Текст книги "Проклятая комната"
Автор книги: Мирей Кальмель
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)
4
Гук всем телом бросился на дубовую, обитую гвоздями дверь, преграждающую доступ на последний этаж башни, но, несмотря на все усилия, она даже не дрогнула.
– О боже! О боже! – в отчаянии причитала Антуанетта за его спиной, комкая платочек под покрасневшим носом.
– Найди Бертрандо. Пусть он пошлет Берила за топорами… Будем рубить дверь! Живо! – распорядился прево.
Слуга умчался вниз по лестнице. Гук повернулся к Антуанетте.
– Очень жаль, но придется подождать, – бросил он, потирая ушибленное плечо.
– А если он?.. О боже, Гук…
Их взгляды на мгновение встретились, оба они подумали об одном и том же. Гук тотчас отвернулся, чтобы скрыть непристойную радость, зародившуюся у него от такой мысли.
– Уверен, что это не так, но вам не следует оставаться здесь. Клотильда, проводите госпожу в покои и предложите ей успокоительный отвар.
– Я хочу остаться! – воспротивилась Антуанетта, которая уж и сама не знала, что ожидала она здесь увидеть.
Гук не уступил, положил руку на плечо дрожащей женщины.
– Сделайте как я прошу, дама Антуанетта. Не знаю, что мы обнаружим за этой дверью, к тому же мне кажется, что вам сейчас явно не по себе. Обещаю, я приду за вами, – мягко заверил он.
«Лишь бы Гук был рядом, остальное неважно», – подумала она. – А если муж погиб во время своих дьявольских опытов, пусть Бог его простит, а я сожалеть не буду!»
– Будьте осторожны, – только и ответила она в знак согласия.
Гук кивнул. Клотильда, обняв за плечи Антуанетту, стала спускаться с ней по лестнице.
Оставшись со вторым слугой, который держал подсвечник, Гук устало прислонился к стене напротив двери, тревожащей своей неподвижностью, потом тяжело сполз спиной по камню и сел прямо на пол.
Сразу после отрезвившего их крика Клотильды они поспешили в башню под сбивчивый рассказ экономки, умиравшей от страха. Так они узнали, что Франсуа де Шазерон, опередив их на полчаса, тут же ринулся к лестнице башни. Она слышала, как он открыл дверь своим большим ключом, громко выругался. Через короткое время он в бешенстве ворвался в кухню, где она спешно готовила ему легкую закуску. Она не успела ничего подумать, как Франсуа ударил ее, опрокинул на массивный стол. Снова бросившись на нее, он, одной рукой подняв ее, другой угрожающе потрясал перед ее лицом. Глаза его налились кровью.
– Кто входил в мою комнату?
Клотильда испуганно лепетала, что, насколько ей известно, никто туда не поднимался, но это еще больше разъярило его.
– Говори, или я размажу тебя по стене!
Но она не знала, что сказать, и только выла. На шум прибежали рабочие. Бригадир кровельщиков Бертрандо при виде этой сцены смело выступил, чтобы вмешаться. Франсуа, повернувшись к нему, выпустил Клотильду, которая поспешила убежать.
– Кто из вас посмел ослушаться меня? Пусть он признается, или я велю всех вас повесить!
Однако Бертрандо, отличавшийся невозмутимостью и внушительной фигурой, спокойно произнес:
– Монсеньор, скажите, в чем вы нас обвиняете? Мы выполняем свою работу по зову долга и по вашему приказу, но, как кажется, один или несколько из моих людей вам не нравятся. В таком случае только я могу их наказать, как это предусмотрено уставом нашей корпорации.
– Я запретил входить в мою комнату! – в ответ прорычал Франсуа.
– Мы даже не подходили к ней, сеньор Франсуа. Впрочем, сдается мне, только у вас есть ключ от нее. Если бы замок оказался взломан, слуги сразу предупредили бы вас.
Именно это соображение умерило его гнев, ведь он без помех открыл дверь единственным ключом. Сеньор Воллора вдруг как-то обмяк, лицо его стало белее мела.
– Вам плохо, мессир? – спросил Бертрандо, обеспокоенный этой бледностью.
