Текст книги "Проклятая комната"
Автор книги: Мирей Кальмель
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)
– Побегу предупредить ваших и заодно принесу вам поесть, – радостно засмеялся Филиппус.
Пока он, перескакивая через несколько ступенек, сбегал по лестнице, ему думалось, что жизнь все-таки прекрасна. И раз уж он удостоился благосклонного взгляда Господа через его протеже, нет сомнения в том, что самого его ожидала великая, благородная и чудесная судьба.
5
Антуан де Колонь, застонав от наслаждения, откинул голову назад. Сладострастно расслабленный в кресле, на четверть повернутом от рабочего стола, с рясой, завернутой на выступающий живот, он всецело отдался содроганиям удовлетворенного тела. Очистившись от этой дьявольской похоти, которая овладевала его плотью, он уже проваливался в вязкий сон, надеясь, что по пробуждении Божьей милостью ум его и сердце найдут правильные слова для облегчения страданий прихожан.
Однако необычный шорох прервал его начинающееся оцепенение. Он было подумал, что уже находится на дороге в рай, обсаженной цветами и залитой внеземным светом. Тяжело приподняв онемевший затылок, он широко открыл глаза. Прямо перед ним стояла Альбери с насмешливо-презрительной гримасой на лице. Рукой она слегка опиралась о наличник потайного хода, из которого только что вышла.
Спохватившись, что сидит в неприличной позе, он быстро опустил рясу, невольно покраснев от улыбки, раздвигавшей губы пришелицы.
– Ради бога, Альбери, вы могли бы и отвернуться, – раздраженно проворчал он, неловко принимая более подходящую позу.
– Вы храпите, отец мой! – только и ответила она, не сдвинувшись ни на дюйм.
– В том-то и дело, – буркнул он.
– Тогда просыпайтесь, отец мой, – воскликнула Альбери, разражаясь заливистым смехом.
Впервые видел он, как она смеется. И вдруг позабыв все, что до этого было, Антуан пристально посмотрел на нее, сердце его учащенно забилось. Альбери покачала головой, будто прочитав его мысли.
– Да, все разрушено, – объявила она.
– Слава богу! – вздохнул аббат, по-детски радуясь.
В это мгновение дверь распахнулась, и в комнату ворвался запыхавшийся послушник монастыря.
– Мессир аббат, – выпалил он, не обращая внимания на все еще открытый проход, который Альбери закрывала своей спиной, – вам надо срочно идти. В Воллоре случилась беда, и наш сеньор Франсуа вот-вот скончается!
Аббат рывком встал, вопросительно взглянул на Альбери, тоже недоумевавшую, и последовал за послушником, который на ходу объяснял, что в аббатство только что прибыл гонец из замка с просьбой о помощи.
Словно призыв к раскаянию зазвучали колокола часовни, созывавшие к первой службе. Аббат вздрогнул. Произошло непредусмотренное, но что значит наша воля перед волей Господа? Во внутренний двор он вошел, когда с очищенного неба на землю опускалась роса, подгоняемая встающим солнцем. Конюх Франсуа де Шазерона нетерпеливо топтался на месте, а в открытую дверь кельи брата Этьена видно было, как тот спешно собирал свои медицинские инструменты и лекарства.
Альбери немного постояла у окна, наблюдая за ними. Безответные вопросы одолевали ее. Что же случилось с Шазероном после их ухода?
Лоралина и она тотчас скрылись, заметив Шазерона у ворот замка. Но работа уже была сделана. А сейчас она должна все узнать. Не колеблясь, она закрыла за собой проход и уверенным шагом пошла по каменному коридору.
Антуанетта вытерла лицо, бледное после плохо проведенной ночи. Она находилась в маленькой полутемной комнатушке, на время работ служившей туалетной. Ей пришлось долго умываться водой с добавлением настойки из мелиссы, чтобы как-то вернуть свежесть коже лица, но зеркало упорно отражало помятые черты и припухшие глаза. Это сперва ее раздражало, потому что, как она считала, Гук заслуживал лучшего, нежели вид такого ужасного лица. Потом она успокоилась. По сути, она лишь подчинилась обстоятельствам. Она по-прежнему была супругой сеньора, и ночь ничего не изменила.
