Текст книги "Журнал Наш Современник 2008 #8"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц)

ОЛЕГ ПОРТНЯГИН ЕСТЬ ЛИШЬ ВЕРА, НАДЕЖДА, ЛЮБОЬ!

НА КОЛЕНИ

Снова на колени нас поставить Размечтались верные враги. На просторах русских неспроста ведь Все слышней нерусские шаги. Все страшней они, все откровенней. Но не беспокойтесь, господа: Мы и сами встанем на колени, Как бывало в прежние года. Встанем на колени – для молитвы, Чтоб Господь помог осилить страх. А потом пойдем на поле битвы – Грудь в крестах иль голова в кустах!

В САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

В. Шемшученко

В питерских подворотнях Ветер свистит с Невы. Я бы пожить не против Там, где живете вы, Питерские поэты – Невские бунтари, В городе, где воспеты Нищие и цари. Я бы прошелся Невским К всаднику Фальконе. И ничего, что не с кем, Мне одному – вполне. Но хорошо бы где-то Вдруг да в лицо узнать Питерского поэта, Было бы что сказать. Мы бы к Фонтанке вышли, Поговорили там, Что у кого-то вирши – Все-таки не фонтан. Но у других-то лучше: Так пробирает стих, Словно, пронзая души, Ветер с Невы свистит.

Полные злой тревоги,

Боли за кровь страны,

Эти стихи на Волге

Мне хорошо слышны.

Да и у нас поэты -

Волжские соловьи -

Тоже не на куплеты

Тратят слова свои.

Вместе-то как засвищем,

Как зазвучит наш хор -

Эхо стихов услышим

Из-за Уральских гор.

Да и не важно это -

С Волги или Невы.

Главное – есть поэты

Не у одной Москвы.

“Видно, готов к дороге”, -

Сам я себе сказал.

И, словно сами, ноги

Вынесли на вокзал.

Вот я и перед кассой,

Деньги достал из брюк.

– Девушка, мне – плацкартный:

Сызрань – Санкт-Петербург.

ДРАКА

Бог даст, не будет драки. А будет – так опять Не надо, как собаки, Друг другу глотки рвать. С младенчества не падки На нежные слова, Получим по сопатке И раз, и даже два. Дадим задирам сдачи, Но большего – не сметь! Никак нельзя иначе, Иначе, братцы, – смерть. Беречь давайте силу. Не то в недобрый час Подраться за Россию Уже не хватит нас.

КРЕСТИК

В храм Божий пойти помолиться

На нынешнее Рождество?

А может, сперва похмелиться,

Потешив свое естество?

О храме он мельком подумал,

Когда одевался с утра.

И тут же прямехонько дунул Туда, где набрался вчера. Сшибал у прохожих монетки, Привычно не пряча глаза. На водочные этикетки Молился, как на образа. В кругу алкогольного братства Божился, что больше не пьет. А к вечеру снова набрался – Он сам это знал наперед. Когда его утром в котельной Нашли на сыром угольке, Всплакнули: он крестик нательный Сжимал в охладевшей руке.

НЮ

Таких, как ты, рисовал Ренуар -

Галантный такой и культурный.

Но я бы, наверное, приревновал,

Предложи он тебе стать натурой.

Я бы французу сказал: – Огюст,

Ты человек отважный,

Но эти бедра и этот бюст

Сто’я т всей Франции вашей.

Он бы, наверное, стал возражать

(Гений настырным был с детства),

Но не ему же, ей-Богу, решать,

Где россиянке раздеться.

Дома она раз по десять на дню

Разнагишается сдобно.

Вам и не снилось подобное “ню”,

Ибо оно бесподобно.

Стоит ли попусту вам рисковать?

Это же просто нелепость:

Вместо того чтобы нарисовать,

От красотищи ослепнуть.

Лучше рисуйте парижских мадам,

Вешайте их в галерее.

Русскую женщину вам не отдам,

С нею мне как-то теплее.

Да я и сам-то, сказать по уму,

С этим стихом неуклюжим,

Может быть, кроме нее, никому

В целой России не нужен.

