Текст книги "Горящая колесница"

Автор книги: Миюки Миябэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

В январе 1990 года Кёко Синдзё была в Кавагути.

Хомме припомнился рассказ бывшей «коллеги» Сёко, Фумиэ Мияги: «У Сёко нервы стали шалить, ей всё время казалось, что кто-то вскрывает почту».

Так вот кто вскрывал письма Сёко Сэкинэ! Вот как Кёко узнала про автобусную экскурсию на кладбище! В то время Сёко Сэкинэ вставала далеко за полдень, отправлялась на работу вечером, а возвращалась домой поздно ночью. Достать письмо из почтового ящика, который даже не закрывается на ключ, выяснить всё необходимое, а потом положить конверт обратно – ведь это, наверное, было совсем не трудно.

Линия, намеченная лишь пунктиром, теперь бросалась в глаза, словно только что проведённая центровая на футбольном поле.

Сёко Сэкинэ и Кёко Синдзё. Эти женщины действительно были связаны между собой.

– Судо-сан, – обратился Хомма к Каору, усевшись поудобнее, – попробуйте вспомнить, не было ли такого, чтобы Кёко-сан у вас в гостях или во время телефонного разговора с вами держалась как-то неестественно, подозрительно? Не припомните такого? За последние три-четыре года?

Уставившись на Хомму широко раскрытыми глазами, молодая женщина переспросила:

– Подозрительно?

– Да. Скажем, была раздражительной, вспыльчивой, ни с того ни с сего начинала плакать…

Хомма спросил Каору о довольно-таки большом промежутке времени, но на самом деле его интересовала конкретная дата: двадцать пятое ноября 1989 года. В этот день погибла мать Сёко Сэкинэ.

Если Хомма прав и это Кёко убила Сэкинэ-мать, то получается, что этот день она провела в Уцуномии. От Катасэ Хомма знал, что в течение девяти дней, с восемнадцатого и до двадцать шестого числа, Кёко Синдзё не появлялась на своём рабочем месте в «Розовой линии».

Но сейчас Хомме нужно выяснить, звонила ли Кёко двадцать пятого числа Каору Судо.

Вырвавшись от бандитов, Кёко первым делом явилась к Каору, до такой степени она доверяла ей и надеялась на неё. Когда ей нужна была помощь, когда в одиночку было не справиться, она обращалась к подруге.

Может быть, и тогда, когда она впервые подняла руку на человека, Кёко искала поддержки у Каору?

Разумеется, она не призналась бы подруге в содеянном. Но неужели ей не захотелось просто позвонить Каору, услышать её голос?

«Вопрос, конечно, не самый удачный, – подумал Хомма, наблюдая за Каору, которая сидела в задумчивости, подперев голову руками. – Вполне возможно, что Кёко в одиночестве переживала потрясение после совершённого ею убийства Тосико. Ведь когда в марте следующего года Кёко убила Сёко Сэкинэ – да-да, теперь уже ясно, что убила, – она не стала звонить Каору. Последний раз она виделась с подругой в январе. Но всё же что-то должно было проскользнуть. Пусть до убийства или уже потом, гораздо позже. Неужели Кёко не проговорилась о чём-то таком, что уличало бы её?»

– Если говорить о странностях, то в конце января позапрошлого года, во время нашей последней встречи, она была не такая, как всегда, – медленно, выбирая слова, произнесла Каору. – Обычно, прощаясь, Кёко-тян говорила: мол, ещё увидимся, до свидания. А в последний раз сказала только: «Прощай». И напоследок поклонилась.

Хомма молча кивнул.

Кёко, наверное, считала, что они с Каору расстаются навсегда, что Кёко Синдзё отныне перестанет существовать. Перевоплотившись в Сёко Сэкинэ, Кёко больше не сможет увидеться с Каору, поэтому она и сказала: «Прощай».

– Да, ещё она в тот раз почему-то заговорила о своей умершей матери, – продолжала Каору, – Кёко-тян тогда как будто специально говорила только о смерти. Помню, она меня спросила, где бы я хотела быть похороненной. Про себя она сказала, что ни за что не хотела бы лежать на кладбище родного города, не хотела бы возвращаться в Корияму.

Слишком уж грустный получился у них разговор, поэтому Каору поинтересовалась, всё ли в порядке у подруги со здоровьем. В ответ та лишь рассмеялась.

– Всё это меня насторожило, появилось неприятное предчувствие. А тут ещё это её «прощай»! Потом, когда связь с Кёко оборвалась, я вспоминала эту нашу последнюю встречу. Но к тому времени уже поздно было что-либо исправить.

Молодая женщина сидела опустив голову. В том, как она произнесла «уже поздно», Хомма почувствовал беспокойство за судьбу Кёко. А ещё ему вдруг вспомнилось, как Ясуси Курата в начале их разговора сказал, что Кёко, может быть, уже нет в живых.

Как бы она ни пыталась утаить это, люди, которые оказывались рядом, чувствовали исходящую от неё угрозу. По крайней мере, Каору Судо определённо ощущала нечто подобное.

– Может быть, вы ещё что-нибудь вспомните?

Каору тяжело вздохнула, как бы давая понять, что она уже устала от расспросов:

– Мелочи так сразу не вспоминаются…

– А если я назову вам конкретную дату, двадцать пятое ноября тысяча девятьсот восемьдесят девятого года, – ничего не припоминаете?

– Действительно «конкретная дата»… – его собеседница прищурилась и с подозрением посмотрела на Хомму, – а почему именно это число?

Тот попробовал улыбнуться:

– В принципе ничего особенного в этот день не произошло. Просто выяснилось, что в течение девяти дней, включая этот, Кёко была в отпуске и на работе не появлялась. Вот я и подумал: может быть, она к вам ездила?

Пока Каору пыталась хоть что-то вспомнить, взор её витал в пространстве. Машинально она взяла в руки чашку и поднесла ко рту. Потом, словно передумав, поставила чашку на место и повернулась к Хомме:

– Когда Кёко-тян работала в «Розовой линии», она брала ещё отпуск, кроме этих девяти дней?

Хомма заглянул в свой блокнот, поскольку по его просьбе Катасэ проверял это.

– Нет, – ответил он, так как всё было подробно записано. – Трёхдневный отпуск она ещё брала иногда, а вот девять дней только в тот раз: с восемнадцатого по двадцать шестое ноября.

Лицо Каору прояснилось. Чувствовалось, что теперь она в чём-то уверена.

– В таком случае я поняла, о чём речь. Иной раз с памятью у меня неважно, но поскольку другого отпуска Кёко-тян не брала, то ошибки быть не может.

Хомма заинтересовался:

– А что, она звонила?

– Она ко мне приезжала. Это было на второй день её отпуска, девятнадцатого значит. Действительно, тогда Кёко-тян была какая-то странная. К тому же она была ранена.

Была ранена!

– А что за рана?

– Ожог. Слава богу, оказалось, что не сильный, – ответила Каору. – Но всё же пришлось лечь в больницу. У неё был такой жар!

Пришлось лечь в больницу?!

Сперва Хомма даже подумал, что ему это послышалось.

– Простите, что вы сказали?

– Кёко-тян отвезли в больницу. На машине «скорой помощи», – невинно моргая, объяснила Каору. – Это большая больница, здесь неподалёку. Кёко-тян там пролежала до двадцать шестого числа, утром выписалась. Вот почему её целых девять дней не было на работе. Это я вам точно говорю. Я ведь тогда её сама провожала в больницу, а потом каждый день навещала.

Для Хоммы эта новость была как гром среди ясного неба.

В тот день, когда погибла мать Сёко Сэкинэ, Кёко лежала в больнице, в Нагое.

– У неё было воспаление лёгких.

Реакция Хоммы, видно, озадачила Каору. Она продолжала говорить, но как-то уже менее уверенно:

– Кёко-тян говорила, что восемнадцатого, с утра, они с одним знакомым отправились в путешествие, а по пути домой попали в аварию. Ко мне Кёко-тян приехала ночью девятнадцатого. Я её спрашиваю, с кем она ездила, – она молчит. На правой руке ожог, не сильный, но обширный. Да и одета она была совсем не по погоде: блузка и тоненький плащ. Она говорила, что свитер сгорел, когда из двигателя вырвалось пламя. И в таком виде она ехала в поезде! Промёрзла вся, ну и, конечно, выяснилось, что у неё температура.

Сперва Каору решила оставить Кёко у себя, чтобы та отлежалась.

