Текст книги "Проклятая комната"
Автор книги: Мирей Кальмель
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)
Мирей Кальмель
Бал волчиц
Посвящается всем женщинам, которые терпят побои, насилие и унижение во все времена. Тем, для кого их пол и жизнь являются тяжким бременем. Тем, которые мечтают о справедливости, свободе, любви. Женщинам и мужчинам, наконец, которые борются за то, чтобы никогда не умирала надежда.
Пролог
Нельзя сказать, что это была тревога – извечная предвестница страха. Просто сжалось сердце, породив дурное предчувствие, охватившее все тело от головы до пяток. Такое бывает иногда с наступлением ночи при полной луне, через яркий круг которой порой проплывают клочья черного облака, разорванного ветром. Сразу возникло впечатление, что не найдет он убежища в башнях, которые темными исполинами вырисовывались на скале в конце дороги.
Тогда, чтобы прогнать эту нелепую, достойную осмеяния дрожь, аббат Варнава быстро перекрестился и решительно сжал серебряную рукоять кинжала, висевшего на поясе.
Его успокоили царившая вокруг тишина и стены в человеческий рост по обе стороны этого отрезка дороги, служившие защитой путникам от внезапного нападения волков. Аббат пришпорил уставшего осла.
– Это здесь, мессир.
Сеньор Франсуа де Шазерон, владелец замков Воллор и Монгерль, с недовольным видом слез с лошади. Он не раскрывал рта с тех пор, как прево утром послал за ним в его резиденцию Воллор. Прево, в чью обязанность входило слежение за порядком во владениях сеньора, тоже спешился. В нескольких метрах от них, на дороге, наклонившись над чем-то, тихо переговаривались два монаха. Их окружала все увеличивающаяся толпа зевак, привлеченных страшной находкой.
Прево даже не потребовалось кликнуть эскортирующий их небольшой отряд солдат. Внушительный и надменный вид господина этих мест мгновенно рассеял любопытных, которые отходили с почтительными лицами, крестясь и произнося слова молитв.
Настоятель аббатства Мутье Гийом де Монбуасье сухо кивнул им головой в знак приветствия. Франсуа де Шазерон ответил тем же. Холодные отношения между двумя мужчинами возникли с тех пор, как сеньор отказался дать аббатству кругленькую сумму денег, необходимую для строительства новой часовни, посчитав это сооружение излишним и претенциозным. Тогда-то аббат и затаил на него злобу. Вот так.
Указав на нечто, лежащее прямо на утрамбованной дороге, прево с состраданием констатировал:
– Это уже пятый…
– Я и сам умею считать, Гук! – резко оборвал его Франсуа де Шазерон, отбрасывая носком сапога покрывало, скрывавшее труп.
– Волк, сомнений нет, – заключил он.
Гук де ла Фэ не стал спорить. Тело, изодранное когтями, остекленевшие, широко раскрытые глаза, в которых застыл ужас, говорили сами за себя. И тем не менее он недоумевал. Ни один волк не смог бы перепрыгнуть через стены, спешно возведенные после последнего нападения, произошедшего тремя месяцами раньше.
– Известно кто он? – спросил де Шазерон.
– Это наш брат, заклинатель духов, прибывший из Клермона, – ответил Гийом де Монбуасье. – Мы попросили его расследовать эти преступления. Но – увы! – кажется, ему повезло не больше, чем его предшественнику.
Франсуа де Шазерон презрительно смерил взглядом и настоятеля аббатства Мутье.
– Неужели? – бросил он с легкой ироничной улыбкой на тонких губах.
Гук де ла Фэ посчитал своим долгом вмешаться:
– Вы не можете не знать о слухах, мессир. А они основаны на некоторых странностях, которые, признаюсь, ставят меня в тупик. Почему только духовные лица? И почему только в полнолуние? Я полагал, что эти стены положат конец разным суеверным толкам. Не вышло. Неужели придется сделать их повыше?
– Простое совпадение, – обрезал явно раздраженный Франсуа де Шазерон.
– Тревожащее тем не менее, – отозвался Гийом. – Этого вы не сможете отрицать.
– Полноте, аббат, будем серьезны…
– Посмотрите на этого мужчину, мессир де Шазерон, – суровым тоном произнес Гийом, показывая пальцем на распухшее лицо покойника, – посмотрите и скажите мне, не свидетельствуют ли искаженные черты лица этого человека, обладавшего способностью изгонять бесов, о неизмеримом страхе, возникшем этой ночью от встречи с самим сатаной?
Однако Франсуа де Шазерон вглядывался не в лицо, на которое ему настойчиво указывали, а на сжатый кулак погибшего. Сеньор порывисто шагнул к нему, с трудом разжал пальцы покойника. Увиденное вызвало у него вскрик изумления. На раскрытой ладони окровавленная серая волчья шерсть перемешалась с тонкими и длинными каштановыми волосами.
За несколько дней воздух заметно посвежел, но леса, покрывающие горы Оверни, внешне ничуть не изменились. Редко где можно было встретить налет инея в выбоинах проторенных дорог от Клермон-Феррана до Тьера. На землях сеньора де Шазерона конец декабря 1500 года оказался на редкость мягким, несмотря на несколько внезапных и холодных ливней.
Франсуа де Шазерон обосновался в Монгерле, чтобы быть поближе к своему прево и следить за его деятельностью. Мрачная находка Гука де ла Фэ укрепила суеверный страх и уверенность в том, что оборотень ненавидел церковь и, следовательно, не мог быть не кем иным, как самим сатаной. Шум вокруг этого дела не нравился Франсуа.
Надменный, властный и самонадеянный, этот молодой сеньор двадцати одного года в первую очередь был озабочен тем, чтобы приобрести больший вес среди других сеньоров, дабы повысить цену своих владений Воллор и Монгерль, нежели обращать внимание на страхи своих подданных.
А пока что Франсуа де Шазерон вместе с Гуком отправился на ферму Фермули, где пару недель назад, как раз после убийства аббата Варнавы, одна одиннадцатилетняя девочка утверждала, что видела серого волка, рыскавшего вдоль стен. И хотя ферма находилась вблизи дороги между Тьером и Монгерлем на приличном расстоянии от места нападения, прево не хотел пренебрегать никакими свидетельствами, будь они даже многократно повторенными и даже если они являлись игрой воображения крестьян.
Итак, Франсуа поехал вместе с ним. По крайней мере, эта предполагаемая охота на оборотня давала ему возможность проехаться по своим землям, чего он не делал уже давно, поглощенный занятиями алхимией, сулящей радужные перспективы. Многие месяцы в потайной комнате одной из башен замка Воллор в перегонных аппаратах сеньора растворялся камень «алкаист» – знаменитый философский камень, якобы превращающий свинец в золото.
Он был близок к цели, он знал это. Для ее достижения годилось все. Результат его опытов оправдает все средства и затраты. И ему оставалось недолго ждать того времени, когда он сможет блистать при французском дворе.
Так что все остальные дела были ему безразличны, поскольку отвлекали от большого перегонного куба и даже от любовных наслаждений. С мыслью о последнем он въехал за ограду фермы Фермули, где их ждал арендатор Арман Леттерье. Пока прево опрашивал его дочь, младшую девочку с металлическим блеском во взгляде, арендатор принялся рассказывать Франсуа о работе фермы.
Тот, стоя у окна, какое-то время прислушивался, но вдруг глаза его остановились на изящной фигурке девушки, кормившей во дворе зерном домашнюю птицу.
– Кто это? – внезапно спросил он арендатора, оборвав на полуслове фразу, изобиловавшую цифрами, никак не хотевшими умещаться в голове.
Арман Леттерье проследил за взглядом своего господина и, гордясь его неожиданным интересом, ответил в простоте душевной:
– Моя старшая, Изабо.
– Черт побери, милейший, – воскликнул Франсуа с загоревшимися глазами, – она прелестна и нежна. Почему я ее раньше не видел?
– Вы ее, конечно же, видели, мессир, но она чертовски изменилась со времени вашего последнего приезда. Сейчас ей пятнадцать – вылитая копия покойной матери, а по повадкам – настоящая дама. Да вот только скоро она покинет мой домишко, поскольку в следующую пятницу я отдаю ее за Бенуа, сына ножовщика Гримарди.
– Выдаешь замуж, говоришь? Без моего разрешения? – жестким тоном произнес Франсуа.