сон и яь

Надо же такому вдруг присниться – Аж не умещается в мозгу: Пала наша древняя столица – Мэр Москвы вручил ключи врагу.

Враг дымит сигарой, хлещет виски И уже – поверите ли вы? – Составляет наградные списки На медаль “За взятие Москвы”.

Весь бомонд заморский в этих списках, Да и Старый Свет не обделен. Но немало в списках и российских, Хорошо известных всем имен.

Сонь и явь почти неразличимы: В них не нашей видится Москва. Потому отнюдь не без причины По России слышатся слова:

Вам, осатаневшие от оргий, Явится вживую – не во сне – Скачущий с копьем святой Георгий По непокорившейся Москве!

Вновь кострами озарятся дали, Люд российский вновь пойдет “на вы”. И никто не спросит про медали “За освобождение Москвы”.

ОБЩАГА

Эта Верка – такая оторва! Надька – стерва, аж бросил жених. Да и Любка не очень-то здорово Отличается нравом от них. Шебутные общажные девки, Им способностей не занимать От обиды заплакать по-детски Или вспомнить в сердцах вашу мать. Деревенские иль городские – В окруженьи воров и ханыг – Больше вас по общагам России, Чем людей в государствах иных. Что вам те государства, однако! Тут свое бы понять до конца: У него ведь что Любка, что Надька – Нет ни имени им, ни лица. И живут они в сплетнях да слухах: Мол, без удержу хлещут вино, Обольщают юнцов лопоухих. Правда, нет ли – без разницы, но: Сколько ты ни гляди им под юбки, Сколько спьяну о них ни злословь – Нет ни Верки, ни Надьки, ни Любки! Есть лишь Вера, Надежда, Любовь!

ЕЛЕНА ПАНФИЛОВА НАЗАД, К СЕБЕ…

РАССКАЗ

Струйка ледяной воды просочилась в сапог.

"Чёрт, – подумала Ил она, – ведь рассчитывала ещё один сезон проносить. Но чего ждать от сапог, когда вся жизнь прахом пошла?"

Она выбралась из лужи талой воды, куда наступила, выходя из троллейбуса, и заторопилась на работу.

"Сейчас переобуюсь, а вечером пройдусь по магазинам, новые куплю. Спешить всё равно некуда…"

Некуда спешить. А ведь совсем недавно с работы не бежала, мчалась домой: муж, дети. сё рухнуло, как теперь казалось, в одночасье.

о время новогодней вечеринки вошла в кухню и такую сцену застала… А ведь ерка – школьная подруга, единственная, с кем Илона была откровенна. "Кому верить, если ерке веры нет?" – думала теперь Илона с горькой иронией. Уж чего наговорила тогда – трудно вспомнить. адим развернулся и дверью хлопнул. Потом без неё заходил за вещами. От ерки теперь ни слуху, ни духу, это понятно. Но чтобы он до объяснений не снизошёл… ведь прожили почти тридцать лет. Ну, сказать, что по любви вышла замуж, нельзя. юности была отчаянно влюблена в Сеньку-музыканта. Хотели пожениться и вместе ехать по распределению: он закончил музыкальный факультет пединститута. Мама грудью встала: "Доучись, остальное – потом". За три года, что Илона доучивалась, мать сумела убедить дочку, что

ПАНФИЛОВА Елена Ивановна родилась в г. Харькове в 1950 году. С 1953 г. живёт в Сызрани. По образованию педагог (в 1973 году окончила Куйбышевский педагогический институт). В настоящее время работает в редакции газеты “Волжские вести”. В 2005 году вышли две её книги: “Ширк-два-три” (рассказы для взрослых) и сборник сказок “Зеркальный лабиринт”

не пара ей Сенька. Исподволь открывала глаза на все недостатки парня. То на его лопоухость намекнёт, то манеры за столом, шутя, изобразит, то распишет, какая жизнь ожидает молодую женщину в райцентре.

А потом отец познакомил Илону со своим аспирантом. У этого всё было, как надо: и происхождение, и воспитание, и перспективы. Сдалась и до сей поры не жалела. Их семье многие завидовали. Конечно, Илона прилагала немалые усилия, чтобы приладиться к непростому характеру адима и дом вести не хуже, чем мама. Уют и порядок – образцовые, мужа ждут горячий ужин на столе и тапочки на коврике. Жена встречает у дверей в хорошеньком платьице (никаких халатов!), причёсанная и улыбающаяся. сё успевала. Мама была ею довольна. Жаль, что родителей уже нет, посоветоваться не с кем. Думала, идеальным жёнам мужья не изменяют, и вдруг – на тебе!

Дальше – больше. Говорят же, что беда одна не приходит. Майя, доченька младшая, умница, красавица, весной должна была диплом защищать. Пять лет на переводчика училась. Была у неё со школы страсть: бальные танцы, хотела хореографом стать, но Илона была начеку: "Не глупи, Май-ечка, всю жизнь по домам культуры "пятка-носок" с тетёхами разучивать будешь…" Отговорила. На занятия танцами параллельно с учёбой сквозь пальцы смотрела. роде для здоровья полезно и в университете престиж: лауреат всяких там конкурсов…

Надо ж было этому дурацкому шоу на гастроли приехать! Познакомилась девочка с менеджером и как с ума сошла: на работу, видишь ли, её туда позвали. Мать и уговаривала, и скандалила, и ультиматум ставила: "Только через мой труп!". Перешагнула доченька. споминая об этом, Илона едва сдерживала слёзы. Уехала Майечка, цветочек ненаглядный, только записку оставила: "Мама, это моя жизнь, я хочу распорядиться ею сама".

Не успела в себя прийти, как Костенька, любимый сыночек, гордость семьи, новоиспечённый кандидат медицинских наук, заявил: "Мама, мы с Людой должны пожениться". – "Должны? Эта мерзавка решила привязать тебя? Ты ДОЛЖЕН жениться на лаборантке? Пусть сначала образование получит, а пока дай ей денег на аборт!" Он и спорить не стал, посмотрел задумчиво и вышел из комнаты. А на другой день Илона вернулась в пустую квартиру…

Сначала ждала, что всё наладится, по привычке спешила с работы домой, делала уборку. Сегодня решила нарушить заведённый порядок и никуда не спешить. Прошлась по обувным салонам, выбрала сапоги по своему вкусу и с удивлением подумала, что совсем недавно любую мелочь покупала с оглядкой на адима: похвалит или промолчит? А то, может, усмехнётся слегка, и будешь чувствовать себя дура дурой.

ышла на улицу. И через несколько шагов увидела вывеску: "Салон живописи". Поколебавшись, Илона вошла и словно в юность вернулась: запах новых картин ни с чем не сравнить и забыть его невозможно… У витрины "сё для живописца" остановилась в восхищении: вот если бы тогда, тридцать лет назад, такой выбор был! А то отец сколачивал подрамники, вместе грунтовали холсты, палитры из подручных материалов делали. Сколько радости было, когда знакомые охотники отдали несколько колонковых хвостиков: кисточек всяких наделали! Отцу, доктору технических наук, очень хотелось, чтобы Илона стала художницей. Он и имя дочке придумал необычное, чтобы судьба у неё необычной была. И она занималась живописью с увлечением, художественную школу с отличием закончила, её работы получали дипломы на выставках. Собралась было поступать в художественное училище, но мама решительно восстала против такого поворота в жизни дочери: "Богема, пьянство, беспорядочные браки… И потом, сегодня ты востребована, а завтра нет. Жизнь надо строить основательно, а картинки для себя рисуй". Папа промолчал и опустил глаза: он не умел спорить с мамой. Илона – тем более. Она раздала свои чудесные кисти и краски, составила в угол картины и никогда не интересовалась их дальнейшей судьбой. Поступила по маминому настоянию в Институт коммунального хозяйства. Потом по папиной протекции устроилась работать администратором в гостиницу и жила

спокойно и обеспеченно. Кисть в руки не брала больше ни разу: заниматься живописью от случая к случаю, чтобы, как выражалась мама, «картинку друзьям к празднику нарисовать», считала кощунством по отношению к своей юношеской страстной мечте. Просто крест поставила и старалась не вспоминать. Только во сне, иногда… вот этот запах новой картины… кисть в руке… чувство полёта… С мужем об этом никогда не говорила: он был прагматиком и не воспринял бы её всерьёз. А больше всего Ил она боялась насмешки.

И вот сейчас, у витрины, где глаза разбегались и голова кругом шла от изобилия и разнообразия, она снова испытала чувство полёта. "Почему бы и нет? А вдруг рука вспомнит?". Купила готовый холст, кисти, краски, даже лёгкий мольберт. Дольше всего выбирала палитру: тридцать лет назад не представляла, что такие вещи можно будет выбирать!

Домой ехала на такси: не унести было в руках всех покупок. С радостным нетерпением установила мольберт, закрепила холст, потом критически оглядела себя в зеркало: платьице хорошенькое, но обтягивает, нужна свобода движения. И волосы на лицо падают, потом краску со лба оттирать придётся. Поискала в шкафах, нашла у дочки потертые джинсы, у сына – старую рубаху. олосы подобрала пластмассовой заколкой, которой пользовалась, когда делала маски. И взялась за кисть.

Теперь она снова мчалась с работы домой, только занималась не уборкой и стряпнёй, а своей картиной. День ото дня на холсте вырастала башня, сложенная из валунов на островке среди бушующего моря. етер гнал тучи. Кругом было только беспросветное небо и неприветливое море.

"Это моя жизнь, – думала Илона, – одиночество и беспросветность". Но работа приносила огромное удовольствие.

Однажды в почтовом ящике её ожидало письмо. сегда конверты аккуратно вскрывала, а тут клочками край обрывала, так руки дрожали. Еле достала фотографию: Майя с партнёром на сцене, оба красивые – глаз не отвести. На обороте – несколько слов: "Мама, я так счастлива. Надеюсь, ты сможешь когда-нибудь понять меня".

спыхнувшую было радость пригасило воспоминание о перенесённой обиде. сё ради дочки делала: сколько связей использовала, чтобы на престижный факультет устроить. Заранее начала поиски хорошей работы, а эта девчонка за полгода до диплома такое выкинула!

Илона сунула письмо в шкаф и встала к мольберту. етер всё так же гнал тяжёлые тучи, волны разбивались о скалистый островок, но в одном из окон башни забрезжил свет и стал виден силуэт женщины, которая вглядывалась в бушующее море.

Как-то вечером повернулся ключ в замке. Илоне не было надобности спрашивать, кто пришёл. Она сразу поняла, что это адим, но продолжала как ни в чём не бывало писать.

Муж потоптался на пороге, покашлял. Конечно, по одежде он сразу понял, что Илона дома, но сбивали с толку сброшенные посреди прихожей сапоги и отсутствие улыбающейся ему жены. Он долго искал тапочки.

"Так тебе! – злорадно подумала Илона. – Не ценил вовремя".

адим тем временем переобувался.

– Илона, – окликнул он, но та продолжала молчать. – Не пора ли нам объясниться? Сколько я могу у оронковых квартировать?

"Ха! У оронковых! чера только Ирка звонила, ни слова о тебе не сказала. Значит, не видела давно. Просто надоело, голубчик, еркины супы из пакетов хлебать, хозяйка-то она никакая", – думала Илона, а самой было приятно: ведь вернулся. Хоть и врёт, а оправдывается, значит, помириться хочет.

Она продолжала писать небо, и сама не заметила, как в тучах наметился просвет. Лучик закатного солнца заблестел в одном из окон башни.

адим наконец-то справился с переобуванием, вошёл в комнату и замер на пороге.

"Сейчас насмехаться будет, – подумала Илона, продолжая наносить мазок за мазком, – а мне плевать!"

адим подошёл ближе и встал у неё за спиной.

– Это ты… это ты сама?

Илона чуть обернулась. Лицо мужа выражало неподдельное восхищение.

– Да ты настоящий художник, – сказал он уважительно. – Почему я раньше об этом не знал?

Илона хмыкнула. Тяжёлые тучи постепенно сменялись облаками, солнечные блики заиграли на волнах. адим обнял жену за плечи:

– Послушай, давай на этой глупости крест поставим. едь все пьяные были, ты… была бы потрезвее, разве наговорила бы мне такого?

– Похоже, ты и сейчас не совсем трезв, – откликнулась, наконец, Илона.

– Хо! Узнаешь, по какому поводу, сама выпить предложишь!

– Повод? – Илона собиралась подправить облако, но рука с кистью застыла на пути к холсту.

– нук у нас родился! иктор Константинович!

– Константинович?! – рука опустилась, но кисть успела задеть холст, и далеко в море затрепетал на ветру белый парус.

Цыпленкова Галина Мингачевна родилась в г. Сызрани . Окончила в 1959 г. медицинское училище. Работала фельдшером. Стихи, рассказы, сказки печатались в журналах «Костер», «Мурзилка», «Русское эхо», «Веселая нотка», «Наш современник» и многих других изданиях. Автор поэтических книг «Убегу в ромашковую заводь», «Обереги меня, судьба» и сборников стихов для детей «Непослушный ручеек», «Я иду по облакам». Член Союза писателей России. Живет в Сызрани

ГАЛИНА ЦЫПЛЁНКОВА АХ, МЕЧТА МОЯ БЫЛИННАЯ…

РАЗИНЯ

Я не живу, я – выживаю. Со мной творятся чудеса: Я колбасу не замечаю, Да и зачем мне колбаса? Я с важным видом мимо сыра Прошла всего в пяти шагах. И чупа-чупс, как трубку мира, Держала с гордостью в зубах. Я манекеном в магазине, От цен разинув рот, замру, Вот потому-то, я, разиня, Стране пришлась не ко двору.

ЕСНОЙ ЛЕСУ

Милый запах земли и прели: Будто выпала из гнезда.

И пичужек лесные трели

Увели меня – в никуда.

Ни стихов, ни забот, ни дома…

Одурманил озон лесной.

С тихой радостью в эту кому

Я впадаю ранней весной.

Зажурчал ручеек в низине,

Как и я, он у лешего гость.

И алеет в моей корзине

Прошлогодней брусники горсть.

МЕЧТА

Деревенская околица,

Вдоль дороги полынок.

Здесь на память я, как водится,

Завязала узелок.

И уехала, не на’долго,

Оказалось – насовсем.

Уезжала я за радугой,

Заскучала по росе.

По тропинкам неисхоженным,

Земляничным хуторам,

По забытым, кем-то брошенным

Стариковским очагам.

Деревенская околица,

Где плетень, где частокол,

Из печи пирог запросится,

Сяду гостюшкой за стол.

И польются речи длинные,

Перевитые тоской…

Ах, мечта моя былинная,

Я довольна и такой.

НИКОЛАЙ ОВЧИННИКОВ ДОМОВОЙ

СКАЗ

Прилаживая к башмаку подметку, дед мурлыкал песенку.

За окном повалил снег, и вдруг, откуда ни возьмись, на большой куст сирени опустилась целая стая снегирей. Они расселись по веткам, и голый, безлистый и унылый куст преобразился – красногрудые птицы закачались на его ветках, будто налитые райские яблоки.

– Ну вот, и генералы мои прилетели, – сказал дед Михаил и стал шарить рукой за верстаком. – лесу, видать, все снегом завалило, коли к жилью подались.

Он вытащил горсть подсолнуховых семечек, открыл форточку и высыпал их на дощечку-кормушку. Едва форточка закрылась, как снегири устремились к еде.

– Сурьезная птица, – сказал дед, – суеты не любит. Синицы да чечетки, да еще воробьи налетают скопом, оравой – каждая птаха норовит прежде другой зернышко урвать. Снегири – не то!..

самом деле, снегири подлетали к кормушке по одному, по два. Неторопливо выбирали семечко и с ним отлетали на куст, где и расклевывали его крепкими клювами.