– Да только разве с ней справишься! Как же! Я думала, что она в туалет пошла, а потом смотрю: она в ванной, бьётся головой о стенку, будто с ума сошла. Кёко-тян была так возбуждена, что, по-моему, даже не замечала меня. Вот я и решила, что лучше будет вызвать «скорую помощь». Так она и попала в больницу. Ожог ей тогда же обработали. Я не представляла, что мне говорить её начальству в «Розовой линии». Пришлось соврать, что у Кёко-тян насморк никак не проходит, поэтому она отлёживается дома у родственников. Никто особенно не стал придираться к этому объяснению. В больнице она пролежала семь дней. Но даже когда Кёко-тян выздоровела, она мне так и не сказала, с кем и куда в тот день ездила. Наверное, это был кто-то, чьё имя она не должна была упоминать. Дневника я не веду, но все свои денежные расходы записываю. Мне тогда пришлось уплатить залог, чтобы Кёко взяли в больницу. Так что, если я загляну в свои старые записи, может ещё что-нибудь выяснится. Хотите, я посмотрю?

Хомма поблагодарил Каору и откланялся. Вечером она позвонила ему в гостиничный номер: все даты совпадали. Каору даже сказала, что перешлёт Хомме больничную квитанцию, если в гостинице есть факс. Хомма попросил её так и сделать. Этот факс он просто вырвал из рук портье, так что тот не на шутку перепугался.

Итак, больница «Обата». С девятнадцатого до двадцать шестого ноября 1989 года Кёко Синдзё действительно проходила здесь лечение. Помечено, что она воспользовалась страховкой. Лежала в шестиместной палате. Внесён денежный залог, семьдесят тысяч иен.

Двадцать пятого ноября 1989 года Кёко Синдзё не убивала мать Сёко Сэкинэ.

26

– Но ведь это же не значит, что опрокинута версия в целом? – Мрачный вид, с которым Икари это изрёк, потягивая солоноватый чай из морской капусты, явно вступал в противоречие со смыслом произнесённого.

Место действия – Мидзумото, кухня в квартире Хоммы. Прошло уже два дня с тех пор, как Икари примчался сюда с вестью столь значительной, что даже забыл купить гостинец для Сатору.

– Может быть, всё же был сообщник… – робко встрял Исака.

По просьбе Сатору он сегодня вечером варил в большой кастрюле овощи с соей, о-дэн. Внеся соответствующую лепту, он готовил также и на долю своего семейства. Хмурые лица собравшихся не гармонировали с мирными кухонными запахами и вьющимися облачками пара, но так уж вышло.

– Версию с сообщником не рассматривали с самого начала. Если бы сообщник существовал, то он непременно выявился бы на каком-то этапе предыдущего расследования.

– Ну а этот парень, Катасэ? Я чувствую, что от него попахивает…

– Он в это время был в Осаке. В день гибели Тосико Сэкинэ он до девяти вечера просидел на работе, в «Розовой линии». Покуда у него не выросли крылья, не мог он в тот же день, в двенадцатом часу ночи, оказаться в городе Уцуномия.

– Значит, случайность, – буркнул Икари с таким видом, словно и сам не верил своим словам.

– На свете бывают такие случайности, что только подивишься… – усмехнулся Хомма. А что ему оставалось сказать?

– Но чтобы мать женщины, которую Кёко избрала своей жертвой, погибла от несчастного случая в такой подходящий момент? Да не может этого быть! – Исака решительно взмахнул рукой.

– Кто же знает! В жизни больше загадок, чем в романах.

– А её спутник, – не сдавался Исака, – тот, с кем она девятнадцатого ноября, в поездке, попала в автокатастрофу… Он и машину водит – разве он не мог быть сообщником преступления?

Хомма погрузился в молчание и не говорил ни «да» ни «нет». Он перестал отличать возможное от невозможного.

– А что, если этим спутником был Кадзуя Курисака? – произнёс Икари устало.

– Начитался детективов?

– Ну да…

– Кстати, как он там после всего? И не позвонил ни разу… – заметил с озабоченным видом Исака.

– А ведь с него, с Курисаки, всё это началось. Неужели его это больше не беспокоит?

– Это такой выдающийся молодой человек, что просить кого-то об одолжении не в его правилах, – холодно заметил Икари. С тех пор как ему рассказали про эпизод с брошенными на пол десятитысячными купюрами, он недолюбливал Курисаку.

Исака поднялся с места, пошёл к плите и приподнял деревянную дощечку отосибута, которая прикрывала варево. Вырвалось ароматное облако пара. Икари, который бесцеремонно навалился на стол и положил подбородок промычал:

– Ах как пахнет!

– Поёшь с нами, тогда и пойдёшь…

– И будем тут все с похоронными физиономиями есть о-дэн? – усмехнулся Икари и вдруг обронил: – И ведь тоже, наверное, ест…

– Кто?

– Кёко Синдзё.

Хомма заглянул Икари в лицо:

– Это уж точно.

– Вот-вот. И ест, и ванну принимает, и красится всякими помадами, а может, с мужчиной сейчас. Где-то же есть она. Живёхонькая… – снова кисло усмехнулся Икари. Голос его был тихим, а в интонации звучал вопрос: как же так? – Мы тут хватаемся за голову, а эта женщина как раз сейчас где-нибудь в косметическом салоне «Сисэйдо» пробует образцы губной помады новых весенних расцветок.

– Так вы подробно всё рассказываете… Есть основания? – заинтересованно осведомился Исака, сжимая в руке палочки.

Хомма мельком глянул на Икари и пояснил:

– Он только что был на смотринах. Наверное, эта женщина работает косметологом в салоне «Сисэйдо».

Икари покраснел:

– Угадал. С тобой неинтересно.

Так где же сейчас Кёко Синдзё? Что она делает?

Об этом он до сих пор не пытался строить никаких предположений. Конечно, при отсутствии фактов иного не оставалось – зачем зря выдумывать? Пустая трата времени…

А может быть, надо вернуться на стартовую линию? Когда-то, ещё до того, как стало ясно, что «Сёко Сэкинэ» – это другой человек, адвокат Мидзогути советовал поместить в газете короткое объявление в три строки. Может, так и сделать?

«Кёко, я всё знаю, скорее позвони».

А от чьего имени подать объявление? От имени Курисаки?

Ерунда какая-то…

Даже если опубликовать такое объявление – стоит Кёко отозваться, как ситуация станет ещё более нелепой. «Госпожа Сёко Сэкинэ продала мне своё регистрационное свидетельство… Как она? Сказала, что сейчас в Хакате, работает. Мы совсем недавно говорили с ней по телефону. Я знаю, что очень виновата и поступила плохо…»

Курисака выслушает её объяснения, растрогается, и они будут снова вместе, сыграют свадьбу. А его, Хомму, положат в больницу с язвой… Нет, скорее, с гипертоническим кризом…

Так не бывать же этому! Он этого не допустит.

Кёко Синдзё сейчас наверняка где-то затаилась. Уехала как можно дальше от Токио, досадует на то, что планы сорвались.

Хомма вдруг так резко вскочил со стула, что напугал Икари.

– Да что это с тобой?

– Хм-м… – промычал Хомма, мысли его были далеко. – Я подумал, что должна сейчас чувствовать Кёко Синдзё.

– Рыдает где-нибудь потихоньку, – отозвался Икари, потом добавил, усмехнувшись: – А может, болтает с косметологом фирмы «Канэбо».

– В любом случае она устроилась на работу, – заявил Исака. – Не похоже, что её денег хватит, чтобы прожить и прокормиться, не работая. Ей нужно новое пристанище.

– Верно. К Каору Судо она с тех пор больше не обращалась… – заметил Икари.

Хомма прищурился:

– А не решится ли она повторить попытку, не проделает ли то же самое?

– Проделает что?

– Снова попробует украсть чьё-то имя, выдать себя за какую-нибудь ещё женщину, причём очень скоро. Сейчас Кёко Синдзё не звонит даже Каору Судо, которой когда-то так доверяла. Все отношения между ними разорваны. Я думаю, причина в том, что она напугана.

– Напугана?

– Ну да. Ведь это не шутки: её могут разоблачить, доказать, что она вовсе не Сёко Сэкинэ. Вот она и сбежала. Подвоха с банкротством она никак не могла предусмотреть и, разумеется, сейчас крайне напугана. Оставшись одна, она думает: «Как поступил Кадзуя Курисака, когда меня не стало? А вдруг он начал поиски? А вдруг Кадзуя Курисака, узкая про банкротство, начал распутывать это дело и докопался уже до того, что Сёко Сэкинэ – это Кёко Синдзё?»

– Ну, это едва ли. Неужели она может такое предположить?

– Она, конечно, не может знать наверняка, но ведь она может этого опасаться? Вот поэтому она и разорвала отношения со старыми друзьями, которые знали её как Кёко Синдзё. Она старается обрезать все нити. Потерпев поражение в качестве Сёко Сэкинэ, она психологически загнана в угол. А если так, то пусть даже сейчас, за неимением лучшего, она вернула себе имя Кёко Синдзё, в ближайшем будущем начнутся поиски новой кандидатуры, в которую можно было бы перевоплотиться. Вы согласны со мной?

Исака и Икари переглянулись. Детектив проговорил:

– Это значит, что ей опять нужно устроиться в фирму, торгующую по каталогам?

Исака, кивнув, согласился:

– Да, потому что опять нужно всё начать с нуля.

«Вот оно!» – Хомма так и ахнул. Однако нечто, непрестанно брезжившее в каком-то уголке его сознания, за разговорами бесследно угасло. Бывает, покажется, что заметил тень рыбы, оглядываешься в полной уверенности – а там одна лишь рябь, и только.

– Ого, да мне уже пора! – сказал Исака, взглянув на часы.

Было без пяти три. В три Сатору и Каттян просили присутствовать на похоронах Склероза.

В конце концов было решено, что копать яму на обочине дороги или в парке не годится, и Исака с женой дали разрешение устроить могилу Склероза в маленьком палисадничке перед окнами их квартиры на первом этаже. На том и порешили. Хоть все жильцы являются собственниками своих квартир, дом у них муниципальный, и на самом-то деле палисадник не считается частным владением. Но кому какое дело, если это уголок под самой лоджией квартиры Исаки и его жены!

Вместо могильной плиты Тамоцу сделал что-то вроде креста из обтёсанных дощечек. В нём, похоже, практическая смётка уживалась с набожностью.

В последнее время на Тамоцу было жалко смотреть. С тех пор как ему объяснили, что Кёко Синдзё не убивала Тосико Сэкинэ, он захандрил, и со стороны это было заметно любому.

– Я тоже приму участие в церемонии, – поднялся с места Икари. – Как в кино – да? «Запретные игры»…

Хисаэ своими руками сделала симпатичный веночек из цветов и даже позаботилась о том, чтобы можно было возжечь курения [20]20
  Особая церемония возжигания ароматических курений перед гробом или алтарём с именем усопшего является важнейшим этапом буддийского похоронного ритуала.


[Закрыть]: «Надо же выразить наши чувства…»

При помощи маленького совка в палисаднике вырыли неглубокую ямку и похоронили ошейник. Сатору и Каттян с превеликой торжественностью совершили этот обряд. Ошейник был совсем новенький, не истёртый, и перед тем, как его закопать, Сатору показал всем вырезанное на внутренней стороне имя собаки.

Тамоцу установил крест. Хисаэ возложила венок. Потом все по очереди возжигали курения и моргали от поднимающегося дыма, сложив ладони перед грудью.

– Теперь Склерозу хорошо? – спросил Сатору, встав рядом с отцом. – Сможет ли его душа найти покой?..

– Конечно сможет!

– Мы ведь от самого сердца… – Икари похлопал мальчика по плечу.

– Летом мы вот тут поставим подпорки, – Сатору указал рукой на перила лоджии, – и посадим вьюнок, чтобы всё лето было красиво.

– Я собирал семена, – отозвался Каттян, – они от вьюнка с большущими цветами!

– Мы будем по очереди высаживать разные цветочки, чтобы весь год цвели, – улыбнулась детям Хисаэ. – Ну, приберите на место совок и вымойте руки. У нас есть пирожные. Пора и помянуть.

– Чего пора? – не понял Каттян.

– Да ничего особенного, иди! – рассмеялась Хисаэ, подгоняя мальчишек. – Ну, всем спасибо! – обернулась она к взрослым. – Надо же, Икари-сан тоже принял участие!

– Только проку от меня никакого…

– Ну, тогда пошли пить чай. А ты помоги мне. – Это уже мужу.

Расходились группами, и, догнав Тамоцу, Хомма обратил внимание, что тот немного не в себе. С недавних пор из него стало не вытянуть и слова. Во время «церемонии» Хомма подумал было, что парень заботится о чувствах ребятишек и ради них старается держаться соответственно моменту, однако похоже, что причина была не только в этом. Он понурил голову, словно прислушиваясь, как где-то в глубине его тела (он и сам не знал, где именно) ноет больное место. А иногда он целиком погружался в свои думы.