Она добросовестно молилась, но так и не знала, какой голос должен был слышать Бог: сердца или разума. Ей, конечно, было жалко Франсуа, однако мысль о его возможной кончине совсем ее не угнетала. Она со вздохом положила полотенце рядом с тазиком, в котором служанка подогрела воду. «Как бы то ни было погода, похоже, обещает быть прекрасной», – подумала она, делая знак служанке приступить к одеванию.
Пока та одевала ее, в голове Антуанетты мелькали приятные воспоминания: нежная рука Гука, разбудившая ее ночью, когда она задремала у изголовья супруга, и пригласившего ее лечь на временное ложе, чтобы немного поспать, пока он будет бодрствовать вместо нее, их встретившиеся взгляды, в которых сквозила бесконечная нежность, от которой радостно затрепетало сердце Антуанетты.
Она охотно повиновалась, уверенная в душе, что, будь они сейчас одни, Гук не противился бы желанию обнять ее. Она наблюдала за ним сквозь полуопущенные ресницы. Видела, как он утер лоб Франсуа, приподнял его веко, потом уселся удобней, чтобы меньше шевелиться и не разбудить ее. Сперва она дремала урывками. В двух шагах от нее похрапывал Бертрандо в спокойной уверенности, что если надо будет, его разбудят. Она не смогла бы объяснить, почему, но все это удивительным образом умиротворило ее, и она уснула, проснувшись лишь рано утром от звука перешептываний. Гук тихо беседовал с Бертрандо. Казалось, оба они пришли к согласию по поводу дальнейших действий, и сейчас речь шла о священнике. Остатки сна сразу улетучились. Она приподнялась на локте и дрожащим голоском спросила:
– Он умер, Гук?
Мужчины обернулись. Бертрандо, почтительно склонив голову, поднялся и вышел. Гук отвернулся, давая ей время предстать перед ним в приличествующем виде. Она разгладила руками помятое платье, привела в порядок волосы, к которым прицепилось несколько соломинок из матраса. Она, наверное, сейчас выглядела как гулящая женщина, но ей было наплевать.
– Вы можете повернуться, Гук. Мне нужно знать.
Он слегка улыбнулся, но не поднял глаз. Она все-таки была супругой сеньора, и в ее неряшливости было что-то непристойное, волновавшее его больше, чем пышный туалет. Взвешивая слова, Гук ответил:
– Ваш супруг все еще без сознания, дама. И тут я ничего не могу поделать. Следует пригласить врача и священника. Я подумал о моем брате Этьене, монахе в Мутье. Он может совместить обе обязанности. Но сделает он это только по вашему желанию.
– Значит, вы полагаете, что дело плохо… – шепотом выдохнула она.
– Не могу этого сказать, но Этьен – хороший лекарь.
– Вы правы, Гук, – одобрила она. – Если он и не вылечит его, то соборует. Однако в любом случае я не могу показаться перед моими людьми в таком одеянии. Побудьте около него.
– Сколько потребуется, – добавил он, чуть отодвинувшись, когда она, проходя мимо, коснулась его подолом, который приподняла тонкими ручками, чтобы он не волочился по полу.
Пока горничная заканчивала завязывать шнурки ее корсажа, она сказала себе, что не внешность бы сейчас приводить в порядок, а помыслы. Ей вдруг стало стыдно. Во что же она превратилась? Не утратила ли она своей чести, раз так пылко пожелала вести себя, уподобясь последней шлюхе? Надев личину безутешной скорби, которая, как она посчитала, послужит ей наказанием, Антуанетта, готовая встретить брата Этьена, пошла завтракать.
Гук остался один на один с Франсуа. Сквозь частый переплет окна в комнату проникали квадратики дневного света. К холодному поту, выступившему под одеждой Гука, добавилась горечь во рту, с каждой минутой становившаяся все противней. Он не мог оторвать глаз от горла сеньора, которое обнажили, чтобы тот мог лучше дышать. Это, видимо, помогало, потому что дыхание его было ровным, а лицо утратило бледность и чуть порозовело. Казалось, Франсуа спит. Гук встал, его безжалостно раздирали противоречивые чувства. Он подумал об Альбери и тут же об Антуанетте, с которой охотно переспал бы этим утром, как со служанкой, потом опять об Альбери, а еще об Изабо и оставшейся после нее дочери.
Мысли эти лишь разожгли в нем огонь ненависти, столько лет тлевшей в груди и усилившейся со вчерашнего дня. Всю ночь он размышлял, молил небо не оставлять его наедине с хозяином, таким сейчас уязвимым. Когда желание сжать пальцы на обнаженном горле больного стало столь неодолимым, что невозможно было ему противиться, он едва не выбежал из комнаты. И только вспомнившееся лицо Изабо заставило его опуститься на стул подле больного. Мысленно он уже видел, как руки его неумолимо тянутся к шее Франсуа. Он попытался было воззвать к своей совести, но желание оказалось сильнее. Пальцы его сомкнулись на влажной от испарины коже. Он почувствовал, что больше не сможет помешать им сжаться, сжиматься до тех пор, пока не разлетится в прах прошлое, но движение их замерло, даже не успев начаться.
Франсуа широко открыл глаза и смотрел на него. И тут же чувство страха вонзилось в Гука, но одновременно мощный инстинкт самосохранения принудил его к спокойствию. Желание убить мгновенно отступило перед другой очевидностью: Франсуа понял, что он его ненавидит. Когда же к нему вернулось сознание? В какую игру он играл, чтобы проникнуть в их самые сокровенные намерения?
Все это промелькнуло в его мозгу за долю секунды и тут же созрело решение: ни в коем случае не отнимать рук. Гук лишь подождал, передвигая пальцы, будто нащупывая вену на каждой стороне горла, показывая тем самым, что намерения его самые добрые.
– Ну что, Гук, жить я буду?
Голос Франсуа словно шел издалека, был горловым, обвиняющим и вызывающим. Но простая пальпация уже отрезвила Гука. «Ты не убийца», – нашептывал ему насмешливый голосок. Он заставил себя улыбнуться господину и не стал оправдываться:
– Полагаю, да. Ну и напугали же вы нас, монсеньор, – проговорил он, убирая ладони.
– Не сомневаюсь. Но сейчас я чувствую себя хорошо. К тому же, друг мой, я ужасно голоден!
И, не требуя ответа, он сел на своем ложе. Гук отодвинулся, хотел было запротестовать, убедить его лежать во избежание нового недомогания, но не сделал этого. Что-то в нем подавляло всякую инициативу, что-то вроде неустранимого ощущения опасности.
И в самом деле, сперва Франсуа без труда сел, потом с довольным видом встал, потянулся, разминая затекшие члены, затем подошел к двери и рывком открыл ее, собираясь выйти из комнаты.
И тут он очутился нос к носу с Антуанеттой, возвращавшейся к его изголовью. Увидев его свежим и бодрым, она вскрикнула и мягко повалилась на каменный пол. Франсуа расхохотался и переступил через бесчувственное тело. Гук ошеломленно застыл, а Франсуа бросил ему через плечо:
– Положите ее на кровать и велите принести нюхательные соли, добрейший Гук, моя жена и впрямь слишком чувствительна.
Оставив их, он прошел в зал, крича слугам, что у него со вчерашнего дня крошки во рту не было, и требуя немедленно накрыть стол для пирушки.
Гук глубоко запрятал свой гнев, который заклокотал в набухших на висках венках. Он положил Антуанетту на кровать, где только что лежал Франсуа, потом принес флакон с солями.
Он сел подле нее, ставшей такой хрупкой. «Как она красива и мила», – подумал он, проводя флаконом под ее носом. Антуанетта издала слабый стон, слегка отвернула голову, открыла глаза. Она не знала, зачем Гук склонился над ней, почему так нежно смотрит на нее. Целиком отдавшись сильнейшему ощущению безопасности, излучаемой им надежности, она обвила руками голову прево и привлекла к себе.
Не в силах больше сдерживать себя, Гук прильнул к полуоткрытым зовущим губам со всей страстью отчаявшегося. Это был бесконечно долгий поцелуй, заставивший их забыть обо всем на свете. И лишь тихое покашливание сзади разомкнуло их объятие. Гук резко обернулся.
В проеме двери стоял Антуан де Колонь. Он смущенно и печально смотрел на них.
Мишель де Ностр-Дам ел с завидным аппетитом, хотя и утверждал, что каждый проглоченный кусок вызывает у него тошноту. Матери, не понимающей, почему один кусок курицы должен изгонять другой, он ответил, что считает такой способ единственным, позволяющим избавиться от устойчивого вкуса соли во рту. Она пожала плечами, а он весело подмигнул Филиппусу, который, сидя рядом и в хорошем настроении, ел с неменьшим аппетитом.
– И долго ли мой сын пролежит в постели? – поинтересовалась мать, с отчаянием глядя на жирные пятна от еды на простыне.
– Думаю, дней пять. Надо опасаться инфекции и дать время для заживления затронутых внутренних органов, и…
– Пять дней… – повторила она, не скрывая неудовольствия.
– И прибавь еще десять, а потом можно извлечь нитки из шва, – лукаво добавил Мишель, показывая на пропитавшуюся кровью повязку.
– Столько лежать? – посетовала мать, похоже, больше обеспокоенная предстоящей стиркой, чем судьбой своего сорванца.
– Не бойтесь, дама Рейнер, мы шутим! Завтра, я вам обещаю, Мишель уже будет есть за этим столом.
Он указал пальцем на стол у стены с наваленными на нем трудами по астрологии.
– А что до меня, то, если в обмен за мои заботы вы предоставите мне ваше гостеприимство, я с удовольствием буду есть за общим столом.
Его слова были встречены улыбкой облегчения. «Такая же, как у ее сына, искренняя и открытая», – подумал Филиппус.
– Да будет так, мессир, это меня устраивает. У нас мало денег, чтобы заплатить вам, но…
Филиппус прервал ее:
– Денег не надо, поверьте мне. От общения с вашим сыном я получаю больше удовольствия, чем от бродяжничества… Кров и еда для моего слуги, для меня и корм нашим ослам до полного выздоровления Мишеля – единственные мои условия.
– Да благословит вас Бог! – воскликнула добрая женщина, и схватив его засаленные руки, поцеловала их.
После этого она быстро покинула комнату, бросив на прощанье:
– Да благословит вас Бог!
– Он это уже сделал, – не удержавшись, сказал Филиппус Мишелю, который азартно вгрызался в третью куриную ножку. – Он сделал это, приведя меня сюда.
– Полноте, друг мой, – насмешливо произнес Мишель, – только не станьте набожным, иначе мир потеряет такого ученого, как вы!
– До этого еще далеко! Ой как далеко!
– Лучше уберите от меня это блюдо. Оно начинает мешать переваривать пищу, – поморщился мальчик, отталкивая от себя мясо.
– Ешьте на здоровье, – прыснул Филиппус. – Никогда я не видел, чтобы пациент после операции столько ел. Я уже было начал думать, что мой скальпель плохо действует на желудки. Вы успокаиваете меня, молодой человек.
– Хорошо, что это происходит сегодня, – произнес Мишель тоном, показавшимся Филиппусу не таким беззаботным, как до этого.
Он быстро поставил блюдо на шерстяной разноцветный коврик у кровати.
– Что это значит, Мишель? – забеспокоился он. – У вас есть какие-то дурные видения по поводу меня?
Мишель долго смотрел на него, будто пытаясь что-то рассмотреть внутри врача. Но Филиппус не испытывал ни смущения, ни раздражения. Он терпеливо ждал ответа на свой вопрос. Наконец, пожав плечами, Мишель ответил:
– Только безумец может считать, что знает, что произойдет завтра.
Филиппус почувствовал себя одураченным.
– Вы смеетесь надо мной, друг мой. Доказав вчера, что случайностей не существует, вы хотите, чтобы я вам поверил? Истина в другом, и она вас ставит в тупик.
– Совсем нет, Парацельс, совсем нет, поверьте. Я просто изнурен, к тому же мне тяжело признаться, что мой дар предвидения пасует перед болями в животе, но есть боль худшая, от которой страдаем мы оба – ничтожная гордыня.
Он сморщился, пытаясь перевернуться на бок, и добавил:
– Думаю, мне сейчас лучше немного поспать… Вы можете оставить меня?
Чувствуя, что больной действительно нуждается в отдыхе, Филиппус не стал настаивать. Этот постреленок был прав. Он считал его таким же упрямым гордецом, как и он сам, и в душе обрадовался этому больше, чем всему остальному.
– Мне нужно исследовать вашу мочу. А потом вы сможете выспаться.
– Под кроватью, – ткнул пальцем вниз Мишель.
Филиппус нагнулся и достал фаянсовый горшок. Он откинул простыню и поднес его к пенису мальчика.
– Молите бога, чтобы мать сейчас не вошла, – пошутил Мишель, направляя струю мочи в ночной горшок.
Филиппус подавил смех, чтобы не отвлекать мальчика, которому эта элементарная процедура стоила усилий, потому что в данный момент происходило сдавливание мочевого пузыря и, следовательно, обострялась боль.
Мишель все-таки справился с задачей, комично высунув при этом язык. Затем посоветовал Филиппусу вылить содержимое горшка в отхожее место (в конце коридора) после того, как рассмотрит мочу.
– Все хорошо, – сделал заключение врач, поднимая глаза от горшка, который он поднес к окну. – Моча светлая. Никаких следов послеоперационного кровотечения. Скоро вы запрыгаете, как кролик.
– Тогда расслабьтесь. А впрочем, нет, – сонно поправился Мишель, отяжелевшие веки которого уже смыкались сами собой, – ступайте в трактир на второй улице отсюда с вывеской «Мечта короля»… Там вас ждут… Одна молодая женщина… много денег…
Проговорив это, Мишель с легким похрапыванием провалился в глубокий сон.
Филиппус какое-то время колебался. Стоило ли доверять еще раз словам мальчика или нет? «Много денег…» Что этим хотел сказать Мишель?
Влекомый любопытством, возбуждавшим его ум исследователя, он бесшумно вышел из комнаты. В конце коридора, куда выходили три комнаты членов семьи, находился чуланчик, вход в него был замаскирован простой занавеской. Под отверстием в полу был проложен каменный желоб. Филиппуса приятно поразил исходивший оттуда запах лаванды. В некоторых краях отсутствие гигиены в подобных местах вызывало отвращение. Здесь же, похоже, все регулярно мылось и чистилось, так что ничто не оскорбляло обоняние. Филиппус убедился даже в наличии влажных тряпочек в лохани с водой для подмывания. Именно от нее и пахло лавандой.
Выливая мочу Мишеля в желоб, выходивший в проулок, он с сожалением вспомнил, как, не желая беспокоить хозяев, накануне справил нужду в какой-то канавке за домом. Там были большие крысы, шмыгавшие между ног. Сколько же крыс повидал он на своих дорогах? Этого никто не мог бы сосчитать, но он знал одно: количество их возрастало с каждым днем в его наполненной приключениями жизни. Им вдруг овладел приступ ностальгии, он подумал о своем отце, живущем там, в родной Швейцарии, о своем беззаботном детстве, проходившем в кругу семьи, подобно детству Мишеля в этих стенах. Тот же пыл, та же мечта – послужить ближнему своему.
В Италии он очень хотел повидаться с Леонардо да Винчи, божественным художником и гениальным изобретателем диковинных машин, рассказы о которых он слