Текст книги "Зелменяне"
Автор книги: Моисей Кульбак
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)
Город, отлитый из снега, лежит сплошной сгорбившейся глыбой у горизонта, как у распахнутого синего окна.
На телеграфных столбах лопаются от мороза зеленые стеклянные чашечки. Воздух – чистый спирт. Седые клочья льда свисают с реб-зелменовского двора, как бороды водовозов.
И только празднично белая крыша дяди Юды отмечена: вверх, к трубе, тянутся следы трехпалых лапок – здесь на рассвете прошлась птица.
Ни один мясистый нос не высовывается из дому, потому что утром под одеялами было слышно, как лопнула от мороза последняя крепкая доска реб-зелменовского двора.
Чернявый паренек Беры, видимо будущий Амундсен, с рассвета дышал на оконное стекло, и теперь он сквозь отогретый дыханием кружок увидел: у края крыши чуть-чуть запылил сухой снег, словно кошка разгребала его там лапой.
Мальчик тут же натянул на себя отцовские сапоги, надвинул на уши шапку и объявил:
– Готово, начинается метелица!
– Где, дурень?
Хаеле глянула в окно и вдруг вспомнила: во время ее зимних любовных похождений с Берой во дворе предсказывали, что из ее чрева выйдет какой-нибудь студеный звездочет.
– Метелица, – повторил паренек, – дует с Северного полюса.
С неба упало несколько снежинок. Ветерок рыл край крыши, и снег теперь устремлялся вверх. С карниза над окном стряхнулось немного серебристой пыли. Праздничная крыша дяди Юды потемнела.
И тогда с середины улицы поднялась горсть снега и сама собой разметалась по сторонам. Посыпалось с крыш, глыба снега свалилась прямо сверху, словно из дыры в небе. В воздухе что-то закувыркалось, с жутким воем метнулось из-за угла.
Снег залеплял окна, набивался в чердаки. Надвинулся клочковатый туман; густой, в крапинку, он застил, казалось, весь свет, а позади него дома становились жидкими и расплывчатыми, как бы сотканными из дыма.
Окно немного оттаяло.
Сквозь пасмурные стекла Зелменовы увидели, как по двору в этакую метелицу блуждает человек.
Это был, должно быть, немощный юноша, он опирался на палку. Снег залепил ему лицо, приклеил к телу легкую одежду. Казалось, человек искал местечка, где бы ему можно было отдышаться.
Но тут женка Фоли вбежала к Малкеле в дом с новоиспеченной выдумкой:
– Головы садовые! Разве вы не знаете, кто это?
– Кто же, по-твоему? – спрашивают ее.
– Это муж рыжей портнихи, тот самый, у которого чахотка.
И эта злоязычница тут же, на месте, сочинила, будто чахоточный юноша ищет Фалка, который свел с пути рыжую портниху – жену этого несчастного. Что теперь, крутя любовь с Фалком, жена не может больше выносить чахоточного мужа. Но он нуждается в поддержке и вот пришел просить Фалка сжалиться над ним и, если ему, Фалку, не очень трудно, обождать со своей любовью до весны.
– Мило со стороны вашего сына, нечего сказать! – Фолина бабенка явно норовила поссориться с тетей.
Зелменовы молчали, хотя все знали, что рыжая портниха – мать шестерых детей. Зелменовы только придвинулись поближе к окну.
Но юноши и след простыл. Перед глазами колыхался двор, как мутная вода под снеговыми тучами.
Подумав немного, Зелменовы приняли всю эту историю за страшный призрак метелицы, за сон, который видится балагулам, когда они в завируху сбиваются с пути.
* * *
Жаль птичьих лапок на крыше дяди Юды.
Все это было похоже на студеный пожар. Снег дымился внизу, на земле. Он носился по двору с места на место, образуя гладко отшлифованные бугорки. У застрехи моталась и скреблась о стену ржавая водосточная воронка, как потрепанный козырек над глазами какого-нибудь маленького реб Зелмеле.
Со своими пустыми сенями, с залепленными окнами, двор торчал из метелицы, как опрокинутый корабль.
Дровяной сарай дяди Ичи, сарай, у которого крыша из жидкой дранки, а вместо стен сплошные дыры, не рухнул лишь благодаря тому, что пропускал завируху сквозь себя. Там трясся под снегом край старой рогожи, а на жерди висело некое подобие бывшей мужской рубахи. Теперь же она была растерзана, и ее гнилые обрывки трепыхались на ветру.
Снег валит и валит.
Вот тогда-то и вышел во двор Цалка дяди Юды. Он вышел в одном пиджачке с поднятым воротником и дрожал от холода.
Отовсюду брызгало на него колющими тусклыми искорками, как с огромного точильного камня.
«Это он идет до ветру», – пытались угадать некоторые Зелменовы.
А вот и нет.
Цалел дяди Юды только что оторвался от своих книг. Он пишет этой зимой работу о языке Менделя Лефина. [10]10
Мендель Лефин (1749–1826) – еврейский просветитель.
[Закрыть]Правда, Цалел уже поднял большой материал, но пока ему еще не удается объединить в одно целое существующие различные точки зрения. Он только что оторвался от своих книг, чтобы немного проветрить мысли.
Сыплет и сыплет.
Тихо в доме у тети Гиты. На столе – тарелка с костями от рыбы, вскрытый конверт и книга Рикардо «Деньги».
Тетя Гита стоит на стуле возле полки с махзорами [11]11
Махзоры – сборники праздничных молитв.
[Закрыть]и ищет какую-то книжку. Тетя Гита, как известно, время от времени заглядывает в священные книги.
– Здравствуйте, тетя! – говорит Цалка, на приход которого тетя даже не оглянулась.
– Здравствуй, здравствуй! – отвечает набожная тетя с задумчивостью и спокойствием местечковых раввинов, из среды которых она происходит.
Тихо в доме у тети Гиты.
У таинственной девочки, что лежит в колыбели, толстый носик. Девочка подозрительно светловолоса. А может быть, это ей передалось от какой-нибудь Тонькиной прабабушки?
Цалка вдруг замечает на крохотном личике какие-то знакомые ему черты. Екнуло сердце, и, может, поэтому он уже не в силах вспомнить точно, на кого похож ребенок. Он подходит к столу и подносит конверт к очкам: печать из Петропавловска-на-Камчатке.
Цалел дяди Юды вышел от тети Гиты и отправился по зелменовским домам.
Сыплет и сыплет.
Завируха сгущается. Из разодранного тумана высовываются белые волосатые лапы. Дровяной сарай дяди Ичи выглядит как мраморный замок.
Вдруг где-то в метелице образуется яма, из этой зияющей ямы вылезает Цалка и теряет очки.
– Закрой дверь! – кричат ему вслед.
– Ой, сквозняк!
– Это он нарочно выпускает тепло из дома…
Тихо в доме у дяди Ичи.
Хмурый еврей, родственник тети Малкеле, сидит у окна и что-то жует. Под кроватью стоит окованный железом сундук. На топчане сладко спит Фалк дяди Ичи. Он выпачкан машинным маслом. Теперь Фалк дяди Ичи помощник машиниста на электростанции. Он работает ночью и спит днем.
Фалк лежит с распахнутым воротом, под сползшим одеялом. На худой, впалой груди вытатуирован портрет пожилой женщины с косами и с очень большими грудями. Даже Цалел дяди Юды подумал: «Кондратьева!»
– Это матросские штучки, – объясняет ему мостильщик.
Фалк – ужасный соня, его вовсе не так легко разбудить. Цалел принялся стаскивать с него одеяло.
– Послушай, кто у Тоньки на Камчатке?
– Никто, – говорит Фалк со сна и поворачивается к стене.
– А кто же ей пишет письма оттуда?
– Кто? – Фалк отвечает с того света. – Наверное, Боровка…
И опять тонет в своей дневной ночи, как топор тонет в воде. Он спит и, кто знает, быть может, видит во сне рыжую портниху или девушку Ханку, с которой ходит в кино, но жена дяди Фоли об этом еще не знает.
Цалка дяди Юды вышел от дяди Ичи и отправился по зелменовским домам.
– Закрой дверь! – кричат ему вслед.
– Ой, сквозняк!
– Он мне кошку выпустит! – кричит Хаеле.
Но Цалел уже ничего не слышит. Он бредет сквозь снег. Он исчезает в воронках метелицы, падает и поднимается и, унесенный уже далеко-далеко за пределы двора, думает лишь об одном: «Этот Боровка, не проезжал ли он по дороге на Камчатку через город Владивосток?»
* * *
Мрак и вьюга.
В темноте из-за крыши выпаливает ворохом снежинок, едва освещенных колышущимся отсветом далекого фонаря. Откуда-то из боковой запорошенной улочки вылезет порой живое существо, замотанное и закутанное в одеяла и платки, и снова нырнет круглым комом в метелицу.
Ветер скребет по улицам. Вдруг взметнется снег, приютится у забора, а рядом оставит обнаженной мостовую.
Вот уже несколько дней, как Тонька не приходит домой даже вечером. Целыми ночами сидит она у маленького письменного стола, курит папиросы и диктует отчет для пленума народного комиссариата. Снег пригоршнями прилипает к черным оконным стеклам. Возле Тоньки сидит машинистка, закутанная в пальто, с застывшими пальцами, потерявшая надежду, что эта женщина ее когда-нибудь отпустит домой.
Круглые массивные часы на стене бьют двенадцать раз. Где-то ветер рвет железо с крыши, воет по всему учреждению в несметном количестве труб.
Вдруг Тонька увидела: в завьюженное стекло вклеилось бледное лицо, ресницы этого длинного, измученного лица были запорошены снегом.
Тонька узнала его, хотя оно было и без очков, – лицо Цалки дяди Юды.
Она подошла к окну. Он соскочил в глубокий снег, чуть ли не на четвереньках снова вполз в пургу, и теперь у него в голове болтался обрывок какой-то новой мучительной мысли: «И это та самая женщина, у которой вся жизнь в работе, которая, едва приехав, уже трудится день и ночь?..»
ЗелмениадаНаучное исследование о технической культуре, знаниях, свойствах, а также о манерах и привычках реб-зелменовского двора. Составлено и обработано по запискам молодого научного работника Цалела Хвост, уроженца этого же двора.
Введение
Реб-зелменовский двор был основан в 1864 году неким реб Зелмеле Хвост, евреем небольшого роста, мещанином, пришедшим сюда из «глубин Расеи». Он заложил основание зелменовского двора и заселил в нем все дома. Живя обособленно и промышляя мелким кустарничеством, Зелменовы в течение нескольких поколений выработали свое собственное отношение к жизни.
Имеются признаки, ясно указывающие на то, что Зелменовы в борьбе за свое существование не только использовали специальные технические орудия, но и приспособили для себя медицину, географию, зоологию, ботанику и, в известной мере, по своим потребностям изменили даже язык.
Нам думается, что деятельность Зелменовых проливает свет на деятельность человека в целом, и поэтому очень важно установить границы материальной и духовной жизни этих людей.
I
Техническая культура реб-зелменовского двора
Технические орудия реб-зелменовского двора – это топор, нож, пила, рубанок, ступка, мышеловка, коромысло, лом, швейная машина, наперсток, очки, иглы, лампа, лопата, линза часовщика, терка, щипцы для сахара, кочерга, заслонки, сковородки и горшки.
Любимый металл в реб-зелменовском дворе – медь.
Это любопытное явление требует особого исследования. Полочка под самым потолком с начищенными медными кастрюлями – признак зажиточности.
К сожалению, после войны все эти полки опустели.
* * *
Тупой топор, тупой нож, тупые гвозди. Тупость орудий, видимо, повлияла на психологию людей, и среди Зелменовых можно встретить тупой взгляд, тупую голову, тупое упрямство.
Реб Зелмеле летом на рассвете выходил во двор в одних кальсонах и с превеликим усердием подбирал помет лопатой. У дядя Зиши был железный лом. Но все же самое важное орудие реб-зелменовского двора – это терка. Благодаря терке осуществлялись знаменитые зелменовские картофельные запеканки.
У Хаеле есть примус. Первым, кто ввел примус, был Цалка дяди Юды, и поэтому вначале примус считали мужской принадлежностью.
Бера соорудил у себя на дверях письменный ящик.
У дяди Фоли есть серебряная солонка, но он ее держит под замком.
Когда-то у реб Зелмеле висел на железной цепи большой медный канделябр, как в синагоге. Он весил около пуда, но немцы забрали его.
У Хаеле есть никелированная кровать.
Говорят, что у кого-то из Зелменовых имеется серебряная ложка, но, во всяком случае, в употреблении ее не видно.
Электричество ворвалось в реб-зелменовский двор революционным путем.
Восьмилинейные лампы в домах освещали уютным светом столы и кусочки стен. В этом густом небольшом пятне люди зимними вечерами лили в себя чай стаканами и прислушивались к зиме, к ночи, к бегу тяжелой зелменовской крови. Но вот появился холодный свет электричества, мертвый свет, как у светляка, и с тех пор люди, пожалуй, не имели никакого удовольствия от жизни. Человек стал просвечиваться насквозь.
Тогда-то вокруг электричества развернулась ожесточенная борьба.
Вместе с тем Зелменовы считают по сей день, что их обделяют: ходят слухи, будто на окраину посылают худшее электричество, то, что остается на дне котла.
Фалк провел радио.
После всех войн в реб-зелменовском дворе сохранилось двенадцать унаследованных медных кружек.
Даже Эстер, переписчица прописей, казалось бы, такая тихоня, и то имеет парочку собственных кружек и медную ступку.
II
Медицина в реб-зелменовском дворе
Лучшее средство от всех болезней – это горячие припарки.
Недаром, как только в реб-зелменовском дворе случается какое-нибудь несчастье, сразу принимаются кипятить в горшках воду.
Горячие припарки хороши от головной боли, от зубной боли, от боли в животе, от боли в сердце.
Кто из Зелменовых не лежал под горячими припарками? Разве один только дядя Фоля, но и у него как-то раз болел зуб.
Горячая бутылка воды к животу – от ревматизма, от жара.
Благородным лекарством считается варенье.
Варенье кушают лежа, опершись на руку, маленькой ложечкой, которую держат, отведя в сторону мизинец.
Варенье хорошо после обморока, после родов, от боли в сердце, от испуга.
Белая хала – при лихорадке, для роженицы, для золотушного. Хаеле дяди Юды была золотушной, но она ела сравнительно мало халы.
Курица – для роженицы.
Сливу или несколько вишен дают маленькому ребенку, когда он капризничает, не ест и плохо растет.
Леках – для больного, для парализованного, для старой женщины, чтобы макать в вино.
Венгерское вино – для роженицы.
Клизма – простая кружка с длинной резиновой кишкой и с черным наконечником. Эту посудину ввела в быт тетя Геся, которая, говорят, страдала запорами.
Тетя Геся вообще была изнеженная. С ее смертью во дворе перестали употреблять клизмы.
Зелменовы не нуждаются в такой большой машине при такой пустячной болезни. Кружка валяется где-то на чердаке. [12]12
Тетя Гита, в которой есть что-то от знахарки, лечит паутиной, кошачьими волосами, мочой и т. п. Это совершенно иной дух, не имеющий к реб-зелменовскому двору никакого отношения. (Примечание автора.)
[Закрыть]
III
Зелменовская география
Нью-Йорк. Тетя Хая-Матля со своим мужем живет уже тридцать лет в Нью-Йорке. Она уехала в Америку, но поселилась в Нью-Йорке.
Владивосток. У самого берега моря. Город, в который ездили сорванцы. Находится, быть может, дальше Палестины или даже Австрии.
Дядя Фоля пленным был в Австрии. Там живут особого сорта немцы.
Будучи еще девушкой, тетя Гита ездила со своей глухонемой родственницей, дочерью раввина, в Кенигсберг, к доктору. Там они видели лучший сорт немцев. Немцы отличаются тем, что разговаривают очень изысканно.
Тетя Малкеле рассказывала, что еще ребенком она была в Вильно. Она видела медный панцирь в витрине и Виленского гаона. Насчет гаона она, конечно, ошиблась, это был, наверное, обыкновенный раввин, окруженный служками.
На свете еще имеются теплые страны и холодные страны.
В этих странах есть слоны, апельсины, пальмовые ветви, львы, олени и чернокожие люди. Но к сожалению, все это почти нереально. Черти, например, реальнее тех чернокожих людей, трава любезник реальнее слона.
Излюбленная страна – это «глубь Расеи». Оттуда прибыл основатель рода – реб Зелмеле.
«Глубь Расеи» – это благословенная страна, где всегда хорошее лето. Хлеб в полях выше головы, в особенности пшеница.
Оттуда в старые времена привозили арбузы на осенние праздники. В «глуби Расеи» живут торговцы житом и крупные торговцы скотом.
* * *
В реб-зелменовском дворе известны в основном всего лишь три народа: русские, поляки и крестьяне.
В голове вертятся названия и других народов, но тут уже полнейшая путаница. Очень трудно, например, сказать, какая разница между графами и французами. У Зелменова в голове свалены в одну кучу: князья, графья, немцы, французы, англичане, короли и т. п.
Дядя Зиша имел когда-то дело с графом, но, быть может, это выдумка – надо еще проверить.
Это якобы произошло сразу же после женитьбы дяди Зиши. В зимний вечер к реб-зелменовскому двору подъехали со звоном бубенцов помещичьи сани, запряженные тройкой лошадей. Люди спросили часовых дел мастера. Дядю увезли тогда на две недели.
У графа посреди комнаты под стеклянным колпачком стояли огромные часы. Каждый час выходил золотой петух и кукареканьем возвещал время. Но петух перестал выходить, и графиня от огорчения заболела. Старый граф послал за часовщиком.
Дядя Зиша две недели ползал под колпаком часов, в этом стеклянном домике. У него была замечательная голова, и он в конце концов определил болезнь часов.
Настал день, и ровно в двенадцать часов дня появился петух и закукарекал.
Радость, охватившая всех в доме графа, не поддается описанию. Вечером дядю Зишу посадили вместе с князьями и французами за один стол. Дядя ничего не брал в рот, боясь трефного.
Граф опьянел и дал дяде сотню. Потом он еще больше опьянел и дал ему еще сотню. Вмешалась графиня, не то бы он, наверное, отдал ему все свое состояние.
Так что недаром потом дядя Зиша всю свою жизнь смотрел на себя как на человека в некотором роде возвышенного.
Есть еще какой-то народ – венгерцы. Это два человека с аршинами в руках и с узлами за спиной. Они торгуют скатертями. Этот народ исчез во время войны.
Знают в реб-зелменовском дворе и о цыганах. Но считают, что это скорее профессия, нежели народ.
IV
Зелменовская зоология
Из живых тварей реб-зелменовскому двору известны тринадцать: лошадь, корова, коза, овца, кошка, собака, мышь, курица, гусь, утка, индюк, голубь, ворона.
О свинье ничего не знают – принципиально.
Рассказывают, что бабушка Бася когда-то держала корову, но это уже, так сказать, предание старины, а может быть, это вообще сон или небылица – надо еще выяснить. Вполне возможно, что корову бабушки Баси Зелменовы выдумали тогда, когда ели постную кашу.
Из-за курицы тетя Геся ушла из жизни.
Все же курица с ее тихим характером очень к лицу реб-зелменовскому двору, не меньше терки. Всегда где-нибудь у завалинок бродит зелменовская курица и поклевывает.
Говорят, что бабушка Бася под старость сама была похожа на курицу.
Нигде не истребляется столько мышей, как в реб-зелменовском дворе.
Дядя Ича бросает в них поленья, правда, он почему-то попадает в посуду, но зато эти мерзкие твари дрожат перед ним. Хуже обстоит дело с Хаеле дяди Юды. Увидев мышь, она забирается на стол, принимается бить себя кулаками в грудь и кричать плачущим голосом:
– Кш! Кш!
Недаром она так привязана к своей рябой кошке.
Ночью, если на пол падает хоть немного лунного света, вылезают мыши, становятся среди комнаты на задние лапки, а передними принимаются ловить жидкие лунные лучи и запихивать их себе в рот.
Говорят, что они их едят.
Ворона – это название, которое неплохо подходит для всех черных птиц.
Есть такая птичка, ее всегда встретишь на крышах реб-зелменовского двора. Эта простая серая птичка – воробей. Зелменовы смотрят на нее и не видят ее, как смотрят на воздух и не видят его. У них даже нет имени для этой пташки. Цалка как-то придумал для нее название, но никому не нужна эта птичка и никому не нужно ее название.
V
Зелменовская ботаника
Береза.
VI
Зелменовская филология
Речь в реб-зелменовском дворе обстоятельная и медлительная. Зелменовы жекают, то есть употребляют в своей речи «ж» вместо «з», произносят «с» там, где нужно «ш», и, наоборот, «ш» там, где нужно «с».
Зелменовы заменяют именительный падеж женского рода дательным.
По непонятным причинам Зелменовы переделали на свой лад ряд слов в языке.
Особенно поучителен тот факт, что Зелменовы вообще создают собственные слова. Эта лингвистическая деятельность прет из них с тупым упрямством. Язык – вещь заразительная, он распространяется и за пределы двора.
Большие волнения в реб-зелменовском двореВот уже две недели продолжается метелица.
В сенях двери занесены снегом даже изнутри. На крыше бабушки Баси рухнула труба, а ведь, казалось, была еще совсем хорошая.
Метелица кружит над самым двором, как будто она отсюда и вырвалась, рушит прогнившие стропила и воет целыми ночами в заклеенных двойных рамах и на запорошенных снегом чердаках.
Из завирухи появляются разные люди и сообщают зелменовскому двору о всяких несчастьях.
Соня дяди Зиши больна. Какая-то девушка принесла валенки и шубу для тети Гиты и увела ее в эту вьюгу ночевать к Соне.
Ночью к дяде Иче зашел озябший еврей, кладбищенский сторож, и сообщил, что с могилы реб Зелмеле стащили надгробный камень.
Надгробье это стоило уйму денег.
Затем из города пришла весть о Бере. От этой вести веяло ледяным холодом.
Оказывается, с Берой дела плохи. Его там не то преследуют, не то бьют – точно еще не известно.
С тех пор Зелменовы сидят у запорошенных окон и высматривают в завирухе какого-нибудь человека, который смог бы им ответить на вопрос:
– Не пришел ли в эту злую непогоду конец всему реб-зелменовскому двору?
На рассвете во двор явился деревенский еврей. После долгого пути он был похож на замерзшую охапку одежды – только и всего. Еврей этот принес письмецо от дяди Юды сыну его Цалке, попросил за труды стакан воды и исчез, прежде чем успели перемолвиться с ним словом. И тут выяснилось, что дядя Юда при смерти.
Правда, в письмеце сумасбродный дядя говорил только о высоких материях, но у него проскользнуло где-то слово о тяжелой болезни. Цалел протирает стекла очков и качает головой:
– От такой болезни умирают!
Письмецо лежит у Цалела на столе. Зелменовы сквозь метелицу прорываются на минуту в дом – взглянуть хотя бы на почерк дяди Юды. Письмецо лежит на столе, и его читает каждый, кто хоть немного способен понимать возвышенные мысли.
Вот что дядя Юда пишет:
«Моему милому сыну Цалелу от его отца Юды, которого зовут также Юдой-столяром.
Простой человек в силу того, что ему не о чем говорить, говорит о простых вещах. Большие господа, баре – те говорят о благороднейших винах, об охоте на разных зверей и птиц, но философ говорит о философии, так как он вдумывается во все и выражает свои мысли об этом или просто вставляет свое слово.
И ты знай, мой милый сын: за то, что они не хотят признавать Бога, я тоже из последних сил постараюсь не признавать ничего из того, что есть у них, потому что все знают, что они в заблуждении.
Тут я уже составил целую книгу о том, что воздуха не существует. Иметь нахальство утверждать, что есть то, чего нет, могут лишь отпетые личности, и это, с Божьей помощью, мне удастся доказать своим умом.
А то, что зажигают свечу и прикрывают ее стеклянным колпаком, после чего она перестает гореть, так это же просто обман, потому как мы знаем, свеча есть мертвый предмет, и как она есть мертвый предмет, ей, стало быть, воздух не нужен, потому что воздух нужен только живым существам. Это знают все.
Так ты спросишь, мой милый сын: почему она все-таки гаснет? Так это очень просто: она задыхается, потому что возьми простую печь, в которой горят дрова, или солома, или, скажем, мякина, а не свечу – так разве нельзя затушить огонь?
И так я заглядываю вглубь, и все разбираю, и привожу тому много примеров, дабы понятно было также человеку из простонародья.