– Что-нибудь случилось?

Тамоцу поднял глаза на Хомму, а потом огляделся вокруг. Исака с женой и Икари ушли вперёд и уже огибали угол дома.

– Засела у меня в голове одна мысль… – Парень стряхнул с колена приставшую грязь. – Рыл сейчас ямку совком, ставил крест, и, пока всё это делал, всё время казалось, что когда-то давным-давно уже было такое.

– Ребёнком устраивал похороны домашнего питомца?

Тамоцу покачал головой:

– Нет. Отец у меня зверушек не любил и, хоть плачь, хоть рыдай, не позволил бы дома держать животных. – Парень продолжал бормотать себе под нос: – Странно… Что такое, не пойму… Попробую-ка спросить Икуми! Она моими делами ведает лучше, чем я сам.

– Хорошая жена!

– Так ведь зато и мне ничем нельзя провиниться! По правде говоря, бывает тяжко.

В этот вечер Хомма стал невольным свидетелем того, как Тамоцу звонил домой в Уцуномию и разговаривал с Икуми. Сам он в это время сидел за столом, обложившись собранными к этому дню материалами и своими записями. Ничего другого он предпринять не мог, поэтому в который раз просматривал листок за листком.

Поскольку Тамоцу приехал, оставив дома малыша и беременную жену, Хомма убеждал его без стеснения каждый день звонить своим и узнавать, как там дела. Парень действительно исправно каждый вечер звонил и всякий раз начинал разговор одинаково: «Таро здоров? Как твой живот?» Похоже, что Икуми это уже надоело, и она начала дуться.

– Алё! Это я, – начал Тамоцу, но его, кажется, отбрили. – Ты чего? Это я! Говорю же: я!

Можно предположить, что ему ответили что-нибудь вроде: «Кто это я? Не знаем такого».

Хомма непроизвольно улыбнулся, но при этом подумал, что пора, пожалуй, отправлять Тамоцу назад, к жене. Наверное, он уже успокоился. Даже если и нет – нельзя его здесь держать до бесконечности. У парня – своя жизнь, его дом в Уцуномии, там, где Икуми и малыш. Они уже ждут его возвращения.

– Ну что ты как маленькая! – помогая себе жестами, Тамоцу изо всех сил пытался урезонить жену. – Ну конечно! Конечно волнуюсь! Беспокоюсь за тебя. Да. Что? Да разве я мог такое сказать?!

Хомма уже поднялся было, чтобы уйти, но парень замахал руками и остановил его.

– Дурочка ты! Приди в себя. – Теперь он уже отчитывал жену. – Послушай-ка, я кое-что у тебя хотел спросить, потому и звоню. Ты сейчас сидя говоришь?

Видимо, Икуми постаралась «прийти в себя». Тут и начался разговор. Тамоцу рассказал обо всех событиях дня и поделился:

– Почему-то мне кажется, что я уже рыл однажды совком для кого-то маленькую могилку. Но мой отец – ведь ты знаешь какой, не было у нас в доме ни собаки, ни кошки… Ты ничего не припоминаешь? – Некоторое время он молча слушал жену, потом издал сумасшедший вопль; – Ха! Кружок натуралистов? Дежурный? Я? Ничего себе! Неужели я?

Икуми, видно, ещё что-то добавила.

– Но ты-то откуда это помнишь? Да разве? Рассказывал? А что я писался по ночам до пятого класса? Эго я тебе случайно не рассказывал?

Похоже, разгадка была найдена. Хомма вернулся к составлению графиков, отражающих во временной последовательности факты биографии Сёко Сэкинэ и Кёко Синдзё.

В этот момент Тамоцу опять завопил. Тут уж и Хомма удивился.

– Ах вот что! – Парень кулаком ударил по столику, на котором стоял телефон. – Ну да! Вспомнил! И Сии-тян тоже.

Услышав имя Сёко, Хомма взглянул на Тамоцу. Тот обернулся к нему и энергично закивал:

– Да! Точно! Да, я тогда…

Икуми что-то говорила, а Тамоцу воодушевлённо поддакивал. Видимо, благодаря её подсказкам, память к нему вернулась.

