Текст книги "Звезда цесаревны"

Автор книги: Н. Северин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

И показалось Ветловой, что последние ее слова были обращены уж не к ней одной, а к тому юноше с загадочной душой, из-за которого сердце ее начинало так мучительно двоиться.

Ей вспомнились слова, только что слышанные от Шубина, и она улыбнулась.

– О чем ты задумалась и чему смеешься? – спросила цесаревна, ласково приподнимая ее голову, чтоб заглянуть в ее честные, ясные глаза.

– Алексей Яковлевич мне сейчас сказал, что он не может ненавидеть Розума, – отвечала не колеблясь Ветлова.

Лицо цесаревны прояснилось, и улыбка, появившаяся на ее губах, отразилась радостным блеском в ее глазах.

– Вот, вот, я так и знала! Как я рада! Ничего я так не боялась, как чтоб он его возненавидел! Оба они – такие хорошие!

В ту ночь Ветлова совсем не ложилась. Выйдя из спальни своей госпожи около полуночи, она села писать ответ на полученное письмо. За ответом этим должны были прийти рано утром. Объяснила она своему мужу про обстоятельства, запрещавшие ей даже и помышлять о том, чтоб к нему приехать. Если она решилась расстаться с сыном, то какое право имеет она думать о личном своем счастье? Надо терпеливо ждать, как угодно будет Богу повернуть их судьбу. Хорошо, что Иван Васильевич воздержался от искушения сюда приезжать! В Александровском он бы их не застал, и раньше лета вряд ли она вернется в Москву… если вернется…

Сердце ее было так переполнено злыми предчувствиями, что о настоящем мысли не складывались, а хотелось писать ему о будущем, близость которого она уже ощущала, когда ее не будет на земле и когда ему не с кем будет советоваться, и так было трудно отгонять слова, упорно навертывавшиеся на ум, что письмо вышло натянутое, обрывистое, и, кроме огорчения и страха, ничего ему не принесет… Такого письма лучше совсем не посылать.

Она сожгла исписанный лист, взяла другой и начертала на нем всего только несколько слов, чтоб он ждал от нее длинного послания из Петербурга с нарочным.

В то время когда она вкладывала это письмо в конверт и запечатывала его, обитатели дворца проснулись, и начались приготовления к отъезду: по всем коридорам раздавались торопливые шаги и сдержанные голоса. К ней вошли доложить о приходе за ответом посланца от ее мужа, и вслед за тем в дверях появился мужичок в теплых валенках и с большой мохнатой шапкой в руках.

– Когда назад едешь? – спросила Лизавета Касимовна, подавая ему запечатанный конверт, который он бережно вложил в кожаную сумку, висевшую у него на шее вместе с тельным крестом.

– Сегодня. Мне велено передать письма и сейчас же назад.

– Скажи Ивану Васильевичу, что много писать мне ему было недосуг, что ты меня видел и что и я, и цесаревна, слава Богу, здоровы.

В этот день Лизавете Касимовне так и не удалось ни на одну минуту успокоиться; не успела она распроститься с посланцем мужа, как прибежали ей сообщить, что Шубин еще ночью куда-то уехал, до сих пор его нет, и, когда про это доложили цесаревне, та очень разгневалась. Думали, что прикажет поход отложить, но она приказала сейчас запрягать лошадей – значит, без него уедут.

Мучительное было путешествие. Ветлова с Маврой Егоровной ни на минуту не покидали цесаревну, которая всю дорогу либо по целым часам сидела неподвижно и молча, устремив пристальный взгляд в пространство, либо принималась жаловаться на жестокость своего сердечного друга, подвергавшего ее такой муке за его судьбу. Никаких слов она не принимала, никаким утешениям не внимала.

Перед отъездом приближенными ее были приняты всевозможные меры, чтобы узнать, куда уехал Шубин, и был отдан приказ немедленно ехать в Москву, как только о нем что-нибудь узнают.

