Текст книги "Хозяин тайги"

Автор книги: Н. Старжинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

3

Вечером Кандауров сидел у костра, просматривая и выправляя абрис (полевой чертеж). Некоторые рабочие уже спали, другие докуривали самокрутки, готовясь ко сну.

У костра против землемера сидел Гжиба и молча зашивал ичиги. В палатке переговаривались, а здесь была глубокая тишина и даже костер горел бесшумно. Воздух был недвижим, сильнее обычного мерцали звезды в холодном небе.

К Кандаурову подошел возчик и остановился в выжидательной позе.

– Чего тебе, Фома? – спросил землемер, не отрываясь от работы.

– Что же это такое? – заговорил возчик, понижая голос, чтобы не услышали в палатке, и лицо его приняло обиженное выражение. – Это разве позволено, человека изводить? Задирает всякий, кому не лень…

– Ну-ну, оставь, Фома. Никто тебя не задирает, – успокоительно проговорил землемер, не взглянув даже на возчика.

Фома любил подсмеиваться над людьми, но сам был очень обидчив и всегда на кого-нибудь жаловался. А вот и задирают, – уныло продолжал Фома. – Чудаком, слышь, зовут. А чудак – это хуже черта. Обидно-то как!

– Кто же тебя чудаком зовет?

– Петр. Вы его уймите. Я смирный, смирный, а ведь тоже осерчать могу.

– Хорошо, – пообещал землемер. – Я не знал, что чудак – хуже черта. Будет он тебя Фомой Лукичом звать. Какие еще претензии?

– И еще есть. – Фома склонился к землемеру и зашептал на ухо, опасливо косясь в сторону костра: – Опять же Гжиба… Тот уж известно вам, как зовет… «Недотепа», – говорит. Это что ж, и ему, значит, в ножки поклониться?

– Ну хорошо, иди, – сухо сказал землемер, – займись чем-нибудь. А я приму меры, больше этого не будет. – Кандауров спрятал абрис в полевую сумку и достал оттуда книгу в темном переплете.

В костре обрушились, затрещали поленья, полыхнул огонь, и снова – тишина.

– Все с газетками? – вдруг спросил Гжиба. В его голосе было столько вызова и насмешки, что Кандауров нахмурился и внимательно взглянул на охотника. Гжиба спокойно продолжал шить, не поднимая головы, словно и не он задал вопрос.

– Это не газетка, а книга. Разве ты не видишь?

– Я все вижу, землемер. А только ни к чему это. Ты вот за тыщу верст хочешь все усмотреть, а под носом не чуешь, что творится.

Кандауров промолчал, глаза его сузились. Казалось, он обдумывает сказанное Гжибой.

– Я вот разговор ваш слышал, – продолжал охотник. – Жалуется недотепа, а чего жалуется? Пустое дело, и народ пустой. – Гжиба отложил работу и вдруг с силой ткнул шилом в колоду, на которой сидел. – До чего пустой народ! Гнус людской, шалопуты. Смотреть тошно.

Глаза Гжибы странно блестели. Он поднялся во весь рост.

– Ты чего ерепенишься? – опросил землемер, с любопытством глядя на охотника. – Я сам знаю, каков Фома.

– Тогда зачем подачку ему даешь? Вишь ты, прозвали не так! Да он для меня – пустое место. А туда же, уважения требует…

– Нет, Гжиба, ты не прав. – Глаза землемера утратили теплоту. – Трудящийся человек достоин уважения, даже если у него и есть некоторые недостатки.

– Так это разве трудящийся? – с презрением прогудел Гжиба.

– А как же! Фома честно выполняет свое дело. А то, что он не хочет мириться с неуважительным отношением к себе, – это хорошая черта. Никому в нашей стране не позволено попирать человеческое достоинство ее граждан. Только человек с низменной душой способен незаслуженно обидеть другого.

