Текст книги "Поездка в Россию. 1925: Путевые очерки"

Автор книги: Мирослав Крлежа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Дети не религиозны, но они вдыхают воздух храмов и прочих церковных помещений с восторгом, доходящим до экзальтации. Ни одному чиновнику или статисту римской церкви не удастся профессионально изобразить то, что чувствует маленький служка в белой пелерине, надетой поверх красного платьица, когда он машет медной кадильницей, стоя на коленях на ковре перед расшитым серебром покрывалом мраморного алтаря. Дети вдыхают и впитывают в себя, как рыбы воду, барочную пластику антепендия, на котором барельефы королей в горностаевых мантиях и рыцарей в латах преклоняют колени перед причастием, и аромат старинных далматик, желтоватых, как старый пергамент, протканных золотыми лилиями и листьями аканта, и тяжелый бархат плащей, прошитых массивными золотыми нитями, и тайны выцветших гобеленов церковных хоругвей. Позже, в обыденной жизни, мы вдыхаем в церкви отвратительную смесь плесени и самогона, исходящую от нищих и эпилептиков, взираем из «культурно-исторической» ретроспективы на барочные, нематериальные позы святых на алтарях, припоминаем свои рандеву в полутьме, среди источенных червями скамеек, пахнущих метками богомольных старух и старых дев, но никогда уже церковь не будет для нас ирреальным готическим пространством кафедрального собора, с его орнаментами, залитыми красно-желтым солнечным светом, с мраморными фигурами святых мучениц и витязей, со звуками органа и сопрано, исполняющим молитву Шуберта к Богородице. Проживая жизнь, человек забывает, что можно наслаждаться ароматом ладана, и ему кажется, что в ризнице пахнет плевательницами, засыпанными опилками, а в церкви – лохмотьями нищих и бессвязными вздохами припадочных. Дети же купаются в красоте, в ароматах и оттенках цвета, как дельфины, и проявления красоты калейдоскопически переливаются друг через друга с такой интенсивностью, с какой блещет в нашем воображении бесконечность или низвергается водопад, залитый солнцем.

Ребенок живет в ощущении богатства, как в раю до грехопадения, и не чувствует артистической потребности остановить формы в их громадном количественном росте. Люди придумали плуг после долгих лет голода и страданий, а искусство заполнено декадентской пыльцой отцветших цветов, оно означает искусственную реконструкцию красоты (красок, звуков и ароматов), которые жизнь давит и топчет своей массивной стопой.

Гете писал об оптическом анализе красок, но, кажется, упустил из вида эротическую основу настроения, отражающего подобно зеркалу интенсивную вибрацию окрашенной поверхности. Во время путешествия (которое представляет par exellence эротическую гонку в пространстве) сексуальное воздействие цвета и запаха на людей проявляется с необычайной интенсивностью, ибо фантазия под влиянием динамического воздействия новых материальных впечатлений (видов, движения, природных и архитектурных красот) возвращает нас во взволнованное первобытное состояние детства, когда громко произнесенное слово способно вызвать поток слез, а вид красного мячика может избавить от зубной боли и от скуки дождливых сумерек. Когда вы путешествуете по городам и весям, сила запаха и цвета становится особенно впечатляющей, и далеко не безразлично, пахнет ли в момент вашего въезда в тот или иной город свежесмолотым кофе, виднеются ли в синеватых сумерках контуры бронзовых статуй, предвещающих добрый поворот событий, или же льет дождь, струится туман, и у первого же встреченного вами прохожего дырявая обувь, так что слышно хлюпанье воды в его ботинках. Эти неизгладимые оттиски пережитого остаются с нами на всю жизнь, и даже на смертном одре, когда воспоминания низвергнутся с последнего порога, мы, без сомнения, услышим шум какого-нибудь города с радостными звуками трамвайных звонков и голосами его веселых жителей, играющих в биллиард в ярко освещенных кафе, а другой город вспомнится нам унылым нагромождением гранита и домов с серыми непромытыми оконными стеклами, с уродливыми силуэтами прохожих в полутемных улицах, где позванивают маленькие звоночки в подвальных помещениях дешевых харчевен, где бродят голодные, ободранные и печальные псы. Меланхолия и восторг, радость жизни и усталость – все эти настроения, подобно ручейкам, вытекают из красок и запахов, и, разъезжая много и стремительно, мы снова и снова упиваемся тайнами детства, попадая из одной географической среды в другую, так же, как наслаждались когда-то, путешествуя по своей комнате от шкафа до комода или от кресла до печи.