Но прошло целых две недели, а вестей все не было. Приезжали из Москвы для того только, чтоб сообщить, что ничего до сих пор не могут узнать ни про него, ни про скрывшихся вместе с ним слуг, кучера и камердинера. Все трое сгинули бесследно, точно сквозь землю провалились.

А бедной цесаревне приходилось скрывать под видом беззаботной веселости свою тревогу и тоску, ездить ко двору, беседовать с императрицей о посторонних предметах, любезничать с ее окружающими, выносить с притворным равнодушием полные пытливого злорадного любопытства взгляды своих врагов, наряжаться, танцевать, веселиться со всеми.

Этой зимой императрица особенно пристрастилась к празднествам, комедийным зрелищам, к обществу иноземцев, которых понаехало такое множество из чужих краев под всевозможными предлогами, что на улицах слышалось больше иностранного говора, чем русского, и на каждом шагу встречались немцы, французы, итальянцы, англичане.

Много между ними было и авантюристов низкого разбора, скоро проявивших свои воровские цели, но были и присланные от иностранных дворов тайные агенты под личинами купцов, модисток, частных секретарей, учителей, камеристок.

Держать в благородных домах, на женских половинах и в детских, этих проходимцев стало входить в моду, и не успела цесаревна приехать и устроиться в своем дворце, как к Ветловой приехала пани Стишинская, в таком великолепном экипаже, с такими внушительными гербами и ливрейными лакеями на запятках, что в первую минуту во дворце переполошились, приняв этот блестящий экипаж за императорский. Впрочем, когда стало известно, что карета принадлежит герцогу Бирону, смятение нимало не уменьшилось и, пожалуй, даже увеличилось: так велико было могущество нового временщика, затмившего своих предшественников наглостью, самомнением и расточительностью.

– Ну, цурка, вам уж нельзя меня упрекнуть в том, что в счастье я про вас забываю! – объявила она вместо приветствия, входя в комнату дочери, опускаясь на диван и опахиваясь веером.

Она начинала досадно толстеть, и ей становилось тяжело подниматься по лестнице, а Лизавета Касимовна занимала помещение в верхнем этаже, с витой лестницей в спальню цесаревны.

– Прежде всего угости меня холодным портером. Я отвыкла лазить по таким лестницам, как у вас, и чуть не задохлась, – прибавила она, снимая с головы украшенную перьями и цветами шляпу и расстегивая пышный воротник, подпиравший ее дряблые, покрытые пятнами расплывшихся румян щеки.

Лизавета поспешила выйти, чтоб исполнить желание своей посетительницы, которую нашла по своем возвращении перед зеркалом туалета, углубленную в исправление попорченной потом красоты лица. Отыскав на столе баночку с румянами, она усердно намазывала ими щеки и налепляла вместо отставших мушек новые.

Справившись без торопливости и с надлежащей ловкостью с этим делом, важнейшим для нее в жизни, она повернулась к дочери и объявила ей, что им всем здесь грозит большая опасность.

– Я нарочно к тебе заехала, чтоб тебя предупредить, что вашего Шубина арестовали, – прибавила она, внимательно оглядывая кружева на своей груди и стряхивая с них приставшую розоватую пыль от порошка, которым были покрыты ее грудь и руки.

Что Ветлова устояла на ногах и что ей удалось ни единым движением не выдать смертельного ужаса, заставившего ее похолодеть от этого известия, надо было приписать чуду.

