Текст книги "Зелменяне"

Автор книги: Моисей Кульбак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

– Думаешь, ты красива? Краше в гроб кладут…

И снова волнуется реб-зелменовский двор

Весна накануне коллективизации.

Реб-зелменовский двор встретил ее мрачным видом, настороженными бородами, а главное – окружил молчанием Тоньку и Беру, которые, впрочем, в то время проводили долгие недели в деревнях.

А здесь, в реб-зелменовском дворе, думали, что революциям, можно считать, положен конец.

В синагогах сидели при стеариновой свечке. Бездельники-нахлебнички в обтрепанных сюртуках, с чистыми бородами, в которых каждый волос лежал отдельно, передавали сведения о больших событиях в стране. Поздно вечером кантор, молодой человек, неизвестно откуда взявшийся, отслужил за трешницу мрачный Маарив, [18]18
  Маарив – вечерняя молитва.


[Закрыть]слезой в голосе выделив изречение: «Да будем мы избавлены от врага своего».

А что творилось в синагогах! Благообразные евреи прибывали со всех концов. Реб Янкев Боез, мелкий мануфактурщик, который из колхоза сделал чуть ли не свою собственность, опять сидел в синагоге у печки, хотя уже был разгар весны. Он был похож на погорельца, которого только что самого выгребли из огня. С Янкевом Боезом дело было худо. Нагрянула коллективизация, на цветущих полях перемешались город и деревня, и в этот вот весенний штурм он, Янкев Боез, вылетел вдруг из колхоза в одной рубашке. Он сам удивляется. Он сидит возле печки и не понимает, как это произошло, как это он, зажиточный Янкев Боез, уже второй раз остается на бобах…

Весна. Она пришла с сочными весенними ночами. Она пришла с теплой испариной на полях, с небольшими городскими бригадами, тянущимися в предутреннем тумане по всем шляхам и дорогам, ведущим к всколыхнувшимся деревням. Она пришла с веселым дождем искр в деревенских кузницах.

Весна пришла также в город – пришла с запахом трав, с несколькими десятками черных птиц на высоких тополях возле электростанции, с юными ботаничками, срезающими в городском саду сухие ветки деревьев.

Весна. Она пришла с новым поколением веселых молодых девушек, созревших за зиму в домах. Она пришла со скворечнями на длинных жердях, с прозрачными водами рек, с одеялами на кольях и с первым белым цветом на яблонях.

Она пришла, наконец, в реб-зелменовский двор, чтобы выставить двойные рамы и выпустить из домов спертый дух.

Весна пришла со звонким топотом копыт по мостовой, с просохшим небом, с босыми детскими ножками, с черным, смоляным дымом в больших котлах на улицах и с приземистыми мостильщиками, которые уже сидели на развороченных мостовых в чистом, весеннем песке.

А между тем в доме у дяди Ичи было прохладно и сумеречно.

Мрачный мостильщик сидел на своем обитом железом сундуке, скрестив руки, и крепко думал. Он думал об отнятой мельнице, о погибшем для него хлеве со скотом, о том, что вот уже лето, а он, как на грех, не мостильщик.

Всю зиму этот человек сходил за мостильщика, и двор, думая о нем, дожидался хорошей летней погоды, но зима прошла, и Зелменовы уже с некоторых пор ходят мрачные и кусают себе локти:

– Скажите, добрые люди, почему он не мостит?

– Почему этот тип не идет искать себе работы?

Мутный взгляд загостившегося родственника, блуждая по комнате, упал на забытую швейную машину дяди Ичи. Она, со своими неуклюжими ребрами напоминая скелет животного, стояла в углу – памятник кустарному портняжному ремеслу.

И вот его мысль ухватилась за швейную машину. Эта мысль долго точила его, чуть ли не целый день, покуда дядя Ича не пришел с работы.

Сначала мостильщик посмотрел на дядю немым взглядом, дожидаясь, покуда старик стряхнет с себя фабрику и станет опять домашним. Когда же дядя Ича стал плескаться под краном, что означало, что завтра у него выходной день, мостильщик будто бы невзначай спросил своим сумрачным голосом:

– Портняжничество – профессиональное дело?

– А вы как думали, не профессиональное?

– А право голоса это дает?

– Конечно, дает.

Мрачному родственнику больше ничего и не надо было. Он продолжал сидеть на сундучке, тяжелый, приземистый, застывший, похожий на замшелый камень.

* * *

В доме все утопало во мраке и с жадностью впитывало в себя каждый шорох сна. В реб-зелменовский двор луна никогда не заглядывает вглубь.

Дядя Ича деликатно высвистывал свои сны. Кажется, где-то уже было сказано, что этот дядя не кричит во сне, а улыбается.

Вдруг тетя Малкеле заерзала в постели и проснулась в страшном испуге.

– Ича, ты слышишь?

– Что такое?

– Ты не слышишь?

В темноте старая машина сама шила, не столько шила, сколько хрипло трещала и ломала иголки.

Дядя Ича, еще спящий, чуть просветленным уголком мозга с ужасом подумал было, что это мстит ему его прошлое: низкий домишко, керосиновая лампа, кочерга – весь старый еврейский скарб.

– Вот тебе на…

Бедная тетя с трудом зажгла спичку. И они увидели: в распахнутой суровой рубахе, съежившись волосатым комком, сидел у машины их гость и перекусывал зубами нитки.

– Ничего, ничего, – успокоил он их, – это я шью себе кое-что…

Дядя Ича соскочил с кровати. Он хотел знать со всей определенностью одно из двух:

– Вы что, сдурели или спятили?

Мостильщик молчал, потом поднял растрепанную голову и произнес с невозмутимым спокойствием, обращаясь главным образом к тете Малкеле:

– О родстве я уже не говорю. Родственник – это ничто. Но я хочу знать: евреи вы или нет? – И он поднялся с обидой. – Если вы еще евреи, так я говорю вам, что мне необходимо стать портным!

Ночь была тяжелая. Все снились кочерги, восьмилинейные лампы, огромные чугуны реб-зелменовского двора.

И выходной день не сулил добра.

Зелменовы готовы были друг друга сжить со свету. В такой мерзкий день до того нехорошо на душе, что не будь человека, с которым можно поссориться, – натворил бы Бог знает что.

Ровно в два часа дня ко двору подъехал автомобиль.

Из машины вышли трое. Два обыкновенных человека, руки в карманах, и один старый, с большой раздвоенной бородой, в расстегнутом на животе пальто и с помятой инженерской фуражкой на голове.

Вела их по двору Тонька.

Эти люди ощупали прогнившие бревна стен, потом вошли в каменный дом. У дяди Фоли они уселись и стали писать.

Тонька спустилась вниз, к обалдевшим Зелменовым:

– Кажется, что реб-зелменовский двор снесут.

– С какой стати?

У всех отнялись языки.

– Надо, – сказала она. – Он еще может рухнуть!

Тогда у всех потемнело в глазах. Разъяренный дядя Ича вылетел из дома с палкой в руке. В расстегнутой рубахе, без шапки, он размахивал своей длинной березовой палкой над обросшими зелменовскими головами:

– Разбойники, что вы молчите? Наш двор, кровь и пот отца!..

Бабы схватились за метлы и стали подметать двор. Вдруг дядя отшвырнул свою дубину, ухватился за стену и залился слезами. Обнимая дом дяди Юды, он всхлипывал, как младенец:

– О Юда, брат мой, где ты? Жив ли ты еще?

Его плечи вздрагивали. Лишь теперь тетя Малкеле увидела, что у него, у дяди, почти целиком облысел затылок.

Более спокойные Зелменовы тем временем спасали, что было можно. Тетя Гита захлопнула ставни, вышла во двор и принялась таскать в дом доски и камни. Утробным голосом крикнула она оцепеневшим женщинам:

– Что вы стоите, как истуканы? Делайте что-нибудь!..

