, прокладывает пути вперед…

Казалось бы, сам хозяин своей судьбы…

Это, с одной стороны.

Но, с другой стороны, все это не более чем иллюзия, которая сопровождает человека всю жизнь. Большого ума не надо, чтобы обнаружить задним числом, что весь спектр кажущегося выбора заранее предопределен. И корни этой предопределенности уходят во тьму прошлого, существовавшую до твоего рождения…

Кем предопределен? от и вопрос-то… И каждый, кто берется проследить эти корни, вовлекается в ту беспросветную тьму предположений и догадок, из которой выход только назад – в реальность.

Человек не может не думать, в том числе и над этим тоже. Но пограничник, в отличие от других, не имеет права ни на миг полностью уйти в свои думы, как это постоянно случалось с Ли Эром… Какими бы высокими ни были раздумья, нельзя таким образом покидать земной пост, оставлять реальность без надзора.

Когда Ли Эр уходил в лабиринты своих мыслей, он переставал видеть, слышать… Да, оставалась его пустая человеческая оболочка, безучастно ко всему происходящему смотревшая в сторону границы, и только. Безучастная ко всему миру, так вернее было бы сказать.

Никто не знает, как там на Небесах, но на земле все должно быть в меру… се должно произойти в свое время и по предначертанию ысшей оли, которая нисходит с Неба. том-то и дело, что корни всех явлений, событий и судеб – Там, и нечего искать их здесь, во тьме случайностей. Зачем, спрашивается, мудрить, запутывать себя усложнением простых, очевидных или упрощением сложных вещей? се это лукавство или самообольщение возгордившегося человеческого разума, не более того.

И Дин Хун думать, конечно, думал над этим, совсем не равнодушен был к предопределенью, выстраивавшему его жизнь, да и располагали к этому долгие и монотонные часы бдения в сторожевом секрете или на наблюдательной вышке; но случись малейший звук, малейшее передвижение на границе, он тут же настораживался, моментально возвращался к действительности, готовый к любым ее неожиданностям… То есть умел как бы разделяться, раздваиваться в двух равноценных мирах – мыслительном и реальном, пребывая одновременно и в том, и в другом… Даже когда спал крепким сном, то и тогда мог мгновенно проснуться при первом же подозрительном звуке. Это было в нем с юности, сразу, а потом лишь закрепилось выучкой старого служаки.

Сложность, запутанность, невыразимость, неопределенность, изначальная многозначность, как густая трава, прячут в себе всякую, подчас и ядовитую тварь, которая там, в этой непроходимой чаще, находит себе спасение. Или место для засады. Этой твари Истина и Путь не нужны, они только временно прячутся там, в словесных зарослях…

И эти развесистые словеса нередко служат не только прикрытием для слабости, но и неплохим инструментом всяческих манипуляций, и многие беды человечества зарождаются там, зреют и исходят оттуда.

На них зиждется множество не только искренних заблуждений, но и заведомо ложных иллюзий, неисполнимых надежд, обманных путей и провокаций, злоумышленных планов расчетливых прохиндеев, которые сознательно паразитируют на этом. Они преднамеренно запутают сложностью, доведут все до абсурда. Чтобы затем, пользуясь чужой беспомощностью, стать поводырем слепцов, предварительно убедив их, что они наконец-то выведут всех на путь истинный. Надежда заблудившегося – золотое дно для прохиндея.

И первое время Дин Хун со всей свойственной ему тогда юношеской прямолинейностью подозревал в этом и Ли Эра тоже.

Но кто бы мог представить, что пройдет всего несколько десятков лет, и бывший маленький тщедушный пограничник Ли Эр прославится как выдающийся философ, изречения которого будут на устах почти всей просвещенной молодежи, и что присвоят ему звучное имя Лао Цзы – Старый Учитель.

Ростом он оставался невысок, был сухопар и чуть сутуловат. Еще мальчиком был странен тем, что имел волосы с проседью, которые со временем и вовсе поседели. Поэтому к сорока годам он стал выглядеть как настоящий старик.

Конечно, и Ли Эр тоже, как никто, умел запутывать. Уж чего-чего, а усложнить простейшие вещи, ввести в сомнение, следом в тупик, а затем подвести к своему заготовленному заранее решению, он был мастер. И Дин Хун со своей прямотой очень часто в их спорах попадал впросак, сам удивляясь своей несообразительности.

ечная раздвоенность… неопределенность… многозначность. Что ни спроси у него, головастого, ничего он точно не знает, ни в чем не может определиться. вечном сомнении сам, он и тебя в свое сомнение втянет, так что разуверишься в истинности простейших вещей. Но когда замучаешься, не найдя выход, то он укажет тебе аж три выхода, но при этом не скажет, какой именно лучше. Предоставит на твой выбор, и ты еще пуще запутаешься.

Да, Ли Эр был никудышным пограничником, поэтому за все, что бы он ни делал, постоянно получал нарекания командиров. Особенно доставалось ему из-за его нескладной выправки, неуклюжести, движения его при команде всегда запаздывали. И речь его была нечеткой, он не мог коротко и точно выразить увиденное, доложить обстановку. сегда подмечал и выпячивал второстепенные вещи, опуская по рассеянности главные.

И если бы не дружба с образцовым пограничником Дин Хун ом, который, несмотря на всякие личные разногласия, всегда и во всем без малейшего сомнения выгораживал и защищал друга, ему пришлось бы на заставе совсем туго.

Но, тем не менее, в какую бы безнадежную ситуацию он ни попадал, Ли Эр на все умел смотреть сверху, каким-то будто бы сторонним взором, и не горячился, как другие, не увлекался, всегда был спокоен, отстранен и холодноват.

И это часто оказывалось выгодной позицией, особенно в споре. ладеть своими эмоциями может далеко не каждый. Ли Эр никогда не гнался за случайной мыслью или сверкнувшей вдруг идеей, предпочитая заранее обдуманное, и потому всегда крепко держал нить разговора, его главное направление.

Он умел вовремя остановиться, сделать многозначительную паузу – и выдать вдруг самый неожиданный, но на удивленье остроумный вывод. Этим он поражал самых отъявленных противников-спорщиков.

Поэтому скоро он снискал к себе особое, на невольном уважении замешанное, отношение как среди сверстников, так и у командиров, и не зря ему дали прозвище "мудрый мальчик".

Об истине и заблуждениях

Больше всего, кстати, Ли Эр не любил армию. Эта нелюбовь часто прорывалась в его изречения и стихи, которые содержали самые неожиданные порой и резкие выпады против нее. А поскольку в критические моменты вражеского нашествия жизнь пограничников, да и всей страны, напрямую зависела от состояния и содержания войск в ближнем тылу, то Дин Хун то и дело уличал его в непоследовательности и предвзятости, цитируя его же стихи:

Хорошее войско – причина бед,

Всем оно ненавистно,

Постигший Дао не принимает войска.

Войско – орудие зла.

Достойный избегает пользоваться им.

Затем добавлял от себя:

А мы, недостойные, все уповаем на войско

И не знаем, что войско, оказывается, – орудие зла…

А в это время на границе было неспокойно, уже поймали двоих нарушителей – не контрабандистов, как обычно, а лазутчиков, судя по всему, посланных с той стороны на разведку… тот день они вдвоем дежурили на сторожевой башне. Ли Эр стоял, как всегда, уставившись невидящим взором куда-то в сторону гор Куньлунь и беззвучно шевеля губами, сочиняя, может быть, очередное изречение. Дин Хун знал его причуды и потому особо не доверял другу, сам внимательно осматривая время от времени всю местность, как будто заранее чувствуя недоброе. И беспокойство его подтвердилось: он увидел вражеские передовые части, выходящие на перевал, до которого было отсюда примерно тридцать пять ли…

Они тут же пустили сигнальный черный дым. Сигнал приняли и в ответ сразу же поступила, тоже сигналом, команда еще раз проверить и подтвердить донесение.

Но сомнений быть не могло: враг!..

На перевал уже выходили колонны основных войск захватчика. Скоро с заставы прискакали на лошадях сам генерал и высшие командиры, чтобы лично убедиться в этом. Тут же были посланы разведывательные группы с заданием выведать количество и качество войск вторжения. Затем все вернулись в крепость заставы и стали готовиться к осаде. Оборону заставы доверили нескольким немногочисленным отрядам, а основная группа отошла в усиление армейским частям, подхода которых все с нетерпением ждали.

Оттого, как скоро они подойдут, полностью зависела судьба остающихся оборонять заставу. Они, конечно, могут продержаться в крепости довольно долго, но ведь врагу необязательно сразу брать их штурмом, они просто обойдут ее и покатятся дальше, неся разрушение и смерть… Да и сколько они продержатся? Нет, вся надежда была только на армию.

рузья и тут были вместе, в числе защитников одной из башен крепости. сем отрядом приняли клятву до конца защищать свою позицию, умереть, но не сойти с нее…

ражеские войска, а это были хунны, подошли к вечеру и с ходу бросились на штурм. Но стены крепости были высоки и надежны, а защитники встретили их стрелами и копьями, каменным градом. После второй тщетной попытки осаждающие отошли и расположились вокруг многочисленным станом на ночлег.

Этой ночью многие из пограничников не сомкнули глаз – кто в дозоре, а кто в бессоннице.

Дин Хун, полностью вручив себя судьбе, смотрел на всех, в том числе и на самого себя, как бы несколько со стороны, с хладнокровным интересом наблюдал, кто как ведет себя, как воспринимает происходящее.

Он особо не думал, чем кончится завтрашний день: надо сражаться на своем месте, изо всех сил, вот и все. А Ли Эр никак не мог совладать с внутренней дрожью, сотрясавшей его, и все время ежился…

– Что, совсем замерз? И правда, сегодня что-то холодно, – будто бы не понял его Дин Хун и, сняв с себя овчинный полушубок, накинул на щуплые плечи друга.

Когда подошла очередь дежурить на бастионе, они опять вызвались идти вместе.

При тусклом лунном свете тела вповалку спящих внизу врагов были похожи на трупы. Но завтра-то они проснутся и пойдут на отчаянный штурм, и чем все это кончится, никому неизвестно. Но уж точно, что многие из них станут настоящими трупами, которым не проснуться никогда… озможно, кому-то из пограничников тоже…

Звезды сверху равнодушно ожидали развязки. Что-то будет?.. едь кто-то же запланировал все это, принял решение, направил этих несчастных сюда. Откуда-то снизошла к ним эта гибельная мысль: ворваться в чужой дом, напасть… ради чего? Ради корысти, конечно: и правителей их, и личная у каждого из спящих этих. Только при совпадении всех корыстей, интересов совершаются такие дела. А завтра неумолимо настанет, и никто, ничто не в силах остановить его. Оно, как лавина, сползет на них – пока еще живых, думающих, страдающих – и сокрушит, и погребет под собою, превратит в холодные трупы…

5 “Наш современник” N 8

– Да ты не бойся, – сказал Дин Хун. – Страхом все равно ничего не изменишь.

– А ты? Что, так уж и не боишься?

– Не знаю. Уже готов ко всему. А переживать… зачем мне лишнее страданье? Я лучше приготовлюсь как надо. Чтобы самому не быть убитым, а суметь убить его, врага.

– Как у тебя все просто! Ты готовишься убить человека… А ведь он тоже чей-то сын, – Ли Эр наконец оживился, найдя повод поспорить, и ухватился за него как за соломинку.

– Человеком он был там, у себя дома, в своей стране. А когда он нарушил границу и вломился в мою страну, чтобы разорять и грабить мой народ, то он для меня не человек уже. Он разбойник, он зверь, которого надо убивать без всякого… без сомнений и сожаленья.

– А для меня он все равно человек – пусть заблуждающийся, неправый…

– Ну, вот этот заблуждающийся завтра спокойно и без всяких сомнений возьмет и убьет тебя.

– озможно… Я заранее признаю свою слабость в бою.

– А зачем признаешь? Ты же – правый, ты дом свой защищаешь, родных своих!.. се ты вечно усложняешь, сомневаешься, ни на что решиться не можешь…

– А ты что, правда не боишься смерти?

