Текст книги "Зелменяне"
Автор книги: Моисей Кульбак
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)
Дядя Зиша улыбался.
Как передают, он в тот последний зимний вечер чувствовал себя довольно хорошо, даже шутил с Фалком и с тетей Малкеле по поводу нынешних милых внуков (о зятьях все еще нельзя было упоминать).
И кто бы мог подумать, что завтра в это же время дяди Зиши не будет среди живых?
Теперь все уже знают, все до одного, что в нем тогда говорила кротость, которая присуща людям перед смертью. Он долго смотрел на Зелменовых своими желтоватыми белками, а они, овечьи души, не понимали, что это он прощается с ними.
Несомненно, он тогда предчувствовал смерть, как все старые часовщики, которые имеют дело с живыми, так сказать, вещами: захотят – потихоньку соберут часы, и они идут; захотят – вставят в глаз линзу, вытащат колесики да волосики, и уже нет никакой жизни, как бы ужасно это ни выглядело.
На другой день дядя Зиша поднялся чуть свет. Был сильный мороз. Дядя Зиша раздул самовар и в снежной синеве, которую отбрасывали окна, встал на молитву. Потом, закутанный в талес, он подал тете Гите в постель стакан горячего чая.
Тетю Гиту объял холодный ужас. Взглянув в предутренней мгле на талес, она подумала, что это пришли за ее душой: она впопыхах еле успела напялить на голову какой-то платочек. Но вот она услышала влюбленный голос дяди Зиши.
Он сказал:
– Пей, Гита, пей. Всю жизнь ты подавала мне чай, и я даже не знаю, заслужил ли я это.
Тетя Гита от удивления ничего не ответила. Ей только стало ясно, что дядины дела совсем плохи.
Потом она все утро стояла у печки, посматривая украдкой, как он сидит, согнувшись над циферблатиками, покуда в конце концов не заметила по затылку и плечам, что он уже не здешний. И тут надо сказать, что на все касающееся смерти нет другого такого знатока, как тетя Гита.
* * *
И действительно, вскоре, через несколько часов, дядя Зиша умер и почти что из-за пустяка.
Ко двору подъехали какие-то деревенские заиндевевшие сани. От них еще несло ночным холодом полей. Из-под соломы вылезли крестьянин и крестьянка, оба закутанные, облепленные соломенной трухой, у обоих застывшие носы картошечкой. Они спросили Зишу-часовщика, и им указали на него.
Сначала дядя подумал, что они привезли из деревни часы в починку. Но оказалось (в том-то и было несчастье), что это не просто мужики из деревни, а очень близкие родственники дяди Зиши: это были не более и не менее, как Сонины свекор и свекровь. Теперь, приезжая в город на базар, сказали они, у них уже будет где оставить лошадь.
На лбу у дяди Зиши выступил холодный пот. Дяде Зише вдруг захотелось обнять тетю Гиту и заплакать. Сватья обращались к нему, а он будто и не слышал, но седой мужичок, как назло, все переспрашивал с воодушевлением:
– Так это ты Зишка-часовщик?
– Да.
Дядя Зиша сопел побелевшим носом и поглядывал в окно: не видят ли там люди его позора?
Конечно, дядя Ича уже вертелся у крыльца, подозревая что-то, и была опасность, что этот выродок зайдет сейчас спросить, который час.
Тогда дядя Зиша поднялся, доплелся до выходной двери и открыл ее.
– Ичка, – сказал он, полуживой, – ты, наверное, уже хочешь узнать, который час?
– Да, – встрепенулся дядя Ича, – интересно бы узнать!
– Без четверти двенадцать.
И тут он неуклюже повернулся, вздохнул и упал на крыльцо, лицом в черный снег.
Двор остался спокойным. Двор ждал: все думали, что дядя устраивает обычный свой обморок, и ясно, для чего, – чтобы спровадить непрошеных гостей.
Как же потом удивились, когда оказалось, что на сей раз дядя Зиша в самом деле умер! Как горько стало на душе!
