Текст книги "Поездка в Россию. 1925: Путевые очерки"

Автор книги: Мирослав Крлежа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

Господин Диффенбах с самыми лучшими намерениями, чтобы разрядить ставшую невыносимой обстановку и перевести разговор на другую тему, достал из кожаного портфеля целую пачку фотографий своего имения под Гамбургом, где он чувствовал себя «временным управляющим». На них были сняты двухэтажная мраморная вилла на берегу озера, парк с белыми статуями в стиле модерн, подстриженные лавровые деревья, пруд с фонтаном, голенькие загорелые дети господина Диффенбаха, ухоженные хозяйственные постройки, интерьер салона, теннисная площадка и все прочие прелести этого маленького барского уголка. Господин Диффенбах раздавал нам эти фотографии, как рекламные проспекты, и убедительно объяснял, как удобно и разумно все это устроено. Кости не выбрасывают, ими кормят домашнюю птицу, а ветер с помощью ветряной мельницы убирает в доме, качает насосом воду, подметает двор, поливает сад и выполняет все мелкие домашние работы. Ветер с помощью ветряной мельницы.

Анна Игнатьевна перебирала эти фотографии и разглядывала образцовое имение господина Диффенбаха, этот рай, где земля была разделена на шесть категорий в зависимости от степени плодородия. Знакомую ей террасу, на которой они одиннадцать лет назад пили кофе, беседки с тяжелыми занавесями, бронзовые статуэтки и подсвечники… Она впивалась взглядом в эти апартаменты, в которых и по сей день проживал господин Диффенбах. Я сидел рядом с ней и мог ее наблюдать. Ее глаза заблестели. В уголке левого глаза под ресницами долго-долго собиралась большая густая слеза, которая поползла по щеке и в конце концов капнула на бумагу. Анна Игнатьевна нахмурила брови, отшвырнула фотографии и, растянув лицо в болезненную гримасу, глотала слезы, накопившиеся в горле. Она кусала губы, мяла в руке салфетку, морщила лоб – видно было, что она изо всех сил сдерживается, но это было выше ее сил. Эти снимки из жизни, которая где-то еще реально существовала, жизни, которой действительно жил господин Диффенбах, человек одного с ней круга, который и сегодня торгует ее собственным лесом; эта реминисценция всего того, что так стремительно рухнуло, до такой степени расстроила Анну Игнатьевну, что она разрыдалась громко, как ребенок.

– Анна Игнатьевна, я вас Христом Богом заклинаю! Пожалуйста, Анна Игнатьевна! – направился к ней супруг и стал униженно целовать ей руки. Она его с силой оттолкнула.

– Оставьте меня! Уж и поплакать нельзя! Все у нас отняли, выбросили на улицу, оплевали – и даже выплакаться не дают! Нельзя поплакать за своим собственным столом – и здесь мы под надзором. И здесь политика! За собственным столом тебе в тарелку плюют! Отняли у меня детей! Алешу убили, а Пьера затащили в пионеры, в политику! Какая может быть политика для детей? Разве можно вбивать детям в голову, что Бога нет? И еще тебе же доказывают, что все хорошо, что ты счастлива, что ты несправедлива, что у тебя сердце не болит за все человечество! О, Господи, Господи…

Это были горькие, тяжкие рыдания. Вся верхняя половина тела Анны Игнатьевны содрогалась от глубоких внутренних конвульсий. Она безуспешно пыталась заглушить свой плач платочком и вытереть слезы пальцами. Запахи еды, духота прокуренного помещения, дым крепких папирос, дух спиртного и сальных свечей, да еще и копоть желтой керосиновой лампы над черными шкафами, как над черными театральными кулисами, – все это висело в воздухе густой смолой.

Все вскочили, не зная, что предпринять. Андреевский подбежал со стаканом чая и с салфеткой в руке, Шура выскочила во двор за снегом, Павел Николаевич наливал в бокал вино, а Анна Игнатьевна, словно раненый, беспомощно захлебывалась в слезах.

– Откройте окно! Здесь дышать нечем!

