Текст книги "Звезда цесаревны"

Автор книги: Н. Северин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

Это были сочинения французского писателя Брантома, весьма остроумного и забавного писателя, которого княжна Катерина уже читала в Варшаве и хотела перечитать здесь.

Всегда интересовалась она любовными авантюрами и их замысловатыми завязками и развязками, но в эту ночь она была особенно расположена увлекаться похождениями знатных французских дам, так живо и красноречиво описанных талантливым писателем, что, мысленно переживая их радости, страхи, волнения и отчаянье, она невольно спрашивала себя: что сказал бы мосье Брантом, если бы узнал историю ее жизни, и не сознался ли бы он тогда, что, каким бы богатым воображением ни обладал писатель, никогда ему не придумать того, что случается в действительной жизни? Какое великое множество всевозможных любовных авантюр пережила она на своем коротком веку! Как странно, изумительно и невероятно то, что она переживает в настоящем, а что ждет ее в будущем?.. Этого даже и ей самой невозможно себе представить!..

Сделаться русской императрицей! Одной из первых женщин в мире! Восседать на троне в золотом венце, в горностаевой мантии, выше всех, всех в целой России! Очутиться вдруг так недосягаемо высоко и далеко, что все преклонят перед нею колени и будут считать за величайшее счастье быть допущенным к ее руке!..

Книга соскользнула с атласного одеяла на ковер у ее кровати, и, подняв кверху красивую обнаженную руку, она стала ею любоваться.

Такая прекрасная ручка достойна поцелуев тысячной толпы. В России царицей будет красавица в полном смысле этого слова: изящная, умная, талантливая, на иностранный манер воспитанная, со многими посланниками будет она беседовать на их родном языке, со всеми королями и королевами сумеет вести переписку, без помощи секретаря. Таких цариц в России еще не бывало. Восхищаются цесаревной! Есть чем, нечего сказать! Даже порядочного любовника выбрать себе не умеет из великого множества без ума в нее влюбленных юношей. Отличила какого-то Шубина из мелких дворян, грубого, без малейшей полуры, ни встать, ни сесть не умеет, ни танцевать, ни говорить по-французски, ни одеваться, как подобает его положению, ни вести светского разговора… И это фаворит претендентки на русский престол! Срам! Последний из воздыхателей княжны Катерины не согласился бы взять к себе в дворские юноши этого Шубина, а граф Мелиссино даже и в конюхи не нанял бы такого увальня…

Мелиссино!

Она откинулась на подушки, закинула руки за голову и, устремив глаза в голубой штофный потолок алькова, улыбнулась красивому образу, вызванному ее воображением.

Этот тоже ее любит и, может быть, больше всех прочих… Нешуточной опасности подвергается он, не повинуясь приказанию царя и Долгоруковых и со дня на день откладывая свой отъезд из России в надежде ее увидеть, услышать ее голос, сорвать последний поцелуй с ее губ…

Большего он, разумеется, не достигнет. Не убежит она с ним в Испанию, как он мечтает, чтоб похоронить себя в старом скучном замке, с ворчливыми и скупыми стариками, рожать детей, считать кур и цыплят, приносимых фермерами, рассчитывать каждую копейку, перешивать старые платья, ездить в дребезжащей колымаге в гости к таким же смешным провинциалам, как и хозяева рыцарского замка Мелиссино, или пресмыкаться перед коронованными особами и их родственниками в качестве супруги посланника, делать перед ними низкие реверансы, целовать у владетельных принцесс ручки, льстить им, подлаживаться под их характер и расположение духа, вместо того чтоб самой сделаться императрицей обширного государства, – надо с ума сойти, чтоб сделать такой низкий выбор и, отвернувшись от лучшего, польститься на худшее! Никогда не думала она, чтоб Мелиссино был так прост и самонадеян! Он ее дурой считает. Но она ему докажет, что он ошибается. Глупая Стишинская совсем раскисла от свиданий с ним. Она воображает, что он так неотразим, что следует, не задумываясь, пожертвовать царским венцом из-за его прекрасных глаз…

А глаза у него действительно прекрасны, и чувствовать на себе его влюбленный взгляд очень приятно… Но мало ли на свете красивых черных глаз, а русская корона – одна в целом мире!

С этими мыслями она заснула, и ей снились толпы молодых красавцев, умолявших ее о поцелуе, в то время как золотой царский венец спускался с неба над ее головой, а у ног ее, на необозримом пространстве, толпился народ, которого она сознавала себя полновластной повелительницей… По временам где-то в стороне и как бы в тумане появлялся смутный образ мальчика, который должен был надеть на нее эту корону и облечь ее в порфиру, но если царский венец сверкал так ярко, что глазам было больно на него смотреть, и если порфира, все шире и шире расплываясь, заволакивала веред нею весь горизонт, то образ царственного жениха, постепенно бледнея, уходил от нее все дальше и дальше, пока совсем не исчез, оставляя ее одну в ореоле величия и власти.

Что это был за сон? Неужели вещий? Неужели она одна будет царствовать над Россией?

Такая перспектива стоила жертв, и она решилась их принести.

Проезжая на другой день с царем под тенистыми сводами столетних деревьев с желтеющей листвой, княжна воспользовалась минутой, когда свита их опередила, чтоб готовить завтрак на берегу речки у мельницы, и объявила, что ей очень бы хотелось скорее переехать в новый дворец, который царь был так милостив для нее приготовить неподалеку от его дворца.

Восхищенный жених отвечал, что желание ее может исполниться хоть сегодня, так как дворец готов вполне, и чем скорее переедет в него хозяйка, тем будет лучше.

– Мне же, кстати, дольше оставаться у вас невозможно. Остерман пристает с разными скучными делами и уверяет, что я должен непременно вернуться в Москву. Я ему уступлю на этот раз, но зато заставлю и их исполнить мое желание, – прибавил он, искоса поглядывая с лукавой усмешкой на свою даму, замечательно хорошенькую и грациозную в амазонке и в шляпе, с длинной зеленой вуалью, откинутой назад со свежего, раскрасневшегося от воздуха и быстрой езды лица.

– А можно узнать, что желает ваше величество? – спросила она.

– Я желаю с вами скорее обручиться, чтоб уж крепко было, – отвечал он, немного смущаясь под ее пристальным, пытливым взглядом.

Они ехали рядом, и так близко друг от друга, что, когда она с улыбкой протянула ему руку, предварительно сняв с нее длинную, расшитую разноцветными шелками перчатку, ему даже и пригнуться не надо было, чтоб поднести ее к губам, но она, придерживая поводья другой рукой, порывистым движением к нему нагнулась и слегка поцеловала его в щеку.

– О, поцелуйте меня крепче, княжна! Дайте мне вас обнять, ведь вы – моя невеста! – вскричал, вне себя от волнения, юноша, охватывая трепещущей рукой ее гибкий, тонкий стан.

– Не упадите, ваше величество, лошади не будут стоять смирно, пока мы целуемся: вы и сами свалитесь с седла, и меня за собой повалите, – возразила она, с веселым смехом вырываясь из его объятий и отъезжая от своего забывшегося кавалера на несколько шагов.

Он, сердито нахмурившись, пришпорил лошадь и ускакал так далеко вперед, что вскоре исчез у нее из виду, но это не заставило ее ускорить шаг, и когда, проскакавши сломя голову до конца аллеи, он к ней вернулся и, весь красный от конфуза, взглянул на нее, то увидел, что она так весело на него смотрит своими большими карими смеющимися глазами, что вся его досада прошла, и он громко расхохотался.

– Какая вы занятная, с вами весело и ловко, как с товарищем! – сказал он.

– И всегда буду я вам добрым товарищем, ваше величество, – сказала она. – И чем ближе вы меня узнаете, тем ловчее вам со мной будет.

Они проехали несколько шагов молча. Ему столько хотелось ей сказать, что он не знал, с чего начать, и ничего лучшего не мог придумать, как объявить, что ему очень бы хотелось завтра вечером у нее ужинать в ее новом дворце, и вдвоем.

– Ужинать я и сама вас хотела к себе просить, ваше величество, но прежде, чем нам оставаться вдвоем, да еще ночью, нам надо обвенчаться, – возразила она, не переставая весело смеяться.

И какой это был заразительный смех! Долго-долго звучал он у него в ушах даже и после того, как они расстались, и, когда влюбленный мальчик прислушивался к ее смеху, припоминал ее веселые глаза и улыбку, у него на душе становилось так радостно, что ему хотелось прыгать и громко хохотать. Какая разница между этой невестой и первой, и как хорошо, что скучная княжна Марья Меншикова в Сибири, а эта веселая милочка всегда с ним останется.

Вернувшись с прогулки, княжна Катерина, не раздеваясь, прошла в кабинет отца, где застала старшего брата.

Уже издали, не доходя еще до двери кабинета, догадалась она, что брат приехал из Москвы с недобрыми вестями. Запальчивые восклицания отца долетели до ее ушей раньше, чем она успела переступить порог покоя, по которому он прохаживался большими шагами, в халате из красивой и тяжелой шелковой французской ткани и без парика, в то время как царский фаворит, как всегда, корректно расфранченный по последней моде, сидя в креслах с высокой спинкой у двери балкона, растворенной в сад, с еле сдерживаемым раздражением крутил в похолодевших от волнения пальцах дорогие кружева своего пышного жабо.

К появлению княжны отнеслись угрюмо. Князь Иван не шелохнулся и, ответив кивком на ее надменный поклон, отвернулся от ее пристального и насмешливого взгляда, чтобы смотреть на клумбу с отцветающими осенними цветами, благоухающую в двух шагах от балкона. А отец их прервал свое хождение для того только, чтоб отрывисто у нее спросить:

– Вернулась? Что так скоро? Заскучал он, верно, там с вами? И завтрак, верно, спакостили… Я говорил, что свежую рыбу нельзя тащить за десять верст по такой жаре, испортилась, верно? – продолжал он с возрастающим волнением, не дожидаясь ответов на свои вопросы.

– Кабы княжна Катерина захотела, государь не заметил бы, что рыба не первой свежести, – заметил князь Иван, не отрывая глаз от клумбы.

Она с живостью к нему обернулась, но колкое возражение, готовое сорваться с ее губ, не выговорилось, и, с усмешкой пожав плечами, она снова обратилась к отцу, который опять сердито зашагал по комнате.

– Мало ли что! Кабы у нас было сердце да благодарность к родителям, мы бы иначе себя держали, мы бы понимали, что глупо выставлять себя на посмешище людям, – продолжал он ворчать, избегая встречаться с глазами дочери, которая стояла неподвижно на том месте, близ письменного стола, у которого остановилась.

Она, надменно выпрямившаяся, с исказившимся от сдержанного гнева лицом, со сдвинутыми бровями и стиснутыми губами, казалась еще выше и тоньше от длинного темно-синего суконного платья, плотно облегавшего гибкий стан с молодой упругой грудью, тяжело дышавшей от усилия казаться спокойной и ни единым движением, ни единым звуком не выдать чувств, наполнявших ее душу.

– Вся Москва над нами смеется… Наши Горенки прозвали крепостью, и будто мы в ней насильно держим в пленении государя, – продолжал между тем ворчать с возрастающей горечью князь Алексей Григорьевич, постепенно одушевляясь своими собственными словами, – и будто этот плен ему так прискучил, что он ждет не дождется, чтоб кто-нибудь его от нас избавил…

– Это у Шереметевых рассказывают? – заметила княжна, мельком взглянув на брата, продолжавшего от нее отворачиваться.

– Не у одних Шереметевых, и в Александровском про нас сплетни плетут, да еще, может быть, похуже, – подхватил князь Алексей. – Нечего, сударыня, ухмыляться да плечами пожимать, хорошего в том мало, что ты ловка на лазуканье только с такими фертиками, как этот гишпанец голопятый, Мелиссино… Вот таким амурным упражнениям тебя не учить, таких щелкоперов ты мастерица с ума сводить, а как если до чего посолиднее дело дойдет…

– Батюшка, – прервала его с почтительною твердостью дочь, бледнея от его обидных намеков, – я пришла вас просить оказать мне милость…

– Что еще? Что тебе от нас надо? – сердито оборвал ее отец. – Тебе бы, сударыня, все только от нас требовать милостей, а чтоб заслужить их покорностью да повиновением, этого от тебя не жди!

– Это будет уж последняя от вас ко мне милость, батюшка. Я завтра уезжаю от вас совсем.

– Куда это?

– К себе, в тот дом, который государь приказал для меня отделать, близ своего дворца, – вымолвила княжна, невольно наслаждаясь эффектом своих слов.

Отец от изумления открыл рот, а брат, стремительно повернувшись к ней, смотрел на нее с таким выражением в широко раскрытых от изумления глазах, точно он не верил своим ушам.

– Если б была ваша милость, батюшка, сегодня же отправить туда мою мебель, посуду и людей, чтобы мне завтра со Стишинской уже в убранный дом приехать, – продолжала между тем все с тем же холодным спокойствием княжна. – Государь назвался ко мне на новоселье ужинать…

Уж это было слишком! Все одна устроила… сама… одна и пришла хвастаться… издеваться над ними…

Князь Иван сорвался с кресла и, объявив, что идет пожелать доброго утра государю, которого еще не успел сегодня повидать, торопливо вышел из кабинета, а отец его, чтобы привести в порядок чувства и оправиться от неожиданного сообщения, к которому он еще не знал, как отнестись, молча прошелся по комнате.

– Так ты завтра от нас совсем уезжаешь? – спросил он, останавливаясь перед дочерью, которая, не трогаясь с места, терпеливо ждала, чтобы он с нею заговорил. – Почему же ты собралась так внезапно, ни слова не сказав ни мне, ни матери?

– Не внезапно, батюшка, – вся Москва знает, что государь приказал отделать для меня дом близ своего дворца, чтобы чаще со мною видеться до нашего брака.

– У вас, значит, это уж решено? Сама все устроила?

– Давно решено, батюшка. Разве он жил бы у нас так долго, если бы не решил со мною обвенчаться? Сегодня он с вами переговорит об обручении. Ему хочется, чтобы оно было как можно скорее, в ноябре или в декабре, вот он вам скажет, а мне надо вас, дорогой батюшка, побеспокоить еще просьбой, – продолжала она, взяв руку отца и целуя ее, – пока хозяйство мое еще не налажено, не будет ли ваша милость – отпустить ко мне вашего француза? Государь с удовольствием кушает его стряпню, а мне хотелось бы, чтобы мой жених нигде не кушал с таким аппетитом, как у меня…

– Разумеется, тебе теперь француз-повар нужнее, чем нам, – процедил сквозь зубы князь. – Бери его и держи, сколько хочешь. Я так растратился за последнее время, что придется экономию нагонять… Ну, да зато дочку за царя просватал, – прибавил он с горькой усмешкой, не переставая повторять про себя: «Сама все устроила, сама, одна… И все польское воспитание! Сам виноват, сам виноват! Не дочь себе вырастил, а чужую… врага лютого, может быть… если вовремя ей не покориться…»

Он прошелся еще раз по комнате, опустился на обитый кожей диван, стоявший у стены рядом с библиотекой, вдали от дверей, и пригласил дочь сесть рядом с ним.

– Потолкуем, Катерина, может, в последний раз… ведь, как-никак, а все же я тебе родителем прихожусь и, кроме добра, ничего не могу тебе желать, – проговорил он с напускным добродушием, не вязавшимся с выражением его глаз, с пытливою подозрительностью устремленных на девушку.

Удивительно стойко выдерживала она эту пытливость! Не опуская взгляда и все с той же загадочной усмешкой на тонких губах, подошла она к дивану и опустилась на указанное ей место рядом с отцом.

– Ну, расскажи же мне все, что между вами произошло, мне надо знать… понимаешь? – начал он не без смущения.

Заискивать перед девчонкой, родной дочерью! Очень это было тяжело для чванного, властолюбивого князя!

– Государь выразил желание, чтобы я скорее переехала в свой дом, и я согласилась, – сдержанно проговорила она.

– А перед тем? Ведь не вдруг же он тебе это сказал, и сама же ты говоришь, что он хочет в ноябре с тобою обручиться?

– Вы уж это знаете, для чего же повторять?

– А про венчание в каких выражениях он сказал? – продолжал настаивать отец с вымученною ласковостью в голосе. – Ну, ну, извини мою докучливость, – поспешил он прибавить, заметив нетерпеливое движение, которым она ответила на его расспросы, – не желаешь про это говорить, так и не надо… Сама умница, сама так ловко устроила свою судьбу, что нам всем остается только ждать твоей милости… Много у нас врагов, Катерина! Ох как много! Несдобровать нам, если ты нас не защитишь! Вот, например, Голицыны, ведь это они гнилые слухи про тебя распускают, будто ты уж девическую свою честь потеряла…

– Батюшка, я вас прошу никогда мне ничего не передавать из того, что про меня плетут мои враги! – вскричала княжна, гневно сверкнув глазами. – Поймите, что я могу жить тогда только, если ничего не знаю из того, что про меня думают и говорят! Положение мое трудное, – продолжала она смягчаясь, – и выносить его мне приходится одной, на это силы нужны и терпение…

– У тебя есть отец, – вставил он робко.

– Одного у вас прошу, оставьте меня в покое на время, дайте осмотреться, дайте мне понять и самое себя, и его, моего будущего мужа! Дайте мне обсудить положение. Оно не из легких. Мы с ним – одни в целом мире, все нам лгут, все нам льстят из-за личных выгод, нам не с кем ни советоваться, ни дружить, – продолжала она с возрастающим одушевлением. – Сами же вы при мне сколько раз рассказывали про царя Петра, как он умирал, в каком страшном одиночестве, обманувшись во всех, в самых близких, в каком мрачном отчаянии металась его душа… И вот я вам скажу, что и внук его уж и теперь испытывает то же самое! Этот ребенок, сам себя еще не понимающий, уже понял, что верить никому нельзя… что все лгут ему потому, что он – царь! Он уж знает, что ему следует опасаться особенно тех, кому он всем обязан…

– Он тебе это сказал? – вскричал князь, хватая дочь за руку и устремляя на нее полный ненависти взгляд. – Он меня назвал?

– Если вы будете меня допрашивать, как в застенке, батюшка, то ничего не добьетесь, я не из тех, из которых можно пытками выворачивать душу, – возразила она с холодной надменностью, вырывая руку из его похолодевших от волнения пальцев.

– Это ты меня пытаешь, как кат! Ты мне растерзала сердце, Катерина! В чем может меня подозревать государь? Чем мне доказать мою преданность, мою любовь? Если ты это знаешь, так скажи! Что он про меня думает? Кто ему про меня наговорил? Кто? Кто? Ты молчишь? Мне, значит, надо забыть, что я – твой родитель и имею на тебя права, данные мне самим Богом? Ты отказываешься от отца? Ты отказываешься подать ему руку помощи, спасти его? Берегись, Катерина! Если благословение родителей что-нибудь да значит, то и проклятие их тоже…

Он был вне себя. Намек дочери на то, что он у царя в подозрении, ее упорный отказ помочь ему разрушить подведенную под него каверзу врагов привел его в такое исступление, что, не войди в эту минуту его сын, он бы ее проклял. Она это так хорошо сознавала, что бессознательно уж искала спасения в бегстве и, пятясь назад от наступавшего на нее в ярости отца, чуть не столкнулась у двери с входившим братом.

Охватив одним взглядом положение и поняв по искаженному гневом лицу старика и по отчаянной решимости сестры ему не уступать, что между ними вспыхнула одна из тех озлобленных ссор, которые не в первый раз разгорались в их семье, он поспешил заслонить собою княжну и торжественно объявил отцу, что государь желает его видеть.

– Он желает в самом непродолжительном времени объявить всенародно о своей помолвке с княжной Катериной, батюшка, и мне кажется, что перед таким важным актом нам следует прекратить наши семейные дрязги. Да и какие могут у нас быть пререкания с обрученной невестой нашего царя, с нашей будущей императрицей? – прибавил он с горькой усмешкой.

Князь Алексей молча вышел в соседнюю комнату, служившую ему уборной, где уже ждал присланный его сыном камердинер с волосочесом, а княжна прошла на свою половину, чтобы предупредить свою резидентку о случившемся и приказать ей наблюдать за укладкой и отправкой вещей в новое свое помещение.

– А что же мы будем делать с графом? – спросила пани Стишинская дрогнувшим от душевного волнения голосом.

Нелегко ей было примириться с утратой обещанной ей суммы.

– Надо ему дать знать, чтобы он как можно скорее уезжал из России.

– О, как ваше сиятельство мало его знает! Ни за что не согласится он отказаться от надежды хотя бы издали любоваться дамой своего сердца…

– Не говорите глупостей, Стишинская. Я держу вас у себя не для того, чтобы вы мне набивали уши вашими нелепыми фантазиями, а чтобы вы исполняли мои приказания, – строго прервала ее княжна. – Вы объясните графу Мелиссино, что я на днях буду официально признана невестой государя и что рисковать таким высоким положением и счастьем великого государства я вовсе не намерена из-за его прекрасных глаз. Слышите?

– Если бы ваше сиятельство хотя бы написали ему письмо… в последний раз, на прощание, – пролепетала смущенная резидентка.

– В последний раз?! Что вы хотите этим сказать? – вспылила княжна. – Я никогда ему не писала! Слышите? Ни-ко-гда! И вы должны это знать, а также и он. За такое подозрение против русской государыни у нас бьют кнутом, вырывают ноздри, отрезают язык, ссылают в сибирские тундры, казнят мучительной смертью… предают проклятию! – продолжала он с возрастающим возбуждением. – Объясните ему это… Вы – мастерица описывать ужасы, представьте ему, что мне бояться нечего, меня никто не посмеет допрашивать, а его и вас с ним допытают до того, что вы на себя наговорите достаточно для смертной казни. Вспомните историю Меншиковых! Пожалели кого-нибудь из их приближенных? Кто спас вас тогда от беды? Кто?

– Ваше сиятельство, – дрожащими и побелевшими от страха губами пролепетала ее собеседница.

– Советую вам всегда это помнить, а все остальное забыть. И вот что еще: сколько обещал вам граф за свидание со мною? – спросила она отрывисто после довольно продолжительного молчания, во время которого пани Стишинская, отойдя к двери, стояла ни жива ни мертва в ожидании дальнейших приказаний. – Говорите же, я жду!

Это было произнесено так повелительно, что бедная пани совсем растерялась и отвечала, как на страшном суде, сущую правду.

– Тысячу дукатов…

– Вы получите эти деньги от меня, если принесете мне все письма, которые я будто бы через вас ему передавала. Поняли?

– Поняла, ваше сиятельство, – слетело помимо воли с языка пани Стишинской.

Ей в ту минуту казалось, что от нее требуют невозможного, а между тем в тот же вечер, явившись к своей госпоже, когда она уже лежала в постели, среди опустевшего покоя, из которого вся обстановка была вывезена в новое помещение, пышно наименованное не домом, а дворцом, пани Стишинская с сияющим от счастья лицом подала ей пачку писем, перевязанных розовой лентой, которую ей удалось получить от несчастного отринутого Мелиссино. Ее не расспрашивали, какими чудесами красноречия добилась она этой жертвы. Княжна, не разжимая губ и не поднимая на нее глаз, чтобы, может быть, не выдать засверкавшей в них радости, развязала пачку, пересчитала письма, рассыпавшиеся по одеялу, и, приказав зажечь дрова в камине, долго не спускала глаз с пламени, пожиравшего один за другим листки толстой синеватой золотообрезной бумаги, которые она передавала своей наперснице для сожжения.