Испуганный Арман замямлил, нервно комкая свой колпак, который он положил на колени в начале беседы:
– Что вы, мессир, совсем нет! Еще ваш покойный батюшка благословил их помолвку два года назад… даже назначил день свадьбы… Я не знал, что требуется и ваше согласие.
– Разрешения моего отца достаточно, – успокоил его Франсуа, не сводя глаз с мягких изгибов тела Изабо, подчеркнутых темно-зеленым платьем. – Но ты не хотел бы потерять расположения своего господина?
– Ни в коем случае, мессир! Нам хорошо живется на ваших землях, мне грех жаловаться… Да продлит Господь ваши дни, – поторопился добавить Арман, счастливый от того, что избежал гнева де Шазерона.
При этих словах владелец замков отвел глаза от окна и пристально посмотрел на вдруг съежившегося беднягу. Сеньор отвязал от своего пояса кожаный кошель и бросил на стол две серебряные монеты. Ничего не понимающий Арман расширенными глазами смотрел, как с тихим звяканьем успокаивается кружение монет.
– Они пригодятся твоим голубкам, милейший. Ну! Бери же! Бери, – настаивал Франсуа, прищурив ставшие порочными глаза.
Арман немного поколебался, потом, не устояв, схватил монеты и покраснел.
– Сеньор очень добр к этим детям…
– Потому-то я и хочу, чтобы твоя дочь отплатила мне любезностью, арендатор! Я буду ждать ее в замке Монгерль сразу после окончании церемонии. Полагаю, она все еще девственница, – цинично докончил Франсуа, которого нисколько не тронуло изменившееся лицо Армана, вертевшего в пальцах монеты, словно они вдруг раскалились.
– Забудьте об этой девочке, сеньор Франсуа, иначе большие несчастья падут на ваши земли, – прошелестел за спиной слабый старческий голос.
Франсуа де Шазерон, вскипая гневом, резко обернулся и увидел старуху, сливавшуюся в своей черной вдовьей одежде с фоном черного от копоти очага.
– Кто ты такая, что осмеливаешься перечить желаниям своего господина? – загремел Франсуа без всякого почтения к старухе, чьи морщинистые руки были скрещены на неоконченном вязанье.
– Это моя теща, мессир, – поспешно вмешался Арман. – Ее слова недостойны вашего внимания…
– Замолчи, сын! Или ты забыл, чем мне обязан?
Последние ее слова прозвучали почти угрожающе. Арман задрожал больше от властной силы, исходящей от родственницы, чем от тяжелого взгляда своего сеньора:
– Меня зовут Амалия Пижероль, я – дочь известной Тюрлетюш и сама прозываюсь Тюрлетюш, – словно бросая вызов, проговорила старуха.
Франсуа недовольно поморщился. Та Тюрлетюш была колдуньей, казненной именитыми горожанами в 1464 году, за пятнадцать лет до его рождения. Зачинщика этой казни заставили совершить паломничество в монастырь Сен-Клу, куда он принес восковую свечу весом четыре фунта, но проклятие ведьмы настигло его спустя несколько недель: он внезапно скончался со следами ужасных страданий на лице. Не один раз слышал Франсуа в детстве эту историю. С тех пор он возненавидел колдуний. Он ненавидел всех, кто шел против его воли. И тем не менее он принудил себя смягчить тон.
– Значит, ты тоже колдунья?
– Нет, мессир, вовсе нет. Ко мне перешло только прозвище. Но не относитесь легкомысленно к безумным словам старой женщины…
Франсуа зло захохотал. Ему достаточно было щелкнуть пальцами, и эта сумасшедшая окончила бы свои дни на костре. Он поднялся из-за стола и с надменным суровым видом встал между ними.
– Мне нужна девственность этой девушки, арендатор, и я возьму ее! Подумай о своей семье… Либо ты отдашь мне ее по доброй воле, либо я возьму ее силой!
Сказав это, владелец замка Воллор быстро вышел, даже не взглянув на весело входившую в дом Изабо, которая присела перед ним в реверансе.
Изабо, рыдая, уткнулась в колени бабушки, не удостоив взглядом отца, который только что, глядя в сторону, приказал ей покориться воле их сеньора. Старушка положила сухонькую руку на голову Изабо, провела по длинной каштановой косе девушки, падавшей на высокую, крепкую грудь.
– Не печалься, девочка, – пробормотала она, – Бог спасет тебя от этого дьявола.
Изабо верила и в Бога и словам своей бабушки, которая воспитывала ее после смерти матери, умершей во время родов младшей сестренки Альбери. Однако девушке не удавалось избавиться от страха, граничащего с ужасом.
На следующий день она пошла к своему жениху Бенуа, которого любила нежной, чистой любовью. Тот был занят заточкой ножей на точильном круге и очень обрадовался, увидев Изабо, сопровождаемую маленькой коричневой собачкой Мирет. Заплаканное лицо невесты огорчило его, и он отвел Изабо в сторонку. И там, дрожа, он выслушал ее признания. Какое-то время он молчал, потом, тяжело дыша от еле сдерживаемой ярости, взял ее ручки своими горячими, натруженными руками. Изабо почувствовала облегчение, но длилось оно недолго. Бенуа глубоко вздохнул, борясь с собой, и жалобно выговорил:
– Надо подчиниться, Изабо.
Она хотела было вырваться, будто обожженная его словами, но он крепко прижал ее к себе и, несмотря на мертвенную бледность, выступившую на девичьем лице, печально продолжил:
– Ты, как и я, знаешь обычай. Это его право, Изабо. Неподчинение – это смерть. Неподчинение – это смерть! – повторил он, как бы убеждая самого себя.
– Тогда я предпочитаю умереть! – бесцветным голосом сказала Изабо. – Он подлый, жестокий и внушает мне ужас!
– Он наш господин, Изабо. Мы принадлежим ему. Мы его вилланы. Я постараюсь, чтобы ты все забыла! Наши дети заставят тебя забыть!
– Наши дети, Бенуа?
Изабо пристально посмотрела в глаза ножовщика.
– Как забыть, если я буду вынашивать и кормить ребенка не от тебя?
– Коль такое случится, твоя бабушка вытравит из тебя дитя дьявола! – процедил сквозь зубы Бенуа.
Изабо вновь разразилась рыданиями, стараясь вырваться, но Бенуа крепко обнимал ее.
– Я люблю тебя, Изабо. Ты для меня дороже всего. Но неподчинение означает смерть! Смерть! – повторил он. С малых лет он слышал эти слова, этот наказ, который не должен забывать ни один виллан, слова о беспрекословном подчинении вплоть до отказа от чувства собственного достоинства, от своих желаний. Но сейчас перед ним была Изабо со своим отчаянием, красотой, светлой душой, смехом, который, возможно, исчезнет навсегда, Изабо, у которой отнимут девственность, Изабо, которая перестанет верить ему из-за его предательства. И тут, разжав губы, прокушенные до крови от сдерживаемой ярости, он выдохнул:
– Мы убежим, Изабо! Сбежим сразу после благословения. Я спасу тебя от него, но мы погибнем!
Франсуа де Шазерон кипел глухой яростью. Уже давно он поджидал Изабо, смакуя в воображении похотливые картины, которые скрасят его мрачные дни. Дело в том, что за две недели расследование не сдвинулось с места, оборотень не объявлялся. Завтра наступит полнолуние, и прево намеревался устроить ловушку чудовищу. Франсуа не стал разубеждать его, однако предупредил, что никакой сатана не помешает ему отправиться в замок Воллор. Сейчас он больше мечтал о нежном теле Изабо, нежели о шкуре неуловимого волка.
Вот почему он ждал ее прихода, ждал, когда она встанет перед ним на колени. Уже давно отзвучали церковные колокола, люди покинули церковь и ушли на пиршество, устроенное за его экю. Прошло уже три часа с тех пор, как он благословил молодых, но вместо Изабо перед ним предстал Гук де ла Фэ.
– Они исчезли, мессир.
– Прикажи бить палками отца! Уж он-то скажет, где прячется его дочь.
– Похоже, он больше поражен, чем напуган. Кстати, именно он пришел ко мне и сообщил, что дети сбежали. Я полагаю, что он слишком труслив, чтобы быть с ними заодно.
– И все же прикажи его выпороть! – зарычал Франсуа, ударив кулаком по столу. – И передай, что если я не найду его старшую, то отдам младшую на потеху солдатам Монгерля. Ступай! И не вздумай ослушаться моего приказа. Эта дрянь за все ответит, и если не она, то кто-нибудь из близких!
Гук де ла Фэ поостерегся перечить. Без всякой охоты бил он палкой Армана в большом зале кордегардии замка. И хотя бил он не так уж и сильно, Арман после наказания не пришел в сознание. Гук велел отнести его бездыханное тело в Фермули, а сам почтительно склонился перед старой женщиной. Та без ненависти смотрела на него. Она, наверное, чувствовала, насколько ему противно служить недостойному отпрыску предыдущих сеньоров замка Воллор с прежней преданностью и слепым послушанием.
– Мне очень неприятно увозить Альбери, но я прослежу, чтобы ей не сделали ничего плохого. Даю вам слово, – пробормотал он, прокашлявшись.
Старуха ничего не ответила, даже бровью не шевельнула. Сидя неподвижно возле очага, она ждала своего часа – часа, когда чудовище из Монгерля заплатит за все.
Гук де ла Фэ взял за руку Альбери и протянул ей платок вытереть слезы. Какое-то время девочка пыталась вырваться, стальные глаза с ненавистью смотрели на того, кто только что убил ее отца. Потом, сжав зубы и глубоко запрятав свой гнев, она позволила увести себя к величественной каменной крепости.
Тем временем беглецы следовали вдоль главной дороги, стремясь как можно дальше уйти от Франсуа де Шазерона. Оба избегали лишних дум, пьянея от аромата свободы, которая была всего лишь иллюзией. Бенуа с тяжелым сердцем заранее украл сбережения своего отца, чтобы собрать два узелка со скудной едой, Изабо же покинула своих тоже не с пустыми руками. Надеясь побыстрее добраться до Лиона, они взяли на ферме двух лучших ослов, которых загнали до полусмерти еще на дороге, до того, как продолжить путь через лес, в котором можно было встретить волков и разбойников и где каждый шаг сопровождался страхом.
Почти два часа они чувствовали себя как бы оторванными от мира, находясь в плену безумств, порождаемых любовью, пока Бенуа не уловил топота многих копыт. Спрятав ослов в стороне от дороги, они углубились в густой кустарник. Изабо не произносила ни слова, не жаловалась, когда колючие ветви трепали ее косу и царапали ноги, когда спотыкалась о сломанные ветки. Она шла бездумно, обреченно, с остановившимся взглядом, который не ожил даже тогда, когда послышался близкий лай собак.
Они почти бежали, быстрым шагом шли по руслам встречающихся ручьев, чтобы сбить со следа собак. Но тут силы покинули Изабо, она упала и плача стала растирать свою лодыжку. Бенуа опустился на колени рядом и нежно целовал ее пересохшие губы.
– Спасайся, – прошептала она. – Им нужна я. За тобой не погонятся.
– Никогда. Бросить им вызов – значит умереть, – горько усмехнулся он, сдерживая слезы.
– Тогда не отдавай меня им, – умоляюще проговорила Изабо, слыша как приближаются лай собак и крики загонщиков.
Бенуа горестно глядел ей в глаза, ища в них тень сомнения, но увидел там лишь отражение сильной и чистой любви.
– Мы не дадимся ему живыми, – твердо произнес он.
Решительно встав, он вынул из ножен длинный кинжал, который выковал сам, уже тогда думая о возможности такой последней минуты в своей жизни.
– Закрой глаза, любовь моя, – прошептал он.
Изабо сомкнула веки, но смерть не пришла. Она открыла глаза, услышав звяканье стали о камень. Бенуа стоял, пошатываясь, со стрелой между лопаток. Изабо вскочила, завыла. Позади Бенуа, в нескольких метрах, улыбался жестокой и довольной улыбкой сеньор замка Воллор. В руках он держал арбалет.
Она перестала причитать, перестала бояться, перестала дышать и жить, хотя сердце упорно продолжало биться, глаза – смотреть, кровь продолжала течь по жилам.
Она перестала быть собой после того, как на ее глазах повесили Бенуа, в котором еще теплилась жизнь. «В назидание всем, – зычно объявил Франсуа де Шазерон. – Нельзя вызывающе вести себя с сеньором. Права сеньора незыблемы. Бенуа подох, нарушив установленный порядок. Он заплатил за все. И это нормально».
Но Изабо не могла с этим смириться. Потому-то она умерла одновременно вместе с возлюбленным. Дыхание ее прервалось вместе с подрагиванием веревки. Нет суда, нет справедливости. Есть только закон сильнейшего. Закон господина. Постыдный закон спеси.
Она уже ничего не помнила: ни приступов гнева Франсуа, ни его развращенности, ни его безумных глаз, ни его рук – то нежных, то грубых – ни его хищных ногтей. Она ничего не ощущала, ничего не слышала. Она умерла, когда потухли глаза Бенуа.
– Вам нужна приманка для оборотня! Так пусть ее накроют монашеской рясой и бросят в лесу близ башен Монгерля!
Гук де ла Фэ с трудом подавил гнев, от которого кровь сильнее застучала в висках. Он только что вошел в комнату, где Франсуа де Шазерон больше часа терзал и насиловал Изабо. Та ни разу не вскрикнула, и Гук посчитал бы ее мертвой, если бы по ее бледным щекам не скатывались молчаливые слезы. Возникло желание унести ее далеко-далеко, оживить, чтобы она стала такой, какой он ее помнил до сегодняшнего дня – веселой и красивой девушкой.
Он опустил голову и промолчал. Неподчинение – это смерть. Он понимал это. Ей бы уснуть навечно. Трудно вообразить, как можно выжить после всего этого.
Подойдя к окровавленному ложу, он взял на руки нагое тело. На вспухшей левой груди Изабо отпечаталась выжженная раскаленным железом печать Шазеронов. Гук воспринял ее как пощечину за свой недостойный поступок, совершенный из трусости. Прикусив губу, чтобы не закричать, он, навсегда пристыженный, вышел из комнаты.
Отдав приказ лучникам, разместившимся на башне, прикончить Изабо, как только волк приблизится к ней, он поспешил в службы замка, где, уткнувшись в подол дородной кухарки, плакала Альбери.
Он осторожно отнял ее – ему удалось убедить девочку, что нужно поскорее уйти отсюда, пока не пришел сеньор и не наделал новых безумств. Когда они уже собрались ехать в аббатство Мутье, он вдруг вспомнил: а как же бабушка? Та Тюрлетюш, к которой Франсуа испытывал неприязнь?
Гук де ла Фэ выругался про себя. Ловко подсадив девочку в седло перед собой, он галопом помчался в Фермули, пока Франсуа де Шазерон высматривал свою жертву с западной башни Монгерля.
Прискакав, он не обнаружил ни малейшего следа старушки. Она словно испарилась. Лишь неоконченное вязание валялось на полу перед очагом. Он было подумал, что его опередил Франсуа де Шазерон, но быстро отказался от этой мысли. Тот был слишком занят наказанием Изабо, чтобы заниматься ее родней.
На его вопросы Альбери отвечала презрительной улыбкой, будто была хранительницей неприкосновенной тайны. Гук де ла Фэ не стал настаивать. Во всяком случае бабушке не угрожала опасность. Он был в этом уверен. Сейчас нужно было спасать сиротку.
Изабо не смогла бы сказать, в какой момент она почувствовала холод. Это случилось вдруг. Ей неожиданно стало больно, очень больно. Она приподняла голову. Среди черных туч, собирающихся пролиться над Овернью, холодно улыбалась полная луна.
Изабо осознала, что лежит ничком в грязи у ручья, за стеной замка. Вспоминались ей лишь жестокие глаза Франсуа, когда он с рычанием насиловал ее. Именно эта боль и привела ее в чувство. В тот же момент зигзаг молнии прочертил грозовое небо, на мгновение высветив отверстие пещеры в склоне горы. И сразу же на ее раны хлынул ливень, словно смывая нанесенные телу оскорбления. Ей еще казалось, что вся она разбита, поломана, что на ней не осталось живого места. Но это уже не имело значения.
В то время как пальцы ее цеплялись за грязную землю, подтаскивая тело к убежищу, одно слово принесло ей облегчение: месть, месть.
Когда послышался дикий вой, Франсуа де Шазерон, которого ливень загнал внутрь башни, выскочил наружу и попытался что-нибудь рассмотреть в темноте, но увидел только деревья, раскачивающиеся под натиском разыгравшегося урагана.
Он вернулся, испытывая радость от удовлетворенной похоти. Завтра же он уедет в Воллор. Он провел рукой по намокшей одежде, и глаза его широко раскрылись от изумления. На ладони среди каштановых волос Изабо, печальных следов его жестокости, выделялись серые волчьи шерстинки.