И знай, милый сын, что у меня есть много хороших идей также о других ученых вещах. Теперь я принялся всесторонне обдумывать вопрос, могут ли люди жить без царя, потому – это тоже не укладывается у меня в голове. Рассказывают, что Аристотель, самый мудрый из всех людей в мире, считал, что царь нужен.
И еще много-много очень важных мыслей, но я сокращаю мое писание по причине того, что спешу в сельсовет, к доктору. Люди считают, что я страдаю болезнью раком, но человек от болезней не застрахован.
От меня, твоего многолюбящего отца.Юда».
И тогда Хаеле дяди Юды, рыдая, исторгла из себя один за другим два душераздирающих выкрика: один – о больном отце, который борется, несчастный, со смертью, второй – о своем муже Бере, который работает в милиции.
Хаеле говорит, что за его душу взялись как следует и есть опасение, что он вылетит из милиции. Оказывается, Хаеле дяди Юды вот уже несколько дней, как затаила еще одно свое огорчение.
– Бера, – говорит она, – перестал приносить мне пару ведер воды на коромысле.
Зелменовы увидели, что переживания Хаеле выше всяких человеческих сил, и положили ей компресс на голову. Тетя Малкеле принесла даже варенье:
– Дайте ей немного варенья, ведь ей плохо.
Но кто виноват, когда человек носит все в себе?
Во дворе ее никогда не видно, а если она открывает чью-нибудь дверь, то только и слышишь:
– Тетя, нет ли у вас моей кошки?
Вечером Хаеле побежала в город, к своим подругам. Она вернулась из завирухи мокрая, еле живая и принесла странное известие: оказывается, на днях самый большой начальник в милиции Поршнев позвал Беру в свой кабинет, продержал его там несколько часов, и оттуда ее Бера вышел чернее ночи.
– Но почему он ничего не рассказывает, этот буйвол?
– Куда это годится? Во дворе все волнуются из-за него, а ему хоть бы что.
Это спрашивает дядя Ича.
– Вот что значит грубый характер!
* * *
«Буйвол» сделал одолжение и заговорил, и то лишь тогда, когда родственник тети Малкеле, этот мостильщик, вставил за ужином словцо.
– Мне помнится, этот самый Поршнев убивал евреев в Екатеринославе, – заметил гость.
Выходит, значит, что Поршнев просто-напросто убийца…
Это было сказано за едой мимоходом, в качестве предположения. Но сорванцы сразу насели на него.
Бера тогда сердито спросил у матери:
– Кто эта подлая тварь?
И Тонька спросила:
– Почему он здесь прижился?
И Фалк спросил:
– Что это за сундук под кроватью?
Гость сразу понял, о чем идет речь, и с поспешностью стал отказываться от своих слов; он сидел, подперев рукой голову, и печально жевал.
В реб-зелменовском дворе большие волнения. Метель объяла его снаружи, а несчастья – изнутри: дядя Юда умирает, Соня падает в обморок и не стало надгробного камня на могиле реб Зелмеле. А тут сидит спокойно человек за буханкой хлеба, чужой человек, и черт его знает, что ему надо от Зелменовых.
Бера вбежал разъяренный. Он сразу же увидел сидящего за столом родственника. Одной рукой тот прижимал к груди буханку хлеба, а другой занес над нею нож.
– Не понимаю, – ныл он, – а совхозы уже ничего дают?
– Кто в этом доме брешет на Поршнева? – так спросил Бера еще с порога.
Родственник положил хлеб и нож, отряхнул седую бороденку и ответил:
– Не я!
И думал, что пронесло. Но Бера от него не отставал. Весь вечер все сидели у дяди Ичи в доме, и гость излагал историю своей жизни. Оказывается, все было в порядке. Он обыкновенный мостильщик, трудовой элемент, с некоторой обидой на буржуев.
– Что касается меня, – сказал мостильщик, – дело обстоит так: с тех пор как себя помню, я безбожник, в молодые годы даже лез к бабам, в Бога не верил ни на грош, молиться – и не думал. Пил водку, но бедняку завсегда помогал, часто из последних сил.
Теперь стало ясно. Это всего-навсего еврей-мостильщик. Он отламывает кусок хлеба от целой буханки и, засовывая его в рот, все что-то не перестает расспрашивать о коллективизации.
– Я не понимаю, – спрашивает он, – ведь они сейчас сеют гораздо больше?..
При этом он думает, что никто не видит, как он всех объедает.
Однажды он, позабыв, что сидит не у себя за столом, принялся уплетать, как внук достойного обжоры. От этого у дяди Ичи так защемило сердце, что он выбежал во двор и стал ломать руки:
– Караул! Он мне отъест голову…
Поднялся шум. К дяде подбежали люди, стали допытываться. Но дядя Ича был достаточно деликатен и не говорил, кого именно он имеет в виду. Мостильщик со своей стороны тоже не догадывался, он как раз был занят чем-то более важным. Жуя, он спрашивал:
– Я не понимаю: а разве колхозы ничего не дают?
Больше всех страдала тетя Малкеле. В минуту сильного расстройства она сказала кому-то под большим секретом, что ее родственник вовсе не мостильщик, а мясник, он в старое время даже поставлял быков с Украины в Смоленск, в тамошние казармы. Тогда он никого не признавал, а теперь, когда он остался гол как сокол, вдруг вспомнил о родне.
* * *
В реб-зелменовском дворе большие волнения. Метель объяла его снаружи, а несчастья изнутри. Днем тетя Гита вернулась от больной дочери сердитая и принялась молча расхаживать по дому, то и дело сплевывая. И тут все догадались, что она, наверное, присутствовала при финале Сониного обморока.
Зелменовы страдали не столько от своих несчастий, сколько от неизвестности. От постоянного неведения у них даже вытянулись шеи.
– Не ваше дело! – бросают им прямо в лицо. – Не вмешивайтесь! Вас не просят!
Но в конце концов всё узнали от Фалка. В минуту откровения он по секрету рассказал реб-зелменовскому двору о Вере. Дело в том, что на последних партсобраниях Беру крыли за отсталость и хвостизм.
Так рассказывал Фалк.
Секретарь партколлектива милиции Поршнев позвал Беру к себе, запер за ним дверь и продержал его битых два часа.
В коридоре слышали, как Поршнев стучал кулаком об стол и ругал его последними словами:
– Берка, ты спишь, понимаешь, спишь!..
А тот молчал.
– Говори, – кипятился Поршнев, – скажи хоть слово: будем, по крайней мере, знать, что ты думаешь.
А тот молчал.
И это правда, Бера действительно вышел от него чернее ночи. Он проклинал самого себя.
На улице уже смеркалось. Мокрые хлопья снега облепили его разгоряченное лицо. Шел снег с дождем.
Бера остановился у киоска, купил «Правду» и зашагал домой.
Вот тогда-то он и забыл принести Хаеле пару ведер воды на коромысле. До рассвета он просидел у окна, читая «Правду». На столе стоял остывший горшок картошки. На клеенке лежала селедка. Он не ел. И как только люди вышли на работу, он отправился к Поршневу.
– Если так, – сказал он, – я хочу обратно на завод!
* * *
Шел снег с дождем, снежный, мокрый ветер ляпал на стекла какой-то грязной смесью. От ветра топорщились дранки на шаткой крыше дровяного сарая дяди Ичи, как редкие волосы на голове.
Дядя Ича сидел в теплой комнате, вливал в себя горячий чаек и, несмотря ни на что, получал удовольствие от жизни. Дядя, как известно, тоже пережил недавно трудное времечко, и он еще слегка ноет по сей день: конечно – все это знают, – над ним совершили злодейство.
Но дядя уже стал на фабрике настоящим мастером. Он умалчивает об этом потому, что, кто знает, может быть, сорванцы не то еще имели в виду и теперь снова на него насядут. Но прихвастнуть он, как всегда, не прочь. И когда тетя Малкеле, наливая ему чай, уж слишком вздыхает о его тяжкой доле, он вдруг говорит:
– Малка, ты дура…
Дядя делает глубокий вдох, как будто вбирает в себя мысли вместе с воздухом.
– Надо же, до чего простой портняжка дожил!.. Видела бы ты, как ловко собираются части пальто… Совсем другое дело… А тут ты сидел за этой трещоткой – стук-стук – с рассвета до поздней ночи…
И вдруг тишина. Дядя Ича спохватывается, что выдал себя – язык у него слишком длинный, – и вот он даже бросает пить чай, начинает шагать по комнатке, подтягивая брюки.
