Текст книги "Проклятая комната"
Автор книги: Мирей Кальмель
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)
Он уже поговорил с Альбери, так как предполагал, что и тут не обошлось без ее племянницы, но она заверила его, что у той была одна забота – как бы спастись от холода. Впрочем, Франсуа заболел сразу по возвращении из Клермона, и были все основания полагать, что он подхватил там какую-то заразу, поэтому все медики и высказались за его изоляцию.
Он тем не менее вздрогнул, когда хрустальный голосок Антуанетты спросил:
– Мы от всего сердца предоставим вам кров и стол, мессир Филиппус. Но взамен, несмотря на заключение этих выдающихся особ, не могли бы вы заняться моим мужем?
Филиппус живо согласился. Эта просьба как нельзя лучше удовлетворяла ту его часть, которая всегда бросала вызов таким лекарям. Так что он без сожаления загасил в себе искорку осторожности, в который уже раз высеченную его инстинктом.
Чуть позже вслед за Альбери, несшей завтрак сеньору, Филиппус прошел в комнату, шторы в которой были задернуты, дабы дневной свет не беспокоил больного, мучившегося головными болями.
Франсуа де Шазерон нелюбезно встретил нового врача. Гортанный акцент Филиппуса резал ему уши, к тому же он хотел, чтобы его оставили в покое, так как внутренне был убежден, что все эти недоумки убьют его вернее, чем сама болезнь.
Филиппус безропотно воспринял плохое настроение пациента и внимательно осмотрел его. Он мог бы, конечно, проконсультироваться со своими коллегами, но ему претила сама мысль об этом. Гордость толкала его на единоличное раскрытие причин заболевания. Он с первых минут убедился в необычности недуга. Любопытство его было задето, и он решил во что бы то ни стало докопаться до правды.
К вечеру пурга утихла, и, когда он добрался до своей постели, у него уже была уверенность, что Франсуа де Шазерона отравили. Однако он умолчал об этом, несмотря на настойчивость Антуанетты, забросавшей его вопросами в присутствии коллег, а те насмешливо посматривали на него свысока. Он ограничился лишь тем, что сказал о необходимости исследовать утреннюю мочу больного и что пока рано делать выводы, чем весьма обрадовал собратьев.
На следующий день небо очистилось, а высокое спасительное солнце превращало кристаллики инея на оконных стеклах в цветастую радугу. Хорошо отоспавшись за две ночи, Филиппус чувствовал себя не готовым приступить к разгадыванию тайны, окутывавшей замок.
У него отлегло от сердца, когда он увидел в окно своих коллег, собирающихся уезжать. Теперь-то он без помех сможет показать свой талант. Мысль эта наполнила его радостью.
Лоралина тщательно расчесывала свои длинные каштановые волосы, изредка потягиваясь, разминая затекшее тело. Вокруг нее в тепле пещеры дремали волки, уставшие на морозе от поисков редкой живности, попадавшей в капканы, расставленные девушкой. Она остерегалась ставить ловушки на своей территории, боясь, как бы один из зверей не угодил в них. Но если волки за время общения с ней и ее матерью и научились обходить железные челюсти, тем не менее по меньшей мере раз в год кому-нибудь из них они прихватывали лапу или хвост.
Именно благодаря этим неудачникам открыла Лоралина свои способности. Часто ей достаточно было наложить руки на больное место, чтобы облегчить их страдания. Правда, и сама она страдала, видя, как мучаются или умирают ее близкие. Волки и Альбери были ее семьей. Единственной. Она окончательно пришла к этой мысли, хотя до спаривания с волками дело не доходило. Всякий раз, проходя мимо полки, на которой в стеклянных сосудах находились чудовищные эмбрионы полулюдей, полуволков, она не могла удержаться от дрожи. Она ничего не имела против них, но не понимала, как и зачем мать предоставляла свое чрево этим монстрам, которые в любом случае не смогли бы выжить. Альбери же заверяла ее, что та надеялась дать жизнь человеко-волку, отомстившему бы Франсуа де Шазерону, сожрав его. Но Лоралине с трудом верилось этой сказке об оборотне. Даже несмотря на то, что у нее на затылке был такой же пучок серой шерсти, как и у матери.
Девушка подобрала волосы в пучок и закрепила его заточенной косточкой. Затем она разделась и скользнула в естественный бассейн, образованный одним из притоков подземной реки рядом с горячим источником, который беспрестанно обновлял его своей сернистой водой.
С некоторых пор она не переставала думать о своей цели и о подземном хранилище английского золота, ждущего своего часа. Альбери показала ей, как мать расплавляла большие слитки, делая из них маленькие бруски. Это было ее сокровищем, самым охраняемым в мире, и когда одиночество становилось невыносимым, она говорила себе, что с этим богатством весь мир будет у ее ног, как только она сможет выйти на поверхность. И как только за свои преступления расплатится Франсуа де Шазерон, а это отныне было вопросом нескольких дней.
9
Гук деликатно отстранился от заметно округлившегося живота Антуанетты. Уже со второго месяца беременности она всячески старалась скрывать под рубашкой свои увеличивающиеся с каждым днем формы. Не то чтобы ей это не нравилось, напротив, ребенок был для нее символом новой жизни, но она стеснялась показывать любовнику недостатки своего тела, тела будущей матери. Гука, однако, это совсем не стесняло. Его отношение к ней изменилось за последние недели, он стал еще мягче и нежнее, иногда даже осторожно приникал ухом к выпуклости живота, будто пытаясь уловить малейшее движение этой жизни внутри нее.
И тогда Антуанетте невольно казалось, каким чудесным отцом он мог бы быть для ее малыша. Если паче чаяния супруг ее в этот раз отдаст Богу душу, она сделает все, чтобы изгнать Альбери и выйти замуж за прево. В жилах Гука все-таки текла благородная кровь, несмотря на то что его родители обеднели, лишившись состояния во время Столетней войны.
Лишь однажды она спросила его, почему у него нет ребенка, несмотря на то что он давно женат. Он сжал зубы и процедил, что Альбери бесплодна. После чего сбивчиво извинился и удалился. Антуанетта сделала вывод, что именно в этом и заключалась драма их брака. Теперь ей были понятны грустная сдержанность Альбери и отдаление Гука от жены. Он все чаще стал приходить к ней по ночам, поскольку плохая погода препятствовала вылазкам на природу. Он не сводил с нее глаз, ловил малейший ее вздох, предупреждал любое ее желание, лишь бы увидеть улыбку на любимом лице. Антуанетта была счастлива и даже перестала с пренебрежением смотреть на Альбери. А то, что в нескольких шагах от ее сладострастного ложа умирал муж, было ей глубоко безразлично. Им занимались врачи. По утрам она появлялась с осунувшимся лицом и припухшими глазами, как и должна выглядеть женщина, переживающая горе. Но за это она могла благодарить только Гука. Гука и его усердие в постели.
А сейчас ночь была спокойной. После снежного бурана, прекратившегося двумя днями раньше, небо было чистым и звездным – с него в молочное безмолвие вливался студеный воздух. Высвободив руку из-под головы спящей Антуанетты, Гук поднял глаза к окну. Полная луна разлилась опаловым светом, превратив пейзаж в нечто нереальное, призрачное. Гук чувствовал, как сильно застучало его сердце. Этой ночью он пришел к Антуанетте, чтобы забыться. Но это ему не удавалось. Он не мог сказать, который сейчас час, но знал, что тот момент уже близок. Такие мгновения уже вошли в его кровь, отзываясь мурашками, пробегающими по коже, дрожью во всем теле.
Все существо его напряглось, чутко вслушиваясь в каждый звук, даже если это было умиротворенное и успокаивающее дыхание хозяйки замка, посапывающей во сне. А потом вдруг он услышал. Первый крик. Отчаянный крик, вопли схваченного обезумевшего животного, вопль агонизирующего. Вероятно, одна из овец замка. И так каждую зиму. Никто не догадывался, как можно зарезать овцу внутри тройного кольца крепостных стен в двух шагах от загона. Гук дал всем понять, что Франсуа неодобрительно относился к этой новой тайне и что рука человека здесь ни при чем, и вообще нечего говорить об этом. Но некоторые еще помнили то, что происходило в 1500 году. И никому не хотелось повторения. Так что все встречали это событие молчанием. Обсуждали, убирали останки, забывали…
Гук невольно сжал кулаки. Почему ему было так плохо, так больно с тех пор, как Альбери поведала ему о своих опасениях? Послышался второй вопль, не вопль, а вой волчицы, проникающий в самое сердце. Возникло желание завыть вместе с ней, но ни звука не слетело с его губ. Боль засела внутри, в животе, и была нестерпимой. Чтобы заглушить ее, он прижался к животу Антуанетты – округлому, горячему, многообещающему. Как хотелось ему сейчас, чтобы этот ребенок был от него. С того дня он избегал оставаться с Альбери наедине. Просто не мог. И досадовал на себя, потому что чувствовал, что, несмотря ни на что, ей хотелось быть вместе с ним. Единственные слова, которыми они обменивались, касались Франсуа, но Гук обращался к ней без прежней теплоты – не как муж, а как прево, ведущий расследование. Да, он был сердит на себя. Может быть, потому, что она наконец-то призналась ему в любви.
Опять завыла волчица. Можно было подумать, что она страдала. Гук знал почему. Тогда он встал, оделся. Что бы ни произошло, ему следовало быть там, когда Альбери вернется.
Филиппус внезапно проснулся, прислушался. Он был уверен, что сквозь сон ему послышался вой. Он потянулся – от неудобной позы в кресле у кровати Франсуа де Шазерона у него онемело тело. Повернув голову к больному, он удостоверился, что тому уже лучше. Дыхание его было ровным, не то, что вчера, и он почти не срыгивал.
После первого осмотра, когда впервые возникла мысль об отравлении, молодой врач регулярно исследовал мочу. Утром она была мутной, но в течение дня постепенно светлела и становилась почти нормальной к вечеру одновременно с улучшением состояния пациента. Тот уже почти не бредил, его меньше тошнило и он даже просил есть. Следующим утром все повторялось, и Филиппус обнаруживал темные пятнышки в углах его губ.
Версия об отравлении подтверждалась: он немало поездил по свету, навидался всяких болезней и научился распознавать их природу. Однако этот случай поставил его в тупик. Цель яда – убивать более или менее быстро, и губительное действие его не превышает двадцати четырех часов. Но здесь было что-то другое. Кто-то явно желал смерти сеньора, поскольку состояние его неумолимо ухудшалось, и тем не менее создавалось впечатление, что его убийце или убийцам мало было просто смерти – нужно было еще продлить агонию, чтобы получить удовольствие от его страданий. Филиппус вздохнул. Он имел дело с очень извращенными типами. И, судя по всему, очень мешал им, потому что с тех пор как объявил о своем намерении круглосуточно дежурить у постели Франсуа де Шазерона, тот, похоже, начал понемногу восстанавливать силы.
«Наверняка тут замешан кто-то из живущих в замке», – подумал Филиппус. Но, как и прежде, в растерянности покачал головой. Это не могла быть Альбери, хотя она и казалась какой-то странной, да к тому же приносила сеньору суп. Он в первый вечер наблюдал за ней. Франсуа был в сознании, когда она поставила перед ним поднос. Так что она не могла незаметно влить или подсыпать чего-нибудь в чашу. Она сделала бы это раньше. Ведь не могла же она знать, что Филиппус врач и что он будет находиться подле Франсуа. Он первым попробовал суп, как только она вышла из комнаты. И ничего не ощутил. Никакого недомогания. Напротив, он превосходно спал ночью, такое редко бывало. И все же утром Франсуа де Шазерона сильно рвало, буквально скручивало кишки, хотя перед уходом Филиппус поставил на ночь охранника у двери. В комнату никто не мог ни войти, ни выйти. Филиппус тщетно ломал голову, очевидность ускользала от него.
И тем не менее в то время как он спал там две ночи подряд, все указывало на то, что состояние больного стабилизировалось – оно не становилось хуже, но и не улучшалось. Он подумал, не навели ли на Франсуа порчу? Поэтому решил завтра же проверить постель. Он поудобнее устроился в кресле, натянул на себя сползшее к ногам одеяло. Посмотрел на камин, разгоревшийся огонь в котором поддерживал в комнате приятное тепло. Толстое полено сгорело всего наполовину, и его должно хватить до утра. Тут-то доктор и услышал вой волчицы. Глаза его сразу метнулись к окну. Несмотря на задернутые шторы, в комнату просачивался тревожный лунный свет. Филиппус содрогнулся. Он хорошо знал волков – достаточно, чтобы его встревожил этот вой. Он мог бы даже поклясться, что в этом вое слышался человеческий стон. Однако, вопреки бытующим в Европе легендам, он твердо знал: оборотней не существует. Как и подобного яда… Озадаченный, он решил не торопить события, пообещав себе не покидать Монгерль, прежде чем не разгадает эту тайну. Даже если это связано с опасностью для жизни.
Альбери упала на снег всеми четырьмя лапами. Она еще была в состоянии раздвоенности между двумя мирами. С уже женского лица на волчью грудь стекал пот, смешанный с кровью. Боль была неописуемой. От женщины будто отрывали часть ее самой, изымали память. Трудно было привыкать к этому, и всякий раз она чувствовала себя еще грязнее. Побежденная и разбитая этой злой силой, она дышала тяжело, словно животное на последнем издыхании. И все-таки она была живой, даже очень, живой до отвращения. На миг она вновь увидела глаза овцы, когда та почувствовала конец. Вкус крови, толчками вытекавшей из разорванного горла, вызвал приступ тошноты. И в этот самый момент ее начало рвать прямо на покрытый снегом обломок скалы. Вопреки логике она надеялась вместе с рвотной массой изрыгнуть из себя жестокую, несущую смерть волчицу. Опустошившись, она на коленях поползла к берегу реки. Зимний холод медленно проникал в нее, но ей не было до него дела. Она даже воспринимала его как старого друга, идущего на помощь после нестерпимого огня, пожиравшего ее рассудок во время превращения.
Все вокруг было покрыто снегом. Альбери рукой разгребла его между двумя плоскими валунами, затем с силой бросила камень на сковавший воду слой льда. Из проруби послышалось пение реки – медленно и ровно приподнимаясь над поверхностью, мелодия растворялась в прозрачной тишине. Альбери выловила языком острые, словно стекло, льдинки, потом голая легла прямо на снег. Зачерпнув чистую воду уже ладонями, она уткнула в них лицо. Вода сразу окрасилась алым цветом. Она проделывала это еще и еще, пока не смыла липкую кровь. Когда она закончила, не осталось никаких следов ее злодеяния. Вода все унесла под лед. Тогда женщина свернулась калачиком в снегу, будто желая похоронить себя. А потом заплакала, устремив взгляд к круглой луне.
Призрачное солнце выбросило первый луч над нарядившимися в праздничные одежды горами, возвестив им свой приход. Теперь Альбери дрожала от холода, но ждала, пока ее посиневшее тело не потянется ко сну, к этой новой границе между двумя мирами – между жизнью и смертью. Она всегда дожидалась этого мгновения, умоляя свою душу не сопротивляться. Еще несколько минут, и будет покончено с ней самой и сидевшим в ней зверем. Но она в который уже раз превозмогла себя и встала, потому что инстинкт самосохранения был в ней очень живуч и не давал ей права на самоуничтожение. А холод помогал ее телу избавиться от страданий, хотя она с трудом могла шевелить окоченевшими руками и ногами. Она извлекла из тайника в кустах одежду, спрятанную ранее, дабы та не изодралась во время превращения, и, стуча зубами, оделась. Как и всегда зимой, ей было трудно замерзшими пальцами зашнуровывать лиф, но она кое-как справилась и затем накинула на себя теплый плащ. Вход в подземелье был совсем рядом – в двух шагах, но ей потребовалось сделать усилие, чтобы онемевшими ногами преодолеть это небольшое расстояние. Теперь ее неотступно преследовала мысль о Гуке. Гук ждал ее. Ждал, несмотря ни на что. Он встретит ее, обнимет, возьмет на руки, будет нежно баюкать до тех пор, пока не заставит поверить в то, что ничего не было, ничего не произошло. Да, он будет там. Эта мысль вливала в нее силы, помогала жить. Она медленно продвигалась по каменному коридору, представляя себе его улыбающимся, успокаивающим, внимательным. Он будет мазью растирать ее окоченевшие пальцы, ноги и все остальное, пока от обмороженных мест не останется ничего, кроме плохих воспоминаний. Говорить они не будут. Обоюдное молчание будет красноречивее всяких слов. Гук понимает ее. Гук любит ее. Гук ее ждет.
И все-таки с каждым шагом, приближающим ее к нему, глухая тоска расшатывала ее уверенность. Он изменился с тех пор, как она в прошлый раз отказала ему. Ей казалось, что любовь мужа к ней незыблема, но так ли это? Не отняла ли она у него последние надежды своим признанием? У Гука не будет наследника. А для него это много значит. Альбери положила руку на кольцо. За стеной находилась ее комната. Обычно она нагревалась от разведенного в камине огня. Но уже давно не приходила она сюда, не поддерживала огонь в камине. Почти все ночи она проводила в пещере с Лоралиной, ухаживая за ней, оберегая от непродуманных поступков. Она обещала это своей сестре. Какое-то время она стояла в нерешительности, сжав зубы. Сердце ее учащенно билось. А если на этот раз Гук забыл о ней? Если его там нет? Не выдержав, она повернула кольцо. Каменная плита отошла. Она сразу увидела его, освещенного пламенем свечи, и ее отчаявшееся сердце подпрыгнуло от радости. Гук здесь! Она улыбнулась ему и вошла в комнату, заспешив к его протянутым рукам.
Пока он прижимал ее к себе, она жадно вдыхала знакомый запах, принадлежавший только ему. И тут ее кровь застыла в жилах. Во избежание ошибки она несколько раз потянула носом. От его тела исходил слабый аромат чужих духов. Возникло сильное желание оттолкнуть его, отхлестать по щекам и убежать, но она не шевельнулась. Нет, даже не пошевелилась. Гук обманул ее. С Антуанеттой де Шазерон! Опять ненавистная фамилия обокрала ее, разрушила то, что принадлежало ей и ее близким.
Гук нежно баюкал ее, ласково поглаживая еще влажные волосы. Непрошеные слезы подступали к глазам. Он не станет ее расспрашивать, как и прежде. Тогда она заплакала, уткнувшись в его шею, ища и не находя на ней местечка, на котором его запах не смешивался бы с запахом соперницы. Но постепенно она успокаивалась. Гук обманул ее, зато был рядом. Значит, еще не все потеряно. Это приободрило ее. Она всегда ненавидела себя, но сейчас всем сердцем ненавидела Антуанетту де Шазерон.
Утро прошло спокойно. Во время мессы, которую служил брат Бертен (такие мессы проходили каждую зиму, чтобы Бог не оставлял своей милостью Монгерль), Альбери рискнула внимательнее понаблюдать за Антуанеттой. В маленькой часовне, примыкавшей к главной башне, собрались все обитатели замка. Альбери кусала губы от досады. Как же она ничего раньше не замечала? Под маской безутешной жены ей явственно виделось сияющее лицо Антуанетты. Живот ее мало-помалу округлялся, и пальцы Альбери невольно сжались на собственном: как бы хотела она не быть бесплодной! Но Антуанетту больше всего выдавали глаза. Всякий раз, как она взглядывала на прево, в них словно зажигалась свеча. Не оставалось сомнения: она любит Гука де ла Фэ. А вот любил ли он ее? Альбери не смогла бы ответить. Как и всегда, лицо его было озабоченным, а вид такой, каким обычно бывал на следующий день после ее трагических превращений.
Она знала, что тот молодой врач Филиппус беседовал с ним после того, как они расстались. Они повстречались в коридоре, и Альбери случайно подслушала их разговор. Филиппус спросил, много ли волков в этом крае, и утверждал, что ночью его разбудил волчий вой. Гук заверил, что такое иногда случается в голодное время года, но лично он ничего не слышал. У Альбери создалось впечатление, что солгал он довольно неудачно, однако Филиппус не стал настаивать, а Гук свернул разговор на Франсуа, которому, похоже, полегчало, так как он попросил принести ему завтрак. Альбери была раздражена, из-за этого лекаря Лоралина уже две ночи не подсыпала Франсуа его дозу.
Пока аббат заканчивал проповедь, Альбери перенесла внимание на Филиппуса. Он находился впереди нее и, следовательно, не подозревал, что за ним наблюдают. Но, хотя он и стоял к ней спиной, она чувствовала, что глаза его обшаривают часовню.
«Узнай он о связи Гука с Антуанеттой, он заподозрит в них сообщников, – вдруг подумала она. – Он, в отличие от других, не глуп, и наверняка не верит в естественные причины болезни Франсуа». Если он ненароком рассказал пациенту о своем открытии, да еще впутает в эту историю Гука, то сеньор велит повесить прево, как повесил Бенуа. Альбери с трудом сглотнула, и сразу фальшивая нота в ее пении привлекла внимание двух горничных Антуанетты, которые покосились на нее полунасмешливо, полувозмущенно. Но Альбери даже не взглянула на них. Целиком отдавшись своей задаче, она пренебрегла мужем, сама толкнула его в объятия другой. И эта другая представляла большую опасность, чем ее собственные действия. Будет дежурить Филиппус сегодня ночью или нет, Франсуа де Шазерон все равно получит свою дозу, а значит, до конца недели в любом случае умрет. И все подозрения Филиппуса окажутся бездоказательными. Гук же не только не будет виновен в смерти сеньора, ему даже и в голову не придет, что Лоралина причастна к этому убийству. Альбери казались убедительными ее рассуждения. Если Гук согласится с версией об отравлении, она сумеет сделать так, что на Антуанетту, и только на нее одну, падет ответственность за смерть Франсуа. Одновременно разрешится вопрос и о ее любовной связи с прево, так как (Альбери была в этом уверена) хотя Гук и ненавидел Франсуа, он тем не менее не сможет продолжать любить его убийцу.
Альбери почувствовала, как спокойствие вернулось к ней. Еще немного, и все закончится.
Как всегда по вечерам, Альбери разлила по широким чашам густой суп. Наливала уверенной рукой, с безразличным видом. Затем она удалилась в угол комнаты и стала ждать. Гук и Антуанетта ели на одном конце стола, горничные и компаньонки – на другом. Последних она знала плохо. Были они молоденькие, не очень умные и скучали в Монгерле, погрязнув во всеобщем безразличии, овладевшем челядью, проводящей время за игрой в кости, вышиванием, прядением, шитьем и злословием о других девушках их возраста, помещенных для обучения в другие дома. Антуанетта мало занималась ими и, дабы они не путались под ногами, поручила им готовить приданое для ребенка. Нужны они были ей лишь для того, чтобы скрашивать вечера. Одна из них чудесно декламировала стихи поэтов, которые сама не понимала, но их напевная грусть трогала сердце. Две других сплетали свои голоса с чистым голоском Антуанетты, которая пела старинные песни, аккомпанируя себе на арфе. Этим и ограничивалась их роль и даже сама жизнь в Монгерле.
Как бы то ни было Альбери с удовольствием наблюдала, как все дружно опустошали свои тарелки. Предоставив слугам дальнейшее обслуживание, она понесла еду Филиппусу, денно и нощно находившемуся при Франсуа де Шазероне, отлучавшемуся лишь на мессы.
Альбери каждый раз приходилось пересиливать себя, когда, ставя поднос на кровать больного, она ощущала зловонное дыхание сеньора. И каждый раз она с содроганием представляла себе этот запах над лицом Изабо. Каждый раз она должна была удерживать в себе мысль о его скорой смерти, чтобы самой не поставить точку ударом кинжала.
Но только не в этот вечер. Может быть, мешал скрытый страх потерять мужа, понемногу отдалявшегося от нее? А пока она думала только об одном: Франсуа и Филиппус должны съесть принесенный им суп.
Тремя часами позже все обитатели замка крепко спали благодаря маковой настойке, которую Альбери добавила в пищу. На всякий случай она прошла по замку, заглянула даже в комнату Антуанетты. Вышла она оттуда с облегчением: Антуанетта была одна. Во сне она походила на нежный цветочек. «Как же легко сорвать его!» – почти торжествующе подумала Альбери, однако без угрызений совести оставила ее во власти похотливых сновидений. Ее очередь еще придет. Заглянула она и в комнату мужа. Тот храпел. По крайней мере в эту ночь он ее не предаст.
Караульному перед дверью Франсуа снотворного не досталось, как того и хотела Альбери. Так что он сможет подтвердить, что в комнату никто не входил. А самому ему приказано ни в коем случае не беспокоить сеньора. Через несколько часов его сменят, и Филиппусу останется лишь констатировать факт того, что произойдет. Альбери прошла к себе, заперев дверь на задвижку. Открыв потайной ход, она с легким сердцем встретила племянницу.
Этой ночью Филиппусу снились странные сны. Смутно помнилось удивительно красивое и печальное лицо. Лицо женщины. Она наклонялась над Франсуа де Шазероном, а Филиппус протягивал руку, чтобы остановить расплывчатое движение. Тогда она выпрямлялась и подходила к нему, почти касаясь его, и при этом нежно улыбалась. Успокоенный, он опять закрывал глаза. Утром от всего виденного у него осталось единственное чувство – он спал и видел сны. Но тело его затекло, язык еле ворочался во рту. Взгляд на сеньора подтвердил его опасения. Тот был мертвенно-бледен, на лице выступили крупные капли пота. Тонкие коричневатые полукружия темнели в уголках его губ. Филиппус встал. Ломило тело. Еще до ужина он решил поменять неудобное кресло на мягкий тюфяк, который дама Альбери велела принести накануне, но так и не успел на нем растянуться. Его сморил сон, и все указывало на то, что он всю ночь без движения проспал в кресле. Он долго потягивался, потом подошел к двери и рывком открыл ее, напугав караульного.
Филиппус поздоровался, поинтересовался, не входил ли кто-нибудь ночью. Караульный был категоричен: ни он, ни его товарищ, дежуривший первую половину ночи, не сомкнули глаз. Услышав, что Франсуа начало рвать, Филиппус вернулся в комнату. Тазик, над которым нагнулся хозяин замка, наполнялся густой рвотной массой со следами крови. Филиппус почувствовал, как его охватывает волна бессильной ярости. Если никто сюда не входил, значит, ему лгали. Или существует потайная дверь в каменной стене. Это единственное объяснение! Кто-то одурманил Франсуа и его. Кто-то, имеющий доступ на кухню.
Когда Франсуа отблевался, Филиппус придвинул к нему миску с настоем мелиссы, согретым около камина.
– Прополощите рот, мессир, и умойтесь, – посоветовал он, протягивая ему полотенце.
Франсуа била дрожь, зубы стучали, глаза блуждали, и Филиппусу пришлось помочь ему. Но как только тот лег на спину, спазмы возобновились. Целых два часа его рвало с небольшими перерывами так, что Филиппус начал думать, что на этот раз принятая доза могла быть смертельной. Рвота, однако, прекратилась. Когда, как обычно перед обедом, в дверях появилась Антуанетта, ей чуть не стало дурно от зловония. Филиппус же совсем измотался, поддерживая Франсуа, который от слабости так и норовил ткнуться головой в таз.
– Я думала, ему полегчало, – жалостливым тоном проговорила Антуанетта, глядя на своего супруга, больше напоминающего тряпичную куклу, который, вконец обессилев, лежал в забытьи с открытым ртом, а тело его периодически вздрагивало. – Что с ним? – сочувственно спросила она.
Но Филиппус предпочел ничего не говорить о своих подозрениях. Он лишь сказал, что на этой стадии болезни возможны рецидивы. Подозревая всех в замке, он уже подметил, что дама больше беспокоилась за прево, чем за мужа. Так что он ограничился вопросом, не будили ли ее стоны больного, на что Антуанетта ответила, что не помнит даже, как легла в постель, так мгновенно ее сморил сон.
Когда же она добавила, что, вероятно, слишком долго спала, потому что проснулась с горечью во рту, он сразу предположил, что ей, как и ему, подсыпали снотворное, но остерегся от поспешных выводов. Если уж она замешана в этом деле, то наговорит что угодно, лишь бы ввести его в заблуждение. Он проводил ее до двери, попросил, чтобы никто не беспокоил его, и извинился за то, что не сможет присутствовать на мессе, поскольку Франсуа нуждается в отдыхе, а Филиппусу нужно быть рядом, так как не исключается повторение приступов.
Антуанетта согласилась с ним и с большой охотой покинула пропитанную зловонием комнату. Филиппус велел караульному вынести и вычистить таз, а сам приступил к методичному обследованию стен, нажимая на все выступающие или подозрительные камни, но ничего не обнаружил и вынужден был смириться.
Часов через пять Франсуа проснулся. Похоже, он чувствовал себя лучше, поэтому Филиппус смог задать ему несколько вопросов. Например, снилось ли ему что-нибудь?
– Как и всегда, с тех пор как ко мне привязалась эта болезнь, – ответил тот. – Какая-то женщина склоняется надо мной и уговаривает спать спокойно, обещает, что позаботится обо мне.
Филиппус обрадовался, но не показал виду.
– Она знакома вам?
– Кто?
– Эта добрая фея.
– Клянусь, я не знаю ее. Впечатление такое, будто в ее лице есть нечто знакомое, и вместе с тем я чувствую, что она абсолютно мне неизвестна. Она будто всегда тенью ходила за мной, следила за каждым моим шагом. Не видя ее, я чувствовал ее присутствие и вроде бы слышал ее голос. Не могу сказать, кого она мне напоминает. Но уверен в одном – это недобрая фея.
– Почему вы так думаете?
Франсуа разочарованно усмехнулся.
– Вы как-то сказали, что разделяете мое увлечение алхимией. В таком случае вы должны знать, что золото не рождается в горнах Господа… Под моей кроватью находится шкатулка. Достаньте ее.
Филиппус нагнулся и взял резной ящичек. Франсуа отцепил ключ с цепочки, свисавшей с его шеи, и протянул его врачу. Филиппус открыл замочек и присвистнул, увидев золотой слиток странной формы. Медленно подбирая слова, Франсуа де Шазерон поведал ему о трагическом эпизоде. Филиппус, не перебивая, слушал его, задумчиво поглаживая матовую поверхность металла.
– Я не раз спрашивал себя, что напоминают мне эти странные контуры. Теперь я знаю. Переверните его!
Филиппус так и сделал, и очевидность бросилась ему в глаза. Случаю было угодно сформировать набросок профиля чудовища с рогом на лбу.
– Мне нужны были доказательства. Я отдал золото на анализ, поскольку не верил в «него». Я расплачиваюсь, мессир. Страдаю, как недостойный слуга, и его посланец приходит убедиться, не помер ли я! Но он считает, что я еще не расплатился…
Филиппус воздержался от комментария. Он не верил ни в козни дьявола, ни в божественную силу молитвы. Странствия научили его, что ответы всегда лежат на поверхности и находятся в пределах досягаемости человека, надо только приложить усилия для их поисков. Да и язык алхимиков был ему понятен. Почти все они утверждали, что якобы заключили союз с сатаной, чтобы завершить «Великое дело». Несомненно, все они и вправду верили в это, по крайней мере те, которые видели путь к богатству и власти в открытии философского камня. Сам же он встречал и настоящих мудрецов, единственной целью которых было совершенствование души. Вот в это он верил.