– Ваше сиятельство, может быть, желаете узнать, что я сказала графу и что он мне ответил прежде, чем передать сокровище, с которым он никогда не расставался и которое носил на груди с мощами св. Терезы, кусочком от гроба Господня и прочими реликвиями? – не вытерпела, чтоб не спросить, словоохотливая полька, приблизившись к кровати своей госпожи, когда последние искры, пробегавшие по черному пеплу, оставшемуся от любовных излияний княжны, потухли.

– Для чего? Меня это вовсе не интересует, – холодно возразила последняя. – Дайте мне мою книгу, придвиньте ко мне свечу и идите себе спать, – прибавила она с облегченным сердцем, вытягивая свое молодое красивое тело на пуховиках. – О награде, обещанной вам, я не забуду, не беспокойтесь, – прибавила она, уступая потребности излить ощущаемое ею удовольствие и на ту, которая способствовала ее успокоению.

Лизавета Касимовна не виделась с матерью с тех пор, как после падения Меншиковых ездила в дом Долгоруковых, чтобы узнать, не пострадала ли она вместе со своими покровителями, и чтобы попытаться выпутать ее из беды. Но опасения эти, как мы видели, оказались излишними, и, убедившись, что мать ее не только не пострадала, но даже извлекла для себя выгоду из чужого несчастья, Лизавета вернулась во дворец, до глубины души возмущенная переходом ее в папизм из православия, и объявила цесаревне, что все между нею и той, которой она обязана жизнью, кончено, и навсегда. Всегда были они чужды друг другу душой, а уж теперь последняя связь, существовавшая между ними, порвалась.

– Да ты ей больше и не нужна, – заметила на это цесаревна. – Человек, который с легким сердцем бросает друзей в минуту несчастья, чтобы примкнуть к их злейшим врагам, никогда не пропадет и всегда сумеет извлечь себе выгоду из чужого горя, а равно из чужих радостей.

– Одного прошу я у Бога – никогда с нею больше не встречаться.

– Не беспокойся, мы долго ничего про нее не услышим, – возразила цесаревна. – Долгоруковы не выпустят власти из рук так легко, как Меншиковы.

Однако месяцев через пять, в начале рождественского поста, который цесаревна намеревалась провести в деревне, куда уж давно уехал Шубин и откуда писал восторженные письма с описанием прелестей зимы вдали от Москвы, умоляя свою царственную возлюбленную ускорить свой приезд, Лизавете Касимовне в один морозный и ненастный вечер, когда она уже готовила своей госпоже на ночь постель, пришли доложить, что к ней приехала ее мать и непременно желает ее видеть.

Посещение это, да еще в такое время, так ее удивило, что, прежде чем пройти к себе, она явилась к цесаревне и, объявив ей о неприятном визите, спросила:

– Не отказать ли в приеме пани Стишинской под предлогом позднего времени и недосуга? Можно ей послать сказать, что я у вашего высочества и не могу ее принять…

Но ей не дали договорить.

– Зачем? Напротив, ты должна ее видеть. Она, может быть, явилась по приказанию Долгоруковых… Пожалуйста, ступай к ней и постарайся быть с нею полюбезнее, чтобы она побольше тебе рассказала про то, что там делается, правда ли, что им уже удалось просватать княжну Катерину за царя, и когда думают сыграть свадьбу. От нашего проданного немцам духовенства всего станется: оно из страха и корысти готово разрешить обвенчать грудного ребенка со старухой! – вскричала с волнением цесаревна. – И как бы ни было поздно, приди ко мне, когда ты ее проводишь! – закричала она вслед удалявшейся камер-юнгфере.

Лизавета прошла в свою комнату, где застала пани Стишинскую, расположившуюся с комфортом, как у себя дома. Она сняла с себя нарядную шляку, приказала затопить камин и грелась у огня, вытянув ножки в ажурных шелковых чулках и в атласных светлых башмачках на высоких каблуках.

