Текст книги "Проклятая комната"

Автор книги: Мирей Кальмель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

2

Антуанетта де Шазерон тщетно растирала свои руки. Ей никак не удавалось отогреть их, разогреть кровь в венах. Сопровождаемая Гуком де ла Фэ и новым настоятелем аббатства Мутье Антуаном де Колонем, она раздавала беднякам хлеб. Новым делом она увлеклась с тех пор, как, соблазненная холодной красотой Франсуа де Шазерона, позволила ему просить своей руки. В то время, еще ухаживая за ней, он был очень услужлив и тактичен, и его мало интересовало родство ее отца с герцогом Бурбонским, а еще меньше – ее богатство. Ему, как казалось, доставляло удовольствие лишь общение с ней. Вне себя от счастья семнадцатилетняя Антуанетта согласилась стать женой этого благородного сеньора.

Однако хватило нескольких месяцев, чтобы пришло разочарование. Тьерский край оказался неуютным, унылым – куда ему до парижского блеска! Ей вспоминались трубадуры Парижа, ярмарки с бродячими акробатами, шутами и развязными поэтами, своими дерзкими памфлетами то развлекавшими, то раздражавшими королевский двор.

Каким-то мрачным оказался и замок Воллор. Она хотела устроить в нем несколько празднеств, но ее родственники покинули тьерские земли при первых признаках приближающейся зимы.

Единственную радость доставляли ей встречи с матерью и сестрами, когда она приезжала к ним, устав от одиночества из-за ежедневных уединений Франсуа в главной башне, куда входить ей не разрешалось.

А потом муж вообще запретил ей отлучаться. Властный и требовательный, он хотел, чтобы ее родные считали, что она вполне довольна своей судьбой. Однажды вечером, когда они лежали в постели после скоротечной супружеской близости, Антуанетта попеняла ему, что он уделяет ей мало внимания. И тут окончательно развеялись ее последние иллюзии.

– Я женился на вас, дама[1]1
  Почтительное обращение к женщине в средние века (примеч. пер.).


[Закрыть], по двум причинам, – напрямик заявил он. – Первая – ваши прелести и здоровье, которые дают мне надежду на продолжение рода, вторая – ваше богатство и связи. До сего дня я пока не исчерпал ни одно из ваших достоинств. Так что сами понимаете, я не могу вернуть вас вашей семье. На этом и покончим.

И он оставил ее еще более одинокой и отчаявшейся, чем прежде. С тех пор, чтобы занять себя чем-то, она отдалась молитвам и заботе о бедных. Вот и в этот день она посещала несчастных, хотя капюшон ее горностаевого плаща покрылся инеем, а кожаные ботиночки на ее изящных ножках ступали по льду.

Она не могла оторвать глаз от широкой спины Гука де ла Фэ, когда он с непритворным участием наклонялся над стариками и детьми. Не чувствовала она и вины за некое желание, росшее в ней со времени переезда в Монгерль. Она много думала о непонятном браке прево. Уже немолодой, сорокатрехлетний Гук сохранил статность; лицо его с правильными чертами и чувственным ртом обрамляли густые, хотя и поседевшие волосы. В крае хватало молоденьких девушек с хорошенькими задорными личиками, но он взял да и женился на Альбери, характер которой она отказывалась понимать и которая иногда просто пугала ее непредсказуемым поведением. Кроткая, податливая, нежная Антуанетта… Качества эти так хорошо были видны… Она бы все отдала, лишь бы только смешаться с этими обездоленными, нашедшими приют в аббатстве Мутье, и чтобы Гук де ла Фэ участливо склонился над ней, обеспокоился, узнал о ее душевных муках и чувствах, на преодоление которых у нее уже не было сил.

Ушедшая в думы, таящие в себе опасность для супружеской верности, Антуанетта издала глубокий вздох, заставивший повернуться к ней улыбающегося Гука. Извиняющимся тоном он произнес:

– Холодновато… В следующий раз я пойду один.

– Нет!