Один из делегатов открыл форточку, и сквозь небольшое отверстие к нам в комнату ворвалась струя ночного зимнего воздуха. Я вдохнул эту волну, как стакан воды, и она показалась мне ледяным напитком, способным отогнать головную боль. С улицы доносилась песня. Веселая, энергичная, в ритме марша.

– Комсомольцы! – произнес радостно один из делегатов и прильнул к окну, чтобы посмотреть на молодежь, которая с песней возвращалась из вечерней школы. А Анна Игнатьевна все плакала и плакала, мяла в руках скатерть и кричала, что она больше так не может. Что она сойдет с ума! Что она этого не вынесет! Она в истерике затыкала уши салфеткой, чтобы не слышать этой комсомольской песни, она с ума сойдет от этих песен и от всего этого!

Васильев, все это время молчавший, сказал энергично: «Уже поздно! Пора двигаться!»

* * *

Была тихая северная ночь. Сияла и переливалась Полярная звезда, и все светлые точечки от Альфы в Малой Медведице до созвездий Геркулеса и Ориона в прекрасной синеве светились маяками. Я лежал в сене, завернувшись в мех, на спине, почти горизонтально, слизывая иней с усов, и дышал полной грудью, как на паруснике. Давно уже я не чувствовал с такой интенсивностью глубину открытого синего пространства неба, как той ночью, когда тридцать миллионов звезд искрились над моей головой, издавая звон, подобный колокольчикам кастаньет. И на теплых морях бывают ночи во время полного штиля, когда легкий ветерок перекатывается с острова обратно в море, густое, как глицерин. Тогда Млечный путь струится серебром, и слышно, как дельфины фыркают и плещутся в фосфорической тишине. Такая звездная тишина на теплом море полна красок, насыщена крепкими ароматами, она точно накрыта шелковой пеленой. Но та, северная ночь была резкой и эвклидовски ясной, в ней чувствовалась хрустальная дистанция, сияющая, полярная, ледяная пустота, в которой сверкают яркие огни. Пахло юфтью и смолой, сеном и лошадьми, но, поскольку ртуть опустилась значительно ниже нуля, все эти запахи растворялись в ноздрях в ощущении какой-то колючей, астральной, чистой свежести. Синева царила вокруг неподвижного Северного полюса, вокруг Большой Медведицы и созвездия Геркулеса, а на востоке рассыпались пылью прозрачные, бледные звездные туманности, и каждый корешок на дороге, абрис каждого куста на земле по контрасту со стеклянным небом казался черным и тяжелым, как на картинах символистов. Извилистый санный путь был наезжен, и сани колыхались, как лодка, в синей северной тишине, свистя полозьями по снегу, на котором справа и слева виднелись волчьи следы; кони ржали на морозе, рассыпая движениями своих мускулистых шей мягкий звон колокольчиков. Позвякивали бубенчики на конской упряжи, слышался стук копыт, ямщики перекликались и щелкали вожжами, а вдали на горизонте светились незнакомые села, и с колоколен слышался звон часов, отбивавших позднее ночное время.

Ближе к деревням и монастырям дорога оживала. Проносясь мимо ветряных мельниц, берез и одиноких сосен, мы оставляли за собой целые караваны тяжело нагруженных саней, не спеша двигавшихся по всем направлениям стрелки компаса. Ползут такими ясными ночами по бескрайним просторам матушки России бесконечные множества саней, развозя грузы: зерно, мыло, керосин, за сотни и сотни километров, и только время от времени сверкнет в обозе огонек махорочной цигарки, да раздастся ленивый голос ямщика: Тпру!.. Нно-о!.. Тпрруу…

И снова звон колокольчиков, сани переваливаются по неровной дороге, скрип деревянных полозьев, стук копыт и мерцание небесных светил в синей пустоте, осыпанной белой звездной пылью, которая искрится инеем и заливает щеки ледяной свежестью.

Что-то огромное, черное вырастает из снега справа – это не призрак, а одинокое дерево, скорчившееся у дороги; или же это забор, засыпанный снегом; он выглядывает из снежного намета, похожий на высокую белую волну. Вот снова вырастают призрачные тени и силуэты далеко впереди, и вот уже видна сгорбленная спина кучера, движущиеся конские крупы, чье-то лицо в свете цигарки; это свои, из Акулова, они встали заполночь и везут зерно на мельницу.

