Текст книги "Хозяин тайги"
Автор книги: Н. Старжинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)
3
Пока снимали шкуру с убитого зверя, прошло больше часа. Кандауров пригласил Гжибу переночевать в лагере. Миша переглянулся с Панкратом и пожал плечами. «Зачем Владимир Николаевич его зовет? Хочет уговорить разбойника?»
В лагерь пришли затемно.
У костра сидела Настя, живая и невредимая. Видимо, она |Не чувствовала за собой вины. На все расспросы отвечала: ‹«Не хочу в деревню». Потом призналась, что бегала по тайге, пока не увидела следы титра.
– Эх, ты! – сказал Миша. – Не ожидал я от тебя… – Он махнул рукой и отвернулся.
Землеустроитель и его помощники были чрезвычайно довольны охотой, без конца рассказывали друг другу подробности и рассматривали с восхищением великолепную шкуру зверя. Только Фома сокрушенно повторял:
– Ой, не к добру это, не к добру, братцы! – Он боялся, что в тайге бродит тигр-самец, который придет по следам охотников и нападет на лагерь. Недоволен был Фома также появлением Гжибы. Что-то сердито бормоча, он принялся разливать по тарелкам перестоявшийся, остывший суп.
Гжибе, как и всем, дали пресного мяса и сладкой картошки. Он молча ел.
После ужина они остались у костра вдвоем: Гжиба и Кандауров. Из палатки слышались нестройные, дикие звуки. Кто-то колотил в сковородку, кто-то наигрывал на гребенке, как на губной гармошке, кто-то пищал на самодельной дудочке из тростника. Вразнобой стучали, ударяясь друг о друга, деревянные ложки. Гжиба и Кандауров услышали, как захохотал Панкрат, и Миша возбужденно сказал:
– Да не так, не так! Следите за моей рукой. Ну, разом, начали!
– Что это? – опросил Гжиба.
– Оркестр Миша организовал. Сыгровка у них.
– Ишь ты! – сказал глухо охотник. – Весело живете.
Кандауров достал из походной аптечки бутылку спирта. Прозрачная жидкость казалась розовой в отсветах костра.
– А не выпить ли по случаю встречи? – предложил он. – Помянем тигра…
– Вижу и понимаю, – с расстановкой сказал Гжиба, откладывая в сторону дробовик, который чистил до этого, – он никогда не сидел без дела. – Очень даже понимаю, к чему это. – Однако взял стакан и залпом осушил его.
Вышил и землемер. Закусили пресным мясом.
– Свалить меня хочешь? А где же твоя наука? – Гжиба, прищурив угрюмый глаз, с вызовом поглядывал то на веточку, которую вертел в руках, то на землемера, как бы измеряя его рост. – Что же это так? Ты и человека на корню познавай, как сосенку.
– Он сам себе налил и выпил. Я и так тебя знаю, – с деланным равнодушием сказал землемер. – Изучил от корней до самой шапки.
Он тоже пил, но наливал себе лишь на дно кружки…
– Что же это ты, Гжиба? Хочешь один всей тайгой владеть? Получается так: одного живоглота сбросили, а на его место рвется другой. Ты же партизаном был. А теперь что? Государь всея тайги? Новый самозванец? Видала уже таких матушка Русь.
– Эх, землемер, не понимаешь ты меня.
– Это ты нас не понимаешь. Если бы понимал, не жалел бы для нас тайги.
Охотник усмехнулся.
– Я не тайгу, а мужиков жалею, что сюда идут. Ну куда суются? Не сдобровать им тут, не привыкнуть; только тайгу разорят и уйдут. Изгадят все, повырубят, поразгонят птицу лесную, зверя таежного – и поминай как звали…
Гжиба задумался.
– А если мужиков жалеешь, помоги им. Ишь какой: «Моя тайга!» Да она никогда твоей и не была. Сам знаешь, кто здесь властвовал: контрабандист, скупщик пушнины, золота, пантов, женьшеня. По дешевке в обмен на спирт, на опиум, на гнилую мануфактуру забирал он все у охотников, у старателей. Все были у него в долгу. Это был такой же опасный и злобный хищник, как тот тигр, которого мы сегодня убили. Так же беспощадно грабил тайгу, держал ее в страхе и повиновении…
Гжиба молчал. Хмурился, разглаживал бороду.
– И к нам ты несправедлив, – продолжал землемер, наблюдая за Гжибой. – Боишься, что в тайгу придут бездельники, хвастуны, вздорные люди. Но ведь это неверно. Ты вот считал Петра недотепой. Сегодня ты убедился, на что он способен. Думаешь, просто повезло ему? Верно, тигров вот так, нос к носу, он еще не встречал. И все-таки у него не дрогнула рука. Человек не растерялся, потому что уже немало перевидал на своем веку двуногих душегубов и знает, как себя с ними вести. На такого можно положиться. Нужно будет, он богатырский подвиг совершит, на смерть пойдет за нас с тобой. И сделает это спокойно, уверенно, без суеты, без хвастовства. Недаром ему сам Буденный доверял. Лихим он был конармейцем в гражданскую войну. Ты присмотрись получше, что это за человек: отважный, великодушный, решительный. А сколько таких у него в артели! Да и Миша мой не зря ест хлеб. Неуравновешен он еще, это верно, – резковат, порывист, способен на необдуманные поступки. Но зато и бескорыстен, думает прежде всего о других. Он хотел, окончив среднюю школу, поступить в вуз, но мать у него зарабатывает мало, отца нет. И вот он стал кормильцем семьи в восемнадцать лет, поехал работать в тайгу, а мечту о вузе пока отложил.
Землемер умолк и некоторое время сидел неподвижно, потом порывисто встал, отошел от костра и, спрятав в аптечку бутылку с остатками спирта, прислонился к телеге. Лицо его смутно белело в ночных сумерках.
– Вот ты говорил, что он несерьезный какой-то, слишком много разговаривает, – снова начал Кандауров вполголоса. – Верно ли это? Ты ведь сам убедился, что он способен не только на разговоры. Однако отчасти и ты прав. В нем нет пока еще настоящей твердости, закалки. В прежнее время из Миши вышел бы никчемный фантазер, а вот в условиях Советской власти он, безусловно, превратится в полезного члена общества. Миша добьется своего, пробьет себе дорогу. Он проявляет большое упорство, когда бывает уверен в своей правоте, в своих силах. А если он и ошибется, мы, большевики, его поправим и поддержим, – Кандауров кивнул в сторону палатки. – Вот таков мой Миша! Нет, не шалопут он, как ты его называешь. Не наговаривай на парня. Ведь я его знаю… Я отвечаю за него, – закончил землемер с силой и твердостью.
– Ну, а еще что?
Землемер удивленно покосился на Гжибу и ничего не сказал.
– И это, выходит, все?
– А чего бы ты еще хотел?
– Про соль ничего не спросишь?
Землемер молчал.
– Ну; спасибо! Это я ценю, землемер. Значит, угощал ты меня от чистого сердца. – Гжиба с облегчением отбросил от себя веточку, с которой так долго не расставался. – И завтра об этом не опрашивай. Ничего пока не могу объяснить… Если сказать тебе, что не я взял соль, все равно же не поверишь. Вот удастся того человека сыскать, другое дело.
Гжиба завернулся в полушубок, лег у костра и вскоре заснул. В палатку он не захотел идти, хотя Кандауров и приглашал его.
СТРАШНЕЕ ТИГРА…
1
На следующий день Миша проснулся в превосходном настроении. Еще все спали. Он выбежал Из палатки в одних трусах и полюбовался на шкуру убитого тигра. Она висела на дереве и казалась неправдоподобно большой. А где же Гжиба? Видимо, он уже ушел.
Было холодно. Солнце еще не встало, над поляной стлался туман, иней покрывал землю, стволы сосен, серую нахохлившуюся палатку. Миша принялся прыгать, энергично взмахивая руками, то сжимаясь в комок, то распрямляясь, как пружина. Прыжки, похожие на замысловатый танец, не входили в число обязательных упражнений утренней зарядки, но сейчас были необходимы для того, чтобы согреться и прогнать остатки сна.
Затем Миша облился холодной водой и докрасна растер тело мохнатым полотенцем. Заглянув в палатку и разбудив Фому, он совершил довольно далекую прогулку бегом. Назад в лагерь возвращался не торопясь, ощущая приятную бодрость во всем теле-
Занималось чудесное солнечное утро. Такие рассветы – свежие, искрящиеся, с крепким запахом осени – бывают только в октябре. Тайга купалась в дымчатом голубоватом тумане, но он уже таял, редел, открывая вымытые, сверкающие от инея стволы елей.
В лагере готовились к завтраку.
Из-под крышки закипевшего на костре чайника вырывался пар. Фома, надув с важным видом щеки и пыхтя, будто выполнял очень трудную работу, лил в котел с кашей подсолнечное масло.
Миша с большим удовольствием наблюдал эту мирную привычную картину.
Он сдержанно поздоровался со всеми, а Насте погрозил пальцем: «Не забывай, мол, я еще на тебя сердит», потрепал по шее Чалого, угостил его черным хлебом, затем подсел к костру и осведомился у Фомы, что тот видел во сне.
– Тут увидишь, – буркнул Фома. – Столько за ночь перетерпел, не дай бог! Только под утро и уснул-
Выяснилось, что с вечера еще он не мог успокоиться, боялся за лошадь, выходил к ней раз пять. Вдруг тигр ее утащит или Гжиба уведет? Охотник расположился у костра в двух шагах от Чалого.
Незадолго перед рассветом Фома не вытерпел и подошел к охотнику. Гжиба не спал, сидел и курил, что-то обдумывая. Костер уже догорал, подергивался пеплом. Кругам был непроглядный мрак. Фоме показалось подозрительным, что Гжиба не поддерживает догорающий костер.
«Колдует, – подумал с ужасом Фома, заметив, что охотник что-то шепчет про себя. – Сейчас второго тигра на нас напустит. С первым ничего не вышло, – спасибо Петру, не растерялся, – так он второго вызовет».
Долго Фома переминался с ноги на ногу, кряхтел и, наконец, заговорил с охотником напрямик.
– Гжибушка, голубчик, ты уж на нас не гневайся, – попросил Фома ласковым голосом. – С тиграми-то шутки плохи. Хватит с нас и одного.
Гжиба презрительно посмотрел на него, качнул головой, сказал сердито:
– Тигр, это что… Есть кое-кто и пострашнее тигра…
Охотник долго еще дымил самосадом, не произнося ни слова, потом встал, отряхнулся и зловеще бросил:
– Запомни мои слова: беречься вам надо! Смотри!
Он постоял у костра, разглаживая бороду. На фоне темного, закутанного в тучи неба смутно маячил его черный силуэт.
Потом силуэт стал уменьшаться, сереть и пропал, слился с тайгой. И если б не шорох травы, такой отчетливый в ночной тиши, Фома мог бы поклясться, что Гжиба не ушел, а растаял в воздухе, испарился, как это делают колдуны.
– Нет, воля ваша, – закончил свой рассказ возчик, поднимая к землемеру расстроенное лицо, – зря мы судьбу дразним. Это что же такое? Беспременно несчастью быть. Вы вот уйдете, а я один в лагере. Тут-то он и заявится.
– Кто это он? – поинтересовался Кандауров.
– Ну, тигр или тот, который пострашнее тигра. Эх, кончать бы работу и до дому скорей!
– Опять за старое, Фома! – рассердился Миша. – Выбрось ты эти мысли из головы.
2
После удачной охоты на тигра Миша долго размышлял о странном поведении Гжибы. Землемер рассказал ему о своем разговоре с охотником, о его печальной молодости, о несчастной любви. Лет десять назад у Гжибы заболела жена. Батрачкой была, надорвалась на работе, пока Гжиба воевал на Карпатах «за веру, царя и отечество». Вернувшись с фронта в семнадцатом, он уже не застал ее в живых. Был человек и нет его, как будто она ему во сне приснилась. Каму какое дело до одинокой солдатки и угрюмого защитника родины, который сумел полюбить только один раз в жизни, да и то уже в зрелых Годах.
«Печальная история, что и говорить, – подумал Миша. – Жаль, конечно, человека…» А что если в самом деле Гжиба не враг им? Как близкое, родное, живое существо, любит Гжиба тайгу и ревниво оберегает ее от случайных пришельцев, которые того и гляди могут повредить ей.
Сейчас охотник присматривается к отряду, изучает людей, испытывает их. Стоит Гжибе убедиться, что они несут с собой не разорение этому привольному краю, а счастье, изобилие, и он превратится в преданного союзника, друга, помощника.
Но так ли это? А ядовитая змея в ичиге? Ведь это только Гжиба мог подбросить гадюку.
Нет, Миша не имеет права поддаваться чувству жалости. Совершенно ясно, Гжиба ведет двойную игру. Иногда он дает волю своей ненависти, грозит, запугивает, а иногда, чтобы усыпить их подозрения, прикидывается обиженным жизнью. Хочет войти в доверие, только и всего. Кандауров обязан был написать об этом негодяе куда следует и передать заявление с Мешковым. Пусть они возьмут Гжибу за жабры. Уж там-то разберутся, что к чему.
В тот же день, сидя у костра после работы, Миша поделился с землемером своими соображениями. Он говорил горячо, страстно, подкрепляя свои слова энергичными взмахами кулака; глаза его горели, голос звенел, как будто он выступал перед большим собранием.
– Опять двадцать пять, – сказал с неудовольствием Кандауров. – Уж. больно ты грозен, как я погляжу. Значит, сразу к стенке «коварного злодея»? Но в чем же проявилось его коварство?
– В том, что выдает себя не за того, кем является!
– Это не доказано.
– В том, что завлек Петра в зыбун.
– Ну, это ничего. Петр даже ног не замочил.
– В том, что забрал у нас соль и сделал это ночью, предательским образом.
На последнее замечание Миши Кандауров ответил не сразу. Он зажег спичку и долго раскуривал отсыревший табак.
– Да, с солью нехорошо получилось, – согласился землемер, выпуская густую струю дыма после глубокой затяжки. – Это-то происшествие и мне кажется непонятным. Тут против Гжибы много, я сказал бы, даже слишком много улик…
– Как? Вы все еще думаете, что соль взял не Гжиба? Кто же тогда?
Землемер вздохнул.
– А ты знаешь, по какой причине происходят самые ужасные судебные ошибки? Это бывает, когда улики против человека слишком очевидны, когда они лежат на поверхности, сами просятся в руки. Нет, этого недостаточно для приговора. Я убежден, что Гжиба не способен лукавить, действовать коварно, исподтишка.
– Ну и оставайтесь при своем мнении, а я считаю его негодяем, способным на любую подлость.
– Как ты поспешно судишь о людях. Гжиба никому не верит, кроме самого себя. Вот почему он такой. Это плохо, очень плохо. Но ведь и ты… Ты тоже относишься к людям с подозрением. Это в восемнадцать-то лет! Старика-охотника немало обижали его ближние. А ты-то почему так недоверчив к ним?
– Кому это я не доверяю? Гжибе только одному. Он заслужил это.
– Ты возненавидел его с первого взгляда. Еще тогда, когда он сказал тебе на берегу Амура, что ты держишь удилище не за тот конец.
Миша вспыхнул, хотел ответить дерзостью, но сдержался.
– Да, я обиделся тогда на него, но дело не в этом. Ему нужно запугать нас. И змею в ичиг это он положил. Он, он, что бы вы ни говорили. Все улики против него. Ну что же делать, если они на поверхности лежат. И Ли-Фу… Он жалеет Гжибу, вот точно так же, как и вы, но он догадывается, кто это сделал.
– Вот еще мне свидетель обвинения!
– Да, свидетель! Честный и неподкупный. А вы… а вы… – Миша совсем разволновался. Подумать только: его сравнили с Гжибой, все его доводы высмеяли. – Жалостливы уж больно. Вот он, тот крючок, на который ему удалось вас поймать. Уж он-то знает, этот пройдоха, за какой конец нужно держать удилище, чтобы рыбка не сорвалась.
– Так!.. Все выложил? – Кандаурову на этот раз изменило его привычное хладнокровие. Голос его вздрагивал от сдержанной ярости. – А теперь послушай, что я тебе скажу, и постарайся запомнить, запомнить на всю жизнь. – Он жадно затягивался и передвигал трубку из одного угла рта в другой. – Смотри, Миша, ты стоишь на распутьи. Если и дальше будешь чуть что подозревать людей во всех смертных грехах, поддаваться предвзятому мнению, злобному навету, первому неблагоприятному впечатлению, все хорошее, что в тебе есть, прахом пойдет и через десяток-другой лет… э, да что говорить! Увижу я тебя на улице и отвернусь, сгорю со стыда из-за того, что одна нас с тобой земля носит. Ишь ты… Чуть что, хватается за ружье. Себе, значит, не доверяешь. А ведь доброе, чуткое слово, сказанное к месту и вовремя, оно получше ружья стреляет, бьет без промаха, но не насмерть, заставляет человека задуматься, спохватиться, если он еще не окончательно потерял себя.
Миша с обидой и запальчивостью начал было возражать, но землемер отвернулся, не слушая его. Он был, бледен, тяжело дышал.
– Уходи, пожалуйста! Не обижайся, но видеть тебя, сегодня больше не хочу.
3
На другой день отряд постигла новая беда. Пока все были на работе, со склада припасов пропал ящик с консервами.
– Как ты это допустил? – допрашивал Кандауров совершенно обескураженного Фому. – Ты же охраняешь лагерь.
– Да я только на полчаса отлучился, пошел с Настей в лес за дровами, – объяснял Фома. – Прихожу, а продуктов нет.
Миша на этот раз только руками развел. О Гжибе ничего не сказал.
– Почему костер переложен? – спросил землемер.
– Да будь оно проклято, то место! – заговорил злобно Фома. – Какого я там страху натерпелся с этим Гжибой, когда он ночь коротал у костра.
– М-да… – протянул Петр. – И чего он к нам цепляется? Придется, видно, проучить разбойника.
Попыхивая трубкой, Кандауров подошел к вырытому возле палатки погребку и внимательно осмотрел его.
Зверь не мог утащить продукты. Во-первых, яма была прикрыта тяжелыми бревнами, связанными вместе; во-вторых, зачем медведю или рыси консервы? Да и следов звериных не видно вокруг оклада.
– Послушай, Фома, здесь что-то не так. Ты путаешь, – обратился к возчику землемер. – Видишь, возле склада много золы, и земля, как раскрытая книга, – все понятно грамотному человеку. Утром ты подмел здесь и вот смотри: кроме тебя, никто не подходил к складу.
Фома обошел вокруг погребка, с недоумевающим видом пожал плечами.
– Ну, я там не знаю насчет следов. А ваших консервов я не брал. Тоже скажете!.. – Он обиженно засопел. – Может, Гжиба еще прошлой ночью ваял, пока мы в палатке были. Сами позвали его ночевать. Вот он и воспользовался. Положил себе в мешок и ушел. А мне глаза отвел. Он на все способный.
– Подожди-ка! Ведь ты обнаружил пропажу не вчера, а сегодня днем. Как же он мог прошлой ночью взять?
– Ну что ж, заметил-то я сегодня, это верно, только это ни о чем не говорит, потому как вчера я не лазил в погреб. Я оттуда продукты раз в два дня достаю. Бревна тяжелые, что же, прикажете надрываться? Выходит, ночью он и взял, отвалил аккуратненько заслон и снова привалил. Я вчера утром ничего и не заметил, подмел вокруг, вот они, следы-то его, и пропали.
А вечером, перед оном, расстроенный Фома снова – в который раз – рассказывал о том счастливом, но, увы, коротком периоде своей жизни, корда он был самым богатым человеком на сто верст в окружности. Рыская с другими старателями по тайге с деревянным лотком под мышкой и котомкой за плечами, он вдруг напал на сказочную золотую россыпь. Целую неделю удачливые старатели буквально загребали золото лопатой. Вот жизнь началась!
В их жалкий шалаш явился собственной персоной таежный богатей, скупщик золота, и принялся угощать спиртом, вином, одаривать всякими диковинными вещами. Как это он только пронюхал об их удаче?
– Хорошо пожили! – хвалился Фома. – На всю жизнь память!
Но кончилось все очень быстро. Через две недели они спустили пронырливому скупщику не только намытое в этом счастливом месте, но и добытое прежде. В Общем, уплыло от них все золото, скопленное в течение целого года лишений, поисков и каторжного убийственного труда.
«Ничего, – думал Фома, – еще набреду на такой же тайник». Но никогда уже больше не находил он заповедного места.
– Да, бывает, – подтвердил Саяпин. – Говорят, вот так же с Силантием получилось. После Того он и пить начал.
– Сохранил бы то золото, всю бы жизнь в богатстве провел и у вас бы здесь не работал, – бурчал Фома, – а то, туда же, попрекают консервами, будто я их взял. А на что они Мне!..
ВОЛЧЬЯ ЯМА
1
В последнее время Мишу словно подменили. Юноша стал замкнут и молчалив. Он снова взялся за свою поэму о тайге.
Теперь он решил никому не подражать. «Песнь о Гайавате», может быть, и хороша, но она возникла на далекой, чуждой ему земле. Миша отказался от спокойного описания «девственных прелестей тайги». Не «завлекать», «е «манить» в тайгу должна его поэма, а вооружать читателя, воспитывать его, вселять бодрость и уверенность в своих силах. Землемер в пылу гнева оказал Мише, что из него, может быть, ничего не получится, «все прахом пойдет». А поэма? Она-то останется! Обязательно должна остаться.
Свободного времени у Миши было мало, и он работал над поэмой урывками. Он очень уставал за день, тянуло после ужина сразу же броситься в постель, но Миша подавлял в себе это желание, брался за перо и вскоре, увлекшись работой, забывал об усталости.
После исчезновения консервов Фома стал еще более ворчливым.
Его вечерние истории заканчивались теперь жалобами и вздохами; рабочие слушали его уже без интереса, а иногда и вовсе не хотели слушать.
Тогда, попыхивая трубкой, принимался рассказывать землемер. Его истории были куда интереснее историй Фомы. Он рассказывал о людях добрых и злых, смелых и нерешительных, судьбы которых переплелись с его судьбой, об опасных или веселых приключениях (они подстерегали его на каждом шагу).
Много произошло событий за пятнадцать лет его работы в таежном краю. Однажды весь отряд с лошадью и телегой провалился в полузамерзшую речку. На следующий год начальника партии, друга Кандаурова, помял медведь. Лето 1912 года было таким дождливым, что постели в палатках были всегда сырыми, а мокрицы заползали в карманы, в готовальни и планиметры. В довершение всего разлились реки и надолго отрезали отряд от населенных мест. Кандаурову и рабочим его отряда приходилось испытывать жажду, зной, холод.
Люди при этом вели себя по разному. Чем ничтожнее оказывался человек, тем тяжелее переносил страдания, так как беспокоился только о себе и был убежден, что именно ему приходится хуже всех.
Землемер рассказывал рабочим о том, как важно каждому человеку изучить свой характер, свои возможности, чтобы не растеряться в трудную минуту, заранее подготовить себя к любым испытаниям.
Иногда землемер задавал забавные психологические задачи.
– Как думаете, что сделает Фома, если в наше отсутствие на лагерь нападет медведь? – спрашивал он.
– Убежит со всех ног, – говорили рабочие в один голос.
Фома спорил, сердился, доказывал, что будет защищать лагерь до последней капли крови.
– Вот видишь, – говорил землемер, обращаясь к Фоме, – тебе не верят. А почему? Подумай над этим.
Глуховатый, спокойный, размеренный голос землемера звучал теперь и в палатке, и во время переходов в тайге, и на съемке, и перед сном у костра. Оказывается, он был не таким уж молчаливым человеком.
В отряде недоставало двух человек. Рабочим надоела пресная пища, и все же съемка участка продвигалась быстро, и настроение у всех, кроме Фомы, было бодрое. Но последние дни небо стало хмуриться. Того и гляди, мог пойти снег, а это намного осложнило бы работу.