Спохватившись, она повторила более мягко:

– Нет, я хочу заниматься ими, поверьте… Я думала о печальной участи этих людей, не о себе. Франсуа ничего не рассказывает мне о своих делах, как, впрочем, и обо всем остальном, – горестно добавила она, – а я беспокоюсь, хочу знать, когда же наконец они обретут свой кров…

Гук поцеловал в лобик худенькую девочку, которой только что дал яблоко, затем, выпрямившись, повел Антуанетту в опустошенный сад, оставив за собой пять десятков несчастных – их гораздо лучше согрели бы теплые одеяла, нежели молитвы.

Отойдя от здания аббатства, он остановился возле поваленного каштана с вырванными из земли корнями и повернул к ней ставшее серьезным лицо.

– Вот-вот ударят морозы, дама. Берил делает все что может. Все здоровые мужчины заняты на самых срочных работах. Но я очень боюсь, что этого будет мало. Дело в том, что ваш супруг забрал для ремонта Воллора большую часть работников. Боюсь также, что многие из этих, – он показал на паперть часовни, – в таких условиях не переживут зиму. А о том, чтобы разжечь огонь в часовне, не может быть и речи. Аббат Антуан де Колонь делает все от него зависящее, но устав его ордена строг, и он не может, не нарушив его, создать лучшие условия для этих горемык, когда его братья живут за этой же оградой.

– Но ведь речь идет о женщинах, стариках и детях, – возмутилась она со слезами на глазах.

– Речь идет о самых слабых, Антуанетта, – ответил Гук чуть слышным голосом и взял в свои руки нежные ручки в перчатках, дрожащие от бессильного сострадания, от невозможности остановить безжалостный закон природы, который спасает сильнейших, а остальным дает избавление от страданий и вечный покой.

Она взглянула на него сквозь слезы. Почему у нее неожиданно возникло чувство, что говорил он больше не о тех обездоленных, а о ней самой, о ее разбитой, лишенной смысла жизни? Забыв о своей знатности, она прижалась к толстой коже камзола под шерстяным плащом. Гук оглянулся и, убедившись в отсутствии нескромных глаз, нежно обнял ее, невольно опьяняясь близостью беззащитной, хрупкой женщины. Но сознавая, что не сможет дальше скрывать своего волнения, прево легонько отстранил ее и смущенно откашлялся.

– Умоляю вас, дама, успокойтесь, – тихо проговорил он с улыбкой. – Эти люди не должны поддаваться отчаянию, которое сведет их в могилу быстрее, чем холод. Силу и надежду они черпают в нас. Они сохранили веру, не теряйте же и вы свою. Держите!

Он достал из-за пазухи и протянул ей чистый носовой платок с вышитыми на нем его инициалами.

Опустив глаза, Антуанетта взяла платок. Она стыдилась своей слабости, но одновременно испытывала радость от того, что чувствовала дрожь Гука, когда он обнимал ее. Она промокнула глаза, потом высморкалась, отвернувшись, чтобы Гук не увидел, как горят ее щеки.

– Если уж вы хотите одолеть природу и дать шанс этим несчастным, – продолжил он серьезным тоном, – попробуйте уговорить своего супруга повременить с ремонтом Воллора. Берилу хватило бы двух недель, будь в его распоряжении все рабочие.

Она повернулась к нему. Губки ее скривились в горестной усмешке.

– Уговорить Франсуа? Да кто я такая, чтобы навязывать свою волю супругу? У самой последней служанки для этого найдется больше умения, чем у меня. Сеньор Воллора добивается всего, что пожелает, друг мой. А сейчас ему всего дороже то, что он прячет в главной башне. А я для него что?

Гук подавил вспышку гнева. Перед его глазами все еще стояло омертвевшее лицо Изабо, распластанной на ложе господина, слышался его жесткий голос, приказывающий бросить девушку на растерзание волкам. Франсуа де Шазерон нисколько не изменился за пятнадцать лет, зато злость Гука все больше разгоралась.

– Вы ненавидите его, правда?

По этому вопросу Гук понял, насколько красноречивым оказался его взгляд. Поймав взгляд Антуанетты, он уловил в нем лишь искру непонятной радости.

– Думаю, и я тоже, – тихо добавила она и глубоко вздохнула.

– А не вернуться ли нам? – через плечо бросила она усталым голосом.

Гук покорно поплелся за нею.

– Я жду ребенка!