– Да, – продолжала между тем пани Стишинская, усаживаясь на диван и нанизывая на пальцы снятые кольца после тщательного осмотра модно отрощенных ногтей, – его уж давно подозревали в том, что он принимает деятельное участие в заговоре против императрицы… Кстати, ты, верно, слышала? Весь город про это говорит! Меня так полюбила наша восхитительная Анна Леопольдовна, что жить без меня не может. Я учу ее делать реверансы, как в Версале, я выбираю ей туалеты и прически, одним словом, она без меня не может обойтись… Но вернемся к вашему Шубину. Представь себе, что придумал этот негодяй! Убить всех немцев, заключить императрицу в монастырь и провозгласить царицей твою цесаревну! Совсем с ума сошел! И скажу тебе по секрету, цурка, что и твоей госпоже грозит беда, если она… Посмотри, это, верно, портер принесли, – прервала она свою речь на полуслове, услышав стук в дверь.

Лизавета Касимовна впустила лакея с серебряным подносом, на котором стояли бутылка портера и стакан.

Освежившись, пани Стишинская продолжала свою речь.

– Ты должна ее предупредить, что на днях у нее будет герцог… Вот какой он прекрасной души человек и как ему не хочется даже злейших своих врагов губить, когда можно этого избежать! Объясни ей, что от него все зависит и что он больше может сделать самой императрицы… Налей мне еще стаканчик. Спасибо. Портер у вас прекрасный, так же хорош, как тот, который я пила у леди Рондо из английского посольства… Что за милая женщина эта леди Рондо! У нас во дворце все от нее в восторге…

Долго она еще распространялась о выгодах своего положения в качестве компаньонки новых фаворитов, поощренная молчанием дочери, которой стоило неимоверных усилий не прерывать ее вопросами, рвущимися из ее глубоко потрясенной души. Но всему бывает конец, и, когда, опорожнив до последней капли бутылку, пани Стишинская поднялась с места, чтоб ехать домой, Лизавета с замирающим сердцем спросила у нее, не знает ли она, когда именно арестовали Шубина, где и при каких обстоятельствах.

Но пани Стишинская ничего этого не знала: ей было известно только то, что ей велено было передать дочери, и ничего больше. При новом блестящем дворе тайны хранились куда лучше, чем при прежних, и любимица новых временщиков должна была сознаться, что любопытничать и болтать, как раньше, в задних комнатах дворца было теперь преопасно.

– Ты даже и представить себе не можешь, какой серьезный человек герцог. Откровенно тебе скажу, что никого, даже покойного царя Петра Великого, я не боялась так, как его. Держит он себя так надменно, что все перед ним дрожат, все без исключения, даже сама императрица. Можешь себе после этого представить, как я была польщена, когда он сегодня приказал мне к себе явиться и сказал: ваша дочь одна из самых близких к цесаревне Елисавете Петровне, передайте ей конфиденциально об аресте Шубина и о том, что я намерен на этих днях посетить ее госпожу. Вот, ни слова он к этому не прибавил, но для меня и этого было достаточно, чтоб все понять, недаром я уж пятнадцатый год как при дворе и была близка к таким личностям, как Меншиков, Ягужинский, Долгоруковы и другие важные особы, не говоря уж об императорах и императрицах! Мне объяснять ничего не надо, и вот именно это-то и ценится важными господами. Уж по одному тому, как он произнес это слово «конфиденциально» да как посмотрел при этом на меня, у меня дрожь пробежала по телу, и я поняла, что пропала, если дозволю себе малейшую неосторожность при исполнении его поручения… Да, цурка, всего насмотришься, наслушаешься и натерпишься на службе при императорском дворе и далеко не одни удовольствия и выгоды испытываешь, даже при опыте, уме и ловкости, – прибавила она со вздохом.

А уж перед тем как совсем уехать, спустившись с лестницы, по которой вышла провожать ее дочь, пани Стишинская остановилась, чтоб, предварительно оглянувшись по сторонам, убедиться, что некому их подслушать, и, понижая голос до шепота, объявила, пригибаясь к уху Лизаветы, что она слышала стороной… не от самого герцога – о, нет! – и не от его родственников, а от совершенно посторонних людей, будто ему очень бы хотелось, чтоб цесаревна обратила внимание на его брата…

– Для чего ему это? – отрывисто прервала ее дочь, вне себя от негодования.