– Ээй! Тпрру!.. Ты, что ли, Митька?

– Мы едем на Халтуринский завод! Как там, на озере?

– Все в порядке! Тпрру!.. Эй! Васька! Держитесь левее!

– Пошел! Но! Пошел! Но!

Я сидел в санях рядом с Васильевым, директором лесопильного комбината имени Степана Халтурина. Он недавно вернулся из трехмесячной научной командировки в Англию и отзывался об Англии весьма трезво, разумно и критически.

– Англию здесь раньше ценили очень высоко. Среди русской буржуазии было много англоманов, да и рабочие англичан уважали. Когда же на севере, под Архангельском, с ними столкнулись лицом к лицу, выяснилось, что и русские тоже чего-нибудь да стоят. Здорово мы поколотили этих англичан! Да у них только мясные консервы лучше, чем в России, вот и все. До сих пор работают на станках, над которыми бы и в Тульской губернии обхохотались. Добыча угля у них отстает от Германии процентов на пятьдесят. Пока они не модернизируют оборудование в шахтах и станки, безработица у них не сократится. Но при нынешнем экономическом строе это вряд ли возможно, и у английского рабочего класса нет никаких надежд улучшить свое положение. Другое дело здесь, в России! На сегодня производство в среднем составляет семьдесят восемь процентов довоенного уровня. Самое позднее через два года будет сто процентов, а года через четыре-пять, в девятьсот тридцатом, все сто пятьдесят. Это значит, что уровень жизни среднего рабочего в девятьсот тридцатом году будет на семьдесят два процента выше среднего. В Англии, в индустриальной стране с консервативным строем, это невозможно. В Англии было бы невозможно снизить зарплату в целой отрасли на десять-пятнадцать процентов, но и улучшить положение рабочего класса пропорционально росту производства там тоже невозможно.

В России все это возможно, ведь рабочие сами представлены и на фабрике, и в органах власти, сами ведут свои дела. А если не получается – кто виноват? Значит, сами и виноваты! Больше отвечать некому. Сегодня ты сам себе хозяин, вот и работай, как умеешь! Это трудно. Часто просто невыносимо тяжело!

Лично я до апреля семнадцатого не состоял в партии. Вот когда Ильич вернулся из Швейцарии, тогда только меня осенило. Но у нас есть старые товарищи, подпольщики, они по пятнадцать-двадцать лет работали под угрозой кнута и виселицы. У них уже все нервы истрепаны! Это старые усталые люди, они мрут как мухи один за другим. Люди не выдерживают нагрузок, падают духом, выходят из строя. Легче было раньше вести нелегальную пропаганду в рабочих столовых, чем теперь сидеть в какой-нибудь вонючей конторе. Но и это нужно. Люди не хотят думать, и параграф становится опаснее контрреволюции. Все подводят под параграфы, пишут инструкции, создается чиновничий аппарат, появляется карьеризм. Карьеристы врут, они подлизываются и воруют, а как все это объяснить обыкновенному партийцу, который вкалывает на заводе, испытывает лишения, мерзнет? Если он провел лучшие пятнадцать-двадцать лет своей жизни в борьбе – по тюрьмам, по забастовкам, в восстаниях. Он дрался как лев везде от Владивостока до Риги, истекал кровью, голодал, и как ему теперь объяснишь, что приходится снижать зарплату, что в учреждениях сидят бывшие царские чиновники, дураки и бездельники, а больше туда посадить некого! У людей кровь бросается в голову, они возмущаются про себя, а поделать ничего не могут. Многое неясно, а интеллигенции у нас нет. Да если бы у нас было сто тысяч таких интеллигентов, как Бертенсон, мы бы подняли Россию. Бертенсон ничего не смыслит в политике, но он специалист своего дела, и он честный человек! Он работает как лошадь и не ворует! Но что делать, если вся русская интеллигенция такая же, как Алексеевы! Вспомните только эту безумную женщину!

(Я вновь представил себе прокуренное театральное пространство за шкафами и отчаянно рыдающую Анну Игнатьевну. Под монотонный звон колокольчиков, при свете оранжевых и зеленых северных звезд все это показалось каким-то туманным, давно расплывшимся видением. Я попытался объяснить Васильеву, что параллели между теперешним положением Анны Игнатьевны и жизнью господина Диффенбаха вызвали у нее естественный протест, что виновата не она, а Диффенбах со своими злосчастными фотографиями.)

– Дорогой мой! Да я знаю этих господ гораздо лучше, чем вы. У нас с ними компромисса быть не может! Нигде! И так во всем мире! Провели бы вы хотя бы двадцать четыре часа на колчаковском фронте, когда они прорвали наши позиции, так увидели бы, что может натворить такая вот Анна Игнатьевна. Да они сами своим поведением агитировали за нас. Кто про нас знал в Сибири? Не понимаю я этих людей. Я их считал чудаками, но никогда не испытывал ненависти, а они нас ненавидят лютой ненавистью. Я сам родом из этих краев, и еще мальчиком работал у старого Алексеева. Старик был такой же придурковатый, как и его сыновья. Все это вместе взятое яйца выеденного не стоит! Неужели Андреевский надеялся ее переубедить?! Ну, разве не глупо было с ее стороны заявить, что ей нет дела до какого-то там человечества. Непостижимо! Больше всего меня поражает, что она живет как на Луне. Они вообще не понимают, что вокруг них происходит. Восемь лет они живут в уверенности, что у нас вот-вот все полетит к черту. Не могут трезво взглянуть на вещи. У них мозги деревянные, да еще забитые гвоздями в палец толщиной!

Мы проехали через какую-то деревеньку с черными спящими избами, с белой, как мел, церковкой с пятью луковицами куполов и высокими заборами; все казалось совершенно неподвижным, точно вымершим. Ни единого движения, ни собачьего лая, только иногда за деревянной стеной сарая звякала цепочка на шее какой-нибудь коровы. На окраине села светились три окошка. Перед корчмой собралось множество саней, как на ярмарке. Запах горячей конской мочи, хруст сена и глуховатое постукивание друг о друга лошадиных зубов, кучера с конской упряжью и охапками сена в руках, движущиеся бесшумно и потому призрачно в тяжелых тулупах и в мягких шерстяных чулках, которые называются «валенки» (такие носят крестьяне у нас в Лике, а также сибиряки и самоеды, а на джеклондоновской Аляске их называют мокасинами), – все это выглядело весьма впечатляюще. Остановились и мы – покормить лошадей и размять ноги. В корчме было два отгороженных помещения, топилась огромная русская печь, так что лица у всех были красные, и с них струился пот, как в парной бане.

Обе маленькие комнатки были битком набиты людьми. На всех лавках, на печи, на столах и на высокой крестьянской кровати – повсюду лежали люди, так что мы то и дело переступали через горизонтально лежащие тела, как в полевом лазарете во время боя. В углу, над большим столом, на котором дымился медный самовар в метр высотой, сияла икона в серебряном окладе, а под ней теплился красный огонек лампады. Смуглый, византийский Христос с удлиненной нижней частью лица, похожий на рыцарей Эль Греко. А рядом с ним – большой плакат: силуэт Ленина в энергичной ораторской позе. Призыв подписываться на внутренний заем СССР. Еще один плакат, агитирующий за кооперацию, с крупной овальной надписью красными буквами: «Сила кооперации не в деньгах, а в людях, которые понимают смысл объединения»[309]309
  Дан перевод авторской версии на хорватском языке. (Прим. перев.).


[Закрыть] и плакат с недавно введенной десятичной системой мер длины, плакат всероссийской сельскохозяйственной выставки и еще множество бумажек со всяческими призывами. Все пожелтевшие от табачного дыма, прибитые гвоздями к бревенчатым стенам.

Как только народ услышал, что мы – иностранцы, из Германии, и едем на завод имени Халтурина, босоногие фигуры в белых рубахах зашевелились; множество блестящих глаз засверкало вокруг нас сквозь табачный дым, и выяснилось, что все эти работники и ямщики знают нашего Васильева и считают его своим человеком.

– Так вы из Германии? А как живется народу в Германии? Как у них там, в Германии, с землей?

И пока господин из Гамбурга объяснял, что земля в Германии разделена на шесть категорий, что там пашут на тракторах, вносят искусственные удобрения, что земля родит столько-то и столько-то овса с гектара, я наблюдал русских людей, их характерную манеру разговаривать, не повышая голоса, я прислушивался к звучанию открытого слога «о», характерного для костромского выговора, и восхищался изяществом прекрасных, бледных, тонко изваянных кистей рук. В южных аграрных странах вы встречаете жесткие, загрубевшие ручищи, все в шрамах, царапинах и мозолях, с шершавыми ладонями и плоскими, вросшими в мясо ногтями. Заскорузлые от работы, твердые руки с напряженными сухожилиями, встречающиеся в индустриальных областях, производят впечатление энергичное и жестокое, как сама мрачная и безжалостная жизнь на фабриках и корабельных палубах, эти руки исколоты иглами, изъедены соленой водой, покрыты татуировками с якорями, гербами и голыми женщинами. И вот, после обожженных солнцем, набрякших от притока крови, тяжелых рук уроженцев Европы мне явилось такое странное и диковинное видение, как руки жителей Севера. Все эти руки с длинными пальцами, лежавшие на столе или заткнутые за ремешок рубахи, подпиравшие подбородок или свободно опущенные, отличались изысканной формой и белизной. При тусклой керосиновой лампе, в полутенях и неярком освещении, эти руки, чувственные, красивые, истомленные, производили впечатление болезненное, какое бывает от организмов, веками пребывающих в светотени. Один юноша с густыми светлыми волосами, подстриженными на уровне шеи, с правильным греческим носом и взглядом лихорадочным, как при высокой температуре, сложил кисти рук под подбородком и смотрел на иностранцев из Германии с экстатическим славянским восторгом. Лицо у него светилось, как у херувима. Со своими соломенно-желтыми волосами на фоне белой полотняной рубахи он напоминал какую-нибудь восторженную девушку, погруженную в мечты о далекой Испании.

* * *

Лесопильный завод имени Степана Халтурина[310]310
  Халтурин, Степан Николаевич (1856/1857–1882) – организатор «Союза русских рабочих». В 1880 г. произвел взрыв в Зимнем дворце с целью покушения на Александра II. Повешен за участие в убийстве одесского военного прокурора генерал-майора В. С. Стрельникова.


[Закрыть] стоял на берегу замерзшего озера, а на другом, высоком берегу в волнующейся перспективе открывался темно-синий горизонт лесного массива. Дно замерзшего озера казалось снежной долиной, расчерченной длинными диагоналями санных полозьев, а стеклянный воздух и огромные мачтовые сосны придавали этому виду сходство с пейзажем какого-нибудь альпийского плоскогорья. Ветряные мельницы, вмерзшие в лед пароходы со своими белыми капитанскими мостиками и красными спасательными кругами, высокие мачты парусников в заливе и скелеты кораблей на верфи, окруженные прерывистой линией ясно просматривавшихся волчьих следов, – это сочетание кораблей в морском порту и дикого северного континента выглядело ирреально. Над низкими избами с кипящими самоварами и сверкающими серебром иконами уже трепетало легкое дыхание ясной солнечной голубизны, и хотя пар, выдыхаемый из ноздрей, застывал игольчатым инеем на бороде и усах, веселый гомон птиц предвещал скорый приход весны. Вот-вот начнет с пушечным гулом ломаться лед на реках и озерах. Зазвучат желтые трубы солнечного света, зазеленеет и заволнуется под весенним ветром озеро, и тысячи и тысячи плотов первоклассной древесины с завода имени Степана Халтурина поплывут вниз по реке к открытому морю. Идет весна, звенят пилы на лесопилках, слышатся гудки, клубятся облака белого пара и дыма, и весь завод летит вперед, как паровоз, по рельсам прогресса. Поселок вокруг лесопильного завода на берегу озера динамикой своей жизни напоминал канадский «Дикий Запад» тех времен, когда колонизаторы шаг за шагом пробивались к западу с ружьями и топорами. Слышалось ржание лохматых сибирских лошадок, раздавался звон топоров и звуки пилы, снег был покрыт опилками и обрезками бревен, и на ваших глазах людьми создавалась буквально на пустом месте новая крепость посреди тайги. Строились новые двухэтажные дома, жужжали сверла, гудели скобы, под закопченными смоляными котлами потрескивали костры, посреди пустыни возводился очаг цивилизации; там, где еще позавчера в лесных берлогах медведицы производили на свет свое потомство, выделялось на снегу красное здание огромного рабочего клуба со зрительным залом на пятьсот мест, сценой и киноустановкой. Вдоль заборов прокладывались улицы с магазинами и закусочными, амбулаторией, белым двухэтажным зданием школы и квартирами для рабочих, – все чистое и аккуратное, в духе северных традиций.

