Текст книги "Рецепты идеального брака"
Автор книги: Мораг Прунти
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)
Глава двадцать третья
Те полчаса, пока я ждала, когда Дэн вернется от своей матери, были самыми долгими, невыносимыми и ужасными в моей жизни. Когда я услышала, как внизу хлопнула дверь, мне показалось, что я просидела в спальне уже несколько часов.
Дэн сразу поднялся в спальню и увидел, что я лежу лицом вниз на кровати. Он мягко положил руку мне на плечо:
– Детка, ты в порядке?
Назовите меня сумасшедшей психопаткой, которая не знает, когда нужно остановиться, но, как только Дэн дотронулся до меня, я из скулящего котенка превратилась в одержимую безумную женщину.
– Где тебя, черт тебя дери, носило?
– Я приехал домой сразу, как только смог, мне нужно было отвязаться от Тома.
– Да, бьюсь об заклад, этой сучке Ширли было что сказать обо мне?
– Она ничего не сказала, мы все просто волновались за тебя.
Это меня доконало.
– Волновались обо МНЕ?!
Дэн смотрел прямо на меня, и я видела, как его робкое выражение лица на секунду переменилось. Я по-прежнему злилась, но мне удалось сдержаться и не начать снова проклинать его семью, и я только разочарованно протянула:
– А-а-а…
Дэн встал:
– Я пойду вниз и сварю нам кофе.
– Я не хочу кофе!
Дэн повернулся ко мне, посмотрел мне в лицо и сказал:
– Тогда скажи, чего ты хочешь, Тресса, потому что я ломаю голову, пытаясь догадаться.
Он не кричал, но вызывал меня на разговор, сверлил меня глазами со спокойным выражением вроде «тебе-лучше-бы-начать-говорить».
И мне это не понравилось, хотя бы потому, что ответ был: «Я хочу закопать тебя и твою семью в куче дерьма, потом поджечь ее, а пепел развеять где-нибудь в космосе».
– Я просто хочу, чтобы мы с тобой проводили больше времени вместе.
Откуда эта фраза?
Хорошо. Я боюсь сказать правду. Не ту очевидную правду, что семья Дэна убога, и даже не более скрытую, что его мать выводит меня из себя, а еще более глубокую правду. Также известную, как «понимание на подсознательном уровне»: всю подноготную. Почему мне так трудно выносить его семью? Почему для меня так невыносимо делать для него то, чего я не хочу, но чего желает он? Если бы я любила Дэна, я бы стерпела и невыносимое. Если бы мы были созданы друг для друга, я бы с радостью вытерпела скуку, унижения, неловкости, я бы считала их частью брака, я бы приняла их.
Я одержима желанием понять, действительно ли я люблю Дэна настолько сильно, что готова прожить с ним всю жизнь. И иногда я мечтаю о том, чтобы все рассказать и уйти. Но как только мне предоставляется шанс задать этот самый главный вопрос, как только я вижу возможность высказать всю правду и тем самым положить руку на ручку «выходной» двери, я тут же начинаю всячески выражать матримониальную преданность.
Как будто мои заблуждения уничтожают правду и заставляют меня говорить что-то совершенно не то, а потом уже поздно. Можно сказать что-то плохое, а потом взять свои слова обратно, как будто ты совершенно не это имела в виду, но с хорошими вещами такой прием не работает.
«Извини, я не хотела сказать: «Я просто хочу, чтобы мы проводили больше времени вместе». На самом деле я имела в виду: «Я не уверена, что люблю тебя настолько, чтобы всю жизнь терпеть твою семью»».
Просто не срабатывает. И уж, конечно, однажды начав из трусости обелять правду, тебе уже не остановиться.
Дэн подошел ко мне и обнял меня, чуть не задушив.
Он сказал:
– Я был таким эгоистичным, Тресса, что ставил свою семью выше нас.
А потом он принялся рассказывать историю о том, как с его матерью случился удар, когда они все были еще совсем юными; как никто не объяснил им, почему их мать не может нормально говорить, и как этот опыт повлиял на них, что они стали защищать ее от всех волнений. Я удивилась, что Дэн не рассказал мне этого раньше, но была слишком поглощена собой, чтобы волноваться об этом. Я была слишком занята поиском выхода из этого тупика притворной преданности. Если выход и был, мой стыд скрывал его.
И вот я стою перед домом женщины, которую ненавижу, с букетом цветов в руках, с отрепетированным извинением на губах и с сердцем, которое так сильно колотится у меня в груди, как будто хочет выпрыгнуть и загрызть ее.
Эйлин не собиралась ничего упрощать, но от того, что я это знала, мне не стало легче, когда она открыла дверь. Она поприветствовала меня молча, безо всякого выражения, а потом пошла прямо на кухню, где продолжила готовить, как будто меня вовсе не было.
Я положила цветы на стойку и выдала свой монолог.
– Эйлин, я должна перед тобой извиниться.
Это было не приукрашенное, не дающее возможности оправдаться, книжное, совершенное извинение без каких-либо «но», на которое можно было отреагировать только ответным извинением.
Когда никакой реакции не последовало, я пустилась в пространные объяснения и извинения. В конце концов я набрела на что-то, что привлекло ее внимание.
– Эйлин, я люблю твоего сына и…
У меня не было шанса закончить фразу какой-то бездумной банальностью, потому что старая женщина повернулась ко мне и в ее глазах была ярость.
– Ты не любишь моего сына.
Моня как будто распяли. Я не знала, что делать. Во-первых, это было проявление эмоций со стороны женщины, которую я считала бесчувственной как камень, а во-вторых, это было правдой.
– Эйлин, как ты можешь такое говорить!
– Потому что это правда.
Я была в замешательстве. Мы вышли на откровенный разговор, очень сильно отличавшийся от немого, обидного извинения, к которому я готовилась. Я должна была вести себя очень осторожно, чтобы моя свекровь меня не побила.
– Я даже не собираюсь давать какие-либо объяснения по этому поводу, Эйлин. С какой стати стала бы я выходить замуж за твоего сына, если бы не любила его?
– Потому что тебе около сорока, и ты боишься остаться ни с чем.
Вообще-то, тридцать восемь, но в остальном это было верно.
Перед тем как я успела сформулировать ответ, которого, как я боялась, я не знала, Эйлин вполне агрессивно добавила:
– И твой ржаной хлеб – мусор.
Предлагала ли она мне выход? Может быть, она сама предлагала свернуть в сторону от обсуждения правды, к чему мы обе сейчас были не готовы?
Не важно. Никто не смел просто так критиковать мою еду, и я думаю, старуха об этом знала.
– В самом деле? И что с ним не так?
– Он слишком сухой. Тебе нужно класть масло.
– Я всегда кладу масло, – что было ложью.
– И яйцо…
– В хлеб яйца не кладут.
– Тогда, может, тебе стоит попробовать, и еще ложку сахара, чтобы вкус был не как у шерсти…
– Спасибо, что высказала свое мнение, Эйлин, но… – и я остановилась, осознав, что нет никакого «но».
Я поняла, что происходило на самом деле. На кухне стояли две упрямые, уверенные в своей правоте стервы и спорили из-за того, как печь хлеб. Давно прошли те времена, когда кто-то позволял себе относиться к моей еде как-то иначе, кроме как с почтением, поэтому из чистого противоречия я решила бросить свекрови вызов.
– Ну, если ты хочешь показать мне, как нужно печь хлеб, Эйлин, то я вся во внимании.
Она нервничала, и у нее были на то причины, у старой коровы.
– У меня нет ингредиентов.
– О, я уверена, мы сможем что-нибудь найти, – сказала я и начала открывать дверцы кухонных шкафов. Мне уже было все равно. Старуха в любом случае меня презирала, поэтому я могла сколько угодно нарушать ее границы, это бы уже ничего не изменило. Мне было нечего терять.
Я нашла муку, бикарбонат соды, сахар, потом пошла к холодильнику и достала масло, молоко и довольно подчеркнуто положила одно яйцо на стол прямо перед ней. Эйлин выглядела ошеломленной, и на какую-то долю секунды мне стало ее жаль.
– У нас нет сливок. Без сливок не получится.
Она пыталась справиться с ситуацией.
– Сойдет, – сказала я.
Эйлин смерила меня убийственным взглядом, а потом сделала кое-что необычное. Она убрала из раковины грязные тарелки, затем извлекла синий пластиковый таз, вытерла его полотенцем и поставила на стол. Эйлин порылась в шкафчике под раковиной и достала оттуда сито, в которое руками насыпала муки и большую жменю соды на глаз. Пока она просеивала муку так, что образовывала аккуратные покатые горки, на меня нахлынули воспоминания. У бабушки Бернардины миска была ярко-зеленой, а сито из нержавеющей стали, а не из пластика, но в остальном все было так же. Я не знаю, были ли их методы одинаковыми; все, что я знаю, – это то, что, пока я смотрела, как натруженные пухлые пальцы Эйлин быстро вливают молоко в муку и взбивают смесь в воздушный ком теста, я мысленно перенеслась в дом моей бабушки. Я, как ребенок, поражалась тому, с какой скоростью умелые руки замешивают все, до последней крошки, и как они помещают совершенный, куполообразный каравай на обсыпанный мукой противень в духовку.
Когда все было закончено, Эйлин уже устала и не смогла развязать завязки фартука. Я подошла и помогла ей, и это был первый раз (не считая первой провалившейся попытки объятия), когда я так близко к ней подходила. Эйлин пахла кислым молоком и бедностью обычной старой женщины, которой никогда не было дела до красивых вещичек. Я почувствовала к ней жалость, но знала, что это было неподходящее время для того, чтобы снимать свою защиту.
– Я впечатлена, Эйлин, – а затем будто лавровой ветвью ее увенчала, – ты делаешь хлеб, как моя бабушка.
Она рассеянно меня поблагодарила, а затем исчезла в гостиной. Пока я думала, следует ли мне идти за ней, она уже вернулась и протянула мне фотографию в серебристой рамке.
Это был старый черно-белый снимок пожилой женщины с добрым лицом, с волосами, затянутыми в пучок на затылке и маленькими круглыми очками.
– Она меня научила, – сообщила Эйлин.
– Твоя мать? – спросила я.
– Ха! – ответила она с нажимом. – Моя бабушка.
На протяжении последующих сорока пяти минут я вытягивала из Эйлин ее историю. Ее мать забеременела, а потом сбежала в Америку, оставив маленькую Эйлин на попечение дедушки и бабушки, которых Эйлин считала своими родителями. Ее дедушка и бабушка скрывали от нее правду столько, сколько могли, но, когда Эйлин исполнилось семнадцать, ее дедушка умер, и один сосед оговорился об этом во время его похорон.
Убитая горем и разгневанная Эйлин выбила из бабушки адрес своей матери и начала писать ей, но та так и не ответила. Наконец, когда Эйлин было уже двадцать три, бабушка смогла наскрести денег на билет в Америку, и Эйлин отправилась к своей матери, жившей в Йонкерсе, только для того, чтобы быть отвергнутой лично. Ее мать познакомилась с зажиточным пожилым человеком и вышла за него замуж. Он ничего не знал о существовании Эйлин. Все письма дочери уничтожались, не будучи прочитанными. Не имея ни семьи, ни денег, Эйлин явилась в дом священника ближайшей католической церкви, которую она смогла найти, ей дали место помощницы домоправительницы. Отец Дэна был младшим братом домоправительницы, так они и познакомились.
Все это было высказано в виде кратких фактических данных. Не было ни следа приукрашивания или жалости к самой себе, только поражающий прагматизм, в духе «так оно все и было». Когда Эйлин закончила, мне захотелось обнять эту лишенную матери согбенную женщину.
– Хлеб!
Мы вынули его как раз вовремя и завернули в первое попавшееся чистое кухонное полотенце с надписью: «Я люблю день Святого Патрика в Йонкерсе!»
Я хотела спросить, видела ли Эйлин свою бабушку или мать после этого, но подумала, что лучше дать ей закончить вечер воспоминаний в другой раз. Я знала, что такой случай еще представится.
Когда я уже стояла в двери, Эйлин протянула мне ломоть.
– Вот, – сказала она. – Надеюсь, он удовлетворяет твоим запросам.
Она одарила меня одним из своих саркастичных косых взглядов.
Я заглянула Эйлин в глаза и увидела в них нежность. С ужасом я вспомнила свой срыв и осознала, что Эйлин все время мне улыбалась.
Глава двадцать четвертая
Я спустилась вниз и нашла своего отца сидящим перед камином, разведенным поздно ночью. Он сидел ко мне спиной, а его голова была неподвижна, как у статуи.
– Сегодня утром я не развел для тебя огонь, Бернардина.
Он произносил слова так отчетливо, будто заранее их отрепетировал.
Страх пронзил все мое существо.
По его измененной речи я поняла, что отец пил. Он выпил немного, может быть, всего стопку виски, но я могла чувствовать в его голосе беду. Я уже сердцем чуяла перемены отцовского настроения.
– Я сегодня скучаю по твоей матери.
– Я тоже по ней скучаю, но нам нужно заниматься делами.
Я сказала это до того, как успела перевести дыхание и почувствовать, что надвигается буря.
Я использовала метод кнута и пряника и говорила резким, прагматичным тоном, которым обычно разговаривала со своим мужем. Как будто это было одно и то же; как будто мои повседневные, честные слова не могли разгневать моего отца.
Я не жила под крышей моего отца почти двадцать лет. Это был мой дом. Я была взрослой зрелой женщиной с определенными обязанностями. У меня была собственная семья; я больше не была частью мира отца, это он был частью моего мира. Это отец оставался под крышей дома другого человека, а я была женой другого человека. Джеймс был уважаемым, трудолюбивым, честным мужчиной. Мой отец не осмелился бы оскорбить меня в доме моего мужа.
Его голос был едва слышен.
– Ты —; злобная стерва.
Я слышала, как отец говорил это моей матери. Он бормотал это ругательство так тихо, что, казалось, будто сам дьявол шепчет это в твоей голове.
– Что?
Я автоматически переспросила его.
Отец не сразу ответил, поэтому я притворилась, будто он ничего и не говорил.
– Я сказал, что ты – злобная стерва.
Мои руки дрожали, и я высыпала полные ладони муки в миску, и повторяла про себя: «Хлеб наш насущный дай нам на сей день, хлеб наш насущный дай нам на сей день».
– Ты слышала меня, Бернардина? Ты собираешься ответить своему отцу?
Отец наш небесный.
В тот момент я осознала, что у меня не было особого умения справляться с таким задирательством. Никакого врожденного понимания. То, что защищало меня раньше, это не статус родственницы и не то, что я была его ребенком; меня защищала моя мать. Внезапно я поняла, что мама была сильной. А сейчас, когда она умерла, отцу была нужна новая жертва, чтобы изливать на нее свой гнев. Другая «холодная» женщина, которая оправдала бы его горе и подавленность, чтобы он мог найти причину разрастающейся внутренней боли и превратить ее во что-то более удобоваримое, например в ненависть.
– Посмотри на себя, стоишь там и печешь хлеб, И это моя дочь – холодная, злобная стерва. Твоя мать лежит в могиле, а ты там стоишь. Печешь хлеб. Тебе на все и на всех наплевать.
Отец никогда так со мной не говорил, но я всегда боялась, когда он так говорил с моей матерью, так как знала, что это не предвещает ничего хорошего. И пока отец говорил, я знала, что мне стоит опасаться, но я не боялась.
Я разозлилась.
По-настоящему разозлилась.
И потребовалось совсем немного, всего какой-то всплеск, чтобы во мне поднялась волна гнева. Это было, будто внутри меня «Титаник» поднялся с глубины, и я закричала.
Не могу точно вспомнить, что я говорила, но из меня полился поток таких ругательств, каких я и не знала (как мне казалось); и я швырнула в отца миску с мукой, едва не задев его голову.
Мука рассыпалась вокруг камина, покрывая его лицо призрачным белым облаком.
Мы оба стояли несколько секунд пораженные.
Потом отец подошел ко мне. Он молчал, его рот приоткрылся, готовясь высказать наполовину заготовленное оскорбление, он был ослеплен собственной злостью. Он ударил меня по голове и свалил на пол. Удар был таким сильным, будто у него в руке был кирпич. Как будто он был взрослым человеком, а я по-прежнему оставалась ребенком.
Я чувствовала себя невесомым перышком, и, когда я ударилась плечами об пол, я сдалась. Моя злость испарилась, поражение было мгновенным и полным. Когда мой отец занес ногу, чтобы пнуть меня, раздался крик:
– Бернардина!
В дверях стоял Джеймс. От звука его голоса я предательски скорчилась.
Любой способен ненавидеть, ранить, даже убить другого человека. Но, когда ненависть находит выход из сознания в реальную жизнь, граница пересекается.
Граница между человеком и животным.
– Убирайся из моего дома, Джон Морли, или, Господь свидетель, я убью тебя.
Отец отступил от меня и повернулся к Джеймсу. Муж положил руку на обратную сторону двери и одним движением взял свое охотничье ружье.
– Я не стану говорить прямо, Джон, но я знаю, что ты за человек. Если ты еще когда-нибудь окажешь моей жене неуважение или поднимешь на нее руку, я тебя убью. А теперь убирайся из моего дома.
Отец снова посмотрел на меня, и в его прощальном взгляде был пафос. Как будто целого мира было мало, чтобы вместить агонию стыда за то, что он ударил меня. Как будто я была единственным человеком, который мог понять, что это он, а не я, был жертвой.
В ту ночь я проснулась под одеялом и уткнулась лицом Джеймсу в живот, всхлипывая: «Папа, папочка».
Джеймс подтянул меня к себе и обхватил руками, и я почувствовала, как границы между отцом и мужем расплываются, пока он вытирал мне слезы и целовал меня в макушку. Я плакала, не сдерживая слез, а школьный учитель успокаивал храбрую девочку, которая вырастила ему дочь и поседела от своей жизни.