– се ее боятся. Но я ж солдат. Считай, меня тут мать с отцом поставили. И я должен выстоять, пока жив. Ну, а если убьют… что поделаешь, значит, судьба такая. Умереть с толком тоже надо суметь.

– Нет, я никак не должен умереть!.. – вырвалось вдруг у Ли Эра. – Потому что мне столько еще нужно сделать… То, что я сейчас пограничник, ничего не значит. Это не мое дело, понимаешь? Мое еще впереди, и я должен готовиться к этому, чтобы выразить нечто такое… невыразимое. Такое, которое до меня никто еще и никогда не сказал… Понимаешь?

– Нет… Ничего не понимаю! – честно признался Дин Хун. – Опять ты начинаешь слишком мудрить. Говорил бы уж прямо, что трусишь, что боишься завтра умереть. Но нет, опять за свое: что-то должен, обязан… А хуннам наплевать на все это. И твоим родным тоже – там, позади нас. Ты сделай то, что сейчас нужно.

– Да я вроде делаю… Нет, я все-таки о другом. Человеку надо пытаться проникнуть в истинную суть вещей, в суть мироустройства и выразить все это как можно точней, а не приблизительно, как мы сейчас. И я знаю, что когда-нибудь смогу здесь кое-что новое найти и дать людям… Но мне нужно время, понимаешь ли ты?! Чтобы разобраться во всем этом, надо много работать, думать, перелопатить гору мыслей, чтобы выявить главное, самое нужное всем нам…

– Ладно, будем верить, что живы останемся, – примирительно сказал Дин Хун и зевнул. Он понимал, что другу нужно было просто выговориться, разделить с ним свой страх и дать успокоить себя. – Такие стены им, дикарям, не взять – видел, как они сегодня сыпались с них? А вон, кажется, и смена наша идет… Надо выспаться, силенок набраться, не то завтра может не хватить их. Ты в бою, главное, особо не теряйся и под стрелы сдуру не вылезь. И держись около меня, не отходи, будешь камни подносить, подавать… Ничего, выдержим!..

Дин Хуну снились, как часто бывало, какие-то райские сады с неимоверным разнообразием диковинных плодов. Он рвал эти плоды, жадно ел и никак не мог насытиться…

Проснулся от первых ударов боевых барабанов, крайне недовольный этим, будто его и впрямь оторвали от богатого застолья. И увидел припухшие от бессонной ночи глаза, растерянное лицо Ли Эра, сидящего рядом на подстилке, и первым делом спросил:

– Ну что, не видать нашей армии?

– Нет, конечно. Пока они соберутся в поход, дня три-четыре пройдет… А к тому времени от нас здесь никого и не останется, – с горькой досадой ответил Ли Эр.

– Что, по армии затосковал? от так-то… Ага, и хунны дальше не пошли. Значит, боятся нас в тылу у себя оставить… Ничего, у нас еще силы есть и оружия, запасов хватает. Просто так не сдадимся.

скоре опять начался штурм.

Хунны еще раз подтвердили свою славу упрямого и дурного народа. Несмотря на большие потери, шли опять и опять, лезли на стены – и так целый день, до вечерних сумерек. Немалые потери понесли и защитники крепости, больше всего от стрел и осадных катапульт, которые забрасывали через крепостные стены камни. Раза три врагам удавалось-таки забраться на верх стены, но пограничники отчаянными атаками всякий раз сбрасывали их в пристенный ров.

Два друга во время этих атак несколько раз попадали в серьезные переделки, но вышли из них целыми, если не считать двух легких сабельных ранений Дин Хуна.

На другой день, после единственного и уже не такого упорного штурма, когда солнце склонилось к закату, подошло, наконец-то, и долгожданное войско. Хунны после первых же стычек и без особого сопротивления, захватив награбленную в ближайших деревнях добычу, поспешно отступили к границе и ушли через перевал обратно на запад.

И как радостно было видеть защитникам крепости мужественные лица армейских солдат и командиров, которые без боя, считай, одним своим появлением обратили в бегство совсем не слабого врага. Нет, прекрасна армия, защиающая свой народ!

мирные времена пребывающие самым угнетенным, презираемым, самым низшим сословием общества, солдаты регулярной армии в такие вот дни нашествия на глазах вырастают, возвышаются духом. Обычно затюканные, замученные нуждой, вечно голодные и обношенные, они теперь преобразились, как бы выпрямились, плечи развернули, стали великодушнее, шире, добрее, и кто бы мог узнать в них вчерашних вороватых, а то и с разбойными повадками, "казенных людей" провинциального гарнизона? Они и сами себя не узнавали…

Когда вырученные из осады пограничники и население близлежащих селений, разбежавшееся было по укрытиям в окрестных горах и лесах, устроили праздник в честь защитников своих, те прошлись торжественным маршем по выложенной булыжником главной площади заставы.

Это был редкий момент, когда задумчивый всегда и как бы отстраненный от всего Ли Эр стал оживлен, улыбчив, разделяя со всеми праздник, радуясь ему.

Но Дин Хун был не так добр и великодушен, чтобы не преминуть напоминанием его недавних стихов:

– Хорошее войско – причина бед,

Всем оно ненавистно,

Постигающий Дао не принимает войска.

Войско – орудие зла.

Достойный избегает пользоваться им…

Ли Эр вдруг покраснел и не сразу нашелся, что ответить.

– Странные стихи, не находишь? – посмеивался Дин Хун. – Только по причине моей необразованности я забыл автора… хотя, как ты знаешь, в библиотеке часто сижу. Какой такой недалекий философ мог так глупо выразиться? Я бы от стыда сквозь землю провалился, будь даже просто знаком с ним…

Но Ли Эр все-таки собрался для отпора.

– Если даже интонация может менять смысл сказанного, то выдергиванье отдельных слов и вовсе может привести к совершенно превратному их истолкованию, – сказал он. – А это коварный прием. Ты опустил важные слова в одном месте: "Достойный правитель в мирное время применяет силу только для защиты…" А в другом, после слов "Достойный избегает поль-

5*

зоваться им", ты нарочно пропустил продолженье:"Разве только вынудят его. Главное, всеми силами сохранять мир"… Что плохого этим сказано? Надо сначала вникнуть в суть, дойти до смысла, а потом бросать упреки…

– Ну ладно, тогда вынужден дочитать твои стихи до конца:

Победителей не прославлять, Прославлять победителя – радоваться убийству. Станут ли уважать за это в стране? Уважение порождает благоденствие,

насилие приносит беду. Начальники флангов

построились слева, Справа стоит полководец, Встретить бы их похоронной

процессией! Сколько людей убито,

как тут не плакать? Победе подобает похоронный

ритуал…

И как ты объяснишь тогда, – кивнул Дин Хун на марширующих армейцев, – все это торжество?

– Опять ты совершаешь подмену. Этих нельзя считать победителями. Не они же напали на мирного противника и победили. Их чествуют только потому, что они вовремя подоспели сюда и почти без боя вытеснили врага. Получается, они – просто защитники, освободители.

– Победитель тот, кто выиграл войну… Нет, такими увертками ты все что угодно объяснишь, кого угодно запутаешь. Значит, защитникам, освободителям не положено победы?.. Надо ж так сказать: "Победе подобает похоронный ритуал"…

А тут как раз закончился парад, замолкли победные звуки военного марша. Началась церемония награждения отличившихся. И двоим неуступчиво спорившим друзьям тоже были вручены знаки отличия – за то, что они первыми обнаружили и сообщили о вторжении и тем предотвратили его внезапность.

Когда их, юношей, вывели перед строем, перед множеством собравшегося народа, они показались сами себе растерянными мальчишками. ечно спорящие о вселенских вопросах, они застеснялись, как от какого-то позора, и не знали, куда девать руки, глаза, а лицам стало жарко, словно устремившиеся на них тысячи глаз слали, подобно лучам, свое тепло.

Каждый по-своему, конечно, но оба вынесли из этого, казалось бы, приятного события не то что растерянность, но, пожалуй, потрясение, которое они пронесли потом через всю жизнь и которое в последующем не раз повлияло на выбор ими своих путей, на принятие важных решений. Они в тот момент каким-то странным образом испытали совершенно противоположные чувства – одновременно и гордость от перепавшей им толики славы, и некий позор выставления на всеобщее обозрение и будто бы порицание… да, эфемерность как людской славы, так и людского порицания. Как ни странно, они ощутили, что славу и позор разделяет лишь тончайшая и зыбкая перегородка.

Да, у кого-кого, а у людей всеобщее ликование одобрения и поощрения в одночасье, в единый миг может обратиться в свою противоположность – ненависть и проклятие…

Их окружал, они поняли, неустойчивый и ненадежный мир, в котором противоположности зыбко перетекали друг в друга, а то и сливались, смешиваясь, взаимно растворяя и растворяясь, – чтобы тут же разделиться опять… Перед ними был Мир текучих и неуловимых смыслов, полный неопределенности и потому человеческих в нем сомнений.

Мир, где все, казалось бы, нарочито перемешано, свалено в одну кучу, и не разобрать, где добро, а где зло, где правит истина, а где злодействует

намеренное заблуждение. И каждому из них предстояло найти в нем свой Путь.

Дружба и истина

конце обязательной службы пути друзей разошлись, как кажется, навсегда.

Но это лишь кажется, лишь при жизни на этой земле. А если заглянуть за ее горизонт, то там, должно быть, предстоит им вечная встреча, и можно надеяться, что разрешатся, наконец, все их споры, и обретут они свет истины…

А пока Дин Хун, отбросив всякие сомнения, твердо решил связать всю свою жизнь с охраной границы. Он понял, что это его единственное земное предназначение, судьба, предопределенная свыше…

– Ну и ну!.. – Так неопределенно промычал, узнав его окончательное решение, Ли Эр и покачал головой, почему-то подергал свое длинное ухо. – Странно! И ты добровольно идешь на это?

– Я понял, что это мое… как это говорится? Призвание, да.

– Странно, как может быть призванием то, что разделяет созданный севышним Тенгри единый мир… Это же великое недоразумение, пойми! Ну, нельзя делить между людьми землю и небо, нельзя ограничивать созданное без всяких границ, препятствовать свободному передвижению вольного человека. от ты представь себе единое море, а по нему ходят вольные волны, ветер гуляет из конца в конец, и везде одинаковое солнце, дождь ли, радуга. А под водой рыбы плавают… и вот, глядишь, стоит там такой чурбан, как ты, называет себя пограничником и не пускает одних рыб сюда, а других туда… Представляешь, как дико?

– Представляю… Но не я же разделил эту землю и даже моря. Это до меня было, да и после меня останется. Так уж все устроено.

– Но ты не понимаешь, что хочешь посвятить свою жизнь совершенно бесполезному делу! А это неразумно, ведь рано или поздно все границы рухнут, человечество доживет до разумного восприятия мира и откажется от них. Я рассуждаю о том, как всё должно быть, а не о том, как оно есть…

– Ладно, настанет день, упадут границы и останусь я не у дел, и станут смотреть на меня как на дурака, который вчера еще истуканом стоял тут, мешал всем… А пока и хуннам пограбить хочется, в рабство людей побольше увести, и контрабандисты бродят. А как с такими, как Чжан Чжень, быть? Что, по-твоему, таких не будет? И чем они будут заниматься, пойдут рис сажать?

– Ну, не знаю чем… – вдруг смешался Ли Эр: на миг представил, видно, как Чжан Чжень, засучив штаны, сажает рис… – Да ладно, что ты прицепился к несчастному Чжан Чженю? Ну, найдутся, надеюсь, дела и таким…

– "Несчастный"… Да не пойдет он сажать рис и строителем, пастухом тоже никогда не будет. Скорее уж, как ты, наладится стихи писать… наберет, глядишь, учеников и тоже начнет мудрить, доверчивых дураков за нос водить.

– от как ты меня расцениваешь?! – усмехнулся Ли Эр. – А еще другом называется…

– Да как ты меня – чурбаном…И что с того, что друг? Разве из-за этого я должен кривить душой? Нет, дружба – одно, а правда – совсем другое.

– А высшая истина – третье… от это бы неплохо понимать.