Мое первое появление в Москве оставило грустное впечатление. В первый же момент, ступив на московскую землю, буквально в ту секунду, когда с перрона Виндавского вокзала<sup>[294]294
  Виндавский вокзал – ныне Рижский.


[Закрыть]</sup> я махнул рукой извозчику, я вдохнул воздух печали. Пахло снегом, с золоченых луковок стоявшей невдалеке русской церкви каркали вороны, и казалось, что где-то неподалеку жгут тряпки; воздух был насыщен влагой и резким запахом паленой шерсти. Невдалеке от вокзального перрона садилась в машину дама в черном. Она показалась мне очень высокой, вероятно оттого, что выпрямилась во весь рост в автомобиле; потом она села, вернее, почти улеглась на заднее сиденье, завернулась в меха и приказала шоферу ехать. Лицо у нее было бледное, запоминающееся, с горизонтальным монголоидным разрезом глаз; а голос оказался хриплым и очень низким. Грубый тембр ее голоса, неожиданный в женских устах, произвел на меня впечатление, но я не смог сконцентрировать все свое внимание на госпоже в трауре; теперь, анализируя все это в ретроспективе и припоминая все очень ясно, я вижу, что остановился, смущенный еще одним неожиданным зрелищем. В извозчичьих санях, запряженных одной лошадью, сидел восточного вида мужчина с черной бородой, в черном кафтане, держа поперек колен белый гроб, явно предназначенный для взрослого покойника. Этот комичный и противоестественный способ транспортировки настолько поразил меня, что я застыл на месте, разрываясь между странной женщиной и человеком, державшим гроб поперек колен. В следующий миг (или, быть может, в тот же самый, теперь этого уж не различить) я осознал, что бесцветная физиономия неизвестной мне дамы в трауре и есть лицо самой печали. Я стоял как вкопанный, не в силах оторвать взгляд от ее черного костюма, словно зачарованный тембром ее голоса и отталкивающей символикой всего ее облика. Женщина махнула рукой шоферу, машина задребезжала и исчезла в облаке дешевого бензина, а я остался на месте, точно пригвожденный грузом черного цвета и жирных запахов.

Это не было состояние невыразимой подавленности, которое толкает вас на поиски новых впечатлений, и не усталость после бессонной ночи, когда все люди кажутся страдальцами с зелеными физиономиями утопленников. Это было сочетание неприятных запахов и мрачного цвета, тяжкое ощущение, лишенное какой бы то ни было материальной основы, скорее тончайшая паутинка души, трепещущая на ветру реальности, чем сильное, ярко выраженное чувство. Да, в такое вот туманное утро, при первом приезде в новый город, в душу пробирается паническое состояние нервного перенапряжения, дыхание останавливается, и тогда от тяжких запахов и мрачных красок душа сжимается, как жабры у рыбы, попавшей в грязную воду.