Я никогда не нуждалась в любви своего мужа так сильно, как в ту ночь. Я искала замену, а Джеймс с охотой на это соглашался.
Мое поколение не знало о последствиях травм, нанесенных в детстве. Они были не в моде, не то что сейчас; но эти следы были не менее глубокими. Джеймс был интеллигентным, чувствительным человеком, во многом он опережал свое время.
– Ты знаешь, что твой отец может вернуться в любое время, Бернардина. По первому твоему слову.
Джеймс был достаточно великодушен для того, чтобы дать второй шанс несостоявшейся невесте или жестокому алкоголику. Он всегда был готов вернуться на два шага назад, если думал, что это сделает меня счастливой.
Потребовалось две недели, чтобы лед треснул, но я продолжала навещать своего отца и помогать ему дважды в неделю. О том дне мы никогда больше не вспоминали.
В течение года артрит, от которого страдал мой отец, сделался хроническим. Он стал инвалидом и снова переехал к нам.
Мой отец оставался с нами до конца своих дней, еще девять лет. Он пил, когда ему хватало сил самому находить себе выпивку, но подобные сцены никогда больше не повторялись.
Джеймсу было тяжелее жить с моим отцом, чем мне. Когда тебя кто-то любит, ты можешь увидеть себя его глазами. Я знала, что Джеймс так никогда и не оправился от потрясения, которое он испытал, увидев, как отец бьет меня; поняв, что в тот момент его не было рядом со мной, чтобы защитить меня. Каждый день Джеймса будто распинали, когда ему приходилось оставлять меня наедине с папой, до тех пор, пока тот не утратил способность передвигаться.
Джеймс всегда был вежлив и щедр к моему отцу, но всегда ясно давал понять, что это ради моего, а не его блага.
За эти девять лет я не могу вспомнить момента радости или откровения знакомой близости. Даже товарищ отца по играм, Ниам, со временем отстранилась от него. Папа умел отталкивать людей от себя, особенно тех, кто любил его. Я видела, как на протяжении своей жизни он начинал презирать тех, кто любил его так же сильно, как он себя презирал, словно их любовь была жестокой шуткой, а не настоящим чувством. Мне было больно разубеждать свою дочь, когда она слишком сильно надеялась на любовь своего дедушки, и к его чести, он никогда не обидел ее и не сказал ничего, что могло бы ее ранить. Отец стал слабым и тихим, но я никогда бы не сказала, что он смягчился. Сказать, что он стал мягче, было бы слишком простым объяснением того молчания, в которое он постоянно облекал свою злобу.
В те годы я, ухаживая за телом моего отца, испытывала усталость, разочарование и даже отвращение. Я терпела это, потому что должна была это терпеть и потому что могла, раз Джеймс был на моей стороне. Любое чувство, любую трудность можно стерпеть и пережить, кроме страха. То, чего мы боимся, выносимо; непереносим обычно сам страх.
После того дня я никогда больше не боялась своего отца. Когда ты познал настоящий страх, жизнь без него может быть просто роскошной, но тебе нужно знать, являешься ли ты одним из таких счастливчиков. Для одних страдание является судьбой, для других – правом, данным с рождения.
Моя мать освободила меня от мучений, и это случилось только благодаря одной вещи: моему браку с Джеймсом.
6. Уважение
Самодовольство – враг любви
Пирог Портера
Я пекла пирог Портера, сколько я себя помню. В нем много фруктов, и он идеально подходит для Рождества. Возьми фунт с четвертью муки и смешай ее в миске с чайной ложкой пищевой соды и любыми специями, какие имеются под рукой: мускатным орехом, корицей – по чайной ложке с горкой. Отставь в сторону. Взбей в миске четыре яйца и тоже оставь в сторону. В тяжелую сковороду нужно поместить следующее: бутылку «Гиннеса», фунт коричневого сахара, по фунту изюма и кишмиша, 4 унции смешанных очищенных орехов и половину фунта маргарина «Сторка». Дай этой смеси покипеть в течении пяти минут, а потом держи на медленном огне еще десять. Через пять минут добавь четыре унции засахаренных вишен. Затем остуди эту смесь до комнатной температуры. И к ней добавь сначала муку, а потом яйца, но постепенно и очень, чтобы избежать створаживания. Вылей получившуюся смесь в форму девятимиллиметровой толщины, проложенную калькой. Выпекать при небольшой температуре от двух с половиной до трех часов.