– Ну, ты же понимаешь… они теперь в таком фаворе, что им простительно высоко себя ценить… и к тому же Густав Бирон – очень красивый кавалер… а твоя цесаревна… ей же нужна протекция…

Но, заметив, наконец, с каким гневом ее слушали, она смолкла на полуслове и, презрительно пожимая плечами, молча спустилась вниз и все с тем же видом оскорбленного достоинства рассталась с дочерью, чтоб сесть в великолепный экипаж своих новых патронов и уехать.

Не медля ни минуты, отправилась Ветлова в покои гофмейстерины и, не давая ей опомниться, передала все слышанное от матери.

– Что же тут делать, Господи! Как ей сказать? Какой это будет для нее удар! Вот уж именно: чем дальше, тем хуже, – растерянно повторяла Шувалова, всплескивая руками от отчаяния.

– Надо как можно скорее ее предупредить, – заметила Ветлова.

– Как хотите, но я за это не берусь…

– В таком случае я это сделаю, – объявила Лизавета Касимовна, – но пойдемте к ней вместе, ей будет нужно присутствие всех, кого она любит…

– Послать разве за Нарышкиным?

– Как она прикажет, а прежде всего надо, чтоб она все узнала от нас.

– Ну, пойдемте. Боже мой, Боже мой! До чего мы дожили! Боже мой!

– Вот что, Мавра Егоровна, – сказала Лизавета, когда они прошли несколько покоев и вошли в комнату с дверью в маленькую гостиную, где прилегла отдохнуть перед обедом цесаревна, – я ей сначала скажу про посещение моей матери, про то, что герцог к ней собирается с визитом, а уж потом про Алексея Яковлевича…

– Как хотите… делайте что хотите, я ничего не могу сообразить.

Но, невзирая на все предосторожности, цесаревна впала в такое отчаяние, когда узнала об аресте своего сердечного друга, что долго не могли обе преданные ей женщины заставить ее собраться с силами, чтоб обдумать положение и сообразить, как помочь беде. Немалого также труда стоило им убедить ее отказаться от намерения тотчас, не теряя ни минуты, ехать в Москву, чтоб видеть несчастного узника. Насилу удалось им ее убедить в бесцельности этой поездки и заставить понять, что ее к нему не допустят и даже не скажут, где он содержится.

– Его, может быть, уже сюда привезли, – заметила Шувалова, – самое лучшее дождаться приезда герцога…

– Здодея, который его погубил? Чтоб я приняла его, говорила с ним, просила его?.. Ни за что! Лучше смерть! Пусть он скорее и меня с Шубиным казнит, я готова… я готовлюсь к смерти с тех пор, как батюшка умер… я так несчастна, что только в могиле найду покой… Мне ничего не удается… Господь давно отступился от меня… может быть, за грехи отца… не знаю, не знаю… он много погрешил перед своим народом и ничего не успел поправить, ничего не искупил… ну, вот, нас с сестрой Господь за него и карает… Ах, как мне хочется умереть, успокоиться, как Анна, ни о чем не думать, ничего и никого не бояться!

Голос ее оборвался в рыданиях, и, упав головой на подушки софы, на которую ее усадили, она застонала от боли в сердце, вздрагивая всем телом.

– Дозвольте мне, ваше высочество, съездить к Нарышкину посоветоваться насчет нашего горя, – сказала Мавра Егоровна, переждав, чтоб первый порыв отчаяния госпожи ее утих немножко. – Нарышкин от самой императрицы может узнать…

– К императрице я сама поеду, – вскричала цесаревна, порывистым движением отрывая от подушек искаженное слезами и волнением лицо и срываясь с дивана. – Закладывать карету… Скорее! Скорее! Что же вы стоите? Бегите же, говорят вам… я хочу сейчас ехать, сейчас… дайте мне одеться, скорее, скорее! – повторяла она в исступлении от отчаяния.

Шувалова с испугом переглянулась с Ветловой.

– Сейчас, ваше высочество, дозвольте мне только узнать, где находится Алексей Яковлевич… вам надо знать, о чем просить императрицу, и если его сюда привезли…

– Ты можешь это узнать?

– Могу, ваше высочество, мать моя живет у герцога, – объявила Лизавета очень почтительно, но с твердостью, которая повлияла на обезумевшую цесаревну лучше всяких просьб и увещаний.

– И ты скоро вернешься?

– Очень скоро, но, ради Бога, успокойтесь. Все зависит от вашего спокойствия, все, и сама жизнь Алексея Яковлевича, – объявила Ветлова, опускаясь перед нею на колени и целуя ее руки, в то время как Шувалова расшнуровывала ее платье и смачивала ей виски холодной водой.

– Я успокоюсь… постараюсь… поезжай только скорее, – проговорила прерывающимся от внутренней дрожи голосом цесаревна.

– Пусть бы плакала: только слезы и могут ей помочь, – сказала Лизавета Шуваловой, выходя из комнаты.

– Постараюсь отвлечь ее мысли от него воспоминаниями про бедную ее сестру, – заметила на это Шувалова.

Лизавета поспешно зашла в свою комнату, накинула длинный черный плащ, надела черную шляпу с вуалью и вышла из дворца через один из задних выходов.

День был морозный, и можно было пройти довольно благополучно, по застывшим комочкам грязи, до царского дворца, где тот, которого давно уж звали просто герцогом, не прибавляя к этому титулу ни имени с отчеством, ни фамилии, занимал роскошное помещение возле покоев императрицы.

Наступил вечер, и свет из окон дворца ложился ярким пятном на довольно обширное пространство площади, освещая охранявших его часовых и снующий мимо народ, и разукрашенный мраморными изваяниями подъезд, с болтающейся на нем придворной прислугой.

Осведомившись у одного из этих лакеев, как пройти к пани Стишинской, приближенной герцогини, Лизавета вошла через отдельный вход в просторную и светлую прихожую, из которой ее провели по коридорам в комнаты резидентки супруги всемогущего временщика, где и оставили на попечение двух субреток-немок, из которых одна побежала докладывать о ней своей госпоже, а другая ввела ее в комнату пани Стишинской.

Последняя не заставила себя долго ждать, и не прошло пяти минут, как голос ее раздался в соседнем коридоре, и дверь с шумом распахнулась.

– Цурка! Вот сюрприз! Не ждала я тебя так скоро… Понадобилась, верно, мамуся? Ну, говори, говори, – затараторила она, затворяя за собою дверь и сажая посетительницу в кресло подальше от этой двери.

– Нам надо знать, где содержится Шубин, в Москве или здесь? – проговорила отрывисто Лизавета холодеющими от волнения губами.

– Вот что! Вам нужно знать! А если я вам этого не могу сказать? – возразила Стишинская, с задором прищуриваясь на свою собеседницу.

Лизавета поднялась с места.

– В таком случае, – холодно вымолвила она, – мне только остается извиниться за беспокойство…

– Ты хочешь уйти?

– Мне здесь делать больше нечего.

– А знает цесаревна, что герцог наш к ней собирается с визитом? Сказала ты ей это?

– Позвольте и мне также не отвечать на ваши вопросы.

– А! Вот ты! Глупая, ведь я пошутила…

– Мне не до шуток сегодня, – сдержанно возразила Лизавета.

– Ну, ну, уж и рассердилась! Экая злая! И в кого ты такая уродилась, недотрога и упрямая! Садись, садись, успокойся, разве я могу в чем бы то ни было отказать моей цурке?.. Пойду разузнавать про то, что тебе нужно знать, а ты меня здесь подожди.

Отсутствие ее длилось довольно долго, и, когда она наконец вернулась, лицо ее было в багровых пятнах от волнения.

– Задала ты мне задачу, цурка! До сих пор опомниться не могу, так меня из-за тебя жучили, допытывали и всячески грозили, – проговорила она, опускаясь на стул против дочери. – Надо, как я, жить с немцами, чтоб узнать их подозрительность и предусмотрительность.

– Узнали вы, где Шубин? – прервала ее излияния Лизавета, у которой сердце замирало при мысли о том, что переживает в эту минуту ее госпожа.

– Обещали сказать, если твоя цесаревна согласится принять герцога и отнестись любезно к его предложению…

Лизавета поднялась с места.

– Никогда не позволю я себе предлагать такие условия моей госпоже и жалею, что понапрасну теряла время в надежде на вашу помощь, – сказала она, направляясь к двери.

– Ну вот, я так и знала, что ты мне так дерзко ответишь! – вскричала Стишинская, поспешая за нею и хватая ее за руку. – Что же мне делать, если он только под этим условием согласился мне сказать, где держат вашего Шубина?

– Вы говорили с самим герцогом?

– С самим герцогом! Да ты с ума сошла, цурка! Чтоб такой гордый вельможа удостоил разговаривать с простой женщиной! Как видно, ты понятия не имеешь о герцоге Бироне! Я передала ему просьбу твоей цесаревны через воспитательницу его дочери, француженку, которую он так уважает, что дозволяет ей вступать с ним в разговоры… И она так же, как и я, советует твоей цесаревне не раздражать герцога и сделать ему требуемую уступку, если она хочет спасти от казни своего возлюбленного.

– А сами-то вы знаете, где он? – спросила Лизавета, останавливаясь у двери, взявшись уже за ручку, чтоб ее растворить. – Предупреждаю вас, что мы это все равно узнаем…

– Через кого? – с живостью спросила ее мать.

– Цесаревна хотела ехать к императрице.

– Вот, вот, именно то, что по моей просьбе и сказали герцогу… разумеется, цесаревна может поехать к императрице.

По мере того как растерянность ее усиливалась, Лизавета набиралась все больше и больше самообладания: теперь она была уже уверена, что пани Стишинской известно то, что им надо было знать, и что остается только заставить ее высказаться.

– Мы все узнаем помимо вас, и это избавит нас от всяких обязательств перед вами, – произнесла она, резко отчеканивая слова и не спуская взгляда со смущенной пани.

– Ты меня не выдашь, цурка? – чуть слышно вымолвила последняя.

Лизавета пожала плечами.

– Зачем нам вас выдавать, если вы нам окажете услугу? Но я вас могу избавить и от этого опасения: не говорите мне ничего, я и без вас знаю, что он в Москве, – продолжала Лизавета, пристально смотря на мать и замечая, как при последних словах сверкнули ее глаза и как она невольно кивнула.

– Ты могла это и без меня узнать, – выразительно произнесла Стишинская.

– Разумеется, но так как я не подам повода себя допрашивать, то о моем ответе нечего беспокоиться.

– Если ты уж об этом догадалась, то ты должна знать и то, что герцогу желательно было бы самому сказать цесаревне, куда именно заключили ее фаворита, в чем его обвиняют и какая казнь ему грозит. Понимаешь?

– Понимаю. Когда намеревается он у нее быть?

– Опять-таки по секрету скажу тебе, что он ждет вестей из Москвы прежде, чем увидеться с цесаревной, и приедет к ней послезавтра в полдень.

– Хорошо. Не хочу вас больше задерживать, будьте здоровы.

– Ты меня не задерживаешь, мои дамы у императрицы, они там почти постоянно… Часто и за мною посылают, когда императрице вздумается позабавиться моим разговором по-польски с одной из ее дурочек, которую ей привезли в подарок от польского короля из Варшавы… Постой еще минуточку, выслушай только мой совет: не вмешивайся ты, ради Бога, в это шубинское дело, цурка! – вскричала она, заметив, с каким нетерпением слушает ее дочь и с каким вожделением посматривает на дверь. – Оно много страшнее и опаснее, чем ты воображаешь… Ведь спасти его ты все равно не можешь, для чего же без всякой пользы подвергаться опасности? Никто его, кроме цесаревны, спасти не может, никто! Нечего договаривать, ты умна и сама можешь догадаться, что она для этого должна сделать… Послушай, – с возрастающим возбуждением продолжала она, заметив выражение омерзения и негодования, отразившееся на лице ее дочери, и опять схватив ее за руку, чтоб не дать ей выбежать из комнаты, не дослушав ее, – надо же быть совсем слепой, чтоб не видеть того, что у нас теперь происходит… чтоб не понимать, что герцог всемогущ и что ему так же легко каждого погубить, как и спасти… Лбом стену не прошибешь, цурка… Я точно знаю, что решено вашу цесаревну домучить до того, чтоб она согласилась на все их требования… всегда умные люди из двух зол выбирают меньшее, и, право же, она не будет уж так несчастна, породнившись с нашим герцогом… Ну, если ей это покажется уж слишком противно, тогда пусть согласится сделаться супругой Морица Саксонского. Разумеется, это будет менее приятно герцогу и императрице, но так как и этот брак отдалит ее от претендентства на престол… все это ей объяснит сам герцог, а я больше не скажу ни слова, и если ты так глупа, что не понимаешь своей пользы, то делай как хочешь и на меня не пеняй, когда придется в этом каяться…

Что она еще говорила, Лизавета не слышала, она выбежала из дворца, как сумасшедшая, преследуемая такими ужасными предчувствиями, что, будь перед нею в эту минуту бездонная пропасть, она охотнее бы в нее бросилась, чем вернуться домой с такими безотрадными вестями. Но чашу страданий надо было испить до дна, надо было выполнить тяжелую задачу, выпавшую на ее долю, – приготовить цесаревну к ожидавшим ее новым испытаниям, и она направилась к дворцу у Летнего сада с замирающим сердцем, помышляя о том, какими словами, в каких выражениях объяснить ей безвыходность положения, не допуская отчаянию овладеть ее сердцем, когда силы ей были так нужны для борьбы.

Задача была не из легких, и, приближаясь к цели своего путешествия, она невольно замедляла шаг, чтоб хоть на несколько минут отдалить предстоявшую ей душевную муку.

Вокруг нее кипела все та же, что и всегда, городская жизнь и суета: сновали взад и вперед пешеходы и катились по всем направлениям экипажи; поднимаясь по лестнице в свое помещение, она увидела бегущую к ней навстречу камеристку, поджидавшую ее возвращения, чтоб передать ей приказание цесаревны, не медля ни минуты, пройти к ней в спальню.

– Ее высочество каждую минуту изволят спрашивать, вернулись ли вы, – объявила она ей.

И по одному взгляду на эту девушку Лизавета догадалась, что ей известно, в каком отчаянии их госпожа. Не у нее одной, а у всех попадавшихся ей навстречу людей можно было заметить тот же вид растерянности и страха, как нельзя лучше выражавший тяжелое душевное состояние.

Какой таинственный дух разносит с непостижимой быстротой дурные вести всегда много раньше писем и слов? То, что не дальше как час тому назад знали всего только три человека во дворце: цесаревна, Шувалова и она, теперь уж известно здесь всем… и, кто знает, может быть, подробнее и вернее, чем ей?

Цесаревну она нашла в таком лихорадочном нетерпении услышать принесенные ею новости, что не успела еще она войти в комнату, как госпожа ее, приподнявшись на кровати, вскричала, что она все знает и ко всему готова.

– Он уже мертв? Да? Говори, говори скорее, не томи меня! Не бойся: если я до сих пор жива и не сошла с ума от страха и от горя, то, значит, все могу вынести… все, что бы они ни выдумали, чтоб меня терзать!