Если бы не встретилась неприятная женщина в черном, если бы светило солнце, если бы не было дыма от подпаленных тряпок, а все сияло бы свежестью, и если бы вместо мужчины с гробом мне попались на глаза смеющиеся белолицые молодые девушки, то обычный, сугубо материальный въезд в город превратился бы в триумф, точно так же, как теперь он стал олицетворением зияющей, как рана, печали. Словно как после фальшивого звука гитары, исполняющей мелодию, все дальнейшее стало восприниматься как диссонанс, и, наблюдая синее бензиновое облако в глубине улицы, я почувствовал, что волны материи начали вибрировать не в ту сторону, что после дьявольской символики мерзких запахов и отвратительных красок потребуется колоссальное напряжение, чтобы преодолеть сопротивление цвета, звуков и запахов. Я сел в сани, ощущая себя неуверенным и беспомощным, стараясь не смотреть ни вправо, ни влево, чтобы не наткнуться взглядом на нищего или на разбитое окно, на взъерошенную собаку или на уродливую женщину.

В номере гостиницы воняло карболкой и паленым; грубые простыни на солдатском топчане, пустота выбеленной комнаты и ее голые стены – все это напоминало скорее палату сумасшедшего дома, чем отель. Меня сильно лихорадило. Пристроившись на краешке постели, я увидел на противоположной стене малосимпатичного, совершенно незнакомого мне бородатого субъекта, который, лежа в кровати, в упор смотрел на меня. Чтобы не смотреть на этого бесцеремонного типа из зеркала (воспринимавшегося совершенно отдельно от моей личности), я встал и набросил на зеркало черную накидку. Когда же я вернулся на свое ложе, то черная пелерина, наброшенная на зеркало, стала раздражать меня, как символ траура. Ведь зеркала закрывают черной материей, только если в комнате лежит покойник. Наволочки отчаянно пахли каким-то резким дезинфицирующим раствором, влажные простыни испарялись от соприкосновения с моим телом, вспотевшим от повышенной температуры. Я оставил снаружи ключ от комнаты, и уже дважды кто-то врывался в номер с какими-то претензиями. Когда же я встал, чтобы убрать ключ, его не оказалось на месте. На обратном пути от двери в меня вцепилась заноза. Я стал выковыривать ее иголкой и раскровянил ногу. Лихорадка усиливалась, и, сидя полуголым в нетопленой комнате, я стучал зубами от холода. Стены были совершенно ледяные, при каждом вдохе становилось все холоднее, и от всего этого комплекса осложнений и неудач настроение портилось все больше и больше. Флакончик йода в моем чемодане пролился на шерстяной свитер; в тени шкафа мне стали мерещиться какие-то покойники; железные трубы время от времени издавали противный треск; так я и провалялся до сумерек, ведя напряженную борьбу с красками, запахами и звуками. Со двора, освещаемого слабеньким желтоватым светом электрической лампочки, висевшей на высоком просмоленном столбе, проник слабый отсвет, разливавшийся по потолку, что придало неуютной комнате оттенок тепла, которое в предвечерний час так дорого одинокой душе. Откуда-то из глубины гостиницы послышались звуки рояля, и еле слышная музыка создавала ощущение тепла и мягкости. Это вызвало воспоминание об иных, далеких вечерних часах, проведенных в полусне, на диване, в ожидании женщины, в предвкушении прикосновения к ее горячему белому телу, отчего биение сердца в горле и в висках перебивает тиканье часов. Я согрелся, выпив коньяку. Лихорадка прошла, я встал и подошел к окну и долго молча стоял там, чувствуя, как душу мою заливает добрыми, нежными красками, вытесняющими темные пятна и неприятные впечатления. На обитой жестью крыше двухэтажного дома виднелись пятна подтаявшего снега. Деревянные заборы, бочка с замерзшей водой – очертания всех этих предметов смягчала белизна. Шел легкий снежок, и, глядя на него, я чувствовал, как с каждой снежинкой в меня проникает все бо́льшая невозмутимость и покой. Посреди тишины и белизны с нижних этажей отеля продолжали доноситься звуки рояля. В наступившей гармонии цвета и звука все снова стало казаться величественным и привлекательным.

КРЕМЛЬ

Для начала патетическая фраза, из тех, что пишут в бедекерах: через Спасские ворота входила в Кремль с непокрытой головой вся русская история. С этими воротами связан весь церемониал царской власти. Согласно царскому указу, каждый проходивший через них обязан был снять головной убор и поклониться Богу и государю, которые веками царствовали в этой прославленной крепости. Лет сто пятьдесят тому назад английскому путешественнику Эдварду Даниэлю Кларку<sup>[295]295
  Кларк (Clarke), Эдвард Даниэль (1769–1822) – английский ученый и путешественник. Посетил Россию в 1800 г. Книги, в которых описываются его путешествия, выходили в Лондоне в 1810–1816 гг. и пользовались популярностью.


[Закрыть]</sup> этот обычай показался абсурдным. Он прошел через Спасские ворота, не сняв шляпы, и тут же был избит до крови. Перед Спасскими воротами возвышались виселицы<sup>[296]296
  Имеется в виду Лобное место – круглый каменный помост на Красной площади. В XVI–XVII вв. на деревянных подмостках близ Лобного места иногда совершались казни.


[Закрыть]</sup>, и по царскому указу здесь совершались смертные казни. В шестнадцатом веке диаконы и святые отцы торговали здесь мощами святых и иконками с их изображениями. После завершения победоносной войны или после коронации цари входили в свой славный город именно через эти ворота. Здесь встречались процессии, приходившие из всех уголков России. Здесь исполняли свои исторические роли Самозванец, Иван Грозный и Наполеон. Сегодня же весь этот историко-туристический пафос выветрился, и обо всем этом нет ни слова даже в путеводителе для иностранцев. Сегодня все входят в Кремль в головных уборах, как Эдвард Даниэль Кларк сто пятьдесят лет тому назад, а над куполом Сената развевается красное знамя Антихриста. Ни перед Новгородским Спасом Вседержителем, ни перед иконой Благовещенья Богородицы не видно трепещущего огонька лампады. Старый Господь Бог теперь лишился одного из самых надежных своих укреплений, подобно тому, как генерал Стессель потерял Порт-Артур. Начиная с петровских времен и до Октябрьской революции, Кремль считался чем-то вроде отдаленной провинции, символическим образом из школьных сочинений и поводом для здравиц панславистов. Люди приезжали из ампирного Петербурга в эту азиатскую провинцию, чтобы взглянуть на Царь-пушку и Царь-колокол, и поспешно покидали пыльную Москву, где бродили коровы, позванивая колокольчиками, и где питьевая вода издавна пользовалась дурной славой. А сегодня Кремль стал центром Союза Советских Социалистических республик, и странная фраза о «Третьем и Последнем Риме» вновь оказалась на повестке дня.

Прежде всего, следует подчеркнуть: Кремль настолько неповторим, что описать эту особенную красоту можно только с помощью разнообразнейшей оркестровки. Темно-красные массивы из обожженного кирпича, типичные для итальянского Ренессанса, золотые византийские купола за флорентийской крепостной стеной, удлиненные галереи и башни: четырехгранные, восьмигранные, круглые (каждая из них – самостоятельное архитектурное произведение), золотые флюгеры и колокольни, абрисы массивных укреплений и волнующая легкость плывущих в воздухе золотых маковок – все это сливается в грандиозную, глубокую музыкальную тему. С первого взгляда Кремль начинает звучать у вас внутри звуком трубы, и взгляд трепещет, как птица на ветру, перебрасываясь с флюгера на флюгер, мечется в этой выцветшей пестроте красок, в то время как золотые пластины куполов в ясном небе издают звон, глубокий, словно удары гонга, и по-восточному приглушенный. Византийское золото куполов – форма их луковиц контрастирует с четкими, как в Вероне, очертаниями крепостных сооружений, – зеленоватые оттенки тяжелых древнерусских, словно из «Бориса Годунова», клобуков, которыми накрыты некоторые башни (они так напоминают деревянные башни времен Рюрика), кривые линии и переплетение многоугольников, яблоки колоколен и треугольные фасады, навесы и раздвоенные зубцы на крепостных стенах, похожие на ласточкины хвосты, темно-красные массивы промытого дождями кирпича – все это в вашем взгляде сбивается в ком и начинает дымиться, как вечернее облако на закате. Сколько золота, сколько красок, сколько вдохновенного труда архитекторов! Неяркие древнерусские фрески с нимбами вокруг ликов святых и ангелов, сверхъестественная архитектоника – все это переливается и трепещет так по-русски.