– Ну, моя цурка, я тут распорядилась: у тебя было так холодно, что я приказала затопить камин и кстати уж зажечь канделябры, – объявила она таким беззаботным тоном, точно не дальше вчерашнего дня рассталась с дочерью, и в самых дружественных отношениях. – Скуповато вы живете: темно и холодно, не то, что мы, – прибавила она с веселым смехом. – У нас каждый день, с утра до вечера, пылают дрова во всех каминах и горят восковые свечи в канделябрах… Сегодня у нас парадный ужин, ждем много важных гостей, и я этим воспользовалась, чтобы к тебе приехать, надо кое о чем потолковать… Но прежде всего распорядись, чтобы мне принесли сюда поужинать: мне хотелось поберечь аппетит к вечеру, и я плохо пообедала, а от ужина-то пришлось уехать, и я очень голодна…

Лизавета вышла в коридор, чтобы распорядиться насчет кушанья, и, вернувшись назад, села по другую сторону камина, чтобы выслушать то, что имела ей сказать мать, очень довольная тем, что встреча их обошлась без неприятных упреков и объяснений и даже без малейшего намека на последнее их свидание и на последовавший за ним полнейший разрыв отношений. Ни разу в продолжение всего этого времени не осведомилась Лизавета о здоровье матери, но пани Стишинская не расположена была сегодня вспоминать о неприятных вещах; она была радостно возбуждена, вид у нее был торжествующий, и она посматривала на дочь лукаво смеющимися подведенными глазами, точно предвкушая заранее эффект поразительной новости, которую она имела ей сообщить.

– Вот какая я добрая мать, вспомнила про дочку в минуту счастья, и к тебе первой приехала сообщить, что завтра государь объявит в Верховном совете о своем намерении жениться на нашей княжне! Это еще тайна, но мне хотелось, чтоб ты раньше всех это узнала. Вот как я тебя люблю, невзирая на всю твою неблагодарность и на то, что ты позволила себе выругать меня ренегаткой, – продолжала она, невольно смущаясь молчанием своей слушательницы и строгим выражением ее лица. – Теперь, значит, кончено, императрицей будет княжна Катерина Долгорукова, и с этим должны будут примириться все остальные претендентки на царскую корону… Твоя цесаревна будет в отчаянии, но тебе сокрушаться нечего: я тебя не оставлю, и, кто знает, может быть, удастся так заинтересовать тобою царскую невесту, что она возьмет тебя ко двору невзирая ни на что: на то, что ты теперь служишь у ее бывшей соперницы и что твой покойный муж осмелился советовать государю противиться проискам Долгоруковых… Большая это была глупость с его стороны, и если бы он раньше посоветовался со мной, то я бы его не допустила себя погубить… Но разве он меня когда-нибудь слушал?.. Чем бы радоваться, что у него такая умная теща, которая может так много для вас сделать, он выказывал мне презрение… презрение женщине, которая пользуется полным доверием царской невесты, женщине, за которой все ухаживают! Надо было быть совсем дураком, чтобы не предвидеть, что придет минута, когда я вам могу быть всех полезнее, полезнее самого царя, не говоря уж про вашу цесаревну, которая теперь ровно ничего не значит… Изготовлен указ во всех церквах молиться за царскую невесту и именовать ее высочеством, пока она не сделается величеством, а уж до этого недолго ждать: венчание назначено на 19 января! Как видишь, дело совсем слажено, и ничто в мире не может помешать, чтоб оно свершилось. Ее высочеству, царской невесте, готовят двор, и такой пышный, какого никогда в России не видывали. Да, мы всем покажем, как живут царствующие особы в цивилизованных государствах, как в Польше например: недаром княжна воспитывалась в Варшаве и взяла меня в ближайшие наперсницы. Мы с нею так разукрасим царский дворец, такие будем задавать пиры и банкеты, что все русские дураки только рот разинут от изумления: им и во сне не снилась такая роскошь, как та, которую мы заведем! У нас будет настоящий европейский двор. Княжна часто советуется с посольскими кавалерами насчет жизни, которую ведут коронованные лица в других странах, и всего больше прельщает ее французский двор…