В двух тысячах километров от Москвы и в сотне километров от последней железнодорожной станции, в тайге, простирающейся по континенту вплоть до Северного Ледовитого океана, грохотали динамо-машины электростанции, горели фонари, пел детский хор, и выводил свою веселую частушечную мелодию балалаечный оркестр. Мы осмотрели богатую библиотеку с фондом социально-экономической литературы, какого не встретишь в университетских библиотеках Европы; посетили детский клуб, в партийном клубе наблюдали работу курсов ликвидации безграмотности, были на собрании женсовета, где было больше порядка и дисциплины, чем на любом нашем женском митинге. Когда мы возвращались домой, я шел рядом с Карлом Людвиговичем Диффенбахом и ждал, что он скажет.

Он не говорил ни слова. Всю дорогу он молчал, да и за ужином сидел серьезный и задумчивый. Когда же мы вечером укладывались спать, он произнес решительно, как нечто глубоко продуманное: «Надо признать, что русские хорошо знают свое дело!» («Also Diesen Russen muß mann schon das Recht einräumen, dass sie ihre Sache gut machen, so, wie sie machen!»).

Мы были в гостях у директора лесопильного завода Васильева. Над его столом висела старинная литография, копия какой-то английской иллюстрации восьмидесятых годов, изображавшей покушение на Александра Второго перед Зимним дворцом. На переднем плане кони рвутся из оглобель, видна разорвавшаяся бомба – все это обозначено резкими росчерками пера. В этом покушении был замешан и Степан Халтурин, рабочий, самоучка, родом из Вятки, где теперь ему поставлен памятник. Он был одним из основателей Северного Союза русских рабочих и впоследствии был повешен в Одессе за покушение на военного прокурора этого города, известного в те времена тирана. Висел и стилизованный под старинную фотографию портрет самого Степана Халтурина, патрона нынешней индустриальной колонии, в черной овальной рамке в духе восьмидесятых годов. Бледное, с впалыми щеками лицо чахоточного юноши с жиденькой мягкой бородкой и воспаленным взглядом. В фильме, который я потом увидел в Москве, были показаны две эпохи жизни Степана Халтурина. В последнем акте первой серии этот герой на месте казни сам надевает себе петлю на шею и обращается к товарищу, стоящему под другой виселицей, со словами: «Мы умираем за правое дело, и миллионы отомстят за нас»<sup>[311]311
  Вероятно, М. Крлежа ознакомился с книгой Ю. М. Стеклова «Степан Халтурин. 1857–1882» (М. – Пг., ГИЗ, 1923). В ней автор с оговоркой сообщает о похожих по смыслу словах, возможно произнесенных соучастником С. Халтурина по покушению на Стрельникова, студентом Николаем Желваковым: «Меня повесят, но придут другие. Всех вам не перевешать! От ожидающего вас конца ничто не спасет вас!» Во время судебных процессов над революционерами в России в конце XIX – начале XX в. подсудимые часто произносили подобные слова в действительности, или им их приписывала устная традиция.


[Закрыть]</sup>. И в самом деле. В следующую секунду раскрывающееся над их головами экранное полотно показывает, как осуществилось предсказание Халтурина: необъятная Красная площадь в Москве, шествие масс под стенами Кремля, сотни и сотни тысяч голов и рук, флаги – грандиозный людской поток, подобный наводнению. Это и есть миллионы, поднявшиеся, чтобы отомстить за Степана Халтурина и других своих первых мучеников.

Представитель миллионов сейчас сидит вот за этим столом. Сегодня он строит лесопильный завод и колонию при нем на далеком Севере, и на столе перед директором лесопильного завода стоит гипсовый бюст Ленина, а ночи напролет Васильев ломает голову над «Курсом высшей математики для самостоятельного изучения». На стене висит фотография этого самого человека в фуражке и серой гимнастерке русского пехотинца, стоящего рядом со своей девушкой на фоне декорации, изображающей автомобиль. Как же велико расстояние между простым солдатом-новобранцем, нижним чином, который решил сфотографироваться на память со своей девушкой, и директором лесокомбината, который штудирует курс высшей математики и оперирует логарифмами. Сейчас перед нами революционный бригадный генерал со шрамами на лице, пробившийся сквозь свист шрапнели и пороховую гарь к своему теплому кабинету с огромными шведскими изразцовыми печами, к большой застекленной веранде, заставленной книгами и буйно-зелеными фикусами. Такое расстояние по буржуазным меркам можно преодолеть не менее чем за два поколения, лет за сорок-пятьдесят. Здесь это реализуется в пять раз быстрее. Итак, революция есть не что иное, как ускоренное развитие в условиях открывшихся возможностей.

Этот Новый Человек абсолютно лишен сантиментов. Он читает «Советскую культуру»<sup>[312]312
  Вероятно, М. Крлежа имеет в виду литературный журнал «Советское искусство». Газета «Советская культура» начала выходить с 1931 г.


[Закрыть]</sup> и прочие литературные журналы, ориентированные на новый политический курс. Говоря с вами, он часто цитирует отрывки из Джона Рида, Ромена Роллана, Барбюса и русских ангажированных писателей, от Бориса Пильняка до Эренбурга и Маяковского. Принадлежащее ему собрание сочинений Ленина не просто стоит в переплетах над диваном, книги не только разрезаны, но и подчеркнуты во многих местах красным или синим карандашом: каждое слово двадцати ленинских томов отпечатывается в мозгу этого бригадного генерала с четкостью библейских изречений. За обедом и ужином он смотрит на географическую карту России, где красными кружками обозначены только что запущенные электростанции, причем этими кружками заполнена вся огромная территория от Архангельска до Одессы. В его мозгу стучат, подобно транссибирским паровым экспрессам, гигантские планы электрификации, кооперации и прочие лозунги, которыми эти люди увлекли массы на великую борьбу за Права Человека. Здесь, в таежном краю, в ледяную стужу, среди белых медведей, этот русский человек нового типа гораздо больше напоминает золотоискателей Джека Лондона с Аляски, чем русских интеллигентов А. П. Чехова. Русские интеллигенты или действительно уехали в эмиграцию, или предаются тоскливым эмигрантским настроениям, а Васильев – человек с кулаками, боксер, который ударил, потому что был прав, и никакого дела ему нет до Анны Игнатьевны, которая мечтает снова восседать в своем экипаже, играть в теннис или поехать в свадебное путешествие в Испанию. Что ему Анна Игнатьевна, что там ее слезы! Он строит бассейны, организует киносеансы, а в воскресенье вечером заводит патефон и слушает пластинку с записями речей Ленина. Сезонники, возчики, лесорубы – все рабочие на лесопилке – зовут его Васькой и верят в него. И когда Васька их позовет, они возьмут свои винтовки и стальные каски и пойдут за ним в составе его бригады на Урал, на Владивосток, на Бомбей, куда прикажет Васька, потому что Васька – их человек, который знает, чего хочет. Глядя на такого вот Ваську, я вспомнил латников Кромвеля и вдруг, впервые в наши апокалиптические времена, снова почувствовал твердую почву под ногами.