355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Моника Спивак » Эротизм без берегов » Текст книги (страница 17)
Эротизм без берегов
  • Текст добавлен: 4 октября 2016, 01:23

Текст книги "Эротизм без берегов"


Автор книги: Моника Спивак


Соавторы: Сергей Ушакин,Юрий Левинг,Александр Лавров,Ольга Матич,Маргарита Павлова,Евгений Берштейн,Дмитрий Токарев,Джон Малмстад,Эрик Найман,Татьяна Мисникевич
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 32 страниц)

Кречмару неведомы секреты не только внутренней механики бездушных машин, но и жизни близких ему людей; Горн, несмотря на кажущуюся ловкость отношений с Магдой, по сути, не меньший жизненный неудачник, и напоминанием о его иссякшем творческом роднике и былых успехах служит когда-то прославивший создателя «на фильмовых рисунках» зверек в заднем окне: «Сзади, в окошечке, висела толстая Чипи и глядела на убегающий вспять север» (РСС. 3, 254). Убегающий вспять пейзажв окне машины – стилизация под кадры, вмонтированные в снятый в студийных условиях материал (герои сидят в кабине, а в окне мелькает природа – прием, долго применявшийся в кинематографе). К тому же автомобильные заботы мультипликационных героев – частый мотив в голливудской анимации с конца 1920-х гг. [616]616
  См. на эту тему работу: Wells P.Automania: Animated Automobiles 1950–1968. OOО. 1998; здесь, в частности, указывается, что «уже в 1927 г. Уолт Дисней выпустил анимационные ленты „Автогонки Алисы“ ( „Alices Auto Race“) и „Механическая корова“ ( „The Mechanical Cow“) <…>, важные для понимания роста интереса ко всему механическому, пришедшему на смену буколическим темам, правившим в ранней мультипликации. <…> Микки и его приятели чувствовали себя шагающими в ногу с новой эпохой, в которой все большую роль играл автомобиль, а общество волновала соответствующая урбанистическая тематика» (Op. cit. P. 85). Об отражении образа автомобиля в американском кино см.: Smith J.A Runaway Match… Op. cit. P. 179–192; Hey K.Cans and Films in American Cilture: 1929–1959 // The Automobile and American Cultere / Eds. D. L. Lewis and L. Goldstein. Ann Arbor: University of Michigan Press, 1986. P. 193–205. Наиболее полно тема «Набоков и кинематограф» разработана в кн.: АрреI Jr.Nabokov’s Dark Cinema New York, 1974.


[Закрыть]
В 1931 году, когда Набоков начинал писать «Камеру обскуру», на экраны вышла диснеевская мультипликационная лента «Дорожные приключения» («The Traffic Troubles»), в которой Микки Маус управлял вышедшей из-под контроля машиной такси, с изображением всех сопутствующих этой ситуации комических положений [617]617
  Образцом ранней юмористической литературы, в центре которой автомобильное путешествие, можно считать новеллу С. Фицджеральда, написанную по следам поездки с женой Зельдой на купленном после свадьбы автомобиле весной 1920 г. (опубл. в 1924 г. в журнале «Motor»). Репринт с комментариями и иллюстрационным материалом, в т. ч. автомобильной рекламой 1920–1930-х гг., см. в изд.: Fitzgerald F. S.The Cruis of the Rolling Junk. Michigan Bruccoli Clark, 1976.


[Закрыть]
. Травестия с куклами накладывалась на сформированный уже в десятые годы топос love affair в машине, очень скоро отрефлексированный литературным сознанием в пародийной манере (ср. у О. Мандельштама: «И по каштановой аллее / Чудовищный мотор несется./ Стрекочет лента, сердце бьется/ Тревожнее и веселее» [618]618
  Мандельштам О.Кинематограф (1913) // Мандельштам О. Стихотворения. Указ. изд. С. 80.


[Закрыть]
); побег любовной парочки к уединению на морском берегу описывает в стилистике урбанизированного псевдороманса С. Третьяков:

 
Мы чаю не допили,
Оставили тартинки.
На легком Оппеле,
На пляж, на пляж!
 
 
Белеют в синеве пески,
В воде паутинки.
Гитары вдребезги!
Мир наш, мир наш.
 
 
Сирена неистово
Взывает с испугом
Пространства чистого
Мильоны верст. <…>
 
 
Колей и выдолбин
Не стало на дороге.
Сквозь воздух выдолбим
Мы корридор [619]619
  Третьяков С.Железная пауза. Владивосток, 1919. С. 6.


[Закрыть]
.
 
(Третьяков 1919, 6)

Весело пародируют традицию Ильф и Петров в «Золотом теленке» в эпизоде, когда концессионеры отдыхают без денег в приморской деревне, а великий комбинатор в это время ухаживает за бывшей возлюбленной миллионера Корейко. Козлевич «не раз уже катал командора и Зосю по Приморскому шоссе. Погода благоприятствовала любви» [620]620
  Ильф И., Петров Е.Золотой теленок: Коммент. к роману Ю. К. Щеглова. М., 1995. С. 229.


[Закрыть]
.

Подведем итоги бегло намеченного здесь сюжета любовной интриги в авто: литература европейского модернизма воспользовалась изобретением цивилизации, наложив новые функции механического средства передвижения на устоявшуюся парадигму изображения интимной сферы отношений между героями. Структурно-морфологический комплекс, который формируется в художественном произведении вместе с образом (само)движущейся машины, включает уже известные модернистской литературе по транспортной аналогии с железнодорожным топосом мотивы любовной авантюры, символику автомобиля как исполнителя воли рока, вспомогательного средства в мнемонической технике припоминания («А память мчит автомобилем, / По перевалам прошлых лет» [621]621
  Савранский Б.Мост // Железнодорожник. 1926. № 10. С 61.


[Закрыть]
), или наследника фольклорно-сказочного коня – переносчика по враждебному пространству. В иерархии заимствований транспортных положений-мотивов в разных урбанистических сюжетах и эволюции в них отдельных формальных элементов топос «любовь в автомобиле» играет довольно заметную роль, естественную для механизма с повышенным культурным статусом, заместившего в системе социально-бытовых связей телегу, карету, конку, экипаж, вагон.

Эрик Найман
Из вращения в «Пнине» (Набоков наоборот)

«Пнин» – и извращения?! Даже когда проникаешься нарративной враждой между Пниным, повествователем и автором, – все равно роман не оставляет впечатления темного, непристойного, что присуще большинству англоязычных текстов Набокова. Это впечатление усиливается тем, что «Пнин» и «Лолита» создавались едва ли не одновременно; последняя словно лишила «Пнина» плоти, поглотив всю энергию либидо, какую Набоков способен был произвести за один раз. Однако же и «Пнин» – книга зачастую непристойная; более того, ее скрытаянепристойность намекает на более глубокую, поэтическую перверсию, лежащую в основе почти всех набоковских текстов. В романах «Лолита», «Камера обскура» («Laughter in the Dark»), «Бледное пламя» и «Ада» фигура извращенца служит Набокову внутритекстовой репрезентацией герменевтической позиции автора – и его идеального читателя: чтобы добраться до сути текста, его нужно извратить, вывернуть наизнанку. «Пнин», казалось бы, стоит особняком среди англоязычных произведений Набокова – никого из его главных героев читатели «The New Yorker» 1950-х гг. не заклеймили бы как извращенца. И все же одним из важных признаков присутствия автора остается его плотоядный взгляд, и – что гораздо более важно – в «Пнине» перверсия, отвечая на герменевтические усилия проницательного читателя, обнажает свои приемы как нигде больше в набоковской прозе – до такой степени, что эту книгу можно прочесть как тайный манифест о необходимости извращенного прочтения.

Озадачивает нежелание набоковедов осознать, что извращенный ум – необходимое (хотя и недостаточное) условие понимания набоковских текстов. «Лолиту» необходимо читать раздевающим взглядом, чтобы оценить ее юмор и языковые игры, но и «Пнина» невозможно понять адекватно, не обладая особой чуткостью к сексуальным намекам в языке. «Пнин» производит впечатление самого теплого, самого сентиментального набоковского текста; это роман Набокова для тех, кто Набокова не любит. И в этом качестве он с готовностью предоставляет нам возможность – своего рода пограничный случай – для исследования склонности Набокова к извращенному. Читатель, который отыщет перверсию в «Пнине», отыщет ее где угодно… и я хочу подробнее поговорить о том, что означает это утверждение для читательской субъективности.

1

В «Пнине» непристойность так уютно пригрелась на груди у невинности, что исследователь особенно рискует выставить себя герменевтическим извращенцем – или, в худшем случае, посмешищем. Прекрасный пример тому можно найти в переписке, которая со страниц журнала «Nature Conservancy» («Охрана природы») выплеснулась на листсерв Nabokv-L. В 1999 г. этот журнал опубликовал краткую заметку о лепидоптерологических интересах Набокова: на последней странице была большая фотография бабочки Lycaeides melissa samuelis,а ниже – крупным шрифтом цитата из «Пнина»: «А score of small butterflies, all one of a kind, were settled on a damp patch of sand… One of Pnin’s shed rubbers disturbed them and, revealing the celestial hue of their upper surface, they fluttered around like blue snowflakes before settling again» [622]622
  Nature Conservancy. 1999. November / December. P. 42. Курсив в оригинале.


[Закрыть]
. («Десятка два мелких бабочек, все одного вида, сидели на влажном песке… одна из сброшенных Пниным галош вспугнула нескольких бабочек, и, обнаружив небесную синеву лицевой стороны крыльев, они запорхали вокруг, как голубые снежинки, и снова опали».) Эта цитата вызвала гнев читательницы С. Кэдуоладер из Вилланова, штат Пенсильвания, чье возмущенное письмо к редактору было опубликовано в следующем номере журнала. Более тридцати лет она была членом общества охраны природы и всегда давала этот журнал младшему сыну в школу как дополнительное пособие. «Я возмущена цитатой из „Пнина“. Если вы хотели подыскать обоюдоострую фразу, которая говорила бы одновременно о красоте природы и о том, как человек пренебрегает этой красотой, „замусоривая“ ее, то ваша затея провалилась по всем статьям» [623]623
  Nature Conservancy. 2000. January / February. P. 40.


[Закрыть]
. Лепидоптеролог К. Джонсон переслал эту информацию на листсерв Nabokv-L. При этом он сообщил, что уже послал редакторам письмо в защиту этической позиции Набокова, и добавил, что, поскольку Набоков явно имел в виду обувь, а не средство контрацепции, все это «совершенно смехотворно и лишний раз подтверждает замечания всех биографов Набокова о том, что широкая публика, отождествляющая его только с эротической тематикой, вычитывает вещи такого рода в любом упоминании о нем…» [624]624
  Johnson K.«„Laughter in the dark“ in the Latest Nature Conservancy Magazine»: Письмо от 15 декабря 1999 г. на сайт Nabokv-L // .


[Закрыть]
. (Слово «rubbers» в английском языке означает и «галоши», и «презервативы», и современному американскому читателю на ум в первую очередь приходит второе значение.) Однако этот эпизод в равной степени показателен и для исследователей, которые, годами изучая наследие великого писателя Набокова или великого ученого Набокова, воспринимают интерес к непристойностям в его текстах как посягательство на свой профессиональный капитал.

Замечание Джонсона лишний раз напоминает нам, что основная, хотя и часто замалчиваемая, проблема в набоковедении – это сексуальная ориентация автора и, следовательно, искушенного читателя. Я подразумеваю сексуальную ориентацию не в узком смысле, как пристрастие к одному или другому полу, но в широком: в какой мере секс определяет его, читателя, герменевтику. Набоковедение то и дело превращается в своего рода герменевтический тайник, захватывающий и страшный. Исследователь, желая быть достойным Мастера, стремится ошеломить всех своей интерпретацией, но боится осрамиться: что-то неправильно понять или слишком явно обнаружить свои герменевтические пристрастия. В огонь интерпретаторских страстей и страхов подливают масла критические тексты самого Набокова, раздающего оплеухи направо и налево; власть этих текстов велика и сегодня, и нынешние набоковеды во имя Набокова не дают ей угаснуть. (В последние годы модно стало рассуждать о том, верил ли Набоков в мир иной, и один из самых захватывающих аспектов набоковедения – то, как склонность автора наказывать и обуздывать проявляет себя даже с того света.) «Гермофобия» одолевает набоковедов, даже когда они не пишут о сексе; а уж когда уместность секса для интерпретации не вызывает сомнений, стыд и вожделение порождают у ученых мужей особую тревогу.

Давайте же пристально прочтем этот отрывок из «Пнина»:

«Look, how pretty», said observant Chateau.

A score of small butterflies, all of one kind, were settled on a damp patch of sand, their wings erect and closed, showing their pale undersides with dark dots and tiny orange-rimmed peacock spots along the hindwing margins; one of Pnin’s shed rubbers disturbed some of them and, revealing the celestial hue of their upper surface, they fluttered around like blue snowflakes before settling again.

«Pity Vladimir Vladimirovich is not here», remarked Chateau. «He would have told us all about these enchanting insects».

«I have always had the impression that his entomology was merely a pose».

«On, no», said Chateau. «You will lose it some day», he added, pointing to the Greek Catholic cross on a golden chainlet that Pnin had removed from his neck and hung on a twig. Its glint perplexed a cruising dragonfly.

«Perhaps I would not mind losing it», said Pnin. «As you well know, I wear it merely from sentimental reasons. And the sentiment is becoming burdensome…..» [625]625
  Nabokov V.Pnin. New-York: Vintage, 1989. P. 128. (В дальнейшем – Pnin., с указанием страниц в тексте.) На русском языке роман «Пнин» цитируется в пер. С. Ильина (если не указано иное) по изд.: Набоков В. Собр. соч. американского периода: В 5 т., СПб., 1999–2000.


[Закрыть]
.

«– Взгляните, как мило, – сказал склонный к созерцательности Шато.

Десятка два мелких бабочек, все одного вида, сидели на влажном песке, приподняв и сложив крылья, так что виднелся их бледный испод в темных точках и крохотных павлиньих глазках с оранжевыми обводами, идущими вдоль кромки задних крыльев; одна из сброшенных Пниным галош вспугнула нескольких бабочек, и, обнаружив небесную синеву лицевой стороны крыльев, они запорхали вокруг, как голубые снежинки, и снова опали.

– Жаль, нет здесь Владимира Владимировича, – заметил Шато. – Он рассказал бы нам все об этих чарующих насекомых.

– Мне всегда казалось, что эта его энтомология – просто поза.

– О нет, – сказал Шато. – Когда-нибудь вы его потеряете, – добавил он, указывая на православный крест на золотой цепочке, снятый Пниным с шеи и повешенный на сучок. Его блеск озадачил пролетавшую стрекозу.

– Да я, может быть, и не прочь его потерять, – сказал Пнин. – Вы же знаете, я ношу его лишь по сентиментальным причинам. А сантименты становятся обременительны».

«Rubbers» (галоши) – это, конечно, всего лишь обувь, но вряд ли их появление в этом пассаже можно счесть безобидным. Вспомним, что Пнин надел галоши из осторожности – «предосторожность вполне разумная». Слово «rubbers» в этом фрагменте окружено словами, с которыми оно могло бы соседствовать в литературе совсем иного рода ( erect =эрегированный; cock= грубое название пениса в слове «peacock» («павлиньи»), где звук первого слога – рее = писать – усиливает похабную коннотацию). Бабочки в этом тексте «all of one kind» (в переводе «все одного вида», но русскоязычный читатель английского текста вполне может уловить здесь отголосок «одного рода», то есть, в ряде контекстов, «одного пола»). Весь эпизод с купанием Пнина наводит на мысль о пересадке на американскую почву пушкинского «Царя Никиты» – только вместо птичек – мелкие бабочки, а вместо женского – мужское. В этом непристойном стихотворении Пушкина сорок дочерей царя Никиты хороши всем, кроме одного – у них отсутствуют первичные половые признаки. Царь шлет гонца за помощью к старой ведьме, и та дает ему сорок вульв в ларце, запертом на ключ. Однако любопытный гонец открывает ларчик, и «птички» разлетаются и усаживаются на деревья. Если мы вспомним к тому же, что в набоковской транслитерации русский звук «х» – это не «kh»,a «h» [626]626
  Pushkin A.Eugene Onegin: A Novel in Verse / Trans. Vladimir Nabokov.: 2 vols. (4 vols. in 2). Princeton: Princeton University Press, 1990. Vol. 1. P. xxiii.


[Закрыть]
, то вполне возможно, что посреди всей этой лексической флоры и фауны совсем не случайно появляется слово «hue»(цвет, оттенок), графически напоминающее русское «хуй».

Идем дальше. «Vladimir Vladimirovich would have told us all about these enchanting insects» («Жаль, нет здесь Владимира Владимировича. Он рассказал бы нам все об этих чарующих насекомых»). Допустим, это верно. Но следующая строка – «I have always had the impression that his entomology was merely a pose» («Мне всегда казалось, что эта его энтомология – просто поза») – в ДАННОМ случае тоже может быть верна, и читателю-ученому не следует путать разные дисциплины. Если позаимствовать выражение из «Прозрачных вещей», лепидоптерология здесь – «pose osée»(«рискованная поза») [627]627
  Nabokov V.Transparent Things. London: Penguin, 1993. P. 19.


[Закрыть]
. А может быть, в этом глубоко двусмысленном примере Набоков-писатель исхитрился завуалировать свой научный интерес к гениталиям бабочек.

Но что же дальше? «„Oh, no“, said Chateau. „You will lose it some day“, he added, pointing to the Greek Catholic cross». («О нет, – сказал Шато. – Когда-нибудь вы его потеряете, – добавил он, указывая на православный крест».) Референт местоимения «его» появляется с опозданием, и это звучит комично для тех, чей лексический фокус заранее наведен (не)правильно. Пока мы не доходим до слов «указывая на православный крест», высказывание позволяет двусмысленные толкования. Ответ Пнина – «Да я, может быть, и не прочь его потерять» – провоцирует тот же ход мысли. Аналогичный диалог (правда, не о крестах) между Чернышевским и лучшим другом его юности сохранился в опубликованных дневниках, которые Набоков прочел двадцатью годами раньше, готовя главу «Дара», посвященную Чернышевскому [628]628
  Чернышевский Н. Г.Дневники // Чернышевский Н. Г. Полное собр. соч.: В 16 т. М., 1939–1953. Т. 1.С. 82.


[Закрыть]
. Ранее в «Пнине» «эротические галоши» и «крест» издевательски упомянуты в качестве излюбленных символов психологов [629]629
  «Ничего, представлявшего хотя бы малейший интерес для терапевтов, не смог обнаружить Виктор и в тех прекрасных, да, прекрасных! кляксах Роршаха, в которых другие детишки видят (или обязаны видеть) самые разные вещи – репки, скрепки и поскребки, червей имбецильности, невротические стволы, эротические галоши, зонты или гантели. Опять-таки, и ни один из небрежных набросков Виктора не представлял так называемой мандалы, – термин, предположительно означающий (на санскрите) магический круг, – д-р Юнг и с ним иные прилагают его ко всякой каракульке, более-менее близкой по форме к четырехсторонней протяженной структуре, – таковы, например, ополовиненный манговый плод, или колесо, или крест, на котором эго распинаются, как морфо на расправилках, или, говоря совсем уже точно, молекула углерода с четверкой ее валентностей – эта главная химическая компонента мозга, машинально увеличиваемая и отображаемая на бумаге» (Pnin. 92).


[Закрыть]
. Набоков исподволь связывает галоши и крест – не как фрейдистские символы, но – через Чернышевского – как эротизированные литературные факты. Разрешая ключевой дискурсивный узел 1860-х годов, Набоков ехидно совмещает сапоги и Пушкина.

Вряд ли можно счесть совпадением и то, что бабочек замечает не кто иной, как профессор Константин Шато. Знакомясь с Шато, мы узнаем, что фамилию он унаследовал от деда, «обруселого француза» (Pnin. 125); однако первый слог этой фамилий близок к французскому словечку « chatte»,обозначающему и кошку, и женские гениталии. А первый слог имени «Константин» созвучен другому французскому слову с родственным значением – «соп».Первый из этих почти-синонимов играет в романе яркую, хотя и эпизодическую роль как минимум один раз – когда Виктора заставляют заниматься «очаровательной игрой»: «the charming Bièvre Attitude Game (a blessing on rainy afternoons), in which little Sam or Ruby is asked to put a little mark in front of the things about which he or she feels sort of fearful, such as dying, falling, dreaming, cyclones, funerals, father, night, operation, bedroom, bathroom, converge, and so forth» (Pnin. 91) («„Любопытство-Позиция“ Бьевра – утеха дождливых вечеров, – когда маленьких Сэма или Руби просят выставлять закорючки против названий тех вещей, которых он (она) побаивается, – к примеру, „смерть“, „падение“, „сновидение“, „циклоны“, „похороны“, „отец“, „ночь“, „операция“, „спальня“, „ванная“, „сливаться“ и тому подобное»). Маркиз де Бьевр был знаменит своими каламбурами; но здесь мы имеем дело с каламбурами самого Набокова: «Bièvre» переводится на английский как «beaver» (бобр; грубое название женских гениталий); а слово «converge» (сливаться), которое бросается в глаза как единственный глагол в ряду существительных, являет собой «компот» из французских названий половых органов – этакое если не грамматическое, то семантическое соитие («con» and «verge» – французские обозначения соответственно женских и мужских гениталий) [630]630
  Вспомним негодование Набокова по поводу методологии В. В. Роу, написавшего книгу о половых «символах» автора; но воспримем эту набоковскую статью не только как пример утрирования или пародирования плохого подхода к творчеству Набокова, но и как хитрый намек читателю на то, как правильно читать Набокова:
  «Если предположить, что в моих книгах под словом „кончить“ ( соте) всякий раз имеется в виду оргазм, а „часть тела“ ( part) всегда подразумевает гениталии, легко вообразить, какую сокровищницу непристойностей найдет м-р Роу в любом французском романе, где приставка сопвстречается настолько часто, что каждая глава превращается в компот из женских половых органов. Думаю, однако, что он не настолько силен во французском, чтобы отведать подобное блюдо».
Долинин А. Примечания // Набоков В. Собр. соч. американского периода: Т. 4. С. 605 (перевод Н. Махлаюка и С. Слободянюка).

[Закрыть]
.

Но вернемся к фамилии Константина Шато. Д. Локранц, работая в 1971 г. над докторской диссертацией, встречался с Набоковым и расспрашивал его о происхождении фамилии «Шато». Порой, пишет Локранц, «имя бывает личной или частной аллюзией (а private allusion), известной только автору или его ближайшему окружению»: «Одну из таких личных аллюзий мы находим в имени профессора Шато – одного из персонажей „Пнина“. По признанию самого автора, это имя – частная аллюзия и в то же время сложная билингвистическая игра слов. Если разбить „Chateau“ на слоги, получается chat-eau,буквально – „кошачья вода“. Похожая игра слов встречается в написанном до „Пнина“ стихотворении Набокова „К князю С. М. Качурину“. Фамилия „Качурин“, повторенная несколько раз, на слух напоминает „cat-urine“ („кошачья моча“). Я не знаю, кто именно подразумевается под этими двумя аллюзиями, но уверен, что в обоих случаях это одно и то же лицо» [631]631
  Lokrantz J. Th.The Underside of the Weave: Some Stylistic Devices Used By Vladimir Nabokov. Uppsala: Uppsala University, 1973. P. 64 (Acta Universitatis Upsaliensis. Studia Angelistica Upsaliensia 11).


[Закрыть]
.

Дивный пример того, как исследователь становится орудием для очередного набоковского розыгрыша. «Private» означает и «личный», и «связанный с гениталиями». Локранца, в чьей опубликованной диссертации целая глава посвящена каламбурам, вполне могла ввести в заблуждение фраза «private allusion», которую Набоков, по всей видимости, употребил здесь как метакаламбур [632]632
  Локранц не цитирует Набокова буквально, поэтому мы не можем быть полностью уверены, что «private allusion» – термин самого Набокова; возможно, это парафраз какого-то другого выражения. Однако свидетельство Локранца показывает, что Набоков, давая персонажу фамилию «Шато», задействовал игру слов, предполагающую по меньшей мере один иностранный язык.


[Закрыть]
.

Проникнутая похотью «кошачья» тема проходит через весь роман. Это особенно заметно во второй главе. В начале главы миссис Клементс именует миссис Блорендж «а vulgar old cat» (Pnin. 30). Позже все та же Джоан Клементс показывает Пнину картинки в журнале:

«So this is the mariner, and this the pussy, and this is a rather wistful

mermaid hanging around, and now look at the puffs right above the sailor and the pussy».

«Atomic bomb explosion», said Pnin sadly.

«No not at all. It is something much funnier. You see these round puffs are supposed to be the projections of their thoughts. And now at last we are getting to the amusing part. The sailor imagines the mermaid as having a pair of legs, and the cat imagines her as all fish» (Pnin. 61).

«Это матрос, а это его киска, а тут тоскующая русалка, она не решается подойти к ним поближе, а теперь смотрите сюда, в „облачка“ – над матросом и киской.

– Атомный взрыв, – мрачно сказал Пнин.

– Да ну, совсем не то. Гораздо веселее. Понимаете, эти круглые облачка изображают их мысли. Ну вот мы и добрались до самой шутки. Матрос воображает русалку с парой ножек, а киске она видится законченной рыбой».

Слово «pussy» имеет то же непристойное значение, что и французское «chatte»; здесь это слово выступает в роли «amusing part» – фраза, которую, в свою очередь, можно перевести и как «забавное место, шутка», и как «забавный орган». В этой же главе Пнин, войдя в комнату Изабель, «обстоятельно изучил „Девочку с котенком“ Хекера (Hoecker’s „ Girl with a Cat“) над кроватью и „Козленка, отбившегося от стада“ Ханта (Hunt’s „ The Belated Kid“) над книжной полкой». Г. Барабтарло прилагает огромные усилия к идентификации этих картин. Он отмечает, что ни у одного из двух немецких художников по фамилии Хекер нет такой работы, а «из американских картин с таким названием самой подходящей кажется „Girl with a Cat“Паулы Модерсон-Бекер (1876–1907), и если не менять букву в фамилии художника, а проделать ту же операцию с названием картины, мы получим „Girl with a Hat“(1908) Э. Ч. Тарбелла или, что еще более уместно, довольно известную „Girl with the Cap“не кого иного, как Уильяма Морриса Ханта» [633]633
  Barabtarlo G.Phantom of Fact: A Guide to Nabokov’s Pnin. Ann Arbor: Ardis, 1989. P. 90.


[Закрыть]
. Г. Барабтарло правильно выбрал игру, но неправильно выбрал слова, ибо искомая картина – это, вероятнее всего, «Jeune Fille au Chat» («Девочка с кошкой») (1938) Бальтуса – есть свидетельства, что этим художником Набоков восхищался [634]634
  Картина Бальтуса – одно из серии изображений отдыхающей девочки с раскинутыми ногами; взгляду зрителя «мешают» панталоны, но кошка рядом с девочкой иконолексически замещает то, чего не показывает художник. Не подкрепленное документально свидетельство о том, что Набоков ценил творчество Бальтуса, приводит Николас Ф. Уэбер ( Weber N. F.Balthus: А Biography. New York: Alfred A Knopf, 1999. P. 400). Мое внимание к написанной Уэбером биографии Бальтуса и картине «Jeune Fille аи Chat»было привлечено сообщением Ф. Ианнарелли (Ph. lannarelli) «Набоков и Бальтус» («Nabokov and Balthus») на листсерве Nabokv-L от 22 декабря 1999 г. . После смерти Набокова эта картина украсила обложку «Лолиты» издательства «Penguin».


[Закрыть]
. (В этом контексте замене подлежит, конечно же, первая буква в фамилии «Hunt» – «cunt», непристойное название вагины.) Заметим, что Шато (Chateau) – фонетическая почти-анаграмма последних двух слов названия картины Бальтуса, «аи chat»,тоже наводящая на мысль о женских гениталиях. Осмотр Пниным дома Джоан Клементс продолжается и уже через несколько строк впервые упоминается профессор Шато:

«And here is the bathroom – small, but all yours».

«No douche?» inquired Pnin, looking up. «Maybe it is better so. My friend, Professor Chateau of Columbia, once broke his leg in two places» (Pnin. 34).

«А вот здесь ванная – маленькая, но только ваша.

– Без douche? – спросил Пнин, глянув вверх. – Возможно, это и лучше. Мой друг, профессор Шато из Колумбийского университета, однажды сломал ногу в двух местах».

В своем комментарии Барабтарло замечает: «И в русском, и во французском это слово означает „душ“ и ничего другого» [635]635
  Barabtarlo G.Phantom of Fact. Op. cit. P. 91.


[Закрыть]
, являя тем самым замечательный пример упорства маститых набоковедов, готовых костьми лечь, лишь бы не допустить сексуального прочтения прозы маэстро. Как ни странно, необходимо, видимо, подчеркнуть тот очевидный факт, что «Пнин» написан по-английски: в этом контексте «douche» (спринцовка) – еще одна «private allusion», которая не выбивается из общего русла текста. Вспомним еще раз пушкинского «Царя Никиту». Неудивительно, что именно человек по фамилии Шато привлек к себе тех самых бабочек.

Тема «водоплавающей киски» разрабатывается в «Пнине» и дальше, с упоминанием смерти Офелии. Сексуальные аллюзии в устах Гертруды, описывающей гибель Офелии, могут показаться странными, хотя в безумии Офелии сексуальный аспект очевиден:

 
There is a willow grows aslant a brook
That shows his hoar leaves in the glassy stream.
Therewith fantastic garlands did she make
Of crow-flowers, nettles, daisies, and long purples,
That liberal shepherds give a grosser name,
But our cold maids do dead men’s fingers call them.
There on the pendent boughs her crownet weeds
Clamb’ring to hang, an envious sliver broke,
When down the weedy trophies and herself
Fell in the weeping brook. Her clothes spread wide.
And mermaid-like a while they bore her up;
Which time she chanted snatches of old tunes,
As one incapable of her own distress,
Or like a creature native and endued
Unto that element. But long it could not be
Till that her garments, heavy with their drink,
Pulled the poor wretch from her melodious lay
To muddy death [636]636
  Shakespeare W.The Norton Shakespeare / Ed. Stephen Greenblatt. New York: W. W. Norton & Co., 1997. P 137–154.


[Закрыть]
. (4.7.137–154)
 
 
Есть ива над потоком, что склоняет
Седые листья к зеркалу волны;
Туда она пришла, сплетя в гирлянды
Крапиву, лютик, ирис, орхидеи, —
У вольных пастухов грубей их кличка,
Для скромных дев они – персты умерших:
Она старалась по ветвям развесить
Свои венки; коварный сук сломался,
И травы и она сама упали
В рыдающий поток. Ее одежды,
Раскинувшись, несли ее, как нимфу;
Она меж тем обрывки песен пела,
Как если бы не чуяла беды
Или была созданием, рожденным
В стихии вод; так длиться не могло,
И одеянья, тяжело упившись,
Несчастную от звуков увлекли
В трясину смерти.
 
(Перевод М. Лозинского)

«Long purples» ( Orchis mascula,ятрышник мужской) – орхидеи, которые, как и «crow-flowers» ( Lychnisflos-cuculi,горицвет кукушкин), в Англии традиционно ассоциировались с плодородием. Что же до их названия, которое «у вольных пастухов грубей», то издатели «Norton Shakespeare» считают, что это «Priest’s pintle» («член священника») или «Fool’s ballochs» («яички дурака») [637]637
  Shakespeare W.The Norton Shakespeare… Op. cit. P. 1739–1740.


[Закрыть]
. Ф. Рубинштейн идет еще дальше: по его мнению, этот монолог подразумевает, что Офелия лишена девственности: «ее одежды (clothes) (здесь обыгрывается созвучие с dose —закрытый; намек на вагину) раскинулись( stretched wide)… .обрывки( snatches —слово, одно из значений которого – „влагалище“,) песен…»; lays —намек на половой акт [638]638
  Rubinstein F.A Dictionary of Shakespeare’s Sexual Puns and their Significance. New York: St. Martin’s Press, 1989. P. 251.


[Закрыть]
. Шекспир, может быть, ничего подобного в виду не имел, но Набоков, похоже, предполагал извращенное прочтение этого пассажа [639]639
  О сексуальной символике цветов, связанных с Офелией, см.: Painter R., Parker В.Ophelia’s Flowers Again // Notes and Queries. 1994. № 41. P. 42–44.
  В исследованиях «Гамлета» тема целомудрия Офелии традиционно занимает важное место – от предположения Людвига Тика, что Шекспир «желал намекнуть <…>, что бедняжка в пылу страсти к прекрасному принцу отдалась ему» (Hamlet: The New Variorum Edition / Ed. H. H. Furness. Mineola, New York: Dover, 2000. P. 286), до высказывания P. Уэст: «Репутация Офелии была весьма сомнительной: не то чтобы скандальной, но сомнительной» ( West R.The Court and the Castle: Some Treatments of a Recurrent Theme. New Haven: Yale University Press, 1957. P. 19). Критиков начала и середины XX в. особенно удивляла лексика, которую допускает Гамлет и терпит Офелия. Джон Д. Д. Уилсон отмечает, что Гамлет обращается с Офелией «как с продажной женщиной» ( Wilson J. D.What Happens in Hamlet. New York: MacMillan, 1936. P. 103); А. Куиллер-Кауч объясняет грубые шутки Гамлета тем, что в более ранней пьесе, из которой Шекспир взял свой основной сюжет, Офелия была выведена куртизанкой: «<Шекспир>, в своей великой мудрости, предпочел заменить опытную даму невинной Офелией <…> но, как я предполагаю, поленился вычеркнуть или переписать некоторые фразы, которые звучали бы грубо даже при обращении к женщине легкого поведения, не говоря уж об Офелии» ( Quiller-Couch А.Shakespeare’s Workmanship. Cambridge: Cambridge-University Press, 1931. P. 164; подробнее на эту тему см.: Grebanier В.The Heart of Hamlet. New York: Thomas Y. Crowell, 1960. P. 273–283). В одной из первых своих статей, опубликованных в Америке, Набоков подробно останавливается на монологе Гертруды о смерти Офелии и подвергает критике русский перевод, в котором речи королевы придана несвойственная ей в оригинале учтивость, а «вольные <т. е. грубые> пастухи» не упомянуты вовсе («bowdlerized the Queen’s digressions, granting her the gentility she so sadly lacked and dismissing the liberal shepherds») ( Nabokov V.The Art of Translation // Lectures on Russian Literature. New York: Harcourt Brace Jovanovich, 1981. P. 317). Набоков экспериментировал в области игривых толкований этой сцены и в «Под знаком незаконнорожденных», где Круг и Эмбер обсуждают абсурдные интерпретации «Гамлета». Приводя несколько интерпретаций, якобы измышленных фиктивными исследователями (а на самом деле принадлежащих реальным немецким филологам), Круг упоминает о готовящейся экранизации трагедии, о которой ему поведал у писсуара американский продюсер. Кругу представляется Офелия, пытающаяся дотянуться и обхватить сук («sliver»), фаллический и вероломный одновременно (в тексте романа эта двусмысленность передается каламбурным «phallacious», соединяющим «phallic» и «fallacious»); также Кругу видится (фри)вольный пастух, склонившийся над одеждами («period rags») Офелии, относящимися к тому периоду (113–114) (причем английское «period» может одинаково означать и веху истории, и менструальный цикл; to be on the rag (буквально: быть на тряпке) = менструировать). Эмбер «заражается духом (spirit) игры»: заметим, что слово «spirit» употребляется Шекспиром в «Ромео и Джульетте» (Op. cit. 2.1.23–26) и сонетах в значении «эрекция». Под влиянием этого самого духа Эмбер называет Офелию влажной мечтой Гамлета (другое значение «wet dream» – поллюция), то отсылает читателя к историческому прототипу Гамлета, а может быть, и к толкованию «первоначальной» Офелии, принадлежащему Куиллер-Каучу ( Quiller-Couch A.Shakespeare’s Workmanship. Op. cit.). В «Под знаком незаконнорожденных» Мариэтта, «cette pette Phryné qui se croit Ophélie», служит вульгарной заменой шекспировской героине и в то же время сводит воедино Пушкина – арзамасского «Сверчка» – и гениталии:
  «– Когда я одна, – сказала она, – я сижу и делаю вот так, точно сверчок. Послушайте, пожалуйста.
  – Что послушать?
  – А вы разве не слышите?
  Она сидела, приоткрыв рот, чуть шевеля плотно перекрещенными бедрами, издавая тихий звук, мягкий, как бы губной, но перемежающийся поскрипываньем, словно она потирала ладони; ладони, впрочем, лежали недвижно».
(Набоков В. Собр. соч. американского периода. Т. 1. С. 360; перевод С. Ильина)

[Закрыть]
. Когда Пнин читает в труде Костромского о связанных с плодородием языческих обрядах на Руси, в подсознании у него всплывает сходство с Офелией, но он не успевает «ухватить его за русалочий хвост»; ассоциация проясняется лишь через некоторое время:

«Of course! Ophelia’s death! Hamlet!In good old Andrey Kroneberg’s Russian translation, 1844 – the joy of Pnin’s youth, and of his father’s and grandfather’s young days! And here, as in the Kostromskoy passage, there is, we recollect, also a willow and also wreaths. But where to check properly? Alas, „Gamlet“ Vil’yama Shekspira had not been acquired by Mr. Todd, was not represented in Wkindell College Library, and whenever you were reduced to look up something in the English version, you never found this or that beautiful noble, sonorous line that you remembered all your life from Kroneberg’s text in Vengerov’s splendid edition» (Pnin. 79).

«Конечно! Смерть Офелии! „Гамлет“! В добром старом русском переводе Андрея Кронеберга 1844 года, бывшем отрадой юности Пнина, и его отца и деда! И здесь, так же как в пассаже Костромского, присутствуют, как помнится, ивы и венки. Где бы, однако, это проверить как следует? Увы, „Гамлет“ Вильяма Шекспира не был приобретен мистером Тоддом, он отсутствовал в библиотеке вайнделлского колледжа, а сколько бы раз вы ни выискивали что-либо в английской версии, вам никогда не приходилось встречать той или другой благородной, прекрасной, звучной строки, которая на всю жизнь врезалась в вашу память при чтении текста Кронеберга в великолепном издании Венгерова» (Пнин. 74).

В английской версии Гамлета по «Пнину» и впрямь не найти этих благородных, прекрасных, звучных строк. Напротив: настойчивые отголоски смерти Офелии в «Пнине» указывают на те элементы монолога Гертруды, которые особенно напрашиваются на непристойное толкование. «Где бы, однако, это проверить как следует?» Чтобы «как следует» проверить интертекстуальные отголоски в «Пнине», их как раз-таки нужно проверять «как не следует». У Костромского Пнин читает о сельских девушках, плетущих «венки из лютиков и жабника» и распевающих «обрывки древних любовных заклинаний» – «singing snatches of ancient love chants». Далее в той же главе Набоков заново обыгрывает эти строки, уже в современном дезабилье, помещая их в столь нелепый контекст, что невозможно удержаться от смеха: Пнин смотрит советский документальный фильм, в котором «handsome, unkempt girls marched in an immemorial Spring Festival with banners bearing snatchesof old Russian ballads such as „Ruki proch ot Korei“, „Bas le mains devant la Corée“, „La paz vencera a la guerra“, „Der Friede besiegt den Krief“» (так! – Э.Н.) (Pnin. 81) («нечесаные статные девушки маршировали во время древнего Праздника Весны со штандартами, на которых были начертаны строки старинных русских песен, вроде „Руки прочь от Кореи“, „Bas le mains devant la Corée“, „La paz vencera a la guerra“, „Der Friede besiegt den Krief“» (в переводе Г. Барабтарло – «Миловидные, нехоленые девушки маршируют на вековечном Весеннем Празднестве», «неся полотнища с обрывками…»).) (Вспомним, что у утонувшей Офелии волосы тоже были нечесаными – «unkempt».) «Bear snatches» («нести обрывки») – намек на «bare snatches» («обнажать женские гениталии»). Зрелище забавляет Пнина, однако описание его физической реакции намекает на иного рода стимул, иного рода реакцию и совсем уж иного рода литературный жанр: «„I must not, I must not, oh it is idiotical“, said Pnin to himself as he felt – unaccountably, ridiculously, humiliatingly – his tear glands discharge their hot, infantine, uncontrollable fluid» (Pnin. 81–82). «„Я не должен, не должен, ох, какое идиотство“, – твердил себе Пнин, чувствуя, как безотчетно, смехотворно, унизительно исторгают его слезные железы горячую, детскую, неодолимую влагу» [640]640
  Набоков вступает здесь в языковую игру на уровне фонетики: за словом «snatches» следуют слова «unac countably» и «un controllable», которые, стоя в одном ряду с «idiotical», в этом многоязычном контексте, намекают, возможно, на французское « con» = это и грубое название вагины, и «идиот». См. аналогичный момент у Пушкина («живые слезы» Ленского) в анализе О. Проскурина ( Проскурин О.Поэзия Пушкина, или подвижный палимпсест. М., 1999. С. 156).


[Закрыть]
.

Смерть Офелии поминается в «Пнине» несколько раз, и всегда с сексуальным оттенком; похоже, что голос повествователя подчеркивает скорее двусмысленность этой сцены, нежели ее трагичность. Пошлость современных транспозиций Гамлета (равно как и вульгарность многих проявлений современной жизни в целом) отражена не только в упомянутом советском фильме, но и в американском двойнике коммунизма – групповой психологии. «Странное словесное сходство» («а curious verbal association») поражает Пнина как раз в тот момент, когда он выписывает из Костромского «а passage reference to the old pagan games that were still practiced at the time, throughout the woodlands of the Upper Volga <…> uring a festive week in May» (Pnin. 77) (место, где говорится о «старинных языческих игрищах, которые все еще совершались о ту пору по дремучим верховьям Волги… <Во> всю праздничную неделю…»). Через несколько страниц загадочное сходство вроде бы становится явным – смерть Офелии; но, как это часто бывает у Набокова, предлагаемая разгадка – отнюдь не единственно верная. Слова «woodlands» (леса) и «May» (май) должны навеять читателю совсем иные вербальные ассоциации, сиречь напомнить об уже встречавшемся ему на страницах романа Бернарде Мэйвуде (Bernard Maywood), «боссе» Эрика Винда в «Центре Планирования Состава Семьи». С поощрения Мэйвуда, «Eric evolved the ingenious idea (possibly not his own) of sidetracking some of the more plastic and stupid clients of the Center into a psychotherapeutic trap – a „tension-releasing“ circle on the lines of a quilting bee, where young married women in groups of eight relaxed in a comfortable room amid an atmosphere of cheerful first-name informality, with doctors at a table facing the group, and a secretary unobtrusively taking notes, and traumatic episodes floating out of everybody’s childhood like corpses» (Pnin. 51) – «Эрик разрабатывал затейливую идею (скорее всего, не ему принадлежащую), состоявшую в том, чтобы заманить наиболее дураковатых и податливых клиентов Центра в психотерапевтическую западню – кружок „снятия напряжения“, на манер деревенского сообщества для помощи соседям в стежке одеял, где молодые замужние женщины, объединенные в группы по восемь, расслаблялись в удобной комнате, жизнерадостно и бесцеремонно обращаясь друг к дружке по имени, а доктора сидели к группе лицом, и секретарь помаленьку записывал, и травматические эпизоды всплывали, будто трупы, со дна детства каждой из дам». И действительно, идея эта принадлежала не Эрику, а – в извращенном смысле – Шекспиру: бледное отражение не только смерти Офелии, но и пьесы «Мышеловка», посредством которой Гамлет испытывает совесть короля. Словесная ассоциация, поразившая Пнина при чтении Костромского («woodlands», «May», «singing snatches», «wreaths….unwinding», «maidens floated and chanted» – все это при описании языческих ритуалов, связанных с плодородием), относится не только к шекспировской пьесе и ее вульгарной кинематографической ипостаси, но и к одной из начальных глав самого «Пнина», где те же элементы появляются в устаревшей, вырожденной форме («Maywood», «Eric and Liza Wind», «young, married women», «traumatic episodes floating»). Распеваемые девушками обрывки («snatches») любовных песен («lays») и пронизанные сексуальностью песнопения обезумевшей Офелии находят современные травести-параллели в отчетах современных женщин об их успехах в сексуальном образовании: «after this or that lady had gone home and seen the light and come back to describe the newly discovered sensation to her still blocked but rapt sisters, a ringing note of revivalism pleasingly colored the proceedings (Well, girls, when George last night —)» (Pnin. 51) – «после того, как та или иная дамочка, побывши дома, узрила свет и вернулась, дабы описать новооткрытые ощущения своим пока еще заблокированным, но восторженно внимающим сестрам, звенящая нота ревивализма приятно окрасила продолжение их трудов („Ну, девочки, когда Джордж прошлой ночью…“)». Может быть, мир этого текста – и впрямь, как сказал Лоренс Клементс, «really a fluorescent corpse» (Pnin. 166) («флуоресцирующий труп»), как будто весь роман отождествлен с увлекаемым водами телом Офелии.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю