Текст книги "Поездка в Россию. 1925: Путевые очерки"

Автор книги: Мирослав Крлежа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

Из театров, стоящих на Театральной площади (переименованной в площадь Свердлова), главный – Большой театр, построенный Бове в 1824 году, монументальное здание оперы с восемью огромными ионическими колоннами на фронтоне, над которым, в нише, бронзовый Феб-Аполлон с факелом в руке правит своей квадригой. В этом старинном московском театре танцует традиционный русский балет во главе с Гельцер, а в опере исполняется «Аида», «Сорочинская ярмарка», «Снегурочка», «Кармен» и прочий оперный репертуар, идущий во всем мире.

На Театральной площади, кроме Большого театра, стоит и знаменитый своей историей Малый театр, построенный в 1824 году купцом Варгиным. В нем показывали свои классические пьесы Грибоедов, Гоголь и Островский, которые часто сами присутствовали на спектаклях. В нем и играются классики – все те же Гоголь, Грибоедов и Островский. Кроме упомянутых, с довоенных еще времен известных театров в Москве работают еще «Эрмитаж», «Аквариум» и Театр МГСПС – три сцены, находящиеся в ведении московских профсоюзов.

«Театр им. В. Ф. Комиссаржевской», «Театр Революции», «Театр им. Мейерхольда», «Театр им. Вахтангова», «Камерный театр» под руководством Таирова и еще «Комедия» Корша<sup>[330]330
  Театр «Комедия» (бывший Корш) – в сезон 1925–1926 гг. был включен в сеть государственных театров Моссовета. В 1882–1925 гг. – крупнейший частный драматический театр России. Имеется в виду антрепренер Ф. А. Корш.


[Закрыть]</sup> – первоклассные сцены – работают под руководством своих шефов, прекрасных теоретиков, критиков и режиссеров. Мейерхольд, покойный Вахтангов и Таиров слывут в России и в Европе специалистами и режиссерами высочайшего уровня.

В «Комедии» Корша большую сенсацию вызвала современная историческая хроника «Заговор императрицы» А. Толстого и П. Щеголева. В основе пьесы лежит фантастическое предположение, что императрица хотела свергнуть Николая II и править от имени своего малолетнего сына. Все эти Протопоповы и фрейлины Вырубовы<sup>[331]331
  Протопопов, Александр Дмитриевич (1866–1917/ 1918) – российский общественный и политический деятель. Депутат III и IV Государственной Думы, член «Прогрессивного блока». В декабре 1916 – феврале 1917 – министр внутренних дел и главноначальствующий корпуса жандармов. Пытался подавить революционное выступление в Петрограде в феврале 1917 г. Расстрелян по приговору ВЧК; Вырубова, Анна Александровна (1884–1964) – фрейлина императрицы Александры Федоровны (1904). Посредница между царской семьей и Г. Е. Распутиным.


[Закрыть]</sup>, министры и генералы, великие князья и графини отлично вписываются в выморочную атмосферу дворцовых интриг, но, несмотря на то, что актеры, исполняющие роли царя и Распутина, великолепны, сама пьеса неглубокая, слабая. Она играется как агитка, и тот, кто желает убедиться, что идея царизма окончательно растеряла все свои козыри, может занять кресло в московском театре «Комедия» и понаблюдать, как ведет себя публика, когда со сцены показывают ее недавних идолов пустышками и вороньими пугалами.

В «Театре Революции» большой фурор произвела антинэповская пьеса «Воздушный пирог». В ней показывается нэпман и спекулянт Семен Рак, который, используя конъюнктуру новой экономической политики, делает карьеру биржевика и богача, пока наконец, как в американском фильме, не ломает себе шею и не попадает в лапы ГПУ.

Не считая надежды театральной Москвы – умершего совсем молодым Вахтангова, которому удалось в двух-трех пьесах придать свою окраску декадентскому символизму художественников, а также антинатуралиста и стилизатора Таирова («Жирофле-Жирофля»), самым заметным в Москве сейчас является имя Всеволода Мейерхольда, директора театра на углу Тверской и Триумфальной площади, названного его именем.

В задачи этого очерка (который скорее представляет собой путевые заметки, чем реферат о театре) не входит анализ мейерхольдовского эксперимента. В грандиозном скетче «Д.Е.» («Даешь Европу!») в семнадцати эпизодах изображена борьба американского капитала и Союза Советских Социалистических республик. На сцене плывут трансатлантические корабли, миллиардеры вынашивают планы новых сверхвооружений, идут парламентские прения, на улицах и в борделях танцуют фокстрот, проходят учения Морского флота СССР, грохочут орудия, взрываются шахты, гибнет Европа, прокладывается тоннель через океан, и сдается Вашингтон!

Безумными воплями толп, лучами прожекторов, быстрой сменой декораций, освещением улиц и домов, суматохой и перемещениями табло и лиц Мейерхольд сумел в условиях закрытой сцены решить проблему огромного пространства, символизирующего в этом скетче земной шар. Вращающаяся сцена с движущимися кулисами, надписи, которые поясняют и ускоряют действие, тема – падение капитала и победа России, – все это стирает расстояние между зрительным залом и театральными подмостками. Нет ни барьера, ни рампы, ни занавеса, сцена и зал становятся единым целым, единой воюющей партией драмы; поэтому нет ничего удивительного в том, что когда в конце второго акта офицер-авиатор говорит речь о необходимости создания русского воздушного флота, публика не знает, кто он – актер или настоящий летчик. На самом деле это настоящий командир, зрители, конечно, радуются трюку и щедро жертвуют рубли. Таким образом, скетч «Даешь Европу!» дал воздушному флоту уже несколько аэропланов.

Я присутствовал у Мейерхольда на премьере пьесы неизвестного, совсем молодого писателя Эрдмана «Мандат». Сюжет комедии взят из жизни семьи чиновников-монархистов. Они хранят в сундуке все, что осталось от старой России: платье Ее Величества российской императрицы, которое перед отъездом в эмиграцию передал на хранение бедной вдове чиновника бывший придворный генерал. Сын этой вдовы решает вступить в Коммунистическую партию и ищет нужного человека, который имел бы отношение к пролетариату. Единственный, кто в этой семье может быть причислен к представителям рабочего класса, – кухарка. Стоит видеть этого молодого человека, видеть, сколь возрастает уважение к нему после того, как стало известно, что он собирается вступать в партию; стоит видеть, как его семья поклоняется оставшемуся от императрицы платью, видеть сцену молитвы перед фонографом, из которого доносится глубокий бас священника, чтобы убедиться, что Мейерхольд – прекрасный режиссер, а русские актеры прекрасно играют и не будучи членами труппы МХАТ.

Актеры Мейерхольда, при всем их увлечении стилистическими поисками, в сущности – реалисты до мелочей. Иронический анализ и насмешка над изображаемыми жалкими типами из русского чиновничества доминировали в этом спектакле. У Мейерхольда всегда акцентируется цирковой жест; в противовес кабинетному творчеству или академизму Станиславского, Мейерхольд прежде всего ведекиндовский актер кабаре и эстрады с клоунской ухмылкой персонажа Георга Гросса<sup>[332]332
  Гросс (Gross), Георг (1853–1959) – немецкий художник и карикатурист, один из основоположников немецкого дадаизма. С 1924 г. – председатель художественного объединения «Красная группа». С 1918 г. до сер. 20-х гг. состоял в Компартии Германии.


[Закрыть]</sup>, поставивший весь свой талант на службу революционной активности. Всего лишь несколькими жестами ему удается в этой грустной комедии подчеркнуть бессмысленность уборки вылизанной мещанской чиновничьей квартиры. Кретинизм кухонного быта, идиотизм и убожество грязного паноптикума мещанского существования несчастных чиновниц, шаркающих домашними туфлями по паркету своих комнат и надраивающих фланелевой тряпочкой свои полированные шкафы в то время, как за стенами их квартир рушатся миры и возникают новые, рождаются невиданные концепции. Стоило бы написать интересную работу, построенную на параллелях – размах и порыв Мейерхольда и академическая, ревматическая закостенелость Станиславского. Таковы два самых значительных полюса сегодняшней русской театральной жизни.

Года два назад я присутствовал в берлинском Лессинг-театре на вечернем воскресном спектакле «Кинороман» Георга Кайзера<sup>[333]333
  Кайзер (Kaiser), Георг (1878–1945) – немецкий драматург-экспрессионист.


[Закрыть]</sup>. Был теплый июньский вечер, в полутемном зале было слышно жужжание мух, слева и справа от меня сидели берлинские кухарки и горничные. Им было скучно, и одна из них захрапела; другие ворчали, что нет музыки, а большинство, шурша обертками, жевали свои знаменитые «брётхен». И если быть правдивым (ибо писать революционно – значит писать правду), то придется сообщить, что берлинские кухарки не только храпели, что в воскресный вечер в берлинском Лессинг-театре<sup>[334]334
  Лессинг-театр – построен в Берлине в 1888 г. В 1906–1912 гг. театром руководил О. Брам, ставивший пьесы Г. Гауптмана, Г. Ибсена, Г. Зудермана, А. Шницлера, М. Метерлинка, А. Стриндберга. Преемник О. Брама В. Барновски в 1912–1923 гг. ставил главным образом пьесы немецких писателей-экспрессионистов Г. Штернхейма и Г. Кайзера.


[Закрыть]</sup>, можно было услышать и другие, менее пристойные звуки. Я вспомнил Берлин с его Лессинг-театром, сидя в московском «Эрмитаже», где примерно такие же кухарки с напряженным вниманием слушали лекцию о значении Золя в мировой литературе, а в другой раз отсидели не шелохнувшись пять часов на спектакле «1881 год», где показывалась в живых картинах история террористической организации «Народная воля», закончившаяся смертью всех ее основателей. Георг Кайзер и Золя, Берлин и Москва! И там и тут кухарки, но какая разница!

Кроме упомянутых мною шестнадцати театров существует еще один оперный – «Экспериментальный» – с известным кордебалетом и отличным оркестром.

В «Театре ГИТИС» (Государственного института театрального искусства) под руководством вождя «Театрального Октября» Мейерхольда работают по принципу «биомеханики» и «тефизкульта» (театрализации физической культуры).

Театры Фореггера и Фердинандова<sup>[335]335
  Фореггер, Николай Михайлович (1892–1936) – режиссер и балетмейстер. В 1924–1926 гг. поставил цикл «Исторических танцев», «Конструктивный гопак», «Танец буденновской кавалерии» и др. Фердинандов, Борис Алексеевич (1889–1959) – актер, режиссер и художник.


[Закрыть]</sup> идут по стопам Мейерхольда; их выпускники танцуют в ночных барах и кабаре, а также на провинциальных сценах.

В еврейском театре «Габима» играют на древнееврейском языке, но кроме «Габимы» есть еще Государственный еврейский театр с репертуаром из жизни русских евреев и Еврейский камерный театр с идиш-сюжетами. В Оперетте, в Московской оперетте и в Театре сатиры исполняются банальные оперетты, как и во всех европейских городах, – от «Марицы» до «Баядерки». Необычайно интересен «Театр чтеца» под руководством Сережникова, о котором А. Цесарец<sup>[336]336
  Цесарец (Cesarec), Аугуст (1893–1941) – известный хорватский писатель и журналист, вместе с М. Крлежей редактировавший журналы социалистического направления «Plamen» («Пламя») и «Književna Republika» («Литературная республика»), автор книги «Сегодняшняя Россия» (1937), вышедшей в Загребе под псевдонимом.


[Закрыть]</sup> написал исчерпывающее эссе в журнале «Книжевна република»; из прочих московских театральных достопримечательностей совершенно неповторим «Театр глухонемых», где глухонемые актеры играют для глухонемых зрителей. Первый Государственный детский театр и Московский детский театр на дневных спектаклях играют Киплинга, Андерсена, Гофмана, русские народные сказки, они битком набиты маленькими благодарными зрителями. К разряду кабаре и так называемых «театров миниатюр» относятся Большой Тверской театр, «Кривой Джимми», Петровский театр, Шаляпинская студия и Театр старинного фарса. Из районных рабочих театров стоит выделить Бауманский, Замоскворецкий, Краснопресненский, Рогожско-Симоновский, Сокольнический и Сретенский.

Во всех этих театрах выступают тысячи актеров. Говорятся вступительные речи как о Фонвизине, так и о Марселе Мартине. Играют Эрнста Толлера, хором декламируют Верхарна и Уитмена. Идет работа по просвещению огромных масс, ибо московские театры битком набиты изо дня в день. Драматургии пока еще нет, но когда вы видите где-нибудь в Замоскворецком районе выступление юных учениц Айседоры Дункан<sup>[337]337
  Дункан (Duncan), Айседора (1877–1927) – американская танцовщица. В 1921–1924 гг. жила в России.


[Закрыть]</sup>, работающих у фабричного станка, вы убеждаетесь в том, что идет великое раскрепощение талантов. Эти таланты и далее будут раскрепощаться в геометрической прогрессии, что означает тройной взлет и светлые перспективы.

МАСКА АДМИРАЛА

Адмирал Сергей Михайлович Врубель<sup>[338]338
  Это имя в списках адмиралов и старших офицеров русского императорского флота обнаружить пока не удалось. Возможно, под этим вымышленным именем скрыт другой человек, или же это обобщенный образ, который позволил М. Крлеже чисто литературными средствами создать убедительный психологический портрет данного типа беспринципных людей – верного и безжалостного «слуги царя» до революции и «внутреннего эмигранта», служащего провокатором ОГПУ, – при Советской власти, а также откровенно рассказать о реальной жизни в СССР и функционировании советской системы. По свидетельствам современников, Ф. Дзержинский и его подчиненные стремились завербовать в ВЧК-ОГПУ бывших офицеров, агентов и осведомителей царской охранки. При этом они угрожали разоблачением.


[Закрыть]</sup> был человек неглупый и даже более того: он обладал гибким умом и судил о предметах и событиях четко и со знанием дела. Еще будучи молодым мичманом, он стоял со своей стопятидесятимиллиметровой батареей на полуострове Тигровом и в Порт-Артуре и лично пережил капитуляцию Стесселя<sup>[339]339
  Стессель, Анатолий Михайлович (1848–1915) – генерал-лейтенант русской армии. Участник подавления Ихэтуаньского восстания. Во время русско-японской войны 1904–1905 гг., будучи комендантом Порт-Артура, после начавшейся 17(30) июля 1904 г. блокады сдал город-крепость 20 декабря 1904 г. – 2 января 1905 г. Приговорен военным судом к смертной казни. Помилован царем.


[Закрыть]</sup>, передав свою саблю в руки японского генерала. Броненосец, на котором он приплыл в Порт-Артур, в самом начале осады напоролся на мель в том единственном узеньком пространстве между полуостровом Тигровый и материком, в том проклятом проливе, полном подводных мысов и хребтов, закрывавшем порт-артурский залив и порт самой крепости. Побывав в адской котловине Порт-Артура, где всегда витала красноватая пыль, насыщенная железной рудой, где на глинистой и каменистой почве не было ни единого деревца и лишь ветер одиноко и печально гудел в редких низеньких кустах можжевельника, на участке земли, омываемом мелкими и грязными, желто-зелеными, тепловатыми водами Китайского моря, в этом инфернальном, солончаковом и болотистом, малярийном краю, Сергей Михайлович Врубель впал в меланхолию.

На своем броненосце он был лучшим пианистом, но корабль в стратегических целях был затоплен у входа в залив вместе с роялем. На батарее у него были два-три товарища, отличные шахматисты, но все они погибли. Кого убили японцы, кого цинга. Не было ни единого деревца, не было ни воды, ни консервов; солнце палило все сильнее, а японские пушки били прицельно, с точностью механизма, двадцать четыре часа в сутки. Адмирал Сергей Михайлович Врубель повествовал о тех порт-артурских днях остроумно, презрительно и немного свысока, как рассказывают люди, прекрасно владеющие темой. Весь этот Порт-Артур был типичной «Панамой» царского правительства!<sup>[340]340
  Поражение при Порт-Артуре отразило кризис внешней и военной политики самодержавия, однако сравнивать его с Панамской аферой вряд ли исторически корректно. С военной точки зрения, помимо всего прочего, речь шла о неподготовленной операции, а также общей экономической неготовности страны. Но крепость Порт-Артур имела большое стратегическое значение. Несмотря на победу, японская сторона при осаде Порт-Артура понесла большие потери.


[Закрыть]</sup> Для укреплений поставлялся англичанами некачественный цемент. Форты строились настолько неправильно, что понадобилось бы три года, чтобы привести их в порядок. Древесина вся гнилая; траверзы, кабели, динамит – весь английский товар никуда не годный, самого низшего сорта. Сам черт не разберет, зачем русский генеральный штаб приобрел эту старую китайскую крепость за миллионы рублей! В Питере поговаривали, что придворные круги были заинтересованы в лесной промышленности на реке Ялу и в угольных копях в Манчжурии, но ведь это были всего лишь петербургские салонные сплетни. Все это только воображаемые причины. А тезис Главного штаба заключался в том, что высадка неприятеля там затруднена, и поэтому будет достаточно стопятидесятимиллиметровых батарей. А получилось так, что неприятель высаживался очень медленно, но с трехсотмиллиметровыми батареями.

Говорили, что достаточно одной линии укреплений, а оказалось, что даже трех было мало. Полуостров Ляодун вообще не укрепляли, потому что думали, что враг не сможет стрелять поверх Ляодуна. А оказалось, что японцы могут попадать на расстоянии двенадцати тысяч метров с превосходным результатом! Русский Главный штаб делал одну глупость за другой<sup>[341]341
  При всех очевидных недостатках русской военной системы и ошибках командования, оценка, данная М. Крлежей в данном случае, непрофессиональна с военной точки зрения и поверхностна. Вероятно, она основывалась на политически заостренной – отчетливо негативной, оценке любой деятельности «бывшего царского режима» в советской литературе начала 20-х годов.


[Закрыть]</sup>. Вообще говоря, что значит сегодня современная война европейского уровня? Самые большие дредноуты, если на них смотреть с расстояния пятнадцати километров в бинокль, похожи на туберкулезные палочки в окуляре микроскопа. Кротовая нора, которую роют с двухсотметровой дистанции. Мины и противоминные заграждения – и это всё! А размышляя о тех далеких днях в Порт-Артуре, он припоминает как нечто самое ужасное мотор холодильной установки. Он слышал ночи напролет этот мотор, сопенье которого отдавалось в стену склада. Та-та-та! Та-та-та!

Итак, этот скептик и меланхолик в офицерском звании занимался своим презренным ремеслом и музицировал, пока не стал наконец адмиралом. Во время великой мировой войны он командовал на Балтийском флоте эскадрой, которую потом передал какому-то функционеру, социал-демократу, еще при Керенском. Он потерял всякий интерес к происходящему после того, как в двадцатом году расстреляли его жену, белокурую курляндскую баронессу, и теперь возвысился над миром наших повседневных мелочей.

Это было зимой двадцатого года. В ГПУ (Государственном Политическом управлении, то есть в Государственной полиции) расстреляли его супругу. Москва была засыпана снегом, посередине Петровки была протоптана одна-единственная тропинка между двухметровыми сугробами. Каждый день он приносил в тюрьму горячий суп для своей больной жены. Когда же ему сказали, что завтра он может не приходить, он понял, что это значит, но даже не испытал волнения. Первая мысль была о том, что он может сам съесть суп, пока тот не остыл. Он тут же присел и съел суп, а потом вернулся домой. Сейчас он работает на одном промышленном предприятии. Ему живется неплохо. Он занят музыкой и картинами. Он хочет все забыть.

Оригинальной личностью оказался этот странный адмирал Сергей Михайлович Врубель. Его квартира была похожа на музей восковых фигур. Он жил в двухэтажном деревянном домишке середины девятнадцатого века, из окон которого можно было увидеть в саду белые березы и стволы тополей. В глубине парка виднелась высокая стена из красного неоштукатуренного кирпича. За ней помещалась труба, из которой шел пар. Она все время издавала какое-то пыхтение с равными промежутками времени: та-та-та! та-та-та! (напоминание о Порт-Артуре). Быть может, когда за роялем сидел молодой морской офицер в мундире с золотыми эполетами, при орденах, и исполнял Шопена при свете свечей, разливавшемся по фарфору и полированной мебели, а в помутневших старинных зеркалах отражались силуэты прекрасных дам, и черный бархат и шелка мягко подчеркивали белизну их плеч, – тогда, вероятно, эти комнаты излучали тепло, здесь звучали слова, витали идеи и чувства. Сегодня же здесь стоял затхлый дух непроветриваемого помещения и едва заметный запах плесени, тонким серебристым слоем покрывавшей и дерево, и зеркала, и сукно кресел. И подсвечники, и облезлая тигровая шкура, и светильники в стиле Маккарта, и самовар, и фарфоровая посуда – все напоминало о покойной баронессе. Она была изображена на пленэре стройной дамой с зонтиком в руках – портрет в черной овальной раме, затянутый черным крепом. Рядом с низкой кирпичной небеленой печкой с раскаленной стальной конфоркой, на которой адмирал готовил себе еду, были свалены сырые еловые дрова, топорик для щепы и ручная пила. Везде воняло кошками; и действительно, три старые шелудивые бестии с мяуканьем терлись о ноги адмирала, сгорбленного, почти беззубого, с торчащими прядками седых волос, похожими на паклю. Это были кошки покойной баронессы, которую расстреляло ГПУ.

Я познакомился с адмиралом Сергеем Михайловичем Врубелем в одной компании, где зашел разговор о гравюрах восемнадцатого века, и адмирал пригласил меня зайти к нему, потому что у него есть целая коллекция дивных гравюр восемнадцатого века. И вправду, у него оказались и гравюры восемнадцатого века, и старинное оружие петровских времен, и фарфор, и мебель, но он уверял, что все это – жалкие остатки имущества, когда-то ему принадлежавшего. Коллекция фарфора и серебра, принадлежавшая Врубелю, больше не существует. В девятнадцатом и двадцатом году, вплоть до смерти баронессы, они жили за счет продажи своих старинных вещей, так что оставшееся в шкафах – второсортный товар. Каждое утро он доставал одну из своих прекрасных вещиц и отправлялся с ней на Сухаревку, где приходилось стоять на морозе иногда целый день, а вечером возвращался уже без этой вещицы, с какой-нибудь воблой и коркой заплесневелого хлеба, вырученными за старинное серебро. Так было и в девятнадцатом, и в двадцатом, до самой смерти его несчастной супруги.

– А скажите, за что расстреляли мадам Врубель?

– За что?! Да так, просто по злобе. Ни за что. Ее не за что было расстреливать. Они решили, что она собирается в эмиграцию, вот и расстреляли!

– Но не за это же ее расстреляли?! Людей не расстреливают просто по злобе, Сергей Михайлович!

– Милый мой, вы просто наивный молодой человек! Вы не знаете, что такое ГПУ! Ха-ха! Да они сотни и сотни тысяч расстреляли без всяких причин. Это же люди с извращенной психикой!

– Но вы же сами сказали, что после сообщения о смерти мадам Врубель съели ее горячий суп! Это ведь тоже свидетельство извращенной психики!

– Что вы имеете в виду?

– Разве не было противоестественно, что вы съели суп, предназначенный вашей покойной жене, причем минуту спустя после того, как вам сообщили, что приходить больше не нужно?!

– Да! Это ненормально. Все это было противоестественно. Но все же, лишить человека жизни только за то, что он хотел эмигрировать… простите меня…

– А вы сами не собирались эмигрировать?

– Да! Я тоже хотел эмигрировать. Но после смерти Алисы Петровны я остался здесь. Если бы нам посчастливилось спастись, уехать, мы оба были бы живы и здоровы.

– Так вы думаете, что сейчас вам в эмиграции было бы лучше, чем здесь? Да вы понятия не имеете, как живет эмиграция!

Адмирал Сергей Михайлович проявил особый интерес к тому, как живется в нашей стране эмигрантам – генералам, епископам и высшим чинам, прозябающим в городе Сремски Карловци, и мне пришлось ему подробно рассказать о злоключениях этих несчастных дон Кихотов.

Как некоторым из них приходится содержать корчму, другим – бордель при каком-нибудь пивном баре, или служить в налоговой полиции, или в жандармерии, или воевать в Албании под началом Ахмета бега Зогу<sup>[342]342
  Зогу (Zogu), Ахмет бег (1895–1961) – албанский политик и государственный деятель. Военное образование получил в Турции и Австро-Венгрии. Один из руководителей организации «Краху комбатар» («Krahu kombëtar», «Национальное крыло»). В 1920–1922 гг. занимал пост министра внутренних дел. В 1921 г. подавил сепаратистский мятеж в г. Мирдита, пользовавшийся поддержкой Королевства СХС, имевшего территориальные притязания к Албании в границах 1913 г. Руководитель мятежа скрылся в Королевстве СХС. Затем А. Зогу в Тиране произвел вооруженный путч, сменив руководство страны. В марте 1922 г. разгромил восстание, направленное против его власти. 2 декабря 1922 г. стал премьер-министром. 23 февраля 1924 г. на него было совершено покушение. В мае – июне в стране происходит демократическая революция, к власти приходит правительство во главе с епископом Фано Ноли. А. Зогу бежал в Королевство СХС. 24 декабря 1924 г., опираясь на поддержку Белграда и находившихся в Королевстве СХС врангелевцев, сверг правительство Фано Ноли. В 1925–1928 гг. – президент Албании. С 1 сентября 1928 по 7 апреля 1939 г. – король Зогу I. Свергнут в результате захвата Албании фашистской Италией.


[Закрыть]</sup>, как эмигранты торгуют газетами на улицах и даже становятся полицейскими агентами, каким лишениям они подвергаются буквально ни за что.

– Все равно! Они, по крайней мере, знают, за что страдают. Они сделали свои ставки и играют ва-банк. Неизвестно, как лягут карты. Если однажды карты лягут в их пользу, они вернутся, как французские дворяне во время Реставрации, двадцать три года спустя. Тогда их эмиграция получит хотя бы моральное оправдание. А мы, оставшиеся здесь, и тогда будем такими же отбросами общества, как сейчас. Для нас все потеряно.

Желая утешить Сергея Михайловича, только для того, чтобы развеять его химеры, я пересказал ему довольно жалкую сцену, которой я был свидетелем, с участием одного эмигранта, в царское время известного дипломата и посланника фон Икс, случившуюся в салоне нашего графа, носителя славной исторической фамилии. Я зашел к графу, чтобы посмотреть на его старинную голландскую мебель семнадцатого века, и вел достаточно бессмысленную беседу на культурно-исторические темы с выжившим из ума стариком, беспрерывно хлюпавшим носом, когда доложили о приходе исторической личности, известной как русский посланник фон Икс, который в свое время появлялся под звуки фанфар, пил шампанское с английскими лордами и плел дипломатические интриги между Мадридом и Квириналом<sup>[343]343
  Квиринал – один из семи холмов, на которых возник Древний Рим. Фигурально – высшая исполнительная власть в Италии – королевская, затем президентская.


[Закрыть]</sup>. Теперь же он появился у нашего достославного графа по поводу поистине трагикомическому. Его жена была больна, их выкинули на улицу из квартиры; несчастный остался без денег, и теперь, весь промокший, похожий на вешалку в своем полуистлевшем длинном смокинге, узеньком черном галстуке и полуцилиндре, напоминавший испанского гранда своей белой остренькой бородкой, он заговорил громким хриплым голосом, как провинциальный актер в салонной комедии. Наш граф предоставил в его распоряжение мансарду своего дворца, какое-то чердачное помещение со старой мебелью и шкафами, выгороженное деревянными рейками, где можно было слышать и шорох дождя по крыше, и беготню крыс. Фон Икс разместился на графском чердаке, но выяснилось, что невозможно жить без определенных европейских удобств. Граф, как настоящий аристократ, уступил своему благородному другу мансарду, но с условием больше его ничем не беспокоить. Граф жил в своих одиннадцати комнатах в запирающемся на ключ втором этаже. И поскольку в этом дворце была еще только одна уборная, расположенная в пивной, чьим владельцем являлся сапожник Майдич, то посол пришел к его превосходительству графу с нижайшей просьбой – «не будет ли он столь любезен, чтобы употребить в качестве домовладельца все свое влияние на постояльца башмачника Майдича» с тем, чтобы тот сжалился и разрешил фон Иксу и его больной супруге пользоваться совместно с ним этим ужасным и в то же время столь необходимым учреждением. Ибо Майдич уже успел грубо оскорбить мадам фон Икс, вопя, что он не для того живет на свете, чтобы всякие бродяги шлялись целый день у него перед носом, после чего запер дверь туалета, а ключ спрятал. И вот, посол фон Икс пришел к его превосходительству попросить «по возможности способствовать изменению соотношения сил в этом конфликте, ибо просто невыносимо болеть в таких прискорбных обстоятельствах, когда вы вынуждены мешать своим согражданам, создавать им неудобства в отправлении своих священных прав», и т. д., и т. п.

Манера, тон, фразеология и привычная ловкость, с которой обходилось само слово «уборная», – все это было изысканно, облечено в дипломатические каноны, складно и изложено в той форме, в которой ведутся переговоры относительно переноса демаркационной линии какой-нибудь спорной границы между государствами.

Но наш мокроносый слабоумный граф, обладатель семисотлетнего дворянства и одиннадцати комнат на втором этаже, повел себя в высшей степени загадочно. Он был фальшиво любезным и в то же время в высшей степени омерзительно лживым. Он растягивал свои розовые щеки в сладкой улыбке, и его старческие, испещренные прожилками скулы напрягались вместе с подглазниками, он усадил фон Икса в золоченое кресло рядом с камином, на котором стояла лампа под прекрасным золототканым абажуром, он угощал нас сливовицей и папиросами и при этом вел беседу исключительно о старинных голландских шкафах семнадцатого века, всячески стремясь оттянуть обсуждение открытой проблемы, в которой были замешаны башмачник Майдич, русский посланник и пресловутый ключ, превратившийся в жизненно важную проблему славной исторической личности, какую безусловно представлял собой фон Икс.

На самом деле описанная сцена носила куда более абсурдный характер, чем мне удалось передать словами, пытаясь проиллюстрировать адмиралу Сергею Михайловичу Врубелю положение русской эмиграции, которому вовсе не стоило так уж завидовать.

– Вы думаете, адмирал, что сложившееся положение вещей носит временный характер! Но это не так, это естественный ход событий! Судя по вашей оценке событий и по беспорядку в вашей квартире, вы ожидаете каких-то перемен. А на самом деле вам надо принять более реальный взгляд на вещи, на весь комплекс проблем, вам надо примириться с действительностью, понять…

– Мне уже все равно! Я – старый человек, я и так скоро умру. Какой мне смысл думать о какой-то там позиции? Мы все, здесь, уже в могиле. Остается только нас засыпать землей, и всё будет кончено!

И в самом деле, в это мгновение, при сероватом свете мартовского дня, старик в адмиральском мундире без позолоты был похож на восковую фигуру. Бледный, с редкими зубами, с единственной прядью пепельных волос на голом черепе, со сморщенными, нервно дрожащими веками, сидя спиной к свету, он казался трупом истощенного морфиниста. Когда он говорил, губы его двигались; пальцы перелистывали гравюры восемнадцатого века, но испуганный взгляд его зеленоватых глаз с желтоватыми белками, сидевших в черных глазницах, скользил по предметам как бы по касательной и исчезал, превращаясь в вертикаль, в каких-то ирреальных пространствах.

– Вот, – говорил он, – вы – иностранец! Вы впервые приехали в Россию. Какое впечатление производит на вас Россия? Какова современная русская жизнь в сравнении с жизнью в Европе?

– При переезде границы мне бросилась в глаза одна вещь. Я не встретил ни одного человека в рваной обуви. На всех были более или менее приличные сапоги или целые калоши и прекрасные валенки.

– Это вам так, из окна вагона показалось, что на всех обувь в порядке. Да, в конце концов, если бы сейчас у всех и были хорошо подбитые сапоги, неужели стоило ради этого проливать столько крови?

– Дело не только в сапогах и калошах. На улицах господствует средний вкус, нет роскоши, но при этом я не заметил очевидной нищеты, которой полно в западных столицах. Я не заметил бросающейся в глаза бедности.

– Плохо вы смотрели, милый мой! Наша русская нищета не любит выставлять себя напоказ. Она не показывается иностранцам. Она глубоко запрятана, и вы понятия не имеете, как ужасна эта русская нищета! Вы не видели русской деревни!

– Я был в деревне! Я видел в деревнях электричество, я там слушал радио.

– Ха-ха-ха! Ну и своеобразный же вы человек, – Сергей Михайлович непроизвольно засмеялся, но смех получился горьким. – Уверяю вас, вам показывали потемкинские деревни, если вы в деревне слушали радио. Честное слово! Милый мой! Видели бы вы Петербург! Какой это был город! Весь Петербург вокруг Адмиралтейства – это была культурно-историческая сокровищница. Весь ампирный Петербург можно было выставлять в витринах! А сегодня это руины, это макулатура. («Макулатура» было любимое слово адмирала, которое он произносил с особым ударением.)

– Бог ты мой, но ведь класс рабов ничего общего не имел с этой ампирной витриной, как, впрочем, не имеет и сейчас! Они ничего не выиграли и ничего не проиграли. Кроме того, я побывал в музеях, смотрел коллекции и убедился, что они в полном порядке. Вероятно, эти сокровищницы не так уж и пострадали, как об этом говорят.

– Ха-ха-ха! У вас действительно странные взгляды! Вы что, верите в класс? Хе-хе! Вы верите в существование классов? Один знакомый хотел меня убедить, что существуют классы, и дал мне почитать какой-то коммунистический манифест, написанный еще в 1848 году. Я смог дочитать эту брошюрку только до седьмой страницы. Потом я ее бросил. Все это так наивно! Какие еще классы, скажите вы мне! Врубели живут на свете уже четыреста лет, что подтверждено документами, и один из Врубелей в тридцатом году пал на баррикадах в Париже. При чем тут классы? За восемнадцать лет до этого вашего коммунистического манифеста Врубель погиб за дело Революции! А я получил от этой самой Революции по кумполу. Ну, что? Где тут логика?

Мы продолжали разговор о балтийском флоте, о невыносимой жизни на кораблях и на броненосцах, о фарфоре и о революции.

– Было уже время, когда кусок воблы был деликатесом, и голодные восстали и сбросили государственную власть. Но сдается мне, что придет время, когда вонючая гнилая рыба снова станет лакомством. Тогда снова восстанут голодные и сбросят государственную власть. Сегодня в России правит триумвират (Бронштейн, Джугашвили, Дзержинский), а после триумвирата недалеко до эпохи первого консула. Ха-ха! А что приходит после восемнадцатого брюмера! Ха-ха! Ote toi de là que je m’y mette! Уйди прочь, и я займу твое место!

Уже в сумерках я стал прощаться. Адмирал Сергей Михайлович Врубель так любезно предложил меня проводить, что я не сумел отказаться. Мы вышли на улицу вместе.

В желтоватых мартовских сумерках падали густые влажные снежинки. Мокрые, отяжелевшие снежные хлопья облепляли веки и ноздри. Оживленная московская улица с шумом катилась вперед, как горная река, исчезающая среди скал. На Лубянской площади, у фонтана работы Витали, раздавались резкие трамвайные звонки, раздавались гудки автомобильных сирен, газетчики, скользя по снегу и грязи, предлагали «Вечернюю Москву» за полтинник серебром.

В это время в Колонном зале Дома Союзов стоял гроб с телом председателя Союзного Совета ЗСФР доктора Нариманова, и поэтому на всех домах развевались траурные флаги. В витринах магазинов зажигались первые огни. Черные, волнующиеся людские толпы в желтых сумерках, массивные черные купола города над колокольнями и антеннами в синеватой перспективе, промокшие траурные знамена и гомон улицы – общая картина была тревожной, полной движения. По улицам двигались бесконечные вереницы людей, пришедших отдать последние почести председателю Совета товарищу Нариманову, над толпами и площадями реяли бесконечные красные знамена с черной каймой; приподнятые на древках, они как бы сами по себе плыли над улицами. Там были красные знамена народов Востока с загадочными турецкими, арабскими и персидскими письменами и лозунгами на английском языке. Шли люди с горизонтальным разрезом глаз, с бронзовой, темной лакированной кожей; монголы из самого центра Азии, одетые в какие-то светло-желтые оленьи шкуры, несли огромный, натянутый на двух древках призыв: «Camerades, préparez nous l’Octobre Universale»[344]344
  Camerades, préparez nous l’Octobre Universale (фр.) – Товарищи, готовьте всемирный Октябрь. – Дан перевод авторской версии. (Прим. перев.).


[Закрыть]! Проходили школьники с горнами и барабанами; гудели грузовики, битком набитые фабричными рабочими с далеких окраин; и вся эта масса из множества сотен голов сливалась в единый поток перед дворцом Дома Союзов, где лежал покойный товарищ Нариманов.