Но Франсуа, похоже, не слышал его. Пошатываясь, он прошел в свое логово и – все это слышали – закрылся на двойной оборот ключа.
Клотильда, давно привыкшая к изменчивому настроению господина, впервые видела его таким взбешенным. Вздыхая, она вернулась к прерванной работе. А рабочие тихо переговариваясь вышли, единогласно решив, что их сеньора решительно невозможно понять.
Раздавшийся взрыв пригвоздил их на месте, затем все, толкаясь, ринулись назад, чтобы, как и Гук несколькими минутами позже, натолкнуться на закрытую массивную дверь.
– Мессир Гук, мессир Гук… – звал слуга, преодолевая лестницу прыжками через несколько ступенек.
Гук вскочил на ноги.
– Бертрандо нашел способ… Он послал за вами…
Зная природную смекалку бригадира кровельщиков, Гук поспешил вслед за посланцем к подножью башни. Там Бертрандо и трое его рабочих соединили две деревянные лестницы и связывали их толстыми пеньковыми веревками. Гук сразу оценил задумку – добраться до окна, стекла которого были выбиты во время урагана, и отодвинуть задвижку.
– Полезу первым, – решил он, видя, как удлиненную лестницу приставляют к стенке.
– Нет, Гук, – остановил его Бертрандо, – ни вы, ни я. Мы слишком тяжелы.
Он показал на слугу, мальчишку лет двенадцати, худенького и лучше всего подходившего для ненадежного сооружения. Гук, согласно кивнув, подошел к подростку.
– Когда окажешься внутри, ничего не трогай и не рассматривай. Только открой дверь и убегай.
– Да, мессир Гук, – закивал тот, гордый от важности порученного ему дела.
– Поосторожнее, малыш, – подбодрил его Бертрандо, ласково потрепав по каштановым волосам, схваченным на затылке голубой шелковой ленточкой.
Гуку надо было вернуться и ждать у двери, но он не смог удержаться, чтобы не посмотреть, как Гийом отважно и ловко преодолевает пространство, отделяющее его от окна. Как и каждый из мужчин, поддерживающих лестницу, он знал, что, если веревка ослабнет, мальчик, хотя и легкий, упадет с семиметровой высоты. Так что все они, сдерживая дыхание, готовы были вмешаться, чтобы смягчить падение. Но Гийом тщательно старался наступать на середину перекладин, тем самым удерживая равновесие, и достиг цели раньше, чем прево сообразил, что все еще стоит внизу на отяжелевших ногах. Однако услышав звук отодвигаемой защелки и увидев, как мальчик перелезает в запретное логово, он поспешил в башню встречать Гийома.
Тот уже ждал его на лестничной площадке и, гордясь своим подвигом, торжественно, словно трофеем, покачивал висящим на пальце ключом. Гук улыбнулся и взлохматил непокорные густые волосы мальчика, прежде чем опустить в кошель драгоценный предмет.
– А сейчас иди и попроси Клотильду приготовить тебе горячего молока. Поделись новостью и с госпожой, передай ей мою просьбу ни в коем случае не приходить сюда, понял?
– Конечно, мессир.
– Хорошо поработал, малыш! – поздравил его Гук. – А теперь ступай!
Вздохнув полной грудью, он вошел в комнату. В ней царил неописуемый беспорядок, но пока невозможно было сказать, что послужило тому причиной.
К счастью, холодный сквозняк прогнал испарения от разбросанных ядовитых веществ, но ноздри еще щекотал неприятный кислый запах. Гук нашел Франсуа лежащим ничком у стола, на котором среди опрокинутых реторт и склянок дотлевали обугленные останки пергаментов. Не мешкая, Гук опустился на колени подле своего хозяина, принялся нащупывать пульс на шейной вене. Когда же ощутил его биение, то уж и не знал, стало ли ему от этого легче. Он переворачивал тело на спину, когда на пороге показался Бертрандо. Увидев стоящего на коленях Гука, он обеспокоенно спросил:
– Мертв?
– Нет, – услышал свой сожалеющий голос Гук, – но он потерял много крови… Железный осколок вонзился ему в висок… Надо унести его отсюда…
– Я готов, – заявил Бертрандо, собираясь подойти. Гук жестом остановил его.
– Ничего не делай. Ты и так уже слишком много видел. Если уж ему захочется наказать кого-нибудь, когда он очнется, так пускай это буду я.
Тонкие губы Бертрандо растянулись в широкой насмешливой улыбке и, пренебрегая опасностью, он подошел к Гуку. У того не хватило духу отказаться от его помощи. Вдвоем им будет сподручней снести Франсуа вниз. Позволив кровельщику осматривать рану, он огляделся. В одном из углов комнаты рядом с маленьким человеческим черепом лежал рулон льняной ткани. Подавив невольную дрожь, Гук взял ткань и стал расчищать пол рядом с Франсуа, чтобы развернуть рулон.
– Не нравится мне эта восковая бледность! – прокомментировал Бертрандо.
– В таком случае поспешим.
– По моему сигналу! – предложил кровельщик, беря Франсуа за ноги.
Гук взял его подмышки, придерживая безвольную голову, затем они уложили тело на расстеленную ткань. Они уже поднимали импровизированные носилки, когда взгляд Бертрандо упал на лопнувшую форму, из щели которой вытекла уже остывшая полоска с золотым отливом.
– А это что такое? – не удержался он от вопроса.
Гук проследил за его взглядом и сразу все понял.
– Не знаю, – солгал он. – Думаю, лучше будет, если мы все же займемся своим делом.
Бертрандо внимательно посмотрел на него, но прочитал на его лице лишь внезапную и глубокую усталость.
– Наверное, ты прав, Гук. Уходим отсюда!
Мужчины одновременно подняли полотно с телом Франсуа и вышли из комнаты. На лестничной площадке они опустили свою ношу на пол. Пока Бертрандо прогонял с лестницы людей, толпившихся в ожидании новостей, Гук достал из кошеля ключ и закрыл замок на двойной оборот.
В обществе любезной и приветливой Клотильды Антуанетта оправилась от неприятного происшествия. Глаз экономки заплыл и начал чернеть после удара Франсуа.
Ни та, ни другая не могли себе объяснить его беспричинную вспышку ярости. Клотильда, правда, слышала разговоры об изнасиловании им какой-то местной девушки, но она была родом из Тьера, а там люди не очень-то верили в подобные россказни, настолько репутация сеньора была выше такой клеветы. Впрочем, то были всего лишь ничем не подкрепленные слухи. За шесть лет службы в замке она, конечно, испытала на себе его непредсказуемый характер, но никогда Франсуа де Шазерон не поднимал руку ни на нее, ни на кого-либо из челяди. Потому-то она хотя и ломала над этим голову, но на все вопросы Антуанетты отвечала полнейшим непониманием, подкрепленным уверенностью, что никто в замке не поднимался в башню за время отсутствия сеньора.
Пока они судили да рядили, в комнату почти вбежал Гийом и, смущаясь, попросил их освободить большой стол.
– Несут моего сеньора! – с таким почтением добавил он, что можно было подумать, будто пожаловал сам король.
Клотильда быстро убрала пустую посуду, а Антуанетта так стремительно встала, что чуть было не опрокинула скамью, на которой сидела. Прислонившись спиной к стене напротив двери, она чувствовала, что все внутри у нее холодеет. Сердце готово было выскочить из груди, тесно схваченной корсажем. Затем в узкую дверь первым, пятясь прошел Бертрандо, а через несколько секунд на столе, там, где она только что завтракала, лежал ее супруг. В комнате воцарилась благоговейная тишина.
Антуанетта с трудом подавила приступ тошноты при виде окровавленного лица и раны на виске. Угадав ее состояние, Гук приблизился к ней и произнес:
– Он потерял сознание. Все будет хорошо.
Антуанетта впилась взглядом в глаза прево, потом опустила голову. Тогда он повернулся к Клотильде, которая уже подбросила дров в камин и подвесила над огнем котел с водой.
– Нужны чистые повязки. А еще мне нужен свет, много света.
Гийом тотчас убежал, словно обязанность обеспечивать повязки и свет лежала на нем. И пока Бертрандо властным голосом выпроваживал любопытных, Гук снова подошел к Антуанетте. Та тихо плакала, и ему стоило больших усилий, чтобы не обнять ее. Он участливо пробормотал:
– Я сейчас буду прочищать рану. Вам не следует здесь оставаться.
– Мое место здесь, Гук, – ответила Антуанетта не совсем уверенным голосом. – Мой долг остаться рядом с ним, раз он… жив! – выдохнула она.
Гук чувствовал, как что-то рвется в нем, причиняя боль. И он отвернулся, потрясенный тем, что вновь испытывает разочарование, посетившее его, когда он нашел Франсуа.
Как же легко было без лишнего шума удушить его тогда. Отомстить за Изабо, за ее бабушку, за Альбери и Антуанетту. Но он не сделал этого. «Бертрандо появился не вовремя», – прошептал ему внутренний голосок, будто желая его оправдать, но Гук не поверил ему. Истина была в другом: он не был убийцей.
– Молитесь, сударыня! – вздохнул он. Слова эти словно вылетели из какого-то холодного тумана, окутавшего все его существо.
Отвернувшись от нее, он принялся за дело при свете свечей в канделябрах, которые высоко держали Гийом и еще один слуга. Разум его подчинялся чувству долга, хотя сердце разрывалось на части.
Когда рана была промыта, обеззаражена и перевязана, они с Бертрандо перенесли Франсуа в соседнюю комнату, спешно подготовленную Клотильдой. В ней Бертрандо на время ремонтных работ устроил себе кабинет; на находившемся там столе еще были навалены планы и чертежи. По правде говоря, место это не подходило хозяину замка, но большинство помещений в замке еще не имело ни крыш, ни рам в окнах. Некоторые камины не устояли перед натиском ураганного ветра, и обрушившиеся кирпичи валялись на роскошном паркете. И хотя несколько комнат вычистили, накрыли брезентом и кое-как отремонтировали, ни одна из них не годилась для раненого, каков бы ни был его статус.
Франсуа уложили на скромную кровать недалеко от неповрежденного камина, распространявшего мягкое тепло.
Несмотря на равномерное дыхание, раненый все еще не приходил в сознание, и Гук спросил себя, не возникло ли какое-нибудь осложнение и переживет ли он эту ночь. От пришедшей в голову мысли, что Альбери с ее знахарством, унаследованным от бабушки, могла бы спасти его, он улыбнулся. Альбери не стала бы лечить Франсуа де Шазерона, он это знал. У нее хватило бы решимости сделать то, на что у него ее не оказалось. Он посмотрел на Антуанетту. Та в накинутой на плечи шерстяной шали сидела у изголовья кровати, руки ее были сжаты, губы беззвучно шевелились. Но о чем она так горячо молилась? Отныне одному всемогущему Богу решать, что будет с этим человеком. Но Гук не мог избавиться от ощущения, что в комнате витает неуловимое дыхание дьявола.
Он вздохнул. Завтра будет другой день. Вместе с Бертрандо, пожелавшим остаться, и Гийомом, заявившим, что будет следить за свечами, он устроился в углу комнаты прямо на полу. Итак, 12 октября 1515 года началось долгое, очень долгое бдение.
Филиппус Бомбастус фон Гогенхайм был молодым человеком двадцати двух лет, расторопным, выглядевшим гораздо моложе. Сказать, что он обворожителен, было бы преувеличением, но исходило от него какое-то загадочное обаяние, к чему причастны были его глубокие и умные черные глаза. Обладая живым умом, ловкач и пройдоха, не теряющий чувства собственного достоинства, Филиппус интересовался всем и в особенности вопросами, относящимися к различным наукам. Его отец, швейцарский врач, с младенчества развивал в нем любознательность, дабы вырастить себе достойного наследника. Но если Филиппус и унаследовал от родителя почтение к медицине, то вырос он под сенью знаменитой Черной Девы в аббатстве Швиц, где мать его работала служанкой. Так что его строгое воспитание столкнулось с легендами о мгновенном излечении, с лжечудесами и народными верованиями, над которыми смеялся отец, но нашедшими благодатную почву в детской душе.