Антуанетта приготовилась к холодному приему этой новости, но ответом ей было гробовое молчание. Франсуа де Шазерон даже не оторвался от своей книги.

«Опять какой-то трактат по алхимии», – горько подумала она, переводя взгляд на потрескивающее пламя в камине.

Что за причина придавала ей смелости этим вечером? Может быть, то было испытанное ею чувство впервые найденного взаимопонимания, когда кто-то хоть на короткое время разделил с ней то, что накипело на сердце?

Возвращаясь к себе, она встретила Альбери и не почувствовала ни малейшей вины перед ней. Она с пренебрежением глянула на нее и даже потребовала принести теплого молока только потому, что, как ей показалось, Гуку нездоровилось. Антуанетта тут же вообразила, что его влекло к ней нечто большее, чем мимолетное желание, и мысль эта неожиданно вселила в нее уверенность в себе. Альбери же осталась холодной, как и всегда, словно ее не интересовали ничто и никто.

«Вот на ней бы жениться Франсуа, – подумала Антуанетта. – Она такая же замкнутая, бесчувственная эгоистка, как и мой муж!»

С этой мыслью она уселась в кресло напротив Франсуа. «Совсем-то она ему не нужна. Вот Гуку – да!» Идя до конца в слабой попытке к бунту, она настойчивым тоном продолжила:

– Я с вами говорила, муж мой!

– Я слышал вас… Спокойной ночи! – не взглянув на нее, добавил он, чтобы положить конец разговору.

– Я не хочу потерять этого ребенка.

– Хорошо.

Тон его был вежлив, но Антуанетта уловила в нем нотку раздражения.

«Должно быть, книга для него важнее, – поняла она. – Наплевать!» То, что она сейчас скажет, еще важнее. Собрав всю смелость, она твердо выговорила:

– Я велела Альбери приготовить мне отдельную спальню.

И снова молчание. Потом он поднял голову, и она заметила разгорающийся огонек интереса в его глазах. Она отвернулась. Дрожь охватила ее.

– Простите? – иронично произнес он.

– Аптекарь аббатства посоветовал мне воздержаться от супружеской близости на время беременности. Он считает, что иначе может произойти выкидыш. Что я вам и сказала… Я не хочу рисковать… – пробормотала она. Сердце ее так громко стучало, что Антуанетта спросила себя, мог ли он слышать ее слова в таком шуме.

– Ну а если мне очень нравится спать с вами?

«Нет! – зарычал в ней внутренний голос. – Нет, я запрещаю тебе еще раз уступать ему! Оскорби его!» – настаивал голос, вдруг ставший голосом прево. Вновь усилием воли, собрав всю свою смелость, Антуанетта встала перед ним и окинула его тем же взглядом, которым до этого встретила Альбери.

– Вы подождете, мессир! Вы подождете, пока я не рожу вам сына.

Но почувствовав закипающий в нем гнев, она прильнула к его коленям, сменила тон на умоляющий.

– Я всегда уступала вашим желаниям. Ни разу, Франсуа, я не перечила вам, подчинялась вашим настроениям, требованиям, решениям, старалась быть вам наилучшей, наипреданнейшей женой. А сейчас мои нервы напряжены. Те дети, которых я каждый день вижу страдающими от холода, вызывают во мне страстное желание стать матерью. Я ощущаю себя такой безоружной, такой беззащитной! Женившись на мне, вы хотели продолжить свой род, Франсуа. Позвольте же мне подарить вам наследника. Прошу вас, воздержитесь от ваших желаний! А я сумею быть еще более любящей вас женой, чем прежде.

В наступившей тишине прерывистое дыхание ее мужа казалось оглушительным. Он был в гневе, она это знала, но тем не менее пренебречь ее просьбой значило бы сделать бессмысленным их брак. Сеньору нужен был наследник, а Франсуа не так уж глуп, чтобы не понимать этого. «Паршивый петух», – выругалась она про себя, но глаза ее излучали нежность.

– Запритесь в своей спальне, – приказал он наконец. – Вы убьете во мне всякие желания, когда у вас начнет расти живот, и мне придется терпеть ваши недомогания и жалобы. Я бы не осмелился прогнать вас с моего ложа, но раз уж вы так решили, было бы неблагородно отказать вам. Вы, разумеется, боитесь, что я найду вам замену! – цинично добавил он.

– Я смирюсь с этим, мессир. Ведь здесь хозяин – вы, – раболепно согласилась она, чтобы скрыть от него свою радость от одержанной победы и одновременно возникшее чувство, хоть и незначительное, уважения к нему.

Она встала и, награжденная одной из его самых милостивых улыбок вышла из комнаты Франсуа, чтобы запереться в своей.

Альбери тщательно прикрыла за собой дверь, как и всякий раз, когда обнаруживала Гука, сидящего на ее постели. До ее прихода он разжег камин напротив ее ложа, и маленькую, скромную комнатку залили теплые, светлые волны. А за стенами замка Монгерль холодный ветер с севера замораживал воду, оставшуюся в водосточных желобах. Завтра на рассвете слоем наледи покроются длинные пальцы веток и так помертвевших от бури, и траурный пейзаж сменится роскошной игрой света на блестящих льдинках. Альбери любила такую морозную тишину. Стряхнув с себя напряжение последних недель, в которые терпела пребывание Франсуа в замке, она с приветливой улыбкой подошла к своему супругу.

Гук протянул ей руку, и она, как обычно, села рядом, положив голову на его плечо. Так они сидели некоторое время, убаюкиваемые потрескиванием огня, который кидал на стены пляшущие отблески. Гуку было хорошо. Он нуждался в ее обществе даже после того, как держал в объятиях Антуанетту де Шазерон, и не чувствовал себя виноватым за испытанные им желания. Любовь к Альбери была совсем другой, неосязаемой, нематериальной, скрепленной печатью общей тайны.

– Я люблю тебя, Альбери, – вырвалось у него, невольно взволнованного безмятежной кротостью принадлежащих им мгновений, хотя он и не надеялся на ответное признание, зная, что услышит лишь молчание.

Альбери никогда не говорила о своих чувствах, но он точно знал, что она любит его, несмотря ни на что.

– Мне нужна твоя помощь, Гук.

Такое произошло впервые. Гук повернул к ней удивленное лицо. Альбери все еще улыбалась печально и нежно. Такое было совсем уже необычным. Нехорошее предчувствие вдруг возникло у него, несмотря на радость, доставленную этой просьбой.

– Сделаю все, что ты пожелаешь, – с готовностью ответил он.

Он так много делал для нее, что большего она никогда и не просила. Однако преподнесенная новость причинила ему острую боль.

– Изабо умерла!

Голос Альбери надломился. Горло Гука перехватило. Единственный раз за все пятнадцать лет он случайно увидел Изабо, когда однажды углубился в лес в поисках одной из собак, не вернувшейся после схватки с кабаном. Вилланы утверждали, что слышали лай собаки недалеко от места, где он потерял ее следы. А ведь то была одна из лучших его борзых, и ему очень не хотелось оставлять ее на съедение волкам. И тут он услышал женский смех, доносившийся из чащи, куда не могла забрести какая-нибудь бесстыдница. Привязав лошадь к дереву, он с заколотившимся сердцем прокрался меж деревьев. У подножья скалы Гук увидел небольшой естественный бассейн, образованный родниками – вода из него вытекала ручьем, который вливался в речку, несшую живительную влагу на поля долины. В том бассейне купалась Изабо, вместе с ней плескалась в воде смеющаяся девочка с длинными волосами орехового цвета и личиком с такими тонкими, незабываемыми чертами, что Гук был потрясен. Девочка, возможно, семи-восьми лет, удивительно походила на девушку, изнасилованную Франсуа де Шазероном. А вот Изабо выглядела совсем другой: без возраста, с огрубевшим лицом и опавшей грудью. Тело ее отяжелело, видно было, как сказались на ней годы лишений. На берегу их сторожили два мирно лежавших волка. На какое-то время Гук как бы уменьшился в размерах и, затаив дыхание, смотрел, как играют и смеются мать с дочерью. Но опасаясь, что звери учуют его запах, он осторожно удалился. Как же тяжело было на сердце!.. Альбери всегда противилась его желанию увидеть Изабо, даже после смерти бабушки. Изабо отрезала себя от мира, она была убеждена, что никто не знает, что она выжила и родила ребенка от Шазерона.

«Она не знает, что тебе все известно, – серьезно заявила Альбери в день, когда Гук попросил отвести его к ней. – Никогда не нарушай ее запрета. Изабо уже не та, которую ты когда-то знал». Гук не стал спорить. И ни разу он не обмолвился Альбери о подсмотренной сцене счастья, так как в тот день понял, насколько она была права. Изабо не нужны были люди.

И все же его очень огорчила весть о ее смерти, как в течение долгих лет огорчала мысль о том, что она выжила.

– Когда это случилось? – только и спросил он, мучаясь от душевной боли, порожденной несправедливостью, и тяжести горя, вдруг придавившего его плечи.

– Три дня назад, по словам Лоралины.

– Как раз под полнолуние, – поперхнулся Гук. – О, Боже! Альбери, ты…

Но Альбери не дала ему продолжить, приложив холодный палец к его губам. Ее стальные глаза затянуло тоской.

– Я дождалась рассвета, который избавил меня от ненавистной внешности, потом я помогла племяннице похоронить Изабо рядом с бабушкой. Избавление проходило тяжело. Мне пришлось спрятаться в буреломе… Лоралина не должна была видеть превращения, как я и обещала сестре. Впервые мне было так больно, но сейчас племянница и я чувствуем себя хорошо. Я не хочу, чтобы ты беспокоился, Гук де ла Фэ.

– Почему ты мне ничего не сказала позавчера, когда вернулась из пещеры?

– Мне нужно было подумать, а тебе прийти в себя, как и всякий раз, как ты меня воображаешь… другой, – договорила она, найдя слово, не такое ранящее для них обоих.

Она хорошо понимала, что он чувствовал. Да и сама она приходила в ужас, думая о чудовище, которое сидело в ней, уживаясь с женским телом. Гук заставлял себя подходить к ней, касаться ее, обнимать после каждого полнолуния. Она не должна была чувствовать, насколько отвратительна ему ее другая сущность, но была убеждена, что внушала ему в эти периоды отвращение, поскольку сама себя ненавидела.

– Я принял тебя такой, какая ты есть, Альбери. Такой, какая ты сейчас и в каждое полнолуние. Я хочу, чтобы ты твердо это знала. Я очень хотел бы этого, – тихо повторил Гук, выдержав пристальный взгляд ее серо-голубых глаз, которые она, не выдержав, отвела.

Как и всегда, он казался таким искренним, что на мгновение ей очень захотелось ему поверить, но как мог он так любить ее, раз сама она никогда себя не любила?

– Прости меня, – только и смогла она ответить.

Не желая того, Гук вспылил. Он встал и зашагал по комнате, успокаивая нервы, подошел к камину, поворошил кочергой горящие поленья.

– Ты каждый раз просишь прощения, Альбери. Каждый раз! Ты не страшишь меня, не огорчаешь… Я просто люблю тебя. Я когда-нибудь хоть намеком выказал тебе свою неприязнь, ненависть или даже безразличие? Не заслужил ли я твоего доверия? Я никогда ни о чем тебя не спрашивал! Никогда ничего не требовал! Я целиком принадлежу тебе. Тогда что мне еще сделать? Что должен я сделать, скажи, чтобы ты перестала просить у меня прощения за то, что ты существуешь?

В наступившей после его вспышки тишине Гук остановился у камина, положил локти на каминную полку и, опустив голову, смотрел в огонь. Тут он догадался, что Альбери плакала, тихо, чтобы не мешать ему. Он сразу забыл обо всем сказанном им. Ведь Изабо умерла, и Альбери нуждалась в нем. Он пересек комнату, поднял Альбери на руки, поднес ее к окну и, освободив руку, распахнул его. Альбери прятала лицо у него на груди, уткнувшись в кожаный камзол. Он дал ей поплакать, а сам полной грудью дышал холодным воздухом, который вместе с ветром врывался в помещение, раздувая огонь в камине. Гук чувствовал, как жарко бурлит в нем кровь, потом подумал, что Альбери может простудиться, несмотря на тепло, идущее от его горячего тела. Он закрыл окно, подошел к креслу и сел, все еще держа на руках молодую женщину. Он тихо покачивал ее, убаюкивая, как маленькую девочку, затем стал задавать вопросы, которые жгли ему сердце.

– Как это случилось? Чем я могу помочь?

Альбери не сразу ответила. Он был так нежен с ней, так предупредителен, услужлив, так располагал к себе. Чего бы не отдала она, чтобы быть такой, как все люди! Быть просто человеком. Она искала слова, которые не могли бы сказать всего. Ей не хотелось вмешивать его в то, что должно было произойти. Она обязана оберегать его, как он оберегал ее до сегодняшнего дня. Он столького еще не знал. Она досадливо кусала губы. Если бы только Франсуа де Шазерон оставил в покое ее семью! Тогда ей не пришлось бы лгать, обманывать единственного любимого мужчину. Придав голосу уверенности, она заговорила:

– Она неудачно упала, возвращаясь в пещеру. У входа образовался завал из поваленных бурей деревьев, ветвей, скатившихся с горы камней. Я всегда просила ее быть осторожней, но после дождей и морозов место стало крайне опасным. Она мучилась несколько дней. Я не могла бы ее спасти, Гук, даже если сразу поспешила бы к ней. А этого я не могла сделать из-за сеньора, который в последние дни не покидал замок.

Гук молча кивал. «Какая досада», – подумал он.

Альбери продолжала:

– Пятнадцать лет назад ее сочли погибшей и отслужили по ней мессу, а теперь она умерла без священника, без исповеди, без прощения церкви. Изабо была ревностной католичкой, Гук, и дочь воспитала такой же, хотя та не прошла обряда крещения. И мне хотелось бы, чтобы душа ее покоилась с миром.

Гук повернулся к ней, нежно обнял за плечи.

– Ты права, девочку мы должны взять к себе.

– Нет!

Альбери почти взвыла.

Нет, ничего-то он не понял! Голос ее смягчился, но лицо окаменело.

– Нет, Лоралина уже не ребенок, Гук, ей пятнадцать лет, и она удивительно похожа на ту Изабо, которую когда-то знал Франсуа де Шазерон. Если, к несчастью, он узнает о ее существовании, одному богу известно, что произойдет. Лоралина родилась среди волков, выросла среди них и знает их язык. Ее сожгли бы живьем, как мою прабабушку. Нет, Лоралина на своем месте, я позабочусь о ней, не бойся. Аббат Антуан де Колонь встретился с Изабо, когда умирала бабушка. Я попросила его наставить Лоралину. Да вот опасаюсь, как бы она не наделала глупостей, не начала мстить за мать. Ведь присутствие Шазерона здесь, в Монгерле, все больше озлобляет ее. Я не хочу повторения истории, Гук. Мне самой стоило огромного труда все забыть – потребовалось тринадцать лет, чтобы научиться любить тебя, заглушить в себе ненависть и мысль о мщении. Сделай так, чтобы Шазерон на несколько дней покинул Монгерль. Антуану де Колоню нужно время, чтобы утешить Лоралину, утихомирить ее гнев. Помоги мне!

Гук помрачнел. Так, значит, аббат из Мутье все знал! Он встречался с Изабо, а ему, Гуку, запретили видеться с ней! Мысль эта потрясла его до глубины души, хотя внутренний голос и говорил, что аббата призвали лишь для исполнения религиозного обряда и не для чего другого. Он взял себя в руки. Нет, его не предали, не отстранили. Только он один по-настоящему разделял судьбу этих несчастных, нес их крест, старался смягчить их участь любовью к Альбери.

– Ты мне поможешь? – настаивал голос Альбери, хорошо понимавшей, как огорчило его ее признание.

Гук покачал головой.

– Это будет нелегко. Какую причину выдумать? Сеньор де Шазерон потерял интерес к семье, да и вообще к людям!

Альбери только этого и ждала со времени бури – с тех пор, как Франсуа де Шазерон вернулся в Монгерль и Антуанетта вынашивала его ребенка.

Изабо и она не переставали обдумывать план мести. И вдруг это стало таким легким, таким очевидным. Шазерон расплатится. И прежде чем умереть, он настрадается, страх будет его преследовать, ни в чем не найдет он облегчения.

Безумная жажда крови неожиданно охватила Альбери. Впившись стальными зрачками в глаза мужа, она изложила ему свои доводы.