Однако, должно быть, то, что она узнала от Лизаветы, не могло не прийти ей в голову, и, когда последняя намекнула ей, чего от нее требуют за спасение ее возлюбленного, она побледнела как полотно, глаза ее широко раскрылись, дыхание остановилось в стесненной груди, и она в продолжение нескольких секунд не в силах была произнести ни слова.

Спасти друга ценой чести, царской чести, или умереть вместе с ним!..

Первый выход из ужасной дилеммы только промелькнул в ее отуманенной голове, тотчас же ухватилась она всем сердцем за второй.

– Смерть! Смерть! Только скорее, скорее! – прошептала она сквозь стиснутые судорогой губы, закрывая лицо руками.

Слез у нее уже не было. Ее била лихорадка, и по временам она теряла сознание. Только к утру утомленные страданием нервы поддались, и она забылась наконец в тревожном, прерываемом жалобными стонами, сне.

– Ступайте к себе, Лизавета Касимовна, – сказала Шувалова, – отдохните часочек, соберитесь с силами, чтоб меня заменить. Дай-то Бог, чтоб она настолько успокоилась, чтоб нам можно было уговорить ее принять герцога и терпеливо выслушать его кондиции… Ведь это еще не значит, чтоб мы на них согласились, – поспешила она ответить на загоревшийся негодованием взгляд своей слушательницы.

Разговор происходил у двери спальни, где было темно от спущенных штор, но когда Лизавета вышла в коридор, то увидела, что наступил уже день. Утренняя мгла проникала сюда через стекла высоких окон, и в этой мгле первое, что бросилось ей в глаза, была коленопреклоненная человеческая фигура в углу, у самой двери, из которой она вышла.

В первую минуту она так испугалась, что чуть не вскрикнула, но он встал, и она узнала Розума.

– Что вы тут делаете, Алексей Григорьевич? И как вы сюда попали? – чуть слышно прошептала она.

– Я вас ждал, Лизавета Касимовна… вы меня не заметили раньше, а я уж давно тут… не мог вытерпеть, пришел… я видел, как ее сюда провели… слышал ее рыдания… ее стоны, и как я все это пережил, не понимаю… вы меня простите… я, может быть, с ума сошел, – произнес он, потирая себе лоб, как бы для того, чтоб собрать отказывавшиеся ему повиноваться мысли.

– Ей немного полегчало, и она заснула, успокойтесь и идите к себе, вас могут тут увидеть, – сказала Ветлова, взяв его руку и ласково пожимая ее. – Не приходите больше сюда, лучше ко мне, через меня все узнаете, и пусть это останется тайной, что вы здесь провели всю сегодняшнюю ночь, поняли?

Она говорила с материнскою нежностью, как с ребенком, как говорила бы она с сыном в подобном случае, и, невзирая на осаждавшие ее мрачные мысли, ей было отрадно видеть, что голос ее действует на него успокоительно. Наклонив голову, он беспрекословно за нею последовал до конца коридора, где им надо было расстаться: ей идти направо, а ему налево, но тут, как бы очнувшись от забытья, он остановил ее просьбой ему сказать, что ей удалось узнать про Шубина. Где его держат? Что ему грозит? Неужели нет надежды на спасение?

– Ничего еще не знаю, приходите ко мне вечерком, и я вам сообщу все, что нам удастся узнать.

Но ответ этот его не удовлетворил, и он продолжал держать ее руку в своей и смотреть на нее полным страстной мольбы взглядом.

– Скажите, неужели я ничего не могу для нее сделать? – произнес он задыхающимся от волнения шепотом.

– Ничего, голубчик, мы с вами ничем ей не можем помочь, – печально возразила она, – все зависит от злодея, который преследует ее и тех, кого она любит… но ведь без воли Божией и он ничего не может сделать. Как были близки к торжеству Меншиковы и Долгоруковы, однако все вышло не так, как они хотели, а как захотел Господь…