Все это привело к тому, что в тот день, 12 октября 1515 года, он оказался в Сен-Реми-де-Прованс, далеко от родной Швейцарии, покинутой им тремя годами раньше для того, чтобы повидать мир и попытаться проникнуть в его тайны. А сейчас он ехал из Феррары, где блестяще защитил ученую степень, и звание врача приятно ласкало слух, к тому же мало кто из его собратьев извлек из своих путешествий и встреч столько пользы, сколько приобрел он.
Итак, Филиппус, сидя на осле, сопровождаемый слугой, немым от рождения, подъезжал к углу небольшой улочки после месячного общения со всеми ветрами на своем пути.
– Должно быть, это здесь! – уверенно произнес он, вытягивая палец, наполовину прикрытый шерстяной митенкой.
Одетые кое-как путники больше походили на бездомных бродяг, чем на врача с лакеем. Но Филиппусу было все равно. На язвительные намеки коллег он не менее язвительно отвечал: «Уж лучше голова, набитая мозгами, и пустой кошелек, чем наоборот. Спать, может быть, и не так уютно, зато снятся хорошие сны и хорошо мечтается!»
А мечты, слава богу, у него были. Еще с тех пор как его лохмотья вместе с ним побывали в Египте у подножия пирамид, отказывающихся раскрывать свои секреты, и в Константинополе, где он проштудировал массу книг. Где бы он ни был, он всегда приобщался к загадкам и верованиям тайных обществ и религиозных сект, расплодившихся в этом новом веке. Для пополнения своих академических знаний он выведывал и изучал врачебные секреты простых знахарей, повитух, цирюльников, банщиков и даже палачей. Не мог он до конца удовлетворить свою жажду знаний, которыми хотел принести пользу человечеству.
В центре небольшого прованского городка Филиппус замерзшими пальцами постучал в низенькую деревянную дверь. Женщина с правильными чертами лица осторожно приоткрыла ее. Филиппус представился и сказал, что приехал, чтобы встретиться с сыном хозяина дома. Дверь тотчас открылась и пропустила мэтра и слугу в скромно обставленную комнату, наполненную обволакивающим теплом и соблазнительным запахом похлебки.
На какое-то время приятный запах отвлек Филиппуса от цели визита, напомнив, что с утра он ничего не ел, потому что кошелек его был пуст. Вот если бы по дороге он нашел ниспосланного судьбой больного, готового оплатить его услуги, тогда еще можно было бы рассчитывать на гипотетическую дичь, как в прошлые разы. К сожалению, в это время года трудно поймать куропатку или кролика. А ковырять мерзлую землю, чтобы откопать съедобные корешки, об этом нечего было и думать. Встречались, правда, кое-где схваченные морозом дикие груши, но они были несъедобны.
Он покашлял, дабы заглушить урчание в животе, и удовольствовался лишь вдыханием аппетитного парка, поднимающегося над котлом, подвешенным над очагом.
Слуга его бесцеремонно уставился на краюху белого хлеба на столе, заботливо прикрытого тряпицей для сохранения тепла.
Когда хозяйка пошла к деревянной лестнице, чтобы позвать сына, какой-то мальчуган стал спускаться навстречу, приветствуя их с середины лестницы.
– Я ждал вас, мессир. Мать, – продолжил он, тогда как Филиппус нахмурил брови, удивленный таким началом, – готов ли ужин для наших гостей? Они очень голодны, а всем известно, что разговор лучше всего идет с полным брюхом.
– Я как раз накрывала на стол, когда они постучались, – заверила молодая женщина, лицо которой осветилось гордостью за сына-провидца, а тот с высоты своих двенадцати лет заговорщически подмигнул Филиппусу. Тот же, взволнованный и восхищенный неожиданным приемом, не придумал ничего лучшего, как неловко ляпнуть:
– Значит, эта сказка оказалась правдой!
– Увы, мессир, – добавил мальчуган, подойдя к нему и присев в притворном реверансе, – ведь мне чаще случается предсказывать большие беды, нежели счастье, и я не могу изменять хода вещей. Да садитесь же! По выражению лица вашего слуги я читаю, что фортуна позабыла о вас на дрянных дорогах, ведущих ко мне. Снимите одежду, ее просушат у огня, а сами отогревайтесь этим вином. У нас не трактир, но все гости должны чувствовать себя здесь как дома.
Филиппус овладел собой и рассматривал мальчугана, лицо которого светилось умом, а в глазах мелькали хитринки. Он присел в ответном реверансе, будто перед важной персоной.
– Филиппус Бомбастус фон Гогенхайм, – представился он.
– Тот, кого вскоре будут звать Парацельсом[2]2
Парацельс – знаменитый в средние века врач.
[Закрыть]! Да, я уже знаю, друг мой.
– Но кто же вы на самом деле? – спросил озадаченный Филиппус, пока его слуга благоговейно следил за маневрами матери, молча заканчивающей накрывать на стол.
– Мишель де Ностр-Дам к вашим услугам, он же – почитатель Священного Писания и наук. Не усматривайте в этом ни притязаний, ни лукавства… просто это божий дар… И ничего, кроме дара бога.
– А что еще вы можете предугадать? – вырвалось у Филиппуса, уже невольно проникшегося глубоким уважением к мальчику.
Спина матери вздрогнула, рука с миской застыла над столом. Мишель тихо ответил:
– Перст дьявола, мессир, постучится в этот дом.
Филиппус с серьезным видом покачал головой. Сколько раз видел он, как инквизиция устраивала ужасные процессы в Испании и других местах! У него не хватило бы ни пальцев, чтобы сосчитать их, ни цинизма, чтобы забыть крики несчастных, которых лизали языки костров.
Леденящая тишина вдруг окутала теплое помещение. Филиппус поспешил развеять ее, почему-то обращаясь к матери:
– Не бойтесь, святая женщина! Я человек науки, а не церкви. И будучи таковым, я восхищаюсь силой человеческого разума. Беда не войдет в ваш дом, потому что сердце мое так же чисто и благородно, как и мои намерения, ибо оно предназначено служить людям.
– Я нисколько в этом не сомневаюсь, друг мой, – одобрительно произнес Мишель, лицо которого осветилось искренней улыбкой, – и, как и я (знайте это), вы хорошо послужите на благо человечества. Мать, – обратился он к матери, – сохраните горячим ужин отца и брата. Они вернутся очень поздно.
Не удивившись этому предсказанию, женщина укутала две налитые глиняные миски плотными тряпицами и, сняв с крюка половник, стала разливать похлебку по остальным.
Слуга от нетерпения широко раскрыл глаза и облизывался, что лучше всяких слов говорило о его удовлетворении. Усевшись за стол, он нетерпеливо барабанил пальцами по навощенной столешнице. Филиппус и Мишель понимающе переглянулись и весело рассмеялись.
Давно уже Филиппусу не доводилось сидеть за таким ужином. Ему на какое-то время показалось, что вернулся он в родную Швейцарию, в свою семью, настолько атмосфера в этом скромном доме была жизнерадостной, несмотря на скудную мебель, свидетельствующую о небольшом достатке.
Дедушка Мишеля, имевший отношение к медицине, в свое время врачевал короля Рене. Он был известен тем, что оставил большое количество любопытных заметок. Поверив слухам о том, что его внук обладает даром предвидения, Филиппус решил навестить юного предсказателя.
И он поздравлял себя с этим. В этом уютном домике Филиппус забыл о зимнем морозе, об охоте за знаниями и даже о собственном сословии – он превратился в маленького мальчика, с восхищением взирающего на двенадцатилетнего гиганта.
Ужин закончился ореховым пирогом, и тогда Мишель, откашлявшись, с важным видом повернулся к Филиппусу:
– Ослы и слуга проведут ночь в конюшне. А для вас ночь будет длинной, поскольку приехали вы ко мне неслучайно. Этой ночью, мессир, вы спасете меня.
Сказав это, он без чувств повалился на стол. Мать отчаянно вскрикнула. Счастье, только что переполнявшее Филиппуса, исчезло. Потрясенный этой сценой, он, не задумываясь, стал нащупывать пульс мертвенно бледного мальчика.
– Коришон, мою сумку! – спокойным голосом приказал он слуге, который продолжал как ни в чем не бывало жевать кусок хлеба. Однако, повинуясь приказу своего господина, сразу отложил хлеб и убежал.
– Чем он болен? – спросил Филиппус хозяйку, испуганно смотревшую на сына.
Она подняла к Филиппусу растерянное лицо.
– Не знаю, мессир, – выдохнула она.
На мгновение паника охватила Филиппуса. Но он тотчас взял себя в руки.
– Он ничего не говорил? Припомните хотя бы одно слово! Ваш сын аккуратно обращается со своими вещами?
Она кивнула, силясь что-либо вспомнить. Наконец лицо ее прояснилось. Она бросилась к буфету, достала из ящика обитую кожей шкатулку и протянула ее Филиппусу.
Он лихорадочно открыл ее и с изумлением обнаружил в ней скальпель, нитки и иглу, воткнутую в комочек пергамента. Филиппус развернул его и прочитал: «Внутренний орган справа».
Не мешкая он поднял на руки мальчика и, идя вслед за матерью, понес в его комнату.
Филиппус не тратил время на объяснения. Приказав вскипятить воду, он приподнял рубашку Мишеля и ощупал твердый живот. Когда он нажал на место, где находится аппендикс, лицо мальчика сморщилось от боли, хотя в сознание он не пришел.
– Дьявольщина! – выругался про себя Филиппус. – Медлить нельзя!
Оставив рядом за ассистента слугу, который принес его набор инструментов, ушат с горячей водой и чистые повязки, Филиппус уверенно засучил рукава. Мысленно восхитившись остротой скальпеля Мишеля, он не дрогнувшей рукой погрузил его в плоть.
Часом позже, закончив операцию и отослав слугу мыть инструменты, Филиппус, довольный собой, сидел подле больного. Напряжение, не покидавшее его, ослабло. Он спокойно посчитал частоту ударов пульса Мишеля, осмотрел белки его глаз, потом обежал взглядом узкую комнату. Внимание его сразу привлек прибор, лежащий у окна. Филиппус встал и постарался разобраться в непонятных надписях и значках, выделявшихся на кольцах, вставленных одно в другое и располагавшихся вокруг небольшого шара.
– Это астролябия, – услышал он за спиной тихий голос.
Филиппус обернулся. Пришедший в сознание Мишель слабо улыбался ему. Филиппус отошел от прибора и, сев рядом, взял его потную руку, приложил ладонь к его горячему лбу.
– Вам не стоит разговаривать, друг мой, – категоричным тоном сказал он, хотя сам еле сдерживал поток вопросов, скопившихся в голове. – Завтра у нас будет время наговориться. А пока скажу только, что вы были правы. Не прооперируй я вас этой ночью, сейчас вы уже были бы мертвы. И я не знаю, миновала ли опасность, если судить по вашей температуре.
– Внутренний орган справа, не так ли? – поморщился Мишель.
– Аппендикс, говоря точнее. Нам еще неизвестно назначение этого органа, но по непонятным причинам он иногда воспаляется, а прорвавшись может отравить гноем кишечник и все тело. Я вовремя вырезал его. А сейчас вам надо спать. Я посижу у вашей кровати. Вам больно?
– Можно подумать, тысяча грызунов вгрызается в мои внутренности, мессир. Но боли я не страшусь. Если она есть, значит, я жив. Спокойной ночи, Парацельс!
– Как странно вы меня назвали, – растрогался Филиппус.
– Это имя будет секретом вашей жизни… – успел тихо проговорить Мишель, закрывая глаза, чтобы провалиться в глубокий сон.
– Секрет моей жизни… – вполголоса повторил взволнованный Филиппус. – «Почти ребенок… И все же такой великий!» – подумал он, нежно отодвигая каштановые пряди, прилипшие к его пылающему лбу.
Он взглянул на астролябию, неоспоримо господствующую в этой комнате среди множества книг и исписанных пергаментов. Прибор так напоминал ему те изобретения, которые считаются дьявольскими, что Филиппус не мог сдержать непрошенной дрожи. Инквизиторы готовы уничтожить все, лишь бы перекрыть дорогу истинным знаниям, которые они не могли понять и запретить. Сколько еще убийств совершится во имя невежества? От этой мысли ему стало не по себе. Он осторожно встал и вышел из комнаты, чтобы успокоить домочадцев.
Отец и его младший сын Гектор молча сидели за столом. Филиппус не слышал, когда они пришли, и смутился оттого, что вдруг почувствовал себя песчинкой, попавшей в их отлаженный быт. Мужчина, однако, нисколько не удивился его появлению и любезно поздоровался, и только приход жены развеял тягостную стесненность. Она, вероятно, рассказала ему о происшедшем, а Филиппусу осталось лишь подвести итог:
– До рассвета я не могу сказать ничего определенного. Но если предсказания вашего сына верны, то вы можете сохранить надежду. А сейчас мне надо быть рядом с ним.
– Не в обиду вам будет сказано, мессир, – вздохнул отец, – я мало интересуюсь странностями моего старшего. Уж лучше бы он был мне помощником, как его брат, а не витал в облаках. Поверьте, если бы жена в память о своем отце не поддерживала его желание стать врачом, он бы твердо стоял на ногах.
– Мишель хочет стать врачом? – удивился Филиппус.
– А откуда же его хирургические инструменты? Да он и думать о другом не хочет!
Пока отец изливал на Филиппуса свою горечь, выходившая ненадолго мать вернулась.
– Возьмите!
Филиппус взял глиняный горшочек, который протягивала ему женщина, и с любопытством открыл его.
– Кристаллики соли? – недоуменно спросил он ее. – Для чего?
– He знаю, мессир. Мишель лишь просил передать это вам, когда вы придете нас успокаивать.
– Когда просил? – забеспокоился Филиппус.
– Да недавно, на верху лестницы, перед тем как вы спустились.
Филиппус недоверчиво смотрел на нее, спрашивая себя, а не шутка ли это? Он ни на минуту не отходил от кровати больного, а тому в его состоянии невозможно было встать с постели. Безмятежно доверчивое лицо матери убедило его в том, что здесь надо искать другое объяснение. Не найдя ни одного, он натянуто улыбнулся и вернулся к своему пациенту.
Мишель спал, часто и неровно дыша. Быстро осмотрев его, Филиппус заключил, что температура все еще повышается. Он попробовал было напоить мальчика, но тот выплюнул воду, попавшую ему в рот. Отойдя, Филиппус уткнул лицо в ладони. Если температура быстро не снизится, все пропало.
Он тщетно рылся в памяти, но голова была пуста, из нее враз испарились все знания, а ведь жизнь этого мальчика казалась ему ценнее, чем чья бы то ни было. Вдруг взгляд его зацепился за деревянный крест над изголовьем кровати, и в мозгу закрутились воспоминания о былых временах. Разве не слышал он о феномене раздвоения личности? Конечно, для всех это была лишь легенда, но ведь Мишель такой необыкновенный! А раз он ссылался на Всемогущего, то не следовало ли поискать какое-нибудь случайное сходство между ним и Христом? «Случайностей не существует», – недавно сказал Мишель за столом. Тогда? Где же ключ?
А рядом стонал мальчик, льняные простыни не просыхали от обильного пота. Если уж он не может поглощать жидкость, надо, чтобы сохранялась та, что находится в нем. Именно эта очевидность высекла искру, воспламенившую его память. С незапамятных времен для этого использовали рассол! Взяв щепотку соли, Филиппус открыл рот Мишеля и всыпал в него соль. И так он делал с равными промежутками до самого рассвета, чередуя лекарства и смен простыней, холодных и влажных, которые накидывал на дрожащее тельце.
От прикосновения чьей-то руки к виску он открыл глаза. Через окно в комнату проникал молочный солнечный свет. Филиппус вздернул голову, отяжеленную сном, который вдавил его в единственный стул с подлокотниками напротив кровати.
На безмятежном лице Мишеля играла спокойная улыбка. Филиппус приложил ладонь ко лбу мальчика и удовлетворенно заключил:
– Ну вот, идете на поправку. Температура спала.
– Благодаря вам, мой друг, – поблагодарил его Мишель.
– Надо благодарить Бога, который наделил вас таким несравненным даром.
– Думаю, здесь все гораздо сложнее, – возразил Мишель, загадочно подмигнув. – Но у нас теперь будет время проникнуть в эти тайны. А сейчас я голоден и очень хочу пить… Не знаю уж, чем вы меня лечили, но у меня во рту такой привкус, будто я всю ночь жевал соль.