Готические шпили на дорических колоннах, плоские раковины и изящно изваянные розетки, лики святых, золотые оклады икон, роскошные орнаменты умирающей готики, переливающейся в ренессанс, выбитые на камне изображения Христа, профили цариц, а также орлов и прочих птиц, а рядом медведей, абрисы колоколен и русский народный орнамент на влажных сводах – все это вместе взятое звучит роскошной мелодией, вторя многоголосию тридцати пяти голландских колоколов над Спасскими воротами<sup>[297]297
  Первые кремлевские куранты были изготовлены в 1621 г. английским мастером. В 1706 г. были заменены новыми, купленными в Голландии Петром I. Современные К.к. были изготовлены в Москве, на фабрике Бутенопов, в 1851 г. В августе-сентябре 1918 г. по указанию Ленина они были реставрированы, и в 12 ч. музыкальный механизм стал исполнять «Интернационал», а в 24 ч. – «Вы жертвою пали».


[Закрыть]</sup>.

В дождливую погоду, в сером сумеречном освещении, когда вокруг громоотводов с криком кружатся галки, Кремль кажется грязным, запущенным. В окружении вытоптанных газонов и на фоне меланхолических, прокопченных московских улиц, особенно если кованые ворота закрыты, он кажется грозным, как настоящая крепость. Большое пустынное пространство Красной площади, которую так вдохновенно воспел Краньчевич<sup>[298]298
  Краньчевич (Kranjčević), Сильвие Страхимир (1865–1908) – один из крупнейших хорватских поэтов XIX в.


[Закрыть]</sup> после первой русской революции 1905–1906 годов, – подтаявший снег и слякоть, следы автомобильных шин, запахи рыбы, дегтя и юфти, доносящиеся из складов в Китай-городе, часовые, в равномерном ритме шагающие вдоль зубчатых стен, – все это где-то вне времени, в столетней перспективе, как ожившая в своей беспокойной симультанности картина Брейгеля. Перед Мавзолеем Ленина собрались группы восточных людей в плащах поверх пестрых персидских и бухарских халатов, через площадь по диагонали шагает отряд мальчишек с красными флагами и барабанами, беспокойные толпы прохожих, скрип тележных осей под грузом товара – все это шевелится и гудит, как на ярмарке в храмовый праздник. Проходит эскадрон конницы, грохочут автомобили, выгружаются бочки с соленой рыбой, продаются фрукты, овощи, керосин, старые вещи и книги, а рядом какой-то долговязый малокровный тип, подняв высоко над головами любопытствующих бутылку, вопит во все горло: «Посмотрите на морского человека! Вот вам чудо двадцатого века!»

Рига и Авиньон, Торре Ротонда в Милане и Понте Скалигеро в Вероне – эти памятники стоят гордо, словно надгробные плиты, стерегущие древнюю славу панцирей и гербов в окружении такого же точно красного, промытого дождями кирпича, с такими же точно раздвоенными ласточкиными хвостами на башнях. Но Кремль – единственный пример ренессансной крепости, на чьих укреплениях и сегодня вьются знамена и стоят орудия, и в фундаменте которой захоронены черепа пятисот революционеров, разбивших себе головы в битвах, которые продолжаются и по сей день.

При ночном освещении Кремль со своими красными стенами и башнями похож на декорации Бакста к какому-нибудь ненаписанному фантастическому русскому балету. Вид с Градчан или Будима может напомнить человеку с развитой фантазией Калемегдан<sup>[299]299
  Градчаны – замок в Праге. Резиденция президентов Чехословакии и Чехии с 1918 г. Будим – крепость в Будапеште. Калемегдан – крепость в Белграде.


