Текст книги "Звезда цесаревны"

Автор книги: Н. Северин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

Из белой залы с банкетками, обитыми алым бархатом, они прошли в другую комнату, еще роскошнее обставленную, со стенами, обитыми парчой, и с портретом во весь рост темнокудрой красавицы в широкой позолоченной раме. Тут царил полумрак. Покой был очень велик и освещался одним канделябром с несколькими восковыми свечами у самого портрета, с которого Розум не мог спустить глаз.

– Это портрет цесаревны, полюбуйтесь на нее сегодня хоть в живописи, в другой раз увидите ее живую, – заметила Ветлова, подводя своего спутника к портрету. – Портрет очень похож, но в натуре она еще красивее, – прибавила она.

И сама она так заразилась восхищением юноши, что забылась с ним в созерцании художественного произведения, изображавшего ту, которую она так беззаветно любила, что пожертвовала и спокойствием душевным, и семейным счастьем с избранником сердца, чтоб ей служить. Вдруг где-то с той стороны, к которой они стояли спиной, перед портретом, раздались поспешные шаги, шуршание шелковой робы, звон оружия, с шумом растворилась дверь, и в покое появилась сама цесаревна в сопровождении Шубина. Весело и оживленно разговаривая между собой, они прошли мимо стоявших перед портретом, не замечая их, и скрылись в другую дверь напротив, ведущую во внутренние покои хозяйки дворца.

Видение длилось всего только несколько секунд и скрылось много раньше, чем Розум успел очнуться от восхищения. Он стоял как очарованный, не спуская глаз с двери, за которой исчезла царица его души, та, о которой он столько лет мечтал, никогда ее не видевши и поклоняясь ей в образе, созданном его воображением.

Насколько она оказалась прекраснее, величественнее, обаятельнее того, что он себе воображал, у него не нашлось бы слов сказать. Не отыскалось бы также выражений на человеческом языке объяснить и того, что происходило в его душе в эту минуту внезапного исполнения его заветнейшего желания; как потом он и сам признавался, минута эта была счастливейшая в его жизни, и все необычайное, постигшее его впоследствии, в неожиданности своей и чарующей прелести, похожее гораздо больше на волшебную сказку, чем на действительность, не могло не только изгладить из его сердца впечатление этой минуты, но и уменьшить или превзойти то неземное блаженство, которым наполнилось все его существо. В полном смысле этого слова чувствовал он себя как бы вознсенным на небо, сознание всего земного исчезло бесследно, и в продолжение нескольких секунд самое понятие о времени и пространстве для него не существовало. Машинально наклонил он голову на предложение Лизаветы Касимовны следовать за нею к выходу из цесаревниных покоев в комнаты, где она поручит лакею провести его дальше, машинально прошел за нею через несколько богато разубранных покоев, ни на чем не останавливая взгляда и досадуя лишь на то, что он не может зажмуриться, чтоб еще сильнее сосредоточить все силы своего воображения на образе, запечатлевшемся в его памяти неизгладимыми чертами. Спутница его ему что-то говорила, но он не в состоянии был разобрать ее слов и вникать в их смысл, и звук ее голоса его раздражал, отвлекая от других, внутренних, звуков, не перестававших звучать в его ушах и к которым было такое для него счастье прислушиваться. С веселой улыбкой, отражавшейся в ее чудных глазах ласковым блеском, проговорила цесаревна, проходя в пятнадцати шагах от него: «А я им скажу, что на этот день уезжаю в Москву…»

Кому она это сказала?

Тут только Розум вспомнил, что она была не одна, и рядом с ее образом перед его духовными очами явился другой.

– Кто был с цесаревной? – спросил он у своей спутницы, неловко прерывая ее речь, в которую он не в силах был вслушиваться.

Они подходили к широкой лестнице. Снизу слышался сдержанный говор, и откуда-то сбоку выступила фигура лакея в ливрейном кафтане.