– Вы разве не видите, тетя, что я подметаю? – оправдывалась Хаеле.

Мужчины были заняты дядей Ичей, стояли вокруг него и следили, как бы он не сделал чего-нибудь такого, о чем он потом пожалеет. Дядя Ича все еще стоял у стены, бил себя в грудь и кричал:

– Ой, я поеду к Калинину!

Тогда Фалк спустился сверху, из дома, где сидела комиссия, подошел прямо к отцу и строго сказал:

– Отец, не кипятись, капитализм у нас отменен!

– Уйди, не то я разорву тебя, как селедку!

Хорошо еще, что Фалк не страшится необузданного характера своего отца.

– Не кипятись, – сказал он, – здесь построят фабрику!

А Тонька сказала:

– Хорош рабочий!

Тогда дядя набросился на нее:

– Тебе не нравится? Может быть, ты снимешь меня с работы? Иди ешь свинину! Думаешь, мы не видали поросенка на столе? Иди пей водку! Вы слышите, что я говорю? Виновата она! Это она хочет нас погубить!

– Что поделаешь, когда этот мамзер [19]19
  Незаконнорожденный (идиш).


[Закрыть]все же покорит нас! – крикнула Фолина бабенка Тоньке прямо в лицо.

– Зишкина кровь!

– Вон со двора!

– Чтобы твоего духу здесь не было!

Бабы окружили ее своими развевающимися платками, как стая старых птиц. Они окружили ее, как стая птиц с переломанными крыльями. Счастье, что Цалел дяди Юды ворвался в их круг и заслонил собою Тоньку. Он то и дело приподнимал очки на побледневшем носу.

– Что случилось, наивные люди? Вам же дадут хорошие квартиры! Что случилось?

– Квартиры – сортиры! Не надо нам ваших квартир! Дайте нам дожить наши годы в старом дворе…

* * *

Автомобиль загудел, выпустил маленькое облачко в сторону реб-зелменовского двора и исчез за углом.

Как почувствовал себя тогда двор? Реб-зелменовский двор почувствовал себя покинутым, одиноким, будто камень у дороги. Все молча разошлись по домам и сели обдумывать это дело.

Заходящее солнце желтыми пятнами занавешивало то рассохшуюся дверь на одной петле, то окно.

Не пришел ли вообще конец роду реб Зелмеле?

Фалк вышел на порог, понюхал, чем пахнет, и ему что-то не понравилось. Он вложил два пальца в рот и свистнул. Потом он сделал несколько шагов по онемевшему двору и крикнул:

– Зелменовская контрреволюция, разойдись!

Зелменовы, бледные и ошалелые, подались к окнам. В маленьких рамах окон они выглядели, как бородатые портреты ушедших в небытие предков. В домах посыпался град проклятий, но не по адресу этого ничтожества, а как раз на Тоньку, которая подтачивает устои двора.

Только чернявая женка дяди Фоли открыла там, наверху, в каменном доме, окно и крикнула вниз:

– Граф Кондрат, ступай к рыжей портнихе!

Зелменовы решили упорным молчанием встретить готовящееся зло. Молчание здесь вырабатывают в одиночку, как паук паутину.

Молчали жесткие, нечесаные бороды, опущенные носы. Молчали костлявые руки, засунутые в рукава. Молчали крыши.

Каждое лицо молчало всеми своими морщинками и бугорками. Оно запиралось, как крепко сбитый ларец: сжимался рот, опускался холодный нос к губам; молчала вся упрямая голова – шишковатыми скулами, впадинами щек, застывшими глазами, выглядывающими из-под бровей, словно замерзшая вода.

Молчали каждый подпечек, большие чугуны, глубоко сидящие камни фундамента.

В тот вечер электричество не зажигали – считали, что с него, в сущности, началось все зло.

* * *

«„Октябрь“. [20]20
  «Октябрь» – республиканская еврейская газета, выходившая в Минске.


[Закрыть]Принято по телеграфу.

Быховская сапожная артель выполнила план первого квартала на все сто.

Председатель артели Соловец».

Граф Кондрат, или Фалк дяди Ичи

Образ Кондратьевой, этой «графини» с ее запахами йода и гвоздики, с ее розовыми пальцами и морщинками вокруг глаз, понемногу испарился, рассеялся, как пятнышко лунного света на заборе.

Если Кондратьева иногда еще и является двору, так разве только зимою во сне какому-нибудь старому, мрачному Зелменову, которому собственная жена, не приведи Господь, надоела хуже горькой редьки.

Фалк уже, пожалуй, не помнит, как выглядела Кондратьева. Вот окошечко на четвертом этаже порой выплывает еще перед его взором, как тревожный семафор ночью где-нибудь на полустанке.

А было это так. Она была царицей Савской, сотканной из парфюмерии и любви. В завороженном городе Владивостоке она хотела его завлечь и усыпить. Но разбудила его, как известно, Тонька своими горячими пощечинами за холодным чаем.

О рыжей портнихе трудно сказать что-нибудь определенное. Еще вопрос: не выдумала ли эту историю с портнихой женка дяди Фоли? Во всяком случае, надо полагать, что не она, эта рыжая портниха, вылечила его от любовного угара.

У Фалка есть одна молоденькая девушка – Ханочка. С нею он крутит любовь. Женка дяди Фоли, наверное, умышленно не хочет упоминать об этой девушке, потому что не станешь же ты, в конце концов, сплетничать о том, что парень гуляет с девушкой! Всем известно, что так водится спокон веку.

Ханочке семнадцать лет. У нее полное, круглое личико, пышная грудь и толстые ножки.

Так вот, у нее любовь с Фалком.

Они катаются на лодке по Свислочи и едят из бумажки пирожные. Они плывут вниз по течению. Там, за заводом «Коммунар», они целуются и клянутся друг другу в верности.

Ханочка ерошит короткими пальчиками его чуприну и спрашивает:

– Фалк, ты будешь моим навсегда?

– Да.

– Клянись!

Тогда Фалк крепко обнимает ее и говорит:

– Клянись ты…

– Я клянусь, – говорит Ханочка, – моей матерью, что буду тебе верна всю свою жизнь.

– Вот и прекрасно! – отвечает ей Фалк.

Лодка спускается ниже, к Ляховке.

Со дна Свислочи тянет дохлыми кошками. Вода подернута пленкой, она переливается всеми цветами радуги. На другом берегу, на песчаных холмах, стоят домики, окруженные палисадниками. В палисадниках цветет красный мак. Напротив по мосту проносится поезд. Слева торчат высокие заводские трубы, из которых валит черный дым.

Фалк засучивает брюки, шагает по густой воде и толкает сзади лодку.

– Держись, Ханочка, держись!

Ночью лодка стоит уже далеко, в низовьях реки, под вербой. Луна с сырых ветвей стекает в лодку. На прибрежном лугу пасется конь; он топает в темноте стреноженными ногами, храпит, а Фалк и Ханочка целуются.

– Клянись, – говорит она ему.

– Клянись ты.

– Клянусь, – говорит Ханочка, – что буду тебе верна всю свою жизнь.

– Вот и прекрасно, – говорит Фалк.

После полуночи Фалк является домой. Он хватает кусок хлеба и бежит на ночную смену.

Фалк работает у двух машин на электростанции. Он сидит на стуле и среди десятков шумов слушает голос двух своих машин. Если где-нибудь начинает хрипеть, он подливает масло из масленки. Он смотрит на черные стрелки. Если где-нибудь начинает звенеть, он выключает пар из труб. Фалк на время затыкает уши, чтобы потом лучше слышать. Машина работает четко, без хрипа, без звона.

Он подходит к столику в углу, где машинист пишет что-то, наклоняется над его седой головой и кричит ему в ухо:

– Макар Павлович, я влюблен!

– Что, красивая девушка?

– Ничего!

Вот что кричит Фалк в клокочущем цехе глухим волнам железных шумов и бежит назад, к своим машинам.

* * *

Утром реб-зелменовский двор был придавлен тяжелым молчанием, наплывшим на него черной тучей.

Фалк, только что пришедший с работы, невыспавшийся, ходил по двору и искал человека, который объяснил бы ему причину этой немоты. Все только печально качали головой.

Он остановил Вериного сынишку в юфтовых сапогах выше пупа:

– В чем дело?

– Ничего. Дедушка Юда умер.

На рассвете один еврей принес в реб-зелменовский двор узелок, вошел и положил его Цалке на стол. При этом он ничего не сказал. В узелке были очки в медной оправе, старый талес и пара сапог.

Вот что, значит, осталось от дяди Юды!

Люди молча заходили к Цалелу в комнату, становились вокруг стола и смотрели грустными глазами на принадлежавшие человеку до последней минуты вещи. Цалел сидел бледный, стекла очков у него помутнели, сидел и барабанил пальцами по столу.

Все были удручены.

– Цалел, может быть, ты хочешь чего-нибудь поесть?

– Что ты так убиваешься, Цалел?

– Цалел, может быть, ты отсидишь шиве?

Последнее спросила с большой осторожностью тетя Неха. Зелменовы сидели молча, тише воды, со слезами на глазах.

И тут вдруг ворвалась в дом расстроенная Хаеле дяди Юды. Никому не сказав ни слова, она схватила со стола развязанный узелок и, бросая сердитые взгляды на Цалку, пошла к двери. У порога она повернулась ко всем и крикнула:

– Вот еще!

Было похоже на то, будто из дома вынесли покойника. И в самом деле – бедная Хаеле, несомненно, имеет больше прав на наследство отца, нежели Цалка. В конце концов, Цалка – холостяк.

Тетя Неха, которая следит за тем, чтобы не дошло, не дай Бог, до срама перед людьми, тут же наклонилась к Цалке:

– Что ты так волнуешься? Известно, что отец любил Хаю больше всех своих детей.

– Нет, как раз неизвестно! – поднялась вдруг женка дяди Фоли, даже побледневшая от этого свершившегося на глазах у всех преступления.

Цалел сидел подавленный. Он опустил голову, а женка Фоли уже стояла посреди комнаты и с пеной у рта указывала на него:

– Вот кто наследник!

Мужчины, конечно, сразу заткнули бабам рты.

Тетя Неха тоже замолчала, боясь этой злючки. Тетя Неха не ожидала, что на Цалкиной стороне выступит такая мощная сила.

Но чтобы ни в коем случае не допустить ссоры в семье, все тут же разошлись и решили не упоминать о смерти дяди Юды: он не умирал.

Но разве можно заглушить скорбь и разве можно запретить дочери горевать?

Наверху в каменном доме Хаеле дяди Юды принялась отдавать должное своему умершему отцу.

В домах тогда побросали все дела, дабы не осквернить этот час.

Сначала Хаеле упала в обморок. Реб-зелменовский двор оцепенел от ужаса. Люди бежали с кружками воды, носили банки варенья, покуда сверху не дали знать, что Хаеле уже немного пришла в себя.

Потом она плакала. Это был плач покинутой сироты, который может растрогать даже камень.

Внизу, в домах, сидели со слезами на глазах, и почти все зарыдали, когда Хаеле наконец спросила с отчаянием:

– Отец, на кого ты меня покинул?

Потом она стонала.

Женщины молча, внимательно прислушивались к последовательному ходу оплакивания отца. Все шло благополучно. И когда сверху стоны посыпались, как осколки кирпича, они с большим знанием дела принялись одобрительно кивать головами, восхищаясь:

– Благородно с ее стороны, очень благородно!

Потом Хаеле онемела от боли. Но вот ей сделалось немножко легче, она потихоньку встала с кровати и, качая головой, дала мальчику надеть дедовы сапоги. И когда Берин парень ковылял потом по двору в юфтовых сапогах дяди Юды, доходивших ему почти до живота, Хаеле смотрела сверху из окна, смотрела на эти сапоги и тихо рыдала.

Этого плача никто уже не слышал. Она плакала о том, что пара сапог переживет человека и что отец, в сущности говоря, умер одиноким.

А потом Зелменовы услышали, как она сказала своим обычным голосом:

– Гершка, посмотри у тети – нет ли там нашей кошки?

Вот тогда Тонька слезла с кушетки. Эта девица и вправду не любила реб-зелменовский двор и его повадки. Она открыла форточку на залитую солнцем улицу.

«И ради чего, – думала она, – я мчалась сюда за тысячи километров? Какая глупость!»

Она позвала Фалка:

– Иди посмотри, кто у вас дома.

– Никого нет.

– А этот, с Украины?

– Тоже нет.

– Кто он такой, – спросила она, – мостильщик или портной?

И они пошли посмотреть, что там делает этот гость с Украины.

Двор томился в скорбном молчании. Был мягкий весенний день, пахло ромашкой. Из сада, принадлежавшего раньше Янкеву Боезу, доносился запах яблоневого цвета.

Маленькие реб-Зелмочки в одних рубашонках валялись в канавах и грызли куски штукатурки с облупившегося каменного дома.

Два теневых треугольника ложились от домов на солнечную ширь двора.

– Слушай, Тонька, это правда, что ты читала Гегеля?

Она не отвечала.

У дяди Ичи в доме еще по-зимнему серо. Здесь застыло что-то оставшееся от прежней жизни.

В комнате протянуты веревочки, но на них ничего не висит. Со стены над комодом глядит с мизраха [21]21
  Мизрах – буквально «восток», орнаментальный рисунок на стене дома, обращенной к Иерусалиму.


[Закрыть]пара темно-красных оленей, вышитых шерстью, – память о красивой молодости тети Малкеле.

И мостильщик здесь тоже оставил запах – запах деревенской клуни.

– Открой сундук, – говорит Тонька. – Оставь в покое!

– Почему это оставить в покое?

Тонька как-то странно посмотрела на него. Они заперли дверь.

Потом Фалк битых два часа трудился над сундуком. Не иначе как он был из камня. Фалк утирал пот, поплевывал на ладони и с тупым топором дяди Ичи в руках метался вокруг ящика, обитого со всех сторон железом.

Не иначе этот сундук был из стали! Тогда Фалк разозлился и стал садить топором куда попало и колоть сундук, как обыкновенные дрова для печи.

– Не ломай, ты!

Фалк, разгорячившись, крикнул:

– Отойди!

Он высадил одну из стенок сундука.

Из него выперли внутренности. Какой-то блестящий твердый предмет. Фалк вытащил его. Это была сахарница из чистого серебра. Парень оглядел ее со всех сторон и, не зная в точности, что это такое, повернул голову к Тоньке:

– Наверное, спекулянт, а?

Фалк лежал на полу и, засунув руку в сундук, выволакивал оттуда какое-то странное, старомодное добро. От этого ящика несло чем-то тухлым, как из деревенской клуни.

Тонька наклонилась.

Фалк высвободил из тряпья медный пузатый кувшин с узким горлышком – точно какая-то церковная утварь.

На полу уже было навалено, как в антикварной лавке: сахарница, шелковый талес, две открытые, устланные бархатом шкатулочки, в одной – браслет, в другой – золотое кольцо. Тут же были часы в полотняном мешочке, халеф в футляре, серебряные ложки, подкова, пасхальный бокал, молитвенник для женщин в коричневом кожаном переплете с медной застежкой.

– Кулак! Поймали кулака! – бормотал Фалк.

Но вот он выгреб из сундука тяжелый, заплесневевший ботинок, перевязанный бечевкой. Старый ботинок был будто налит свинцом, он не удержался в руках у Фалка, упал, и во все стороны разлетелись со зловещим звоном желтые царские империалы.

В один миг Фалк был уже на ногах. Он был бледен. Ему показалось, что вот это и есть корень зла.

– Золото? Как низко может пасть человек!

Оба Зелменова, когда учились, сдавали раздел «Деньги» (Фалк сдал на «неуд»), изучали денежные теории начиная от Адама Смита и до новой денежной системы Советского Союза, но, кажется, только сейчас, в этом ботинке, они эти «деньги» увидели своими глазами.

Оба испытывали неясный страх перед золотом, отвращение к далекому, мерзкому существу, которое ползет, шевелится и в котором все еще бьется пульс капитализма.

– Собери! – сказала Тонька.

– Собирай, если хочешь!

Она подняла увесистую золотую монету и, испытывая при этом чувство человека, который впервые залез в воду, осмотрела распростертого двуглавого орла, желтое царево лицо. Фалк подошел к ней.

Она бросила монету.

Во дворе показался мостильщик.

Потом рассказывали, что тетя Неха, которая все видит в реб-зелменовском дворе, как в прозрачной воде, побежала за этим евреем; говорят, это она ему сообщила, что его грабят.

Мостильщик, услышав это, побежал – он как-то не по-человечьи прыгал на своих коротких ногах.

Сначала он принялся дергать дверь, но, так как она не поддавалась, он ринулся к окнам, ткнулся в стекло и отпрянул назад:

– Караул, меня режут!

Этот крик отчаяния был каким-то придушенным.

Кричать он боялся и молчать не мог; подпрыгивая, он еле слышно выл и скулил. Вот он в сенях приник глазом к замочной скважине, а вот он своим окаменевшим лицом в окне, как затравленный зверь, хотя весь солнечный простор двора открыт перед ним.

– Люди! Меня раздевают догола!

И тут ему Тонька отперла дверь.

Он ворвался, расставив локти, как будто проем двери ему вдруг сделался тесен, и тут же схватил топор. Нос его и кусок щеки были запятнаны заблудившимся солнечным светом, глаза блуждали по разбросанному добру.

– Положи! – кричал он кому-то, уверенный в том, что чужие карманы набиты его золотом.

Фалк стоял, опершись о стол. Колени у него дрожали. Он смотрел на Тоньку: что она, собственно говоря, собирается делать с этим кулаком?

– Положи, злодей!

– А что, если нет? – Храбрый Фалк выпрямился, готовый принять бой.

Тогда тот опустил тупой топор на стол.

Комната дяди Ичи с ее двумя маленькими окошечками, с вышитыми оленями тети Малкеле покачнулась и полетела вниз головой.

Фалк с криком кинулся к двери, неся перед собой окровавленную руку. Он побежал со двора на улицу.

– Кулак! – кричал он. – Раскулаченный кулак!

Доска стола была слегка забрызгана кровью.

Опустившись на сундук, мрачный мостильщик стал шарить вокруг себя, собирая монеты и сгребая старомодное барахло. При этом он безголосо всхлипывал:

– Моя кровь, мой труд!

* * *

Был вечер. Обладатель сундука сидел один в темной комнате. Солнце садилось бледное, бесцветное, оно бросало тусклый, жалкий свет в черные окошечки.

В реб-зелменовском дворе никого из мужчин не было, если не считать старого дядю Ичу.

Дядя Ича, видать, уже чуточку выжил из ума. Еще подходя ко двору, он услышал об этом деле, перепугался и едва успел забежать к тете Гите в дом. Он закрылся изнутри на засов, упал на стул и весь вечер дрожал как лист.

А тетя Малкеле? Ясно, что она за этот день поседела.

Лишь черную бабенку дяди Фоли сам черт не брал. Она сошла сверху с мисочкой варева в руке и принялась есть во дворе, на пороге своего дома – у себя, видите ли, ей скучно есть… Она даже подошла потом к домику дяди Ичи и заглянула в окно.

Мрачный субъект сидел на своем черном сундуке.