[Закрыть]</sup>. Но вид с кремлевских укреплений на сверкающее Замоскворечье с трепетными черточками зеленых газовых ламп, с боем часов на отдаленных башнях где-то на равнине, – этот вид остается неповторимым и распахнутым, как российские пространства. В черной массе Москвы-реки отражаются большие стеклянные квадраты молочно-белого света из фабрик, стоящих на набережной. Слышен гул динамо-машин. Видны отражения освещенных льдин, погружающихся в темноту. На Москве-реке тронулся лед. Весна идет! По плоской поверхности слегка изогнутых мостов скользят, рассыпая искры, лиры трамвайных дуг. При таком освещении стены кремлевских храмов кажутся известково-белыми, а золотые купола отливают металлическим блеском. Красные лампочки на южных укреплениях в венце крепостных башен отбрасывают интенсивный свет, при котором бесшумно движутся тени часовых, как свита Горацио в Эльсиноре в первом акте «Гамлета» перед появлением Тени покойного датского короля. Над куполом Сената вьется и лижет тьму алое знамя; красный лоскут в ярком свете прожектора напоминает прорывающиеся языки пламени. Эта режиссерская находка воспринимается как символ, осеняющий все восемнадцать башен Кремля, да и весь город. Чуть поодаль от храма Василия Блаженного чья-то освещенная, небрежно обставленная квартира. Бородатые мужчины пьют чай, оживленно размахивая руками. Одна из женщин встает, открывает дверь и выплескивает воду прямо на улицу. Тишина. Издалека доносится шум поезда. Где-то рядом со мной в темноте собака гложет кость. Часы на Спасской башне отбивают четверть и две двойные октавы, и эти тридцать два удара гудят над прекрасными зданиями Китай-города, над церквями, где висят старинные казанские иконы, над боярскими палатами, раскрашенными в ярко-красные и зеленые ярмарочные цвета.

Монументально простые, побеленные штукатуркой стены Успенского собора по ночам смотрятся естественной сценой для торжеств и царских церемоний, огороженной Благовещенским собором в качестве левой кулисы и Архангельским в качестве правой. Здесь курились облака ладана, и под звон с колокольни Ивана Великого, гремевший, как пушечные залпы, как оркестр в опере Мусоргского, по левой лестнице из левой кулисы спускался Царь в полном облачении и переходил в Архангельский собор, чтобы поклониться иконам и приложиться к ним. Кирпич на церковных стенах побелен, но из-под белой краски проступает какой-то неопределенный бледно-розовый колер, который при интенсивном фиолетовом свете фонаря переходит в светло-сиреневый, и поэтому святые и ангелы в сиянии нимба над главным порталом кажутся выцветшей столетней давности шелковой картиной, прошитой золотыми нитями. Культурно-исторический и декоративный центр царского православного Кремля сияет и переливается, как дорогая шкатулка, полная бриллиантов. В Далмации, в византийско-венецианских церквях (рядом с закопченными картинками муранской школы<sup>[300]300
  Муранская школа – одно из направлений венецианской школы живописи XIII–XIV вв.


[Закрыть]</sup>), тоже встречаются иногда уголки, где время остановило свой катастрофический бег и где до сих пор теплится какой-нибудь византийский огонек давно прошедших времен. Но в коричневато-золотистой гамме освещения старинных церквей в центре Кремля, где стены сплошь покрыты фресками, как гобеленами пятисотлетней давности, в мерцании массивных серебряных лампад, в золоте иконостасов, в красно-черном колорите икон, на которых святые и великомученики изображены в стихарях, в белых палантинах и с огромными черными крестами, при мягком, усталом, серебристо-сером весеннем освещении, этот центр крепости выглядит так, словно он пережил свое время нетронутым и таким остался навеки. Знаменитое небо цвета берлинской лазури, синее, как море перед мистралем, набегающие прибоем весенние облачка, золотые купола, желтые, как очищенный мед, – контрасты этой патетичной и по-русски пестрой палитры примитивны, но весьма эффектны. В снежные вечера, при отсутствии солнечной иллюминации с ее лимонно-желтым колоритом, бледно-зеленый свет газовых фонарей придает пейзажу со старинными двухэтажными зданиями акварельный оттенок, и тогда черные абрисы наполеоновских орудий и пирамид пушечных ядер 1812 года, сложенных возле арсенала, кажутся резкими, как черта, проведенная долотом по мягкому дереву.

Все, что в Кремле построено в царствование последних двух-трех императоров, несет отпечаток типично мещанской безвкусицы, которая часто встречается в убранстве европейских правящих дворов девятнадцатого века. Царские палаты в стиле модерн вторгаются в архитектурный ансамбль крепости с южной стороны до такой степени неуместно, словно к ним приложил свою тяжелую руку наш сиятельный архитектор, граф Кршняви. Красный мрамор на порталах императорской резиденции, массивные подсвечники – точная копия царских покоев, какими их представляют публике с экрана провинциального кинематографа. В одном из залов над лепниной главного входа огромное полотно Репина шириной в десять, а высотой бог весть сколько метров в массивной золотой раме. В солнечных лучах окруженный своей свитой Его Величество, Самодержец Всероссийский, царь Александр III обращается к депутации мужиков, покаянно склонивших перед ним свои головы после безуспешных, подавленных крестьянских волнений, прокатившихся по всей стране: «Ступайте по домам и не верьте вздорным и вредным толкам о переделе земли. Что принадлежит барину, то принадлежит барину, что принадлежит крестьянину, то принадлежит крестьянину»<sup>[301]301
  Имеется в виду написанная И. Е. Репиным по заказу Александра III картина, получившая название «Прием волостных старшин императором Александром III во дворе Петровского дворца в Москве 1886 г.» (или «Речь императора Александра III к волостным старшинам 1886 г.»). До 1953 г. висела в Большом Кремлевском дворце, в первом зале второго этажа против главной лестницы. Ныне находится в собрании Третьяковской галереи.


[Закрыть]</sup>. Эти слова императора вырезаны на желтой табличке, помещенной под рамой картины. Русские крестьяне, которых еще недавно иронически называли «мужиками», сегодня останавливаются перед этим полотном, разбирая по слогам мудрые царские слова и радуясь, что слухи о переделе земли все-таки осуществились. Где теперь неприкосновенность собственности?

Беломраморный Георгиевский зал с оранжево-черной мебелью в соответствии с цветом лент этого царского военного ордена, с бесконечными списками царских полков, отмеченных этой одной из высших наград<sup>[302]302
  Высшей наградой в Российской империи был орден Андрея Первозванного. Орден св. Георгия был самой почетной наградой за воинскую доблесть.


[Закрыть]</sup>, от Нарвы до Порт-Артура и Львова, похож на пустой склеп. Посреди зала выставлена пирамида траурных венков в память умершего председателя Союзного Совета Нариманова<sup>[303]303
  Нариманов, Нариман Кербалай Наджаф оглы (1870–1925) – председатель Союзного Совета ЗФСР, сопредседатель ЦИК СССР, писатель. Похоронен у Кремлевской стены.


[Закрыть]</sup>. Через окно виднеется простор дымного Замоскворечья и две буквы «К.О.», «Красный Октябрь», на трубе большой кондитерской фабрики. В тишине потрескивает паркет, снаружи доносятся веселые молодые голоса. Под окнами царских палат артиллеристы с криками играют в футбол.

В огромном освещенном Андреевском зале заседает Интернационал. Стучат пишущие машинки, поспешно записывают стенографистки, сверкают позолоченные мраморные колонны, свет отражается в бледно-голубом, выгоревшем до зеленоватого оттенка муаре и в золотых лентах командорских цепей ордена святого Андрея с изображением распятого Христа. Сверкают короны роскошных подсвечников. А над всем этим коловращением людей, над красными столами и над балдахином председателя, высоко, над окованной золотом дверью, висит маленький портрет Карла Маркса в золотой рамке.

Интернационал заседает, как Ватиканский собор, и вот уже сорок лет обсуждает все одну и ту же тему<sup>[304]304
  Вероятно, М. Крлежа имеет в виду не только Третий, но и Второй Интернационал, созданный в 1889 г.


[Закрыть]</sup>. Земля, одно из самых тяжелых небесных тел, окутанное туманностями, вращается медленно – один оборот в двадцать четыре часа. Неспешно совершает свой оборот тяжелая, затянутая облаками планета – сквозь туман проступают пятнами вспаханные поля, выкорчеванные леса и паутиной – едва заметные прерывистые нитевидные следы цивилизации. Буро-зеленые континенты, синие океаны, линии пароходных маршрутов, черточки каналов и насыпи железных дорог. Прогресс. Вдоль всех этих линий и черточек ощущается какое-то движение, возня, оставляющая за собой красные следы крови. А тем временем здесь, с возвышения в Андреевском зале Кремля, люди говорят в темноту, и слова их, срываясь с антенн, волнами расходятся по всему затуманенному земному шару, подобно сигналам маяка.

Столетний седой китаец сидит, точно ворон на ветке, пережевывая какой-то сладкий корешок или жвачку, глядя на мир своими мудрыми глазами черепахи. Сидит старик, нахохлившись, жует и прислушивается к кремлевским сигналам, а черные глаза его поблескивают от внутреннего огня. Говорят о Шанхае, о Китае, о мясе китайцев, которое оптом и в розницу терзают европейские мясники. Люди из Азербайджана и Бухары говорят что-то о «Бритиш Эмпайр» и о пулеметах, а с противоположной стороны рифы им машут руками в знак глубокой солидарности. Какой-то юноша из Мексики рассуждает о нефти и о Соединенных Штатах Америки. Чахоточный, неумело подстриженный финн с плохо сделанной вставной челюстью по-лютерански монотонно что-то декламирует о восьмичасовом рабочем дне, об Амстердаме и о поденной оплате. У него всегда под мышкой тщательно переплетенная книга – что-то вроде букваря политграмоты. Жестикулирует и что-то темпераментно выкрикивает итальянец. Бледная, истощенная женщина, прислонившись к окованной золотом мраморной колонне, мечтательно смотрит в пространство. Звуки речей ораторов, слетая с антенны, сливаются в однообразный шум, точно в микрофоне шуршат неизвестные насекомые или ветер гудит в телеграфных проводах. Выступает кто-то из Индии, ему вторят Борнео или Скопле, причем все голоса изливают друг другу свои жалобы. Это землекопы и рабочие с каменоломен, ресницы у них склеены пылью, их поры забиты цементом, их плоть опалена раскаленным железом. Говорят люди, на чьих плечах покоится тяжкий, окутанный туманом земной шар. Они договариваются, как бы с помощью некоего архимедова рычага сбросить эту тяжесть со своих плеч, освободиться, зажить по-человечески. Скепсис, темнота и инерция, свойственная рутинному мышлению, не дают им скинуть с плеч земной шар. Ведь сила тяготения – неуклонный закон и принцип, на котором строится жизнь. Но дух Ленина, этого грандиознейшего гипнотизера истории, витает над порталом зала. Все люди с трибуны начинают и заканчивают свои речи и тезисы цитатами из Ленина.

Вещают апостолы ленинизма, а малайцы, индокитайцы и японцы из Университета народов Востока в глубине зала внимают им. Сидят в зале и молодые венгры, и хорватские парни, и албанцы рядом с немцами и поляками. Один из ораторов своим нудным голосом и манерой строить фразы удивительно напоминает священника. Под его речь две русские гимназистки решают примеры, листая логарифмические таблицы. Синус и косинус. Точь-в-точь так же, как мы списывали друг у друга задания во время гимназической мессы…