Текст книги "Будни отважных"

Автор книги: Н. Павлов

Соавторы: Д. Орданьян,Ю. Казаров,Владимир Тыртышный,М. Вечерко,Юрий Таран,B. Романов,И. Корчма,В. Кириченко,Г. Авдиенко,Н. Смирнов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

Улыбка покривила губы атамана.

– Уж так и поворачивать! Давай потолкуем. Только с глазу на глаз, без свидетелев. Эй, Костенко, – крикнул он одноглазому бандиту, торчавшему в дверях, – проводи-ка начальника в соседнюю горницу. Вишь, плакали твои денежки, сама главная милиция сюда пожаловала.

Дверь за Доценко закрылась.

– Гляжу я, смелый ты, комиссар. А что, если я кликну сейчас своих ребят да в расход тебя? Нам есть за что сквитаться...

– Нет, ты этого не сделаешь.

– Что так решил? – насмешливо сощурился атаман.

– Знаю! Ты ведь только во гневе дурак, когда с плеча рубишь. А так голова у тебя хорошо работает, – с хитринкой польстил Степан. – Я к тебе не счеты сводить явился. В тот раз ошибка вышла. Всех твоих уже выпустили, наверное сам знаешь. Одумайся, тогда простят и тебя, и твоих людей.

Андрианов вскочил и схватился за маузер. Лицо его потемнело от злости.

– Не пугай! – закричал он. – Я и пуганый, и стреляный!..

Степан спокойно выжидал, пока у Андрианова пройдет приступ гнева, пока выкричится. Теперь Степан уже знал твердо, что возьмет верх. Из двери напротив в горницу вошла молодая баба. Румяная, тугая коса змеей на затылке. Атаман осекся, грузно сел, стащил с головы папаху. Она взглянула на незнакомца, удивленно вскинув крылья бровей, и плавной, чуть качающейся походкой ушла обратно. «Хороша», – невольно про себя подумал Степан и тут же услышал:

– Что, комиссар, приглянулась? Слыхал я, до сих пор не женатый ты. Так вот случай, может, и окрутим? А?..

Усмехнулся про себя Степан, подумал: «Сообразил, что разорался зря, теперь напряжение снимает». И в тон Андрианову отшутился:

– Да нет. Пообвык уж я в холостяках-то. Так оно сподручнее. – И сразу посерьезнел. – Твои вот без тебя, небось, мытарствуют. Не жаль детей? Сколько их у тебя? Жена, наверное, все глаза проплакала?

– А ты не исповедуй, не священник, – зло огрызнулся атаман.

– Это верно! Только я не исповедую. Посоветовать хочу. Про Ковалевых слыхал?

Андрианов молчал, курил, собрав гармошкой кожу на крутом лбу.

Степан раздумчиво продолжал:

– А почем знать, что и твои завтра с тобой вот так же не сделают... Сам понимаешь, швах ваше дело. Маслак на том свете горшки чистит, приятели его разбрелись. Дароган и Сыч последние деньки догуливают. Это точно тебе говорю. А нас, как видишь, сколько вы не били, не убывает. Так что пораскинь мозгами, собирайся, едем. Меня прислали сказать, что военное совещание ждет тебя в Великокняжеской. Самого.

– Ждет... Не врешь?

Комиссар пожал плечами. Андрианов напряженно задумался.

– Пожалуй, я поеду. Мне есть о чем с вами потолковать, – хитро улыбнулся. – Но ты с начальником тут останешься. Если что...

Степан выслушал, подумал, предложил:

– Пусть Доценко ждет здесь, пока ты не вернешься, а мне лучше поехать с тобой. Для тебя безопаснее.

Атаман выпрямился:

– Хорошо, едем! Эй, Андрюшка, черт мазаный, седлай моего коня. За меня здесь останешься. Да гляди, коли хоть один волос упадет с головы начальника, своей башкой поплатишься...

* * *

Летят годы над степью. Быстро летят. Та она, степь, и уже не та. Давно умерла тревога, которой она полнилась в те далекие времена. Темными ночами не слышно больше выстрелов. Разве что забредший охотник пальнет когда по шарахнувшейся птице или зайцу. Спокойно спит ночами степь. И только травы помнят. Вечерними зорями по-прежнему шепчутся они на взгорках, поверяя друг другу, уже как легенды, были тех лет: о том, как искупил свою вину перед народом бывший бандитский атаман Андрианов, как привел он с повинной своего дружка Дарогана вместе со всей шайкой, как помог уничтожить банду Сыча и других выродков, которые не хотели сдаваться на милость народу-победителю.

О многом помнят и могут нашептать травы, если послушать их хорошенько. Помнят многое и люди, те, кому довелось работать в первом наборе милиции молодой Советской республики. Как драгоценные реликвии хранятся в их семьях «снегири» – серые кубанки с красным верхом и маленькой алой звездочкой. А стены все еще украшают старые сабли и шашки, потускневшие от времени, участницы жесточайших схваток за то, чтобы новорожденное государство могло жить, дышать, расти, здороветь.

НА ХУТОРЕ КУРАЧЕЙ

Горе гнездилось под каждой крышей. И журавли в тот год не приносили счастья.

Хлеб... Он снился по ночам. О нем грезили наяву. О, как божественно пахла крошечная, всего в пятьдесят граммов, черная горбушка! Солнце, обычно доброе и ласковое, словно решив сжечь дотла орошенную кровью грешную землю, палило нещадно. Погорели посевы. С горя земля как-то состарилась, вся изрезанная морщинами глубоких трещин. И только ветер-суховей злорадно подвывал в степных оврагах: угу-у, угу-у... Голод душил города и каждый день прибавлял свежие холмики на станичных погостах. Бедняки ели сухую траву, кору с деревьев, древесные опилки. И мерли. Самое страшное зрелище представляли дети. Нестерпимо горели их измученные голодом глаза. Они погибали быстрее взрослых.

* * *

...Впервые Михаил Свешников почувствовал себя маленьким и слабым, оставшись наедине с необъятной степью. Сначала он шел размашисто, быстро. День, два, три. Потом почти полз. По балкам, оврагам. Нестерпимо хотелось есть. Но, как на беду, по пути встречались лишь кулацкие курени. Подходить к ним даже близко Свешников опасался: форма сразу бы выдала сотрудника милиции. К утру четвертого дня он понял, что так и не дойдет до своих. Прилег отдохнуть в траву. Сколько лежал, кто знает. Обступили его горькие думы. Много месяцев бандиты за ним охотились. Все никак на одной дорожке столкнуться не могли. А тут – на тебе! – маленькая оплошность, влип. Едва отбился, бежал. Ночь помогла. Оружие вот только у них осталось. Поначалу степь спрятала, надежно укрыла его. А теперь выпускать не хочет.

Новый приступ голода вернул Михаила к действительности. Он стал настолько сильным, что сначала притупил, а потом и совсем уничтожил ощущение опасности. И, завидев хату, Михаил поднялся во весь рост, двинулся прямо к ней.

Из-за плетня громыхнул цепью и басисто залаял лохматый пес. Вышел хозяин, немолодой крепкий седоусый казак. Зло глянул:

– Чего надо?

Михаил попросил поесть. Тот минуту подумал, потом сказал:

– Ладно. Только сначала помоги телегу подмазать.

Загнал в будку пса. Свешников втащился во двор. Напрягая последние силы, приподнял ось, снял колесо. Хозяин вернулся в дом и вышел оттуда с ведром. Подойдя к Михаилу, зачерпнул деревянной лопаточкой из ведра фунт... коровьего масла и долго, старательно мазал ось телеги. У Свешникова помутилось в глазах. Казак выпрямился, насмешливо смерил его взглядом и процедил сквозь зубы:

– Ну вот, поглядел на мое добро, тем и сыт будь. А теперь проваливай, не то пса спущу!

Едва сдержался Михаил, чтоб не плюнуть в самодовольную, наглую рожу кулака. Повернулся и поплелся прочь. А вечером набрели на него свои. Подобрали.

...Уже через полгода, зимой, еще раз довелось Свешникову побывать у того же казака в хуторе Курачей. И произошло это при необычных обстоятельствах.

Отряд милиции преследовал большую банду. Долго гонялись. Наконец загнали их в Калмыцкие степи, подальше от родных хуторов. К полудню разыгрался настоящий буран. Сначала кони еще каким-то образом угадывали дорогу, потом совсем сбились. Среди бела дня теряли друг друга. И, чтобы отыскать, палили в воздух из винтовок, ориентируясь по звуку. Так случилось, что я и Свешников оторвались от своих и, вместо того, чтобы попасть в хутор, где стояли наши, очутились как раз у хаты Мишиного «приятеля». Об этом мой спутник догадался только тогда, когда хозяин впустил нас в дом.

«К кулаку попали. Держи ухо востро», – подмигнул мне Свешников. Не зная еще в чем дело, я насторожился. Михаил сразу же уселся в темный угол, стараясь прикрыть лицо, а я, промерзший до костей, поспешил к печке. Такая позиция безопаснее: отсюда все видно как на ладони. Кто знает, какой «сюрприз» готовит нам случайная степная обитель? А были мы, надо сказать, в башлыках, тулупах, кубанках. Гимнастерки без всяких знаков отличия. Видим, старик стал в тупик. И осторожненько так спрашивает:

– Из каких же вы будете, люди добрые?

Я смекнул тут, что к чему, ухмыльнулся многозначительно:

– Да из всяких, батя.

Михаил спросил:

– А что, не проходили ли через ваш хутор красные?

Старик довольно заерзал на скамье.

– Как же, как же! Вчерась отряд махнул, – и уже доверительно: – Да вы не бойтесь, ушли они.

Поймался дед на удочку. Слово за слово, и разговор завязался. Казак не узнал Свешникова, и. тот спокойно занял место за столом. Да за каким столом! Для «дорогих гостей» хозяин не пожалел ни белого хлеба, ни свинины, ни огненного первача-самогона. Мы пили и ели, а наш хозяин, угощая и уже изрядно захмелев, рассказывал:

– А вчерась у меня один ихний ужинал. Дак чуть не сблевал, бедняга. Я его таким дерьмом потчевал, аж глядеть противно. «Нет, – говорю ему, – родименький, мучицы, да и вообще ничего нет. Сами, того гляди, с голоду попухнем». И в доказательство своих слов, самодовольно блестя сытыми, пьяными глазами, он приволок из чулана кусок черствого хлеба из лебеды и лепешку совершенно неясного происхождения.

Выпили еще по стаканчику. Хозяин совсем разоткровенничался. Хихикая, сообщил, что спрятано у него в надежном месте сто мешков зерна.

– Лучше сожгу, а красным не отдам!

Вышла из соседней комнаты жена (видно, за дверью подслушивала), поздоровалась и дернула мужа за рукав: нечего, мол, лишнее болтать. Он огрызнулся:

– Не суйся, баба! Свои гости.

Метель тем временем утихла, и мы, расспросив, где разыскать «своих», прихватив в дорогу хлеба и сала, предложенного «гостеприимным» хозяином, ускакали в ночную степь. А на другой день, разгромив банду, решили снова навестить кулака. Теперь уже со всем отрядом. Увидев нас в сопровождении нескольких сот красных кавалеристов, он затрясся от страха.

– А ну, дед, показывай-ка свои сто мешков!

Старик подчинился, повел в балку и указал место, где закопал хлеб. Зерно реквизировали. Когда мешки грузили на хозяйские же телеги, Свешников не удержался и сострил:

– Эх, легко на них ехать будет: коровьим маслицем, родименькие, смазаны.

Только теперь узнал хозяин своего давнего гостя. Злобно сверкнул глазами и весь как-то сник...

И. КОРЧМА
ФАКЕЛ.
ЛИЦОМ К ЛИЦУ

ФАКЕЛ

Сели выйти в Сальскую степь и припасть к ней ухом, можно услышать, как дышит земля: растут озимые, шуршат, пробиваясь к солнцу, степные травы. И еще можно уловить тревожный топот коней, не заглушенный вереницей далеких лет. То там, то здесь застыли в степи обелиски над братскими могилами. Под одним из них покоится прах человека героической судьбы – Федора Арсентьевича Долгополова, первого начальника милиции станицы Платовской (ныне Буденновской). Имя его стало легендой, олицетворением стойкости и верности Советской власти.

Когда вспыхнула революция, Долгополову было около пятидесяти. До этого он всю жизнь гнул спину на коннозаводчиков, бился в нужде.

...В тот день, когда в Платовской стало известно о провозглашении Советской власти, на площади собрались станичники. Пришел и Долгополов. Станичники стояли группами, курили самокрутки, взволнованно переговаривались. А над управой хлопал на ветру царский флаг.

Федор Арсентьевич принес откуда-то лестницу, поставил ее к стене, не спеша забрался на крышу и решительным жестом сорвал трехцветное полотнище.

Казаки смотрели, задрав головы, и молчали. Долгополов подошел к краю крыши, скомкал царский флаг и швырнул вниз, под ноги толпе. Рядом с Долгополовым возникла фигура Михаила Лобикова, начальника почты, того самого, который задолго до этого дня стал рассказывать станичникам о Ленине. Лобиков вытащил из-за пазухи большой кусок красной ткани, достал из кармана гвозди и молоток. И вдвоем, на глазах всей станицы, они приколотили к упругому древку алый стяг революции.

...Через несколько дней на общей сходке выбирали революционный комитет. И снова Долгополов вышел вперед, сорвал вывеску станичной управы и, неровными буквами написав на доске непривычное еще слово «Ревком», приколотил ее у входа в станичный Совет.

В Платовской установилась Советская власть, был сформирован партизанский отряд, который смог бы при необходимости встать на ее защиту. Для поддержания внутреннего порядка было решено выбрать милицию. Федора Арсеньевича Долгополова назначили старшим. Председатель ревкома Дмитрий Петрович Сорокин вручил ему наган и шашку, которой раньше позванивал урядник.

– Бери, Арсентьевич, и носи с честью.

В те тревожные годы милиции часто приходилось вступать в открытые схватки с бандитами, среди белого дня нападавшими на степные хутора, на проезжих. Приходилось брать приступом самогонщиков, которые отстреливались из винтовок и наганов. Станица походила на военный лагерь. У калиток – оседланные кони. И молодые, и старые ходили с винтовками за плечами. И, случалось, подвыпивший казачок с обнаженным клинком или винтовкой лез через плетень сводить счеты к соседу.

Звали милицию. Долгополов спешил на место происшествия.

Как-то по улицам Платовской провели шестерых белых офицеров. Разведка партизанского отряда захватила их в соседнем конезаводе. Пленных допросили, заперли в сарае. Председатель ревкома поручил милиции их охрану. На пост стали три милиционера – половина всего личного состава. Это могло показаться излишней предосторожностью, но Долгополов понимал, что его люди еще слабо подготовлены, а враг хитер.

И не ошибся. Как только наступила ночь и станица затихла, на улицах появились офицеры, скрывшиеся от партизанской разведки на конезаводе. Они шли на выручку своим. Вел их станичник по фамилии Мокрицкий. Беляки напали на часовых, связали и увезли с собой. Но случилось так, что один из милиционеров, притаившись за дверью сарая, остался незамеченным. Как только стих топот лошадей, он кинулся к колокольне, и над спящей станицей поплыл тревожный голос набата.

В ревкоме в ту ночь никто не спал. Только что созданный партизанский отряд станицы Платовской выступил в свой первый поход – отбивать увезенных станичников. Белые не выдержали натиска, отступили. Милиционеров нашли связанными в конюшне.

Нечего и говорить, что первый бой, пусть даже недолгий и легкий, дал почувствовать станичникам, что они – сила. Каждый понял: попади он в беду, можно рассчитывать на помощь товарищей.

...Однажды в ревком поступили сведения, что к Платовской подходит казачий генерал Гнилорыбов. У него пятьсот сабель и четыре полевых орудия, в отряде – кадровые офицеры, юнкера и верные Временному правительству казаки.

– Что будем делать, станичники? – спросил Сорокин.

– Встречать генерала на Маныче! Пусть назад повертает!

– Согласен, – ответил Сорокин. – Бой ему надо дать, но у него орудия, а у нас одна винтовка на троих да два пулемета всего. Вот что, хлопцы: будем держать белых, сколько сможем, а в Царицын пошлем нарочных просить помощи у Красной Гвардии. Не откажут.

Когда поднятый по тревоге партизанский отряд станицы Платовской выступил на Маныч, в другую сторону помчались, пригнувшись к седлам, два всадника – сын начальника милиции Аркадий Долгополов и его товарищ Иван Яхно. Путь их лежал в красный Царицын – волжскую крепость революции. А тем временем Долгополов собрал милиционеров и сказал:

– Мы теперь должны держать ухо востро. Кроме нас, защищать станицу некому. Казаки уходят навстречу врагу.

Платовские партизаны окопались у моста через Маныч. На бродах поставили пулеметы. На рассвете показался противник – сначала небольшой разъезд, а затем и основные силы. Вскоре на высотку выкатили пушки, и вокруг окопавшихся станичников взметнулись столбы земли.

Но беда пришла с другой стороны. Часть отряда подло изменила и перешла на сторону врага, и белые, минуя мост, без боя вошли в станицу.

К станичному Совету подъехал генерал Гнилорыбов, распорядился:

– Собрать на сход всех до единого!..

Кто шел добровольно, а кого и под конвоем вели. Схватили и Долгополова. Тут же стояли женщины, старики и подростки, оставшиеся в станице. Гнилорыбов с крыльца крикнул в толпу:

– Кто повесил флаг?!

Платовцы молчали.

– Кто, я вас спрашиваю?!

И опять недружелюбное молчание. К генералу подошел сухопарый офицер и что-то сказал на ухо. Генерал кивнул. Офицер повернулся к толпе:

– А ну, где тут начальник почты? Выходи!

Станичники против воли обернулись к Михаилу Лобикову. Лобиков твердым шагом вышел на площадь.

– И ты, борода, выходи, – поманил офицер Долгополова.

...Они стали рядом: начальник почты, молодой еще, в форменной тужурке, и кряжистый Долгополов в ватном вылинявшем полупальто.

– Ваших рук дело? – сквозь зубы спросил Гнилорыбов, показывая на крышу Совета, над которой полоскался кумачовый флаг. Сами повесили – сами и снимите, сукины дети! Я покажу флаги!.. А ну, кому говорю?!

Долгополова толкнули прикладом к лестнице. Секунду он колебался, затем медленно полез вверх. Осторожно снял красное полотнище с древка, на вытянутых руках поднял его к небу и громко крикнул:

– Вся власть Советам!

Люди замерли. Один из казаков вскинул было винтовку, но Гнилорыбов остановил его, зловеще произнес:

– Нет, он умрет другой смертью.

А Долгополов стоял на самом гребне крыши, на виду у всей станицы. Красное знамя, словно живое, билось в его ладонях. Потом он поднес его к губам, поцеловал и не спеша спустился вниз.

Начальника станичной милиции и начальника почты увели немедленно.

Под страхом смерти гнилорыбовцы потребовали от станичников сдать властям оружие. Но тех, кто приносил его, домой уже не отпускали. Потом арестованных построили и повели в степь...

Генерал Гнилорыбов отдал станицу на разграбление своим солдатам. Беляки ходили по дворам, требовали самогон, насильничали, грабили.

Над скорбящей станицей спустилась ночь, но до рассвета доносились из степи выстрелы и крики о помощи.

А в это время в Царицыне красногвардейцы вкатывали на железнодорожные платформы орудия. Два эскадрона кавалерии заводили в вагоны лошадей. Пятьсот винтовок с примкнутыми штыками стояли в пирамидах возле запасных путей. Красный Царицын посылал отряд на помощь станице Платовской.

Красногвардейцы прибыли через три дня. Они выгрузились на разъезде около Пролетарской и степью пошли к Платовской. Аркадий Долгополов и Иван Яхно вели отряды кратчайшим путем.

Утром царицынцы, ударив по станице из орудий, ворвались на ее прямые улицы. Белые бежали в панике.

...Едва утих бой, из погребов и подвалов вышли женщины. С плачем, с криками побежали люди к Куцей балке. Белые за три дня расстреляли там 365 станичников – всех, кто принес оружие и кто был в списках, выданных писарем Совета – предателем Гончаровым.

Среди плача и стонов ходил потрясенный Аркадий, отыскивая отца. И лишь впоследствии удалось восстановить подробности казни.

* * *

...Рано утром начальника милиции станицы Платовской вывели на станичную улицу. Заря распласталась над степью. Долгополова потащили через площадь дальше, за околицу... Уже скрылась за поворотом крайняя улица. Пошли овраги. А его вели все дальше и дальше. Пряно пахло степное разнотравье. Почему-то этот запах, знакомый и любимый с детства, вызывал у него сейчас головокружение. Утреннее солнце зажигало в лужах, оставленных недавним дождем, ослепительные искры.

Куда его ведут? Если расстреливать собираются, то почему не в станице?..

Слева расступились заросли густого терновника, открыв изрезанный трещинами склон Куцей балки. Она была полна народа. Всех, кто еще уцелел в Платовской, бандиты согнали сюда. Люди стояли молча. Долгополов, собрав в железный комок остатки сил, шел, высоко подняв голову. Толпа молча расступилась, давая ему дорогу, и сразу же смыкалась сзади.

Его поставили рядом со связанным начальником почты Михаилом Лобиковым. Офицер с золотыми погонами, похлестывая плеткой по голенищу сапога, что-то говорил молчавшей толпе. Федор не слушал, но чувствовал, когда его связывали с Лобиковым спина к спине, когда обкладывали их пучками сена. Он смотрел на солнце, на верхушки тополей, качающиеся под ветром, на маленькую черную точку в небе – птицу, счастливо купающуюся в лучах утреннего солнца. Он взглянул на людей только тогда, когда в лицо ему плеснули из ведра керосином. Ну что ж, вот и конец, надо достойно смерть принять.

И над балкой, опережая вспышку огня, взвились страстные слова:

– Люди!.. Правда за нами! Победа за Советской властью! Верьте ей!

Два человека, скрученные воедино проволокой, мгновенно вспыхнули ярким факелом. Он горел, этот живой факел, раздуваемый порывами ветра и казалось, пламя его зажигает сердца людей ненавистью к врагам революции, зовет к отмщению, к борьбе!