Вопрос юноши смутил немного Ветлову, но на одно только мгновение; почти тотчас же ответила она совершенно спокойно, что цесаревна проходила по портретной со своим камергером Шубиным.

В первый раз слышал это имя Розум, и никаких решительно причин не было у него придавать какое-либо значение этой первой встрече с незнакомым человеком, о существовании которого он и не подозревал несколько минут перед тем, весь поглощенный созерцанием царицы его души, он даже не взглянул на него, не заметил, стар ли он или молод, красив или дурен, а между тем ревность так сильно стиснула сердце, что он побледнел от боли.

Прошло довольно много времени. Розум во дворец цесаревны не являлся.

Впрочем, Лизавете Касимовне было не до того, чтоб замечать его отсутствие. Неприятности между цесаревной и императрицей учащались, к ней уж совсем видимо придирались, чтоб вывести ее из терпения и довести до неосторожного взрыва негодования, вследствие которого можно было бы начать против нее явное преследование с роковыми, непоправимыми последствиями. Преданные люди советовали ей единогласно удалиться на время от двора, чтоб дать пройти буре, утихнуть страстям, успокоить подозрения, но она со дня на день откладывала свой отъезд, не внимая даже просьбам Шубина, который наконец решился уехать в Александровское один.

Провожая его, цесаревна много плакала и чистосердечно сознавалась и ему, и своим приближенным, что чувствует себя очень несчастной и одинокой.

– И чует мое сердце, что это только начало бедствий! Не успокоятся немцы, поколь в могилу меня не сведут! – повторяла она Мавре Егоровне и Лизавете, которые не знали, как ее утешить: повторять отвергнутый совет тоже покинуть Петербург, со дня на день все больше и больше онемечивавшийся, не стоило труда, цесаревна была упряма и скрытна, у нее, без сомнения, были причины здесь оставаться, а так как причин этих она никому не доверяла даже в минуты сильнейшего отчаяния, то и влиять на изменение ее решения не было никакой возможности. Приходилось терпеть и ждать.

Между тем ликование иноземной партии дошло до апогея. Приехала выписанная из-за границы наследница престола, избранная немцами, некрасивая четырнадцатилетняя принцесса Анна Леопольдовна, ожидали ее жениха, чистейшей воды немца. Готовились к свадебным торжествам, на которых должна была присутствовать бедная цесаревна. Описать душевные муки ее приверженцев нет никакой возможности: все дальше и дальше отдалялось осуществление заветной мечты русских людей видеть на престоле дочь царя Петра, русскую по мыслям, по вере, по любви и по пониманию русского народа. Все чувствительнее и тяжелее ложился немецкий гнет на Россию, и казалось, что с каждым днем все труднее и невозможнее его сбросить. Усиливался надзор за русским духом во всех его проявлениях, всюду появились соглядатаи и доносчики. По систематичной придирчивости и жестокости наступили времена ужаснее петровских.

Каждый раз, когда цесаревна возвращалась из дворца, ближайшие к ней женщины, Мавра Егоровна и Лизавета Касимовна, с замирающим сердцем всматривались в ее лицо, чтоб угадать по его выражению, не случилось ли с их обожаемой госпожой новой беды, нового горя, и успокаивались тогда только, когда она им рассказывала про все подробности приема, про то, что сказала ей императрица и что она ей возразила, про тяжеловесные смешные любезности, с которыми, без сомнения, для отвода глаз приступает к ней грубый немец, которого все уже величают не иначе как герцогом и перед которым начинают уже пресмыкаться именитые бояре лучших российских родов – не все, конечно, о, далеко не все, но меньшинство людей с гибкою совестью, не стыдившихся заискивать перед иноземцем, уступчивостью своей еще резче выделяя непреклонных в правилах народной чести, тем самым усиливали грозившую им опасность и отягчали их положение.

И вот однажды, когда цесаревна вернулась из императорского дворца, где она присутствовала при богослужении, Ветлова была поражена особенным ее оживлением и веселостью. Давно уж не видела она ее в таком настроении – с тех пор, как она рассталась со своим фаворитом.