– Неподходящие вы люди для тайги, – проговорил Гжиба, не слушая землемера. – Фома – это так… мусор, не человек. Об нем и говорить не стоит. Ну, а остальные? Практикант твой – несурьезный какой-то: все разговоры разговаривает. А Петр боязлив. Звал я его с собой на волков, отговорился: «Некогда, – говорит, – письмо домой пишу». Тоже мне дело! Письмо! А еще селиться здесь удумал, да и не один, всей деревней. Ну, не знаю, как его тайга примет. Был бы я царь лесной, всю бы тайгу дыбом поставил, а таких людей сюда не допустил! – Гневный огонь все ярче разгорался в диковатых глазах охотника.

Фома, опасливо выглянувший из палатки, снова юркнул в нее.

– Зверей бы на них натравил, огнем опалил!..

Кандауров слушал, не перебивая. Потом спокойно заключил:

– Так бы и было, если бы да кабы… Но цари-то – и лесные, и земные, и небесные – в отставку вышли, а потому вот и ты не препятствуешь нам, а помогаешь. И не хочешь, может быть, а помогаешь… Любопытно тебе, что мы за люди, верно? Ну вот. – Кандауров насмешливо прищурился, пристально, с глубоким интересом всматриваясь в замкнутое, хмурое лицо охотника, и закончил тоном приказа: – А дразнить Фому категорически запрещаю. И о практиканте и о Петре неверно говоришь. Ты их еще не знаешь!

– Не знаю! Ну что ж, присмотрюсь я еще, погожу уходить. Только помни, землемер: надоест к вам присматриваться, макну рукой и уйду. А если я от вас уйду, то и вы лучше из тайги уходите. Добром предупреждаю!..

Гжиба сверкнул глазами и, что-то бормоча, ушел в палатку.

4

Небо хмурилось, ждали снега. А в бессолнечные дни, глубокой осенью, сурова, неприветлива тайга. Багровая листва кажется черной. Сумрачно и тихо под высокими соснами. Молчат птицы. Слышен только стук дятла. Низкие тучи нависают над деревьями.

Поднявшись чуть свет, позавтракав и вооружившись геодезическими инструментами, топорами, лопатами, отряд отправился отводить усадебные места.

Землемер шел впереди своим легким, быстрым шагом, жаким мог пройти километров двадцать не уставая.

– Ну и ну! – сказал Петр, догоняя Кандаурова. – Вот это, скажу вам, участочек! Чего только тут нет! Хороший участок я выбрал! – Лицо Петра сияло, он раскраснелся от быстрой ходьбы. – А какие луга, озера!..

Землемер с удовольствием смотрел на радостное лицо старшего рабочего.

– Вот и переселяйтесь скорее!

– Этой же зимой начнем строиться. Золото – не земля… А такого, Владимир Николаевич, и не видал никогда. Что за диковина? – Петр подал Кандаурову кусок пушистой, очень легкой коры. – Хоть шубу из нее шей. – Он смеялся и радостно повторял: – Дери с дерева и шубу шей.

– Бархатное дерево, – пояснил Кандауров. – Где ты его нашел?

– А я в падь опускался. Гляжу, стоит там деревцо, аккуратненькое, словно девушка, в меха одетая…

– В какую падь?.. В эту? Знаешь, как она называется? Мерзлая падь, – сказал землемер.

Они шли сейчас вдоль оврага, у которого не так давно землемер сидел с Настей. Но сегодня обширная поляна выглядела хмуро, неприветливо, а лощина, заросшая орешником, имела совсем зловещий вид.

– Мерзлая? – переспросил Петр. – Ну что ж, и Мерзлую освоим, и Мерзлая в хозяйстве пригодится.

– А Настя почему-то ее не любит, – вспомнил землемер. – Говорит, плохое место.

– А у нас не будет плохих мест. Каждому овражку найдем свое применение. – Петр осмотрелся. – Богатство, приволье какое! Заживем мы здесь! – Он то и дело сворачивал с тропинки, внимательно глядя под ноги, мял землю между пальцами, исследовал старые пни, рассматривал увядшие листья.

– Цветочки собираете? – послышался голос.

Они оглянулись. Их догонял Гжиба.

– А ну-ка, пойдем со мной! Вот я местечко тебе укажу… – обратился он к Петру, загадочно усмехаясь. – Жив останешься, век будешь помнить.

Гжиба тянул Петра в лощину, туда именно, куда не пускала землемера Настя.

– Да ничего, – сказал Петр, видя беспокойство землемера. – Что я, маленький?

Гжиба и Петр опустились по крутому склону и стали пробираться среди орешника.

– Интересуешься? – спросил Гжиба и указал Петру на лужайку, которая просвечивала сквозь кусты. – Ты там проверь землицу. Землица-то с фокусом. Сумей его раскусить.

Петр покосился на охотника, ему не понравился пренебрежительный тон Гжибы. Но лужайка заинтересовала его: она заросла пыреем и казалась ржавой, обгоревшей под солнцем.

– А что? – опросил Петр. – Хорошая земля?

– А вот определи, цветошник.

Петр смело перебежал прогалину, сделал шаг-другой по лужку – и вдруг земля ушла у него из-под ног. От неожиданности он вскрикнул, присел и раскинул руки, цепляясь за траву.

Земля ходуном ходила под ногами, но он не тонул: тонкий пласт почвы, в котором переплелись корни многолетних растений, держал его, хотя и прогнулся под тяжестью. Петр колыхался в яме, а кругом него земля вздувалась бугром, как тесто.

С презрением глядел Гжиба на старшего рабочего, пока тот, качаясь, как на морских волнах, добирался до берега.

– Э-эх, шалопут! – сказал Гжиба. – Волков ислужатся, зыбуна испужался, скоро Чалого пужаться начнешь. По такому зыбуну все вы здесь ходите. Остерегайтесь, однако, чтобы не провалиться!

«ЧТО ТАКОЕ ПОЭМА»
1

Вечер спустился теплый, тихий; облака, точно одеялом, окутали тайгу. Казалось, вот-вот пойдет дождь. Все в лесу притихло, насторожилось, но дождь не шел.

Кандауров, Саяпин и Петр чуть свет отправились за пять километров, на сопку Магистральную, как называл ее Миша, с тем чтобы пораньше, с утра приступить к определению истинного азимута. Эта процедура должна была отнять целый день. Руководство отрядом на это время было передано Мише.

Все больше темнело небо. Тайга засыпала. Лишь из редка доносилось протяжное верещание пролетевшей птицы и трепыхание ее невидимых крыльев. Казалось, со всего леса, из-под всех деревьев сбегались на поляну ночные тени, все ближе подступая к костру. Повеяло холодом, стало сыро.

Где-то зловеще закричала сова, нагоняя тоску.

– А, чтоб ты пропала! – воскликнул Мешков, вздрогнув от неожиданности. – Принесла тебя нелегкая…

– Ишь, как ухает! – испуганно сказал Фома– К чему бы это она, братцы?

Немного спустя завыл волк. Видимо, беспокойство, разлитое в воздухе, передавалось животным.

Огромные кругляши в костре жарко пылали. Пляшущим конусом взвивались в небо огонь и дым. Конус то растягивался, и тогда из темноты выступали угол палатки, хвост Чалого, телега, закрытая брезентом, то опадал, и тогда темнота подползала к ногам сидевших у костра. Гжиба чистил дробовик. Фома и Яков Мешков курили, развалившись на полушубках. Настя сидела, поджав под себя ноги и устремив в огонь глаза. Она смотрела на пламя, затаив дыхание, с таким настороженным и опасливым вниманием, как будто ожидала, что из огня выскочит и набросится на нее какое-то диковинное животное.

У всех было подавленное настроение. Даже Миша чувствовал себя не совсем хорошо. «Что это они так приуныли? – подумал он. – Надо их расшевелить».

– Добро сгорает, – начал Миша.

– Какое добро? – спросил Фома и подозрительно оглядел костер. – Никакого добра не вижу.

– Береза, ель, – пояснил Миша.

– Ель? Э, значит, ты ели не знаешь, – Фома снисходительно усмехнулся. – Да ее чем больше руби, тем больше вырастет. Она как волосы на щеке. А ты ее жалеешь. И нам того добра хватит и детям нашим.

– А внукам, правнукам?

– Далеко хватил, – Фома растянул рот в насмешливой улыбке. – И внукам кое-чего останется.

– А это как станем тайгу использовать.

– Как там хочешь! Руби, жги, сплавляй по рекам… Ишь, чащобина! – Фома указал на лес, обступивший поляну. – Лисой оборотись – не обскачешь, коршуном – не облетишь. Глушь, сила, ни троп, ни дорог! Пойди выруби!

– Эх, Фома, нерасчетливый ты, я вижу, человек, – сказал Миша. – Не думаешь ты о завтрашнем дне. Ты знаешь, к примеру, что из этого чурбанчика можно получить? – Миша показал на сосновое полено. – Смолу, деготь, бумагу, спирт.

Фоме стало скучно. Он взял щетку, скребницу и принялся чистить Чалого. Мешков протяжно и заунывно запел, склонившись к костру:

 
Бродяга к Байкалу подходить,
Рыбачью там лодку береть…
 

Мешков взял очень высокую ноту и тоскливо тянул ее, словно плел тоненькую бечевку. Он покачивал головой, осоловело глядел в огонь. А бечевка вилась и вилась в воздухе, оплетала сидящих у костра.

Из темноты вышел Фома, сжимая в руках скребницу и щетку.

– Ты грудью бери! – крикнул он с досадой и замахал на Мешкова скребницей. В костер полетел конский волос, треща и вспыхивая на лету. – Тоже певун. Я б такого певуна… Вот в Фомичевке у нас певали! Это да! Там глотки луженые, запоют – хоть стой, хоть падай.

Фома стал объяснять, как в Фомичевке поется песня о Байкале. Сам затянул ее по-своему. Но ничего не вышло, только всех насмешил. Казалось, что Фома дует в надтреснутую жестяную дудку.

– Ай замечательно! Вот это спел! – проговорил, улыбаясь, Миша, а затем предложил: – Знаете что?

Организуем самодеятельный шумовой оркестр! Лесной оркестр. Вот будет здорово!

– А инструменты где? – поинтересовался Фома. – На губах играть будем?.

– Ну как ты не понимаешь! – заволновался Миша. – Ведь оркестр шумовой. Вот инструменты: гребенка, сковородка, котелок.

– Спать пора, – протянул Мешков, зевая и похлопывая себя ладонью по широко открытому рту.

– Стойте! – крикнул Миша. – Погодите спать. Я вам прочту сейчас поэму о тайге. Свою собственную. – Ему вдруг пришла в голову мысль, что прежде чем показывать свое произведение землемеру, лучше проверить его на рабочих. Миша сбегал в палатку.

– Увидите, какая судьба ждет тайгу, – заговорил он, вернувшись. – Это у меня все описано. – Миша рылся в палках, листки разлетались от его резких движений, падали ему на колени, на землю.

– Про тайгу? Это я люблю. Очень интересно, – оживился Мешков. – А что такое поэма?

– Поэма – это, видишь ли, нечто такое… обстоятельное… – Миша сделал неопределенный жест рукой, подбирая слова.

– Что же, вроде доклада?

– Да нет, не то… Ну, как тебе объяснить? Допустим, тебе кто-то перебежал дорогу. Ты готов его на клочки разорвать. Но потом узнаешь, что ты ему всем обязан, и не Только ты, но многие люди. Он, скажем, насадил кругом чудесные сады, осушил болота… И климат изменился к лучшему, и земля стала давать невиданные урожаи. Выясняется, что и злишься-то ты на него по недоразумению. Тут у тебя раскаяние, сожаление, уважение к нему, в общем тысяча чувств и переживаний. Тебе уже кажется, что ты самый счастливый человек на свете. Вот если начнешь все это описывать – и свою радость, (ведь это счастье, что у тебя такой друг) и жизнь этого человека, тогда у тебя и получится поэма… Ну, да ты сам сейчас увидишь, что это такое. – Объясняя, Миша торопливо подбирал листочки.

Мешков оглянулся на Гжибу: он-то понял, что такое поэма? Охотник, демонстративно отвернувшись, зашивал рукавицу. И даже кусок его колючей бороды, который был виден Якову, сердито топорщился.

– Чудно, – усмехнулся Мешков, крутя. Половой, и повторил:– Поэма!..

– Что же тут чудного? – возмутился Миша. – Я вот приехал в тайгу – глазами хлопал, злился на нее, на ее дикость, на топкие болота, на комаров, да мало ли на что… А потом пригляделся. «Ах ты, черт!» – думаю. И сел поэму писать. Владимир Николаевич называет это романтикой. Ну и что же, что романтика! Она нам тоже нужна. Так же, как нужны лесопильные заводы, гудронированные шоссе, железные дороги, комбинаты лесохимические. И все это будет. В лесных массивах, набитых зверьем, мы создадим заповедники, у быстрых рек и целебных источников построим санатории, курорты. Мы осветим тайгу электричеством, наполним гулом машин!

– Ишь, распалился, – сказал Мешков, сочувственно поглядывая на раскрасневшееся лицо юноши. – Ну-ну, подавай свою поэму, а то спать пойду.

2

– Ну, слушайте, – сказал Миша. – Итак, «Поэма о тайге».

Он торжественно откашлялся и уселся поудобнее. У него радостно и тревожно забилось сердце.

– А я не желаю слушать, – сказал вдруг Гжиба. Нагнув голову, он враждебно смотрел на Вершинина.

– Ну и пожалуйста, – вырвалось у Миши.

– Ишь, расхвастался, – заговорил охотник тем же презрительным тоном. – Тайгу они оборудуют, машины сюда приволокут, то да се… Хвалилась синица море зажечь… Добро бы люди были – охотники, крепыши, а то ведь только заповедные места запакостите, зверя и птицу распугаете… Да и кто вам это позволит, тайгу губить?

– А мы и спрашивать никого не станем! – отрывисто проговорил Миша.

– Ан спроситесь! – с мрачной издевкой прогудел Гжиба. – Еще как спроситесь у матушки-тайги! Она вас нипочем не допустит до себя. Зубы Обломаете! Ишь, герои! Уходили бы лучше отселя. Не место вам здесь. Тайгу они заполонят! До богатств до ее добираетесь, до золота, до зверя, до птицы… Вот для чего вы сюда пришли. Нажиться хотите. А все остальное, что ты говоришь, – это просто муть одна!..

– Так вот что ты о нас думаешь!.. – Голос у Миши дрожал и прерывался от негодования. Подозревать его в каких-то низменных намерениях! Как он смеет! – Знаешь что, Гжиба, – сказал Миша, стараясь изо всех, сил говорить спокойно, – одно из двух: либо тебе наговорили на нас, и ты теперь поешь с чужого голоса, либо ты очень плохой, низкий человек…

– Ну, кто из нас низкий, это пускай матушка-тайга рассудит, – прервал Мишу Гжиба. – Вот погоди, – пообещал он зловеще, – сыграет она еще над вами шутку!

– Нет, я вижу, тебе с нами не по пути. Это тебе не место в тайге, а не нам. – Миша говорил каким-то чужим, ломающимся голосом. Он сел, затем снова встал. Его томило острое, гнетущее чувство.

Гжиба смерил Мишу презрительным взглядом.

– Не место в тайге? Может, в другое место меня определишь? – Гжиба покачал головой и с мрачной силой произнес: – Нет, брат, не выйдет. Меня ни царь Николашка, ни япошки, ми атаман Семенов из тайги не выжили, хоть и добивались того.

– Верно, сам у Семенова служил, там таких мыслей я набрался! – крикнул Миша.

– Да, служил, – вызывающе подтвердил охотник. – Целую неделю служил по мобилизации, а потом убил казачьего есаула и обратно в тайгу ушел. Что, взял?!.

«Так вот о каком случае Настя рассказывала», – подумал Миша.

– Ну, а теперь от нас уйти задумал? Что ж, уходи! Мы тебя не держим. Скатертью дорога!