Дядя Зиша всю жизнь любил притворяться, и все считают, что умер он тоже с фокусом: чтобы двор долго не мог решить – жив он или мертв?
Спрашивается: зачем ему это понадобилось?
* * *
Дядя Зиша умер.
Он лежал в глубине комнаты, в углу, на развороченной постели, со вспученным, одеревеневшим животом и застывшей бородой, задранной к потолку; лежал как бы назло всем, а у изголовья сидела тетя Гита с опущенными, как крылья, костлявыми руками. Она сидела и смотрела своими сухими круглыми глазами, как люди со всей улицы снуют по ее дому.
Да и дядю Ичу нельзя было осуждать: он, этот преданный брат, убивался больше всех, стоял посреди комнаты с большим платком в руке – для своих увесистых слез – и ревел, как маленький шалун, которого высекли. Люди умоляли его перестать. Он всех оглушил своим ревом.
Зато дядя Юда не показывался. Прошел шепоток, что этот сумасброд чем-то недоволен. Он имеет что-то возразить против смерти дяди Зиши. Конечно, это с его стороны форменное безумие, потому что в конечном счете дядя Зиша умер, как все умирают.
Дядя Юда зашел поздно вечером, когда покойник уже лежал на полу. Дети пришли с работы. Бабушка Бася сидела у кровати. Даже дядя Фоля стоял возле печки и дремал. Дядя Юда тогда приподнял очки, как доктор, нагнулся над покойником и открыл ему лицо. Теперь все ждали веского слова дяди Юды. Он долго простоял так, нагнувшись и тряся головой, потом сказал:
– Зишка, ты жил как дурак и гордец и умер… как дурак и гордец!
И он выпрямился.
Ему это спустили.
Семья уже давно не бывала в полном сборе.
Теперь от Зелменовых веяло тишиной и покоем – сырым запахом матушки-земли, и всем им хотелось, чтобы дольше длился сегодняшний уютный вечер. Даже дяде Фоле тоже хотелось.
Бабушка что-то жевала, кое-как проглотила, а потом сказала:
– Умереть в такой мороз тоже маленькое удовольствие!
Бабушка имела в виду себя, она хотела этим сказать, что для такого старого человека, как она, было бы более подходяще умереть в теплую погоду.
Посмотрели на нее, на старуху, и у всех промелькнула в голове почти одна и та же мысль. Бабушка была в слабом уме и этого не уловила.
Наконец сорванцы стали давиться со смеху, и даже удрученная Соня, которая все время сидела в шляпке и лайковых перчатках и которой Павел Ольшевский должен был давать нюхать из разных пузырьков, даже она улыбнулась. Чуть было не осрамили покойника.
Дядя Ича вспыхнул, как огонь:
– Сорванцы, что здесь для вас – театр или кино, где показывают белых медведей?
И когда стало тихо, лишь тогда услышали из-за печки ядреный смех дяди Фоли, как будто там перекатывали камни. Он туже затянул ремень на штанах, стараясь задушить этим свой утробный смех.
Он смутился и ушел.
Возмущенный дядя Ича стал читать псалмы над покойником. Тогда сорванцы нашли нужным как можно скорее улизнуть из дома. Кроме того, Тонька должна была сегодняшней ночью совершить с легкой кавалерией налет на Церабкооп, что ни в коем случае нельзя было откладывать. Она попросила, чтобы подождали с похоронами – утром она непременно придет. Фалк помчался с ней. С тех пор как они стали собираться во Владивосток, их уже не разлучить.
* * *
Сквозь раскрытую дверь (чтобы вышел трупный запах) виднелась далекая снежно-белая ночь с холодными разноцветными звездами. Там стыл сухой и прозрачный мороз. Было тихо и пусто.
Павел Ольшевский, уходя со двора, с любопытством расспрашивал у прижавшейся к нему жены, почему дядья не надели тфилин и талес и не трубили в шофар. Соня ответила ему, что даже старое поколение, видимо, уже не такое, как было, а насчет шофара он ошибается, потому что в шофар трубят только в праздник Швуэс, в память того, что патриарх Авраам вывел евреев из Египта.
Около покойника остались тетя Гита и дядя Ича. Они облегченно вздохнули, зажгли медные подсвечники у изголовья, перевернули картины лицом к стене, завесили зеркала, часы и стали совершать обряд, как полагается.
Тетя Гита даже подошла к покойнику и проговорила басом:
– Зиша, ты можешь быть спокоен, мы тебя, Бог даст, выпроводим как праведного еврея!
На это дядя Зиша ничего не ответил.
В полночь зашел выспавшийся дядя Юда. Ни на кого не глядя, он сразу принялся читать псалмы охрипшим, утренним голосом. В окнах светало. Было действительно очень благородно со стороны дяди Юды, что он среди ночи все же вспомнил о брате и вскочил с кровати, чтобы помочь тому в его трудном положении.
Тетя Гита этого никогда не забудет.
* * *
Утром пришли сорванцы, и снова стало буднично. Они отчаянно торопили с погребением.
– Хватит вам, бабы, причитать, – кричали они, – довольно!
Бера привез откуда-то черный ящик, и прежде чем женщины успели закутаться и влезть в валенки, мертвый дядя уже мчался в заоблачный мир. За ним пришлось бежать. Конечно, большого удовольствия от таких похорон уже не было.
На кладбище дело чуть не дошло до срама перед людьми. И тогда тетя Малкеле подступила к Бере с гневными словами:
– Ты нам дашь выплакаться или нет, разбойник?
– Хорошо, – ответил Бера, – но делайте это скорее!
И им дали выплакаться. Громче всех рыдал дядя Ича. Слезливым голосом он проговорил, обращаясь ко второму дяде, к дяде Юде:
– Что творится на свете, а?
Дядя Юда сердито посмотрел на него поверх очков и ответил:
– Так разве не лучше лежать в земле?
Это он имел в виду дядю Зишу и тетю Геею.
А дядя Зиша уже не стоял спокойно в стороне, не потягивал волоска из бороды и не улыбался: «Ну и дети же у людей!»
Зелменовы вернулись с похорон поздно. Наползал серый вечер. Реб-зелменовский двор был окутан тенью: без электрического света, без теплых печей, мрачный, как досада за только что погребенного дядю.
Напрасно, значит, дядю Зишу всю жизнь подозревали в том, что он притворяется больным, придумывает себе для пущей важности мнимые болезни. Теперь все увидели, что он был честным человеком, болел основательно и умер раньше времени, – во всяком случае, опередил одного старого человека в реб-зелменовском дворе.
* * *
У сарая стояло двое щуплых Зелмочков лицом к стене. Они мочились в снег. В этот серый вечер они тоже были грустны, бледны и озабоченны.
– Скажи, Мотеле, а когда мы умрем? – спросил Липа, который уже ходил в детский сад.
– Еще не скоро, – ответил Мотеле. – Мы еще должны раньше расписаться в загсе, потом пойти на войну, а потом нам надо будет еще поднять урожайность.
– Что нам нужно будет поднять?
– Поднять урожайность.
Они рассматривали рисунок на снегу.
– Послушай, – сказал Липа, – я уже совсем большой, у меня есть мозоль на ноге. Знаешь, что Тонька говорит?
– Что?
– Она говорит, что с пионера довольно, если у него мозоль на ноге, а у комсомольца должна быть мозоль на руке тоже. Но ее очень трудно заиметь.
– Когда ты станешь большим, ты кем лучше будешь – большевиком или коммунистом?
– Я буду большевиком пятого года, – ответил Мотеле, глядя сверху вниз.
– А я буду завом!
– Иди ты… – возмутился Мотеле такой несознательностью. – С таким парнем, как ты, мне вообще не о чем разговаривать.
Зелменовское разноеСамые важные новости, которые произошли в реб-зелменовском дворе после смерти дяди Зиши:
1
Дядя Юда пошел в сарай за доской и нашел торчащий за стропилами обрывок почтовой открытки. С одной стороны на ней была московская черная печать, с другой стороны – что-то написано по-древнееврейски. Он вошел в дом и принялся читать.
Почерк был мелкий, раввинский. Пасмурный дядя Юда так и остался стоять лицом к печке, с открыткой в руке.
«Так, выходит, это правда, Зишка не соврал?»
Потом узнали, что дядю Юду история с открыткой сильно мучила и он даже пошел к дяде Зише на могилу просить прощения. Казалось бы, что здесь такого? – но дядя Юда после этого переживания спал с лица. И может быть, это также послужило одной из причин его бегства. Однажды, среди ночи, дядя Юда исчез со двора, можно сказать – удрал, и в течение долгого времени вообще не знали, куда он девался.
Впрочем, полагают, что он ушел со двора совсем по другой причине. После смерти дяди Зиши он ходил злой и ни с кем не говорил ни слова. Когда у дяди Юды плохое настроение, он так и лезет на рожон. В один прекрасный день он, нахмуренный, зашел к Бере и встал у дверей:
– Здравствуй!
– Здравствуй, здравствуй! – ответил Бера.
– Я пришел спросить, как поживает твой Зелмеле.
Бера ответил спокойно:
– Вы ошибаетесь, у меня нет никаких Зелмелов.
Дядя Юда вобрал кончик бородки в рот и умолк. Минутой позже он опять спросил:
– Так как же его зовут, твоего дорогого сына?
– Моего дорогого сына зовут Маратом.
Больше они не разговаривали.
Как рассказывала потом Хаеле, дядя Юда простоял тогда у дверей, может быть, с полчаса, если не больше. Он вышел молча, осторожно опустил щеколду, как если бы в доме лежал больной, спустился к себе вниз, и больше его не видели.
2
Пошел трамвай.
Это было любопытно. Он вышел откуда-то у вокзала и побежал по улицам. Яркие вагоны, сияющие стекла, никель, новые ремни. Проемы трамвайных окон были набиты людьми, и все это скользило вниз с горы, летело в гору, мчалось и добегало до предместья.
Зелменовы услышали у самого двора какой-то звон. Первым, конечно, выбежал дядя Ича, который был жаден до новостей. Домой он вернулся уже поздно вечером, и, так как ему было стыдно, он оправдывался перед тетей Малкеле, будто был у товарища.
– У какого товарища? – допытывалась тетя Малкеле.
– У товарища…
Этому не верилось, потому что дядя Ича со времени свадьбы находился всегда только возле тети Малкеле; был, правда, у него товарищ до женитьбы, некий Ора-портной, так тот уже давно умер.
Утром дядя Ича посоветовал тете прокатиться в трамвае – это особое удовольствие.
– Откуда ты знаешь?
– Я догадываюсь…
Он так и не сказал ей, что весь день разъезжал по городу и потратил на это целое состояние.
Потом Зелменовы ездили уже чаще. Подъезжали к самому вокзалу, а назад возвращались пешком. Хороша была не столько сама поездка, сколько то, что находишься среди людей и знаешь, что живешь на белом свете. Тетя Малкеле входила в вагон улыбаясь и обучала новичков, как должно вести себя в трамвае; она также разменивала там крупные монеты на мелкие и вообще чувствовала себя связанной с людьми не меньше, чем в реб-зелменовском дворе.
С дядей Фолей произошел инцидент.
Сидя в трамвае, дядя Фоля спохватился, что у него нет десяти копеек. Тогда он повернулся к окошку и стал смотреть на улицу. Ему напомнили, что надо купить билет. Он притворился, что не слышит, и продолжал смотреть в окошко. И лишь позже, когда милиционер уже тащил его за рукав, поднялся и холодно спросил у кондуктора:
– Это твой трамвай?
Представьте себе, трамвай принадлежит рабочему классу, и дядя Фоля может разок попользоваться им бесплатно.
3
Тонька и Фалк уехали во Владивосток.
На шестой день после их отъезда в реб-зелменовский двор пришел почтальон и вручил телеграмму:
«МЫ ЕДЕМ ТОЧКА ВЕСЕЛО ТОЧКА ТОНЬКА ФАЛК»
А тетя Малкеле ходила потом с телеграммой из квартиры в квартиру и все спрашивала:
– Скажите, вы не знаете, с чего бы это на них напало такое веселье?
– Финтифлюшки!
4
Дядя Фоля и Бера стали наконец друзьями.
Это произошло в зимний выходной день. Бера с утра расхаживал по дому босой, в галифе, жевал хлеб и читал газеты, потом подобрал под себя ноги и принялся настраивать балалаечку. Бера был в хорошем настроении. Он извлек свой утробный голос и запел:
Когда я ездил в Ростов-на-Дону,
Я брал с собой буханку хлеба.
Когда я ездил в Ростов-на-Дону,
Я буржуев лупил, як треба.
Из окна виднелся двор. Он был весь в проводах – оплетен проволокой, как старый горшок, в котором уже варилась новая порода Зелменовых: без бород, без обрезаний, без традиционных омовений.
Ворона стояла сгорбившись на антенне, и по тому, как она открывала клюв, было понятно, что она там, наверху, кричит:
– Ура! Ура! Ур-ра!
Дядя Фоля вышел во двор. Дядя Фоля улыбался и покручивал ус. Должно быть, он был навеселе.
Бера сбежал босой с лестницы, и в окно было видно, как он берет его, Фолю, за рукав, говорит ему что-то, убеждает. Сначала дядя Фоля сопротивлялся, но потом они пошли вместе.
* * *
В дом они вошли надутые. Пили много чаю и молчали. Дядя Фоля тупо уставился в пол. Потом снова пили много чаю и молчали. Вдруг хмурый дядя Фоля оперся обоими локтями о стол и спросил без обиняков:
– Слушай, Берка, ты настоящий коммунист или нет?
– К чему тебе это надо знать?
– Я собираюсь поговорить с тобой как с человеком.
– Ну?
У дяди Фоли увлажнились глаза, он расчувствовался:
– Слушай, дорогой друг, иногда хочется сказать речь. Как ты думаешь? Я старый рабочий, и было бы не грех встать при случае на собрании и сказать: так, мол, и так. Нашего брата слушают. Ты вот говоришь когда-нибудь речи?
– Тоже тяжеловат на язык, но когда уж начинаешь, так говоришь.
– Так ведь у меня другое несчастье: говорить я могу, но мне нечего сказать!
И Фоля печально опустил голову. Бера ему сочувствовал; впрочем, он при этом думал, что оратора из Фоли уже, видимо, не получится.
Хаеле подала на стол знаменитую картофельную запеканку.
5
Дядя Ича снял бороду окончательно.
6
Марат болел желудочком, но это пустяки.
Вот, за исключением некоторых мелочей, самые важные новости, которые произошли в реб-зелменовском дворе после смерти дяди Зиши.
Дядя ЮдаВ три часа пополуночи он зажег каганец, который горел в сенях, когда там откармливали гусей. На стеклах окон – седая, притаившаяся зимняя ночь. Он полил себе над ведром негл-васер, [8]8
Ритуальное омовение рук после пробуждения, буквально «вода для ногтей» (идиш).
[Закрыть]снял с печки старый мешок и стал укладываться в дорогу – вложил талес и тфилин, скрипку, фунтик хлеба, пару луковиц – все, что нужно в дороге живому человеку.
На дворе было слишком тихо, – должно быть, стоял крепкий мороз. Дядя Юда на всякий случай повязал уши шарфиком и заправил мокрую бородку в воротник. Он с мешком за плечами присел, глянул в последний раз своими хмурыми глазками поверх очков, как бы собираясь кого-то боднуть, и потихоньку вышел.
На черном снегу топталась мутная ночь, сплошная ночь, снизу доверху, без неба, без земли. Дядя Юда знал дорогу – сразу повернул направо и поплыл по скованным, заснеженным улочкам прямо к Долгинскому тракту.
Глаза привыкли к темноте ночи. Из нее стали вылущиваться темные сгустки домов, столбов, заборов, объятых черной тишиной. Потом хлынул голубой, снежный простор полей, и дядя Юда вдруг ощутил сладкий покой, свежесть, охлаждавшую под шапкой его разгоряченную голову.