– Да куда уж нам, простым неотесанным воякам, до твоих мудрствований. Зато у меня память хорошая, и мне нравятся стихи одного очень даже неглупого поэта:

Перестаньте мудрить и учить, Народ будет счастливее во сто крат, Забудьте милость и правосудие, Народ сам вспомнит

сыновнюю почтительность

и отцовскую любовь. Покончите с хитростью и наживой, Переведутся воры и разбойники.

И всего-то! Как все просто! Но, с другой стороны, мне что-то не верится, что так просто можно покончить с хитростью и наживой…

– Опять ты меня переиначиваешь! – Ли Эр недовольно сморщился и отвернулся. – Ты, как всегда, не доходя до сути, начинаешь судить-рядить по тому, что плавает на поверхности. Нельзя же все так буквально воспринимать…

– Я, по крайней мере, пытаюсь изо всех сил понять тебя. И не делаю вид, что все понимаю, а честно признаюсь, что я по простоте души не могу угнаться за твоими вроде бы великими мыслями. Что мне трудно достичь всей глубины твоих изречений. Но ведь по-твоему выходит, что открой границы – и тут же сами собой переведутся все контрабандисты и хунны… Если бы народ не страшился правосудия и силы на его страже, армии, он бы такое тут натворил!.. Ты хоть объяснил бы, что ты этим хотел сказать. Может, ты сам не очень внятно выражаешься?

– А ты даже усилия не прилагаешь, чтобы вникнуть, проникнуть в суть мысли, а сразу начинаешь судить по первой подвернувшейся фразе, случайной внешней аналогии.

– Может быть… – На этот раз и Дин Хун с досадой на себя, с озадаченностью почесал затылок.

– Не "может быть", а точно так! Хорошо, что ты наконец-то хоть немного усомнился в своей правоте. – Ли Эр с глубокой укоризной посмотрел снизу на высокого друга. – Дело в том, что ты излишне уверен в себе и прешь, как носорог по бамбуковой роще, только треск стоит… Твоя физическая сила малость испортила тебя, из-за этого ты стал самоуверенным, хочешь все упростить. А прямые дороги не всегда бывают самыми верными… То, что лежит на поверхности и кажется очевидным, – это ведь лишь внешнее проявление того главного, что всегда сокрыто внутри, которое каждый раз надо искать, открывать, да еще суметь выразить… Да, я тоже не всегда, может быть, справляюсь с этим, но мне сейчас главное – начать движение мысли, которая у нас застоялась, уперлась в существующее положение – и ни с места дальше…

– Ладно-ладно, убедил. Ты прав, я впредь буду стараться понять, почему ты берешься за ту или иную мысль. И почему тебя не устраивают старые понятия… Давай не ссориться. Пропади они пропадом, все эти высокие истины, если из-за них надо терять настоящего друга…

– А что, это тоже мысль – и не самая, знаешь, простая… – Он даже задумался на миг, покивал. – Человек прежде всего должен оставаться человеком, да…

– Конечно! А ты в своих письмах присылай мне свои стихи. Буду здесь тянуть службу, читать, раздумывать. Ну, и передавать твои размышления товариам, а там, глядишь, и молодым подчиненным. роде нас сейчас с тобой. друг из них кто-то вырастет таким же мудрецом, как ты.

– Ну какой я мудрец… Хорошо, я буду тебе присылать то, что напишется. Но передавай содержание другим только тогда, когда сам будешь уверен, что проник в суть. Договорились?

– Постараюсь!

– Надо стараться. Ибо в этой жизни мы пока такие же, как и все. А настоящими мудрецами становятся лишь там… – Ли Эр кивнул в сторону синеющих в небесной дали гор Куньлуня. – Только там.

– Да? – Дин Хун послушно кивнул, хотя в тот миг и не понял, что друг этим хотел сказать, и протянул для прощального пожатия свою большую волосатую руку… се было еще впереди – множество разных испытаний жизнью, новых ее откровений, глубоких в нее проникновений…

Первая мысль, что после прощания осенила его, была: "Но Куньлунь – это же заграница!.." Тогда у него еще было изначальное предубеждение про-

тив заграницы вообще. По его разумению, не могло там быть ничего стоящего, истинного. Там могут быть только разбойные хунны, контрабандные притоны и склады, всякие пороки, искушения и ничего больше…