– Ну, Икуми! Вот это память! Ты редкая женщина. – Прокричав это, парень повесил трубку. – Мы вместе были дежурными! – Тамоцу вернулся к столу и, едва сумев отдышаться, начал рассказывать: – Я думаю, что это было в четвёртом классе начальной школы. В класс залетела птичка, ткачик, и мы её приручили, она у нас жила. Сии-тян и я за это отвечали.

Оказывается, ткачик умер, и Тамоцу закопал его в уголке школьного двора.

– Ну, полегчало? – улыбнулся Хомма. – Очень неприятно, когда уже к горлу подкатило, а всё никак не вспоминается.

– Ага…

Парень кивнул, торопясь продолжить:

– Хомма-сан, – он навалился на стол, – я, пока с Икуми разговаривал, вспомнил!

– Да? Ну-ну… – Хомму даже обескуражило охватившее Тамоцу возбуждение.

– Сии-тян очень любила эту птичку, этого ткачика.

Может быть, он был ей так дорог потому, что дома не было возможности держать питомцев.

– Когда птичка умерла, она очень горевала, по-настоящему. Плакала, пока я рыл могилку и хоронил. Вот так же плакала, как Сатору недавно. Говорила, что ей жалко ткачика. Мол, совсем один он там останется, одинокий и всеми брошенный…

Тамоцу говорил не умолкая, даже щёки слегка порозовели. Внимательно наблюдавший за ним Хомма вдруг ощутил, что понимает, о чём он хочет поведать.

– Не может быть!

Парень ответил на этот возглас энергичными кивками, голова так и заходила вверх-вниз.

– Да! Сии-тян об этом случае не забыла, даже когда стала взрослой. Ведь Икуми слышала, как она об этом рассказывала, когда приезжала на похороны матери. Потому Икуми и запомнила! – Хлопнув ладонью по столу, Тамоцу сказал: – Тогда мы были детьми, и всё это было по-детски, но она говорила серьёзно! Сии-тян, школьница Сии-тян, просила меня: «Тамоттян, если я умру, похорони меня здесь, вместе с Пиппи!» Пиппи – это имя ткачика.

Так, в углу школьного двора, где могила ткачика…

– Вы понимаете, что это значит? – кипятился парень, даже слюна летела. – Икуми слышала это на похоронах. Сии-тян корила себя, что не может сделать могилу, и потом… «Я очень непочтительная дочь, и, когда умру, нельзя мне лечь в могилу с отцом и матерью. Пусть бы меня похоронили с Пиппи!» – вот как она сказала. Икуми сама слышала. Из уст Сии-тян. Что бы это значило?

– Да не волнуйся ты так! – Хомма и сам задумался. – Если только это…

Но Тамоцу не слушал и продолжал:

– Почему бы нет? Ведь Кёко Синдзё, чтобы сойтись с Сии-тян поближе, поехала на эту экскурсию, на новое кладбище. Но это же для тех, кто хочет купить место захоронения. В такой ситуации люди становятся сентиментальными и могут рассуждать о том, где бы хотели быть похоронены, – разве я не прав? А если Сии-тян рассказала про ткачика Пиппи? Ведь это же в школе! Если она спросила у Сии-тян название школы, то, даже не зная адреса, могла найти место.

Во время экскурсии на кладбище Кёко Синдзё вытянула из Сёко Сэкинэ этот рассказ…

Может быть… Они однажды уже рассуждали с Икари о таких вещах. Во время траурных мероприятий, оказавшись лицом к лицу со смертью, люди неожиданно облекают в слова то, что обычно укрыто глубоко в душе. Взять хотя бы ту молодую жену, убившую своего мужа.

Завязался ли этот разговор сам собой, или Кёко нарочно его спровоцировала – что ей делать с тем, что она узнала? Зачем это ей? Останки можно просто выбросить куда-нибудь.

И тут у Хоммы снова перехватило дыхание. Правильно! Просто выбросить. Но Кёко Синдзё не смогла «просто выбросить» даже школьный альбом Сёко Сэкинэ. Не по ленилась отыскать в альбоме Кадзуэ Номуру, которая значилась там как «верная подруга», и именно ей послала альбом. Да ещё попросила сохранить его. Зачем?

Неужели она не смогла его выбросить? Неужели чувствовала, что этого делать нельзя?

Но если уж такое отношение к альбому, то к останкам Сёко – тем более… Ведь Хомма и сам это предполагал! Хоть ей и пришлось разрезать тело на куски, самое важное – голову – она не смогла выкинуть на кладбище в Нирасаки.

Она хотела похоронить её в соответствии с пожеланием самой Сёко.

Кажется, возбуждение Тамоцу передалось и Хомме, но он заставил себя остыть и произнёс:

– Может, так и было. Но вполне возможно, что ничего такого не было. На одном воображении далеко не уедешь.

Тут парня словно прорвало, он убеждённо воскликнул:

– Всё верно! Поэтому надо копать! Один я могу и перепутать место, память может подвести, но в Уцуномии много наших одноклассников. Они посоветуют, помогут, вместе мы всю школу перероем.

На следующее утро Тамоцу уехал самым ранним поездом, обещал держать в курсе. Было одиннадцатое февраля, праздничный день [21]21
  Одиннадцатое февраляв Японии считается Днём основания государства, праздник берёт начало от мифа об основании императорской династии государем Дзимму и впервые был введён в 1872 г. После окончания Второй мировой войны праздник отменили как реакционно-монархический, восстановили в 1966 г.


[Закрыть], в который всегда бывает страшный холод.

В этот день даже Сатору, который в праздники обычно отсыпался, поднялся с раннего утра и принял участие в проводах «братца Тамоттяна», который был полон энергии. Хомма, наоборот, выглядел так, как будто у него болел живот. Глядя то на Тамоцу, то на отца, Сатору словно прикидывал, кого из двоих следует морально поддержать.

– Хорошо бы у братца Тамоттяна всё получилось! – осторожно заговорил мальчик за завтраком. – Я только плохо понял, про что он рассказывал…

Едва ли Тамоцу легкомысленно сболтнул мальчику, что едет копать школьный двор в поисках останков тела, поэтому Сатору открыл рот, не зная толком, что к чему.

– Поживём – увидим. – Это всё, что Хомма мог сказать сыну.

Они с Тамоцу не заснули почти до рассвета – не спалось, поэтому теперь в голове был туман. При этом одолевало какое-то странное чувство нетерпения.

Вчера, когда с помощью жены парень сумел докопаться до своих воспоминаний, лицо у него было полно решимости. Казалось, что ничто его не остановит. Всё потому, что ему удалось наконец схватить и удержать в памяти ускользающие мгновения.

Хомма же, напротив, не чувствовал облегчения. Когда вчера, на кухне, он беседовал с Исакой и Икари, где-то в самом дальнем уголке сознания мелькнуло слово, способное выразить его догадку, но тут же исчезло, и больше догадка о себе не напоминала. Хомма не находил себе места от раздражения, как будто какой-то шепоток щекотал ему ухо, не давая уснуть.

Помимо этого чувства раздражения, одолевали и по-настоящему насущные проблемы, что ещё больше расшатывало нервы. Убирая со стола после завтрака. Хомма отвлёкся и разбил тарелку, за что Сатору вынес ему пенальти.

– Папа, тебе «пе». У тебя мысли наполовину не здесь, где-то гуляют.

– Так и есть.

Вытирая полотенцем вымытую посуду, сын ни с того ни с сего заявил:

– С коленом у тебя уже гораздо лучше, ты, наверное, думаешь о том, как опять пойти на работу.

Нельзя сказать, чтобы он был далёк от истины, но если честно, то Хомма думал о том, почему он привязался к одному только этому делу.

– Что ещё скажет Матико-сэнсэ…

Сатору засмеялся:

– Скажет, что рано на работу, потому что пропускал процедуры.

– Но я уже хожу почти нормально…

– А может, это только тебе так кажется? Со стороны видно, что ты ногу бережёшь.

– Может, и так, – согласился он, закрывая кран.

«Если это дело повиснет в воздухе или вообще рассосётся, буду хоть ползком, но ходить на службу», – думал он. Если бы только он мог, пусть с палочкой, заниматься опросом свидетелей на местах, то разве усидел бы дома!

Сатору убежал гулять, а Хомма, оставшись в одиночестве, в конце концов опять вернулся к делу Кёко Синдзё и Сёко Сэкинэ. Опять разложил на столе свои записи. Погода на улице была превосходная, такое солнышко, что под его лучами даже несчастные бездомные псы могли наконец отогреть нос. А у Хоммы тут – хоть за голову хватайся.

Он попробовал подытожить вопросы, которые возникли по ходу разработки его версии.