Здесь речь идет о конце зимней ночи на просторе полей, какой она предстает человеку, которому посчастливилось провести ее в одиночестве, с мешком за плечами, стоя в ожидании какого-то свершения; так стоит иной раз птица на ветке, таращит свои глазки и дивится в каком-то забытьи, ничего не понимая и ничего не чувствуя.
Здесь речь идет о том, что простые Зелменовы временами переживали вдохновенные минуты, словно вороны.
Дорога скрипела под ногами, тянулась в гору и под гору до самого застывшего горизонта.
Вдруг навалился мрак, и тотчас же справа обозначился рассвет. Бледный снег все явственнее проступал, разливался своей холодной белизной, и лишь на двенадцатом километре пути далеко на востоке прянули из-под снега первые огни дня, словно там, вдали, начал работать литейный завод.
Путник устал от ходьбы.
Тракт тянулся в гору, а здесь, внизу – дядя Юда это помнил, – должно находиться поместье, где он еще холостяком простолярничал целое лето (где только в юности не побывал дядя Юда!). И верно, вскоре показались заснеженные сады поместья. Березовый шлях повернул налево, к бывшему помещичьему двору, который выглядывал своей красной крышей из густых тополей.
Было тихо.
Дядя Юда вошел в широкий запущенный двор, где пахло теплым навозом и лошадьми. Откуда-то из далекого хлева донесся рев быка. Путник стряхнул с себя снег и пошел напрямик к двухэтажному дому с деревянной колоннадой, как у старой синагоги.
В сумеречном доме пылала большая печка, кипело что-то в горшках. В углах еще было по-ночному темно. Заспанные женщины качали на руках младенцев, чистили картошку, скребли горшки.
Его встретили с любопытством, как диковину какую-то.
Дядя Юда снял мешок, присел на край скамьи и принялся поверх очков бросать гневные взгляды на чужих женщин. Но поскольку это было не в реб-зелменовском дворе, суть этой натуры не поняли, стали переглядываться и на всякий случай потихоньку послали за мужчиной.
Со двора пришел плотный, толстоногий еврей в сапогах, с короткой свалянной бородой, похожей на свежую чернильную кляксу, и вот среди зимы запахло в хате яблоками.
Еврея звали Хаим.
Хаим взял уголек из печи, раскурил трубку и спросил:
– С каких мест будете?
Дяде Юде пришло в голову выдать себя за немого. Так было гораздо удобнее. Потом он стал бормотать что-то, но Хаим никак не мог его понять. Этот дядя Юда, когда он хочет, чтобы его не поняли, так его не поймешь. Но всем стало ясно, что они имеют дело просто с голодным человеком, которого надо покормить.
В «Красном плуге» уже давно лишний обед не имел значения, и дядю Юду оставили в коллективе.
* * *
Днем дядя Юда вертелся по двору и осматривал хозяйство. Ему здесь понравилось. Между прочим, он за день сделал кое-что такое, что пролило свет на его профессию.
Что же он сделал?
Где-то в сарае он набрел на грустную курицу. Дядя Юда понимал толк в курах, он поймал ее и установил, что у нее сломана нога. Он принес курицу в дом, попросил у хозяев нож и весь день возился с ней. К вечеру курица пошла на деревянной ноге, сверху широкой, снизу узкой, как ножка скамьи; тут все догадались, что они имеют дело со столяром. А «Красный плуг» нуждался в столяре.
Вечером весь колхоз собрался в большом доме: мужчины – вокруг длинного стола, женщины – на кроватях у стен, – и все принялись прощупывать дядю Юду, что было вовсе не так просто. Он ни под каким видом не выдавал себя.
– Может быть, вы знаете какое-нибудь ремесло? – спрашивали у него.
– Может быть, вы умеете, реб еврей, ухаживать за коровами?
– Может быть, вы умеете ходить за домашней птицей?
Представьте себе, что дядя Юда умеет все, и, если хотите, он еще в состоянии потихоньку пройти с детьми главу из Пятикнижия. Не хотите? Тоже ничего такого, потому что он в то же время и безбожник. У него много мыслей о божественном, которые поворачивают все дело совсем по-иному: он связывает религию с электричеством в духе современности. Но главным образом он хочет, чтобы его допустили до домашней птицы. Летом он пойдет копать хрен, собирать щавель, грибки, а о столярном деле – ни слова.
Вдруг ему пришла в голову мысль о новой профессии: «Может быть, требуется, чтобы кто-нибудь играл на скрипке?»
И дядя Юда играл на скрипке. Оказывается, колхозники любят послушать и довольно-таки неплохо разбираются в музыке. Пальчики облизывали. Тогда на дядю Юду нашло вдохновение, и он сыграл про курицу.
Спрашивается, про какую курицу?
Он играл на скрипке про давнишнюю курицу, про курицу тех времен, когда наш город находился под пушечным огнем. Хозяйки всей улицы позапирали дома, и все спустились к реб Зелмеле в погреб. Вдруг его жене, тете Гесе, захотелось куриного бульону. Почему? В тесноте она смотрела на реб Ёхескла, резника, до тех пор, покуда ей не захотелось курятины. И вот она ловит курицу, резник вытаскивает халеф, и они выходят во двор, чтобы ее зарезать. Но тут на двор обрушился страшный огонь и выбил все стекла. Когда стихло, сосед постучался в погреб и позвал людей. Тетя Геся лежала спокойная и бледная, как будто ничего не случилось, возле нее – бородой вверх – голова резника, а он сам, резник, лежал на поваленном заборе, с халефом в руке.
Рядом стояла курица и философствовала.
* * *
Итак, с середины зимы дядя Юда стал колхозником с шарфиком на шее и с соломинкой в бороде. Он вполне освоился. Поглощенный работой, он всегда ходил по двору с топором – то тесал деревянный засов для дверей, то купал гуся, то готовил мазь против лишая на ляжке беременной колхозницы.
Как известно, колхозницы обычно беременны, потому что их мужья находятся постоянно на свежем воздухе. Так вот у них, у колхозниц, бывают лишаи, а дядя Юда знает разные мази и заклинания. Поэтому бабы так и липли к нему. Он лечил их на рассвете с заклинаниями:
Дзен добры, лишай!
Лишай, пропадай!
Все это происходило втайне, но непонятным образом дошло до двух комсомольцев «Красного плуга». Дела дяди Юды стали плохи. Ему было сказано: так, мол, и так, реб кум, знахари нам здесь не нужны…
К счастью, женщины за него заступились. Он обещал, что в дальнейшем будет заниматься исключительно своим делом – птицей, а беременными колхозницами – ни-ни.
Как раз к тому времени молочник привез из города подробные сведения о дяде Юде – о том, что он является Зелменовым, столяром и вдовцом, – и это поправило его репутацию. Главным образом пришлось по душе то, что он столяр.
Молочник, между прочим, передал дяде Юде письмецо от Цалки, в котором тот писал о своем здоровье и о том, что младшая дочь дяди Зиши, Тонька, – если отец ее помнит, – та, что уехала во Владивосток, стала там распутной. «Просто стыдно иметь такую в семье! И еще досаднее то, – писал Цалел отцу, – что сынок дяди Ичи, Фалк, тоже там вертится. Они пишут бесстыжие письма, и есть подозрение, что они поженились. Я просто убит этим, – писал он, – и не знаю, что мне делать».
Дядя Юда положил письмецо в карман – для надобности…
Молочник также передал ему устно, что бабушка Бася чувствует себя что-то не совсем здоровой (как ни странно, бабушка Бася все еще не умерла!).
Колхозники стояли вокруг дяди Юды и ждали, чтобы он сам рассказал о своем происхождении. Но дядя Юда все еще пытался отрицать, что имеет отношение к Зелменовым – он даже приводил доказательства, – но вдруг все это ему надоело, и он, рассерженный, пошел к своим птицам, хотя никто его не обижал.