Это были именно те слова, которых не следовало произносить.

– Хорошо, уйду, – медленно, как бы в раздумье, проговорил Гжиба. – Гонишь, так уйду. Давай расчет.

– Расчет? – Миша сердито посмотрел на Гжибу. – Не я тебя нанимал. Придет землемер, с ним и говори.

– Ага, на попятную! – Гжиба мрачно расхохотался. – Вот он, твой характер!

Но Миша уже овладел собой. Он молчал, показывая всем своим видом, что больше не потеряет самообладания.

– А ведь от меня не отвертишься, – настаивал Гжиба. – Прогнал, так давай расчет. Не желаю больше с вами дела иметь.

На помощь практиканту подоспел Мешков.

– Как же без землемера! – укоризненно проговорил он, качая головой. – Неладно ты надумал, Гжибушка. Дождался бы товарища Кандаурова, вот тогда бы уж…

Гжиба и не глянул на старика, упрямо ждал, не сводя с практиканта тяжелого взгляда.

– Да у него и денег нет, – продолжал Мешков. – Чем рассчитываться?

– Денег? – Гжиба помолчал, потом расправил усы, прищурился. – Хорошо: нет денег, другим возьму. – Решительно повернувшись, он пошел к палатке и исчез в ней.

Миша последовал было за ним, но Гжиба уже вылезал обратно, поддерживая одной рукой брезентовый полог, а другой крепко прижимая к груди тяжелый мешок, в котором хранилась соль.

– Вот чем возьму расчет – солью, – проговорил он, меряя Мишу с ног до головы насмешливым взглядом. – Согласен, хозяин?

– Как же! Так я и позволил ее взять! Положи обратно! – крикнул Миша повелительно. – Ну? Кому я говорю?!

Он бросился в палатку и выскочил оттуда с дробовиком. Ему заступил дорогу Мешков.

– Чего ты с ним схватываешься? Видишь, взбесился человек. Обойдемся как-нибудь. – Яков миролюбиво улыбался, оглаживая практиканта по спине, по шее, как уросливого коня. – Упрямый человек, что пчела: дороги ему не заступай – ужалит.

Миша молча отстранил Мешкова и поднял дробовик.

– Положи соль обратно! – приказал он тонким, звенящим голосом. – Я не шучу, буду стрелять!..

Так они стояли, отделенные расстоянием в несколько шагов. Но Мише казалось, что его отделяет от этого человека пропасть и не заполнить эту пропасть никогда и ничем. Вот когда, наконец, решился охотник на открытое выступление. Выбрал момент, когда в лагере нет ни Кандаурова, ни Петра, ни Панкрата!

– Брось ружье! – сказал Гжиба, делая шаг вперед. – Ну, не балуй! Молод еще на меня замахиваться.

– Положи соль, – повторил Миша, вскидывая дробовик к плечу и целясь Гжибе в грудь. – Еще шаг – и я стреляю…

Столько решимости, гнева, твердости было в его голосе, что Гжиба остановился.

– А храбер ты, однако, ничего не скажешь, – произнес он с ноткой уважения в голосе, – храбер. Не испугался на этот раз. Не каждый бы этак… Ну, на, коли так! Принимай! Выдержал проверку.

Гжиба размахнулся и бросил к ногам практиканта мешок с солью.

– А ведь молодец! – крикнул он, ударяя себя по бедрам. – Ей-богу, молодец! Устоял… – Гжиба оглушительно захохотал. – Скушный вечер выдался. Вот мы с тобой и повеселили народ. Ты мне свое про тайгу-то, матушку, я тебе свое. Ну, ничего… – Гжиба внезапно оборвал смех и сказал уже серьезно: – Правильно сделал, хвалю. Но не думай, парень, что напугал меня. Проверить тебя хотел. Вот если б ты сробел, не удержал бы тогда меня ни просьбами, ни криками. Так и ушел бы я с солью…

Но что бы ни говорил Гжиба сейчас, Миша-то знал, что победа осталась за ним.

Он указал на лежащую у его ног соль и кивнул Фоме:

– Убери!