Получила, верно, от него приятные вести? Но кто же во дворце мог ей про него говорить? Может быть, императрица оказала ему какую-нибудь милость, чтоб сделать удовольствие своей сопернице?

Не ускользнула перемена в расположении духа цесаревны и от Мавры Егоровны.

– Почему ваше высочество сегодня так рано изволили вернуться из дворца? Разве ваше высочество не приглашали завтракать с императрицей, как всегда? – спросила она у своей госпожи в то время, как Лизавета Касимовна снимала с нее парадную робу, чтоб заменить ее более покойной.

– Я там сегодня обедаю, – отвечала цесаревна. – Обещала герцогу, у меня к нему есть просьба, и надо было доставить ему то же удовольствие, – прибавила она небрежно, видимо, думая о другом. А затем, после довольно продолжительного молчания, она сказала своей камер-фрейлине, в ту минуту, когда последняя собиралась уходить, что слышала сегодня ее знакомого, того украинского юношу, про которого она ей говорила, нового певчего, привезенного Вишневским.

– И что же, понравился его голос вашему высочеству? – спросила Ветлова.

– Прелесть! Я выговаривала Федору Степановичу за то, что он не ко мне его привез, а в капеллу императрицы. Что они там в пении понимают? Да еще в церковном! Ну, да мы его к себе переманим, мне в этом герцог поможет. Я даже сегодня с его Бенигной из-за этого полюбезничала и обезьянку его горбатую поласкала… Императрица с этой милой семейкой не расстается, так и ходит окруженная немецкими ребятишками. Набаловала их до того, что нет от них ни минуты покоя… А что ты мне тогда рассказывала про этого певуна? – обратилась она к Лизавете Касимовне. – Я тогда внимания на твои слова не обратила и вспомнила про них тогда только, когда его увидела.

Ветлова в кратких словах рассказала ей биографию Розума и повторила то, что он ей передавал о чувствах к ней украинцев.

– Да, да, я знаю, что меня там любят, и этого юношу уж потому нам надо к себе взять, что он оттуда и, верно, очень скверно чувствует себя с немцами, – заметила цесаревна.

И весь этот день она была особенно весела, любезна и разговорчива со всеми приезжавшими засвидетельствовать ей свою преданность и уважение. И со всеми она находила предлог вспомнить про нового певчего, которого слышала за обедней в большом дворце. Когда же она вернулась довольно поздно с обеда оттуда, первыми ее словами Лизавете Касимовне были:

– Дело слажено, говорила и с герцогом, и с Левенвольдом: завтра наш соловей мне будет представлен.

На другой день Розум явился довольно рано утром во дворец цесаревны и, согласно данному еще накануне вечером приказу, был немедленно введен в приватные покои цесаревны. Вскоре стало известно, что ему отводят помещение не в певческом флигеле с прочими певчими, а в самом дворце, потому что цесаревне желательно его слушать во всякое время.

С этого дня ее высочество деятельно стала собираться в Москву, и, получив от своего фаворита письмо из Александровского, она поручила Лизавете Касимовне ответить за нее Шубину, чтоб он их ждал в самом скором времени.

– Да не забудь ему и про Розума написать. Мы с таким соловьем такие там песни заведем, что всех заставим забыть, что есть немцы в России! – прибавила она со смехом.

XIV

На время это удалось. Цесаревна зажила со своими приближенными в деревне своею обычною жизнью, проводя по целым дням на свежем воздухе, в катаниях верхом и в экипажах, в прогулках пешком, а по вечерам у нее во дворце пели, плясали и всячески забавлялись в больших, ярко освещенных покоях, угощались вкусными обильными ужинами с заграничными винами и домашнего приготовления настойками, наливками, медами.

В свите ее всегда можно было видеть красавца Розума, но держал он себя так скромно и так стушевывался перед тем, которого давно привыкли считать ближайшим к цесаревне лицом, что никому не приходило в голову в нем видеть соперника Шубину в сердце дочери царя Петра Великого.

Одна только Ветлова подозревала истину, ей одной Шубин поверял первое время терзавшие его муки ревности.

– И что всего тяжелее для меня – это то, что я и ненавидеть его не могу: такой он чистосердечный и так безумно ее любит, – сознавался он Лизавете Касимовне, когда становилось нестерпимо молчать и не искать сочувствия у дружески расположенного к нему существа.

– Никогда она вас на него не променяет, – возражала она, – вы друг испытанный, и ни с кем не может она так откровенно говорить, как с вами. Розум еще молод и так наивен, что понимать ее не может, и она им забавляется, как игрушкой.

– Еще бы! Да если б было иначе, мне оставалось бы только умереть. Я знаю, что в тяжелые минуты она всегда про меня вспомнит и всегда придет ко мне за советом и за утешением.

– А Розум ей только для песен да для плясок нужен, – спешила подтвердить его собеседница.

Шубин очень переменился с того дня, когда так наивно изумлялся, что цесаревна, отвечая на его любовь, медлит узаконить и освятить свою с ним связь и предпочитает опасные бури безнадежных стремлений к престолу мирной и счастливой жизни с любимым человеком; теперь он многое понял и, в ущерб личной выгоде, во многом ей сочувствовал. Теперь он, наравне со всеми ее приверженцами, страстно желал ее воцарения на престоле ее отца и, как казалось Ветловой, не прочь был не одними словами, а также и делом этому способствовать. У него завелось большое знакомство в Москве, и из вырывавшихся у него слов, в минуты душевного возбуждения, можно было заключить, что он затевает что-то такое решительное и, без сомнения, опасное с новыми друзьями.

Однажды во время продолжительной беседы с Ветловой, в то время как цесаревна каталась в санях с Розумом, Шубин сознался ей, что он отказался от катания под предлогом нездоровья нарочно, чтоб уступить свое место в царском экипаже Розуму.

– Я же вижу, что она на него насмотреться не может, ну и пусть! Того, что я для нее же сделаю, этому красавчику с влюбленными глазами ни за что не сделать, и когда она узнает, тогда…

Он не договорил, как бы испугавшись нечаянно сорвавшегося с языка признания, а Ветлова притворилась, что не придала этому признанию никакого значения, но с этой минуты подозрения ее усилились, и она стала искать случая вызвать его на большую откровенность. А он между тем начал заметно от нее отдаляться, чаще прежнего уезжал в Москву, возвращался назад в возбужденном состоянии, запирался под предлогом нездоровья в своих покоях, где, отказываясь от посещений не только ближайших к цесаревне лиц, но и ее самой, принимал своих новых московских приятелей, которых, ни с кем не познакомив, сам провожал пешком через парк к тому месту, где их дожидались привезшие их сюда лошади, и так старательно избегал расспросов как на их счет, так и насчет своих поездок в Москву, что ничего больше не оставалось, как перестать задавать ему вопросы.

Все больше и больше убеждалась Лизавета Касимовна, что Шубин готовится кинуться очертя голову в опаснейший омут в надежде доказать цесаревне, что он достоин ее любви, и, сознавая свою беспомощность остановить его на краю гибели, она решила посоветоваться на этот счет с Маврой Егоровной.

Оказалось, что Мавра Егоровна вполне разделяет опасения Ветловой. Она была убеждена, что в самом Александровском есть шпионы, следящие за каждым их шагом и доносившие Бирону про все, что здесь делается, говорится и замышляется.

– Я уж про это говорила с цесаревной…

– С цесаревной! Неужели и ей это тоже известно? – вскричала, вне себя от изумления, Ветлова.

– Ей так хорошо это известно, что Александровское утратило для нее всякую прелесть, и мы, вероятно, очень скоро переедем в Петербург. Там будет труднее взвести на нее клевету, чем здесь.

– Могу я передать Шубину ваши слова?

– Пожалуйста, я хотела вас об этом просить, чтоб он бросил свою опасную затею. В Петербурге ему не с кем будет об этом и думать. Вы даже можете ему сказать, что цесаревна намерена раньше времени покинуть Александровское, чтоб избавиться от бироновских клевретов, присланных сюда, чтоб за нею следить; авось хоть это заставит его образумиться.

Но сообщение это не произвело на Шубина никакого впечатления. Выслушал он Ветлову терпеливо и без возражений, как человек, которого ничто на свете не заставит отказаться от того, что он считает единственной для себя целью в жизни, и с этого дня стал еще старательнее избегать оставаться с нею наедине и чаще прежнего уезжал в город. К нему же никто больше из Москвы не ездил.

Наконец, и цесаревна обеспокоилась переменой в том, которого она еще называла своим сердечным другом, и в одно прекрасное утро очень долго с ним беседовала, запершись в уборной, а вышедши оттуда, сказала Лизавете Касимовне:

– Он, кажется, теперь успокоился. Мне удалось его убедить, что с его стороны глупо ревновать меня к Розуму. Разве этот юноша может мне его заменить? Разве он может мне быть другом?

Однако в тот же день Шубин все-таки уехал в Москву, вернулся оттуда поздно ночью и такой расстроенный, что на другой день не явился к завтраку, к которому ждала его цесаревна.

Растревоженная, она сама к нему пошла, но его дверь оказалась запертой, а Лизавете Касимовне, обратившейся с расспросами к его камердинеру, удалось узнать, что барин его вернулся из Москвы «не в себе».

– Опоили его, верно, зельем каким, очнуться до сих пор не может. Всю ночь был как в бреду и в какой-то ярости. Они уж давно начали пить, и по всему видать, что запой на них находит…

Повествование свое он заключил тем, что упал перед нею на колени, умоляя держать сказанное ей в тайне.

Жизнь в Александровском становилась невыносима, и все обрадовались как избавлению, когда цесаревна объявила, что до весенней распутицы намерена переехать в Петербург.

Но когда все приготовления были сделаны, накануне дня, назначенного для отъезда, Шубин опять исчез, оставив цесаревне письмо, над которым она долго плакала, запершись в своей спальне, а затем приказала Ветловой распорядиться, чтоб певчие с Розумом немедленно уезжали прямо в Петербург, остановившись в Москве для того только, чтоб переменить лошадей.

– Чтоб их уж там не было, когда мы приедем, – объявила она. – И ты сама это должна объявить Розуму, я не хочу его видеть перед отъездом отсюда.

Лизавета Касимовна поняла, что это была жертва, приносимая Шубину вследствие его письма, и она отправилась исполнять поручение.

Розум и здесь тоже занимал помещение отдельно от товарищей, в одном из флигелей дворца, и Ветлова нашла его, углубленного в приготовления к отъезду. Выслушал он про новое распоряжение цесаревны очень спокойно, не выражая ни удивления, ни разочарования, и только спросил, почему именно ему это сообщают, ведь не он распоряжается царским поездом.

– Ее высочеству, вероятно, было угодно вас предупредить, что вы поедете не с нею, как было условлено раньше, – отвечала Ветлова.

С каждым днем недоумевала она все больше и больше, размышляя о характере этого юноши. Такого такта, осторожности, умения собою владеть и душевной твердости уж, конечно, никто из знавших его раньше от него не ожидал. Да и сам он вряд ли подозревал, какого рода душевные свойства в нем проявятся в новом положении, при близости той, о которой он мечтал в степях далекой Украины.

Явного фавора ему еще не оказывали. Сама цесаревна еще не подозревала, какое чувство влечет ее к безумно влюбленному в нее юноше и как будет сильно и прочно это чувство, а между тем ему уж удалось выделить себя от окружавшей его среды, как ему равных, так и низших и высших. Надменные вельможи, справедливо гордившиеся знатностью и древностью своего рода, образованием, богатством и заслугами перед отечеством, встречаясь с ним в апартаментах цесаревны, невольно задумывались перед таинственным юношей, сыном простого украинского казака, который с таким чистосердечным спокойствием выдерживал их пытливые взгляды, и недоумевали перед его самообладанием, сдержанностью и душевною твердостью. Нельзя было его упрекнуть ни в наглости, ни в робости, ни в хитрости: во всем он был какой-то особенный, и ни с какой стороны нельзя было к нему подойти поближе, чтоб его разгадать. Ни в ком не заискивая, никому не отказывал в услуге, но когда говорил «нет», то уж никто не мог заставить его сказать «да». И упорство это в нем было не вследствие самомнения, а просто потому, что в душе его было что-то такое, противиться чему он был не в силах. Терпению его не было границ, и можно было думать, что он мнит себя бессмертным: так стойко и, по-видимому, равнодушно относился он к задержкам и к отсрочкам в достижении намеченной цели. Никогда не задумывался он над последствиями внешних явлений, никогда не разбирал их влияния на его судьбу, наслаждаясь выпадавшими на его долю блаженными минутами и страдая от их отсутствия бессознательно, как бы под напором внешней невидимой таинственной силы, направлять которую в ту или в другую сторону ему даже и в голову не приходило.

Правда, что у него были причины беззаветно верить в помощь Провидения: жизнь его, без всякого с его стороны усилия, складывалась так, как он в самых дерзких своих мечтаниях никогда не осмеливался себе представить.

Цесаревна отправила вперед своего нового любимца, чтоб успокоить старого и чтоб доказать ему, что чувства ее к нему не изменились. Целый день пробыли они в Москве вдвоем, и Елизавета Касимовна этим воспользовалась, чтоб навестить свою приемную мать в том монастыре, в котором она теперь жила.

Здесь, как всегда, узнала она много новостей и сплетен от отшельниц, которых приезжали навещать московские боярыни и боярышни, их ближние и дальние родственницы, и на этот раз новости были для нее пренеприятные: оказывалось, что по городу уже носились смутные слухи о заговоре в пользу цесаревны и уже упоминалось имя Шубина.

Принимать на веру эти сплетни, разумеется, нельзя было, мало ли что болталось в монастырях, однако слухи эти на этот раз так согласовались с ее собственными опасениями, что оставаться к ним вполне равнодушной было трудно, и Ветлова вернулась во дворец в удрученном настроении.

Цесаревна уж отужинала вдвоем с Шубиным и удалилась с ним в маленькую гостиную, как бывало часто делывала раньше, до отъезда в Петербург, по воцарении Анны Иоанновны, и, когда Лизавета Касимовна про это узнала, она с облегченным сердцем прошла к себе, чтоб отдохнуть, пока ее не потребуют к госпоже.

Отъезд в Петербург был назначен на следующий день рано утром до света. Большой дорожный возок был уже вывезен из каретника во двор, где были конюшни, и люди укладывали в него сундуки и баулы при свете фонарей. Мавра Егоровна накануне уехала с частью свиты, чтоб приготовить все к приезду цесаревны во дворце у Летнего сада. Цесаревну должны были сопровождать Шубин и Ветлова в возке, с двумя камер-лакеями в кибитке, прочая же свита, отправленная раньше, ждала ее высочество на станциях, где она должна была останавливаться, чтоб кушать и отдыхать. Ночи были лунные, и предполагалось ими пользоваться, чтоб скорее доехать до места.

Когда Лизавета Касимовна вошла в свою комнату по возвращении из монастыря, ей подали письмо от мужа, и едва успела она его прочитать, едва успела узнать, что он не перестает по ней скучать и умоляет ее дозволить ему к ней приехать, если она сама не может бросить свою службу при цесаревне и приехать хотя бы на время, чтоб взглянуть на новый дом, выстроенный для нее, на их сад и на все их хозяйство, как прибежали ей доложить, что ее высочество требует ее к себе. Поспешно спрятав недочитанное письмо в баул с драгоценностями, стоявший у изголовья ее кровати, Ветлова поспешила пройти в спальню своей госпожи, откуда выходил Шубин, который, завидев ее издали, ускорил шаг, чтоб к ней подойти.

– Насилу-то дождался я вас, Лизавета Касимовна, – сказал он, подозрительно оглянувшись по сторонам и понижая почти до шепота голос.

– Я не думала, что раньше ночи понадоблюсь цесаревне.

– Вы и ей и мне всегда нужны. Усердно прошу вас убедить ее высочество дозволить мне не сопровождать ее в Петербург, – продолжал он с несвойственным ему раздражением в голосе, заставившим Ветлову вспомнить про слышанное о его новой, пагубной, слабости. – Уверяю вас, что вы будете жалеть, если заставите меня ехать в этот ад! Я за себя не ручаюсь… мне надо пожить одному, успокоиться от всего пережитого и выстраданного в эти три месяца… Она не хочет этого понимать…

– Она вас любит…

– Знаю, что любит, но не настолько, чтоб войти в мое положение, чтоб понять, как мне нужно ей послужить, – перебил он свою собеседницу с возрастающим волнением. – Да что тут распространяться! Не могу я теперь отсюда уезжать, да и все тут! И не могу ей сказать – почему… не скажу этого и вам, никому не скажу…

У Ветловой блеснула в голове, как ей показалось, счастливая мысль.

– Вот что вы сделайте, Алексей Яковлевич. Цесаревны не переупрямишь, и я ни за что не осмелюсь ее просить, чтоб она отказалась от своего прожекта, а вы поезжайте с нами, поживите в Петербурге, потешьте ее, а потом и возвращайтесь сюда…

У него гневно сверкнули глаза.

– Вы с ума сошли. Раньше как через неделю туда не доедешь, а мне надо… Я жду друзей из провинции к Масленице, – прибавил он, опомнившись и подавив в себе раздражение, более спокойно.

– Что это за друзья, Алексей Яковлевич? Прежде у вас не было таких друзей, которых цесаревна бы не знала…

– Мало ли что прежде было! Прежде и при цесаревне не было такого хлопца, которого бы она так заласкивала, как этого… вы знаете, про кого я говорю! Так вы отказываетесь оказать мне услугу, о которой я прошу?

– Не могу, Алексей Яковлевич. Цесаревна и слушать меня не захочет, она пошлет за вами и повторит вам то, что вы уж от нее слышали…

– Хорошо. Я теперь знаю, что мне остается делать.

С этими словами он направился большими шагами к двери, что вела в занимаемые им комнаты, а Ветлова пошла в другую, в уборную цесаревны, а оттуда в ее спальню, где она застала свою госпожу прохаживавшейся большими шагами взад и вперед по обширному покою.

– Что ты как долго не шла? Я Бог знает когда за тобою послала! – запальчиво вскричала она при появлении камер-юнгферы.

Ветлова отвечала, что, получив давно ожидаемое письмо от мужа, позволила себе дочитать его до конца, прежде чем идти на зов ее высочества.

– Что же он тебе пишет? Скучает, верно, без тебя, уговаривает меня бросить и к нему ехать?.. Не слушай его, тезка! Никогда еще не была ты мне так нужна, как теперь! Никогда еще не было мне так страшно, никогда не была я так безнадежно несчастна и так беспомощна… так одинока! – вскричала она со слезами. – Ты получила письмо, и у меня тоже, пока ты была в монастыре, были вести… оттуда, из самого ада, от человека, который при немцах… Меня решено погубить… ждут только, чтоб я подала повод…

– Надо быть осторожнее и повода не подавать, ваше высочество.

– Тебе легко говорить!

От этих слов у Ветловой сердце залило горечью. Ей легко! Когда она лишена даже счастья видеть своего сына! Вот скоро год, как она не могла вырваться в имение под Москвой, где он живет… у чужих!

– Посмотрела бы я, что бы ты сделала на моем месте! – продолжала между тем цесаревна. – Мне стоит только к кому-нибудь привязаться, чтоб на этого человека поднялось гонение… Что я должна была сегодня выслушать от Шубина! Он никак не хочет примириться с тем, что меня опять отсунули от престола, он всех моих приверженцев обвиняет в бездействии, чуть не в измене… он с отчаянья пить начал… Да, да, он мне сам сознался в этом… Да я и без его признания давно об этом догадывалась. С ним не знаешь, как и говорить, совсем очумел с горя! Целый день объясняла я ему, что оставаться здесь без меня ему немыслимо, что этим непременно воспользуются, чтоб его погубить, чуть не на коленях умоляла я его, чтоб он сжалился надо мною, не усиливал моих бедствий… ведь я люблю его, я жить без него не могу, один только он и поддерживает во мне силу бороться с врагами, терпеть и ждать… а чего – и сама уж теперь не знаю!

– Вспомните про народ, ваше высочество.

– Народ! Что же он может сделать? Подняться? Их всех перережут! А разве можно быть уверенной, что вместо этих не поднимутся против меня другие? Ждали мы Долгоруковых после Меншиковых? Ждали мы Бирона после Долгоруковых? Почем мы знаем, кто сделается жертвой народного восстания? Может быть, я первая и со мною вы все! Нет, нет, не хочу я брать такого страшного, незамолимого греха на душу, чтоб мой народ православный сделался из-за меня душегубцем. Все, все, только не это! Подумай только, против кого он поднимется! Против своих же, против русских! На одного немца сотня русских погибнет… а немцы спасутся, вот увидишь, что спасутся! Они так хитры и так ловки! Как Бирон-то действует! За других, за русских прячется, всю свою грязную, кровавую работу через наших же делает… Насажал везде русских воевод, которые свирепее немцев оказываются… Как же! Мне рассказывали, что он постоянно за меня перед императрицей заступается. Его же клевреты на меня клевещут ей, а он заступается за меня!

– Это доказывает, что он вас боится, – вставила Ветлова. У цесаревны сверкнули глаза, и она надменно выпрямилась.

– Да, он меня боится! Я – дочь Петра Великого, и прав моих на престол никто у меня отнять не может! А вырвать из сердца уверенность, что я буду царствовать, может одна только смерть. И вот почему они не успокоятся, пока я жива. Не оставляй меня, тезка, – продолжала она, сдвигая брови, отрывистым от сдержанного волнения голосом. – Я тебя знаю, никогда не простишь ты себе измену, а бросать меня в настоящую минуту было бы изменой… Я должна бороться с врагами, а для этого мне нужно так много сил, так много!..

– Господь вам даст эту силу, ваше высочество, – проговорила Ветлова, опускаясь перед нею на колени и прижимая ее руку к своим губам.

– Знаешь, почему ты мне нужна больше всех, больше самых сильных моих друзей? Больше Воронцовых, Шуваловых, Шепелевых? Больше Мавры, больше всех, всех на свете? Вы оба с мужем чисты, вот что! Да, чисты, – возвысила она голос, чтоб подавить протест, готовый сорваться с губ Лизаветы. – Вы просты и чисты, как мой народ. Вы так же святы, как и он, и в вас сам Господь обитает. Вот почему без вас я пропала! Одно ваше присутствие во дворце меня ободряет и успокаивает. С вами и жить и умирать легко. Вы меня, как и народ, в Боге любите! Понимаешь? А все остальные любят меня и стоят за меня для мирских целей… С тех пор как я это поняла, никто уж меня с истинного пути не собьет, и никакой иноземщиной меня не соблазнят. Там это знают, чувствуют, как же им меня не ненавидеть? Вот когда я тебе все это высказала, мне стало легче. С Маврой у меня другие разговоры, она от мира сего, а вы не от мира, вы меня в Боге любите и в Боге мне преданы, – повторила она раздумчиво, как бы про себя, и, смолкнув, устремила взгляд в пространство, улыбаясь мыслям и образам, возникавшим в ее воображении.