С курами он успел сжиться как нельзя лучше. Говорят, он разговаривал с птицей, говорят также – и в это уже с трудом верится, – что однажды он даже играл перед ними на скрипке. Но примечательнее всего распространившийся повсюду нелепый слух, что у домашней птицы игра его имела успех и они просили «еще».
* * *
Зима. Иногда ночами бродит тощий волк по равнинам. Крестьяне уже приготовили для него волчью яму в поле, но он, этот волк, показывается только в середине ночи, у горизонта, подолгу рыщет среди снежных сугробов, а потом исчезает в запорошенном лесу.
«Красный плуг» лежит среди своих занесенных снегом садов и дышит хлевами, теплым навозом из-под широкогрудых коров, кислым запахом мокрых подойников.
Сияющая тишина стынет над далекими, сверкающими верстами.
Снег, снег и снег.
Дядя Юда иногда и в деревню заглянет. Там знают, что это новый колхозник, который играет на скрипке. Он прогуливается по селу, заложив руки за спину, и, близоруко щурясь, по-хозяйски заглядывает в крестьянские дворы. Дядя Юда здесь свой человек. Он даже успел найти себе товарища – старого крестьянина-гончара.
* * *
В теплой хате у синих оконцев сидят дядя Юда и гончар и беседуют о разных разностях.
– В Москве, – рассказывает дядя Юда, – уже делают живых кур из ваты.
– Враки, – говорит гончар.
– Машина такая есть, – продолжает дядя Юда.
– А душа у них из какой материи? – спрашивает гончар.
– Из электричества, – говорит дядя Юда.
– Таких кур я не пущу на свой порог, – говорит гончар.
– Ну и правильно, – отвечает дядя Юда.
Снег, снег и снег.
Дядя Юда и гончар – как две зимующие под снегом редьки. Они на редкость любят друг друга. Бывает, что гончар приходит к дяде Юде с ответным визитом, – тогда они садятся в курятнике и щупают кур…
Это хороший отдых.
Вообще, у дяди Юды дела пошли хорошо, и однажды, когда к нему пришел гончар, дядя даже широко улыбнулся. Это было странное зрелище: глаза закрылись, морщинки разбежались по всему лицу, он раскрыл рот и обнажил десну с торчащим в ней единственным зубом.
По этой улыбке видно было, что дядя Юда наконец нашел свое успокоение. Но к сожалению, ненадолго. Случилось несчастье, которое никто не мог предвидеть, и дядя Юда вдруг поседел за одну ночь.
* * *
В деревне была гулянка. Дядю Юду пригласили играть на скрипке. Гончар пришел в «Красный плуг», как всегда, помочь дяде приготовиться перед его выступлением, и они отправились в путь.
Друзья выглядели как два старых веника, впрочем, смеяться тут не над чем.
В этот вечер дядя Юда был в ударе. Его поставили на стол, и он играл. Играл так, что хватало за душу.
Потом выпили немного.
Гончар как только пригубит, так засыпает. А дядя Юда все играл. Деревенские парочки плясали, как всегда: сначала в доме, потом в сенях, потом черт знает где.
Дядя Юда играл с остервенением. Увидев, что в доме никого больше нет, он вышел играть на улицу.
Снег, снег и снег.
Снег светлее огня. Луна выплывает из-под снега. Тихо. Гладко выстроганные поля без единого пятнышка. Крест, а возле него на чистом снегу короткая, аккуратная тень. Одна звезда, крупнее и холоднее других, висит над застывшими полями.
Дядя Юда ступает, неуклюже вскидывая ноги, и все играет, играет и играет. Луна тяжелит шапку. Вдруг нога куда-то провалилась, все кругом вздрогнуло, перекувыркнулось, и он упал под снег.
Дядя Юда сразу протрезвился, заворочался и почуял сырую, промерзшую землю. Он стал нащупывать около себя очки. В темноте, недалеко от него, блуждали два фосфорических огонька. Стоял тяжкий дух – пахло шкурой.
Но куда попал дядя Юда?
Понемногу глаза его различили в темном углу волка на задних лапах.
На рассвете дядю Юду вытащили из волчьей ямы с поседевшей бородкой.
А гончар, конечно, умер.