ОВЧИННИКОВ Николай Михайлович родился в 1920 году в Сызрани в семье рабочего-железнодорожника. До Великой Отечественной войны работал токарем в паровозном депо, мотористом на нефтепромысле, скульптором-модельщиком на заводе. Великая Отечественная застала его в рядах Красной Армии на западной границе у города Львов. Войну закончил в Бреслау. После демобилизации окончил Сызранский учительский и Куйбышевский педагогический институты. Работал в школах учителем, завучем, директором. Отличник народного просвещения. Член Союза писателей России. Лауреат Всероссийской литературной премии имени Алексея Толстого. Почетный гражданин г. Сызрань

– сякая животина свой обычай и свою повадку имеет – философствовал дед Михаил. – Уж на что домашняя скотина – при человеке всегда живет, а и к ней подход должен быть. Бывает, всем хороша корова аль коза, а молока не дает, поскольку не ко двору пришлась, домовому не приглянулась. от и волтузит он и тиранит животину. Какое уж тут молоко!

– Бывает, и людям несладко приходится от домового, – ввернул я с тайной надеждой, что дед Михаил отыщет в потайном уголке своей обширной памяти занимательную историю.

– Конечно, – согласился он. – То во сне душит, то синяков на теле наставит. Прежде-то в каждой избе свой дедушка домовой обретался. Теперь про них не слыхать: верить в них перестали, они и не показываются. А были, были. Мой отец сам видел домового – как я тебя вижу. Годков десять мне тогда было…

Стая снегирей внезапно шумно поднялась и улетела, будто кусок розовой зари промелькнул мимо окна. Мы с дедом прильнули к стеклу. На завалинке соседнего дома сидел здоровенный кот – черный с белыми лапками. Он тянул шею к опустевшему кусту сирени, двигал усами, принюхивался.

– Так я и знал! – воскликнул дед. – Опять Грек снегирей распугал – кот соседский. от животина зеленоглазая, везде нос сует. Теперь моих генералов только через неделю ждать можно!..

– Так вот, годков десять мне было, когда мой отец своего домового увидел, – принимаясь за работу, продолжал рассказ дед Михаил. – Отец мой, Иван Михалыч, человек был трудящий, много разных работ перепробовал. Крестьянствовал, у помещика Серова землю арендовал, да землица не прокормила. "Казанку" строил, в насыпь землю возил, а как рельсы положили – в извоз ушел: то хуторских с дощаников на базар отвезет, вишни оттоль много шло, то на мельницы зерно аль муку на Купеческую пристань доставит. Так и вертелся. Семья большая, все есть хотят.

извозе первейшее дело – лошадь. И была у нас лошаденка немудрящая, светленькая, а грива черная. Сама тощенькая, вроде козы, а дело справляла не хуже других прочих. Так ведь продал ее отец! Он, родитель мой, козыристый был, не тем будь помянут. Любил и пофорсить, и прихвастнуть. Бывало, выпьет не в меру и начнет выкобениваться, "графом" себя называть. За то нас Графовыми прозвали, по-уличному. Сергей, брательник мой, так Графовым и в солдаты ушел…

Так вот, лошаденку родитель продал и на двор привел коня. Не конь – картинка! ороной. Ноги в чулках. Полюбили мы оронка. Бывало, вынесешь хлебца кусочек с солью, он осторожно так с ладони возьмет, губы у него мягонькие, будто бархатные… – Глаза у деда Михаила спрятались в морщинах, он улыбался в усы. – Да не пришелся тот конь ко двору. Пуганый стал. Худеет на глазах. Отец ему и сена, и овса… коновала приглашал – доктора конского. Тот щупал животину, мял, в рот заглядывал. "Здоровая, – говорит, – лошадка". С тем и ушел.

Совсем отец пал духом: ну как подохнет коняга? Сумки шить да по миру идти?..

Скор был на дела родитель мой. первый же базарный день продал оронка. С убытком. Привел другую лошадь. Серую. яблоках. Соседи приходили на погляд. Хвалили: "На такой лошади настоятеля собора отца ласия возить не зазорно". Только и эта лошадка не прижилась. С каждым днем слабеет. Глаза пуганые. Дрожит вся, и шерсть блеск потеряла.

Беда наша всей улице стала известна – как же, открыто жили. Доброхоты появились, советчики. Одни говорят: попа зови, пущай святой водой конюшню окропит. Другие: козлиные рога над колодой прибей – ласка, вишь, животину мучает, зверек этот конским потом питается… Ну и всяко разно…

Жил от нас через три двора дедушка Ермилыч. етхий уж, с печки не слезал. вечеру он к нам в избу приковылял: "Слыхал, аня, про твою невезучку с лошадками. идать, не показалась ЕМУ ни вороная, ни серая". – "Кому это, дедушка Ермилыч?". – "Известно кому, домовому". Отец только рукой махнул, сказки, мол. А Ермилыч свое: "Сядь, аня, под борону и

узнаешь, что ему надо. Дело, конечно, твое, дак уморит ОН лошадку, с чем останешься? Детишков твоих жалко…".

Попытка – не пытка, спрос – не беда. Наладился мой родитель в ночь под бороной сидеть. Мы-то, ребятня, этого ничего не знали. Ночь он просидел, а заутро накинул на Серка оброть да на базар и отвел. Продал. Привел новую лошадку. Помню, мать – в слезы, да на отца: и барышник, мол, и цыган, домытаришься до ручки, ни денег не будет, ни товару…

Против Серка новая лошадка была невзрачна: и росточком невелика, и мастью неброска. Но – прижилась. И трудилась исправно, пока отец извозное дело не бросил.

Уж много лет спустя, под веселую руку, он рассказал, как под бороной сидел…

– Как это "под бороной", а зубья-то? – задал я вопрос.

– А ты слушай. К вечеру отец устроил себе место в конюшне. За колодой борону приладил зубьями вверх, сена подмостил. ночь на эту засидку и ушел. Лежу это я, – рассказывал, – темно, тихо. Серко овес жует. На пожарной каланче одиннадцать пробило. сон стало долить. Укрылся я попоной. Дремлю. друг светло сделалось, и появился в конюшне мужичок. Маленький, ровно мальчишка лет восьми. Рубаха на нем в красну полоску, крученым пояском подпоясана. На ногах лапоточки. Ну, мальчишка и мальчишка, кабы не борода. А борода сивая да широкая, будто лопата. олосья в кружок стрижены. За поясом кнут. Ни дать, ни взять мужик в извоз собрался. Обошел мужичок Серка, ведром загремел. "Что за раззява, этот анька, – слышу, – ведро к месту не приберет. се-то у него раскидано, да разбросано…".

"Так вот он какой, дедушка, домовой", – смикитил я. Сам лежу, дохнуть боюсь. А домовой ходит на конюшне, ворчит: "Хомут до сей поры не починил… оброть бросил… оси у телеги не мазаны, скрипят… Как сам растрепа, этот анька, так и лошадь привел дурную. У-у, скотина!" – выхватил кнут, да и начал Серка пластать. Лошадь от него и туда и сюда, а он знай ее хлещет. Потом угомонился. Присел на колоду, вздохнул да и сказал, жалостливо так: "Чтобы этому аньке привести лошадку-то чаленькую…". Сказал так-то, еще посидел мало время. Потом выгреб из колоды весь овес, в мешок ссыпал и с тем мешком пропал. И в конюшне опять темень стала, хоть глаз коли. Слышу, на каланче два часа пробило. ылез я из-под бороны да домой…".

от так родитель мой и повидал домового, – закончил рассказ дед Михаил и стал сучить дратву.

– А потом? – спросил я. Мне хотелось, чтобы эта удивительная история продолжалась.

– Что потом? После Серка отец привел чаленькую лошадку. Из любопытства еще раз под бороной сидел, сам видел, как домовой за ней ухаживал: и гриву-то расчешет, и репьи из хвоста выберет, и невесть откуда овса, а то и ячменя приволокет. Любил он чаленькую…

– Прямо сказка какая-то: домовые, ведьмы, русалки. Что же их теперь-то нет?

– еру люди потеряли, вот и нет, – отозвался дед Михаил. – Раньше в Бога верили, добро творили, а нечистый людей от добра отвращал, за людскими душами охотился. Теперь же среди людей одно зло, нечистику и во грех их вводить не надо, все души скопом ему достаются. от и перевелись русалки да ведьмы, за ненадобностью… И домовые заодно…

9 “Наш современник” N 8

ЕРШОВ Максим – уроженец города Сызрани, заключённый одной из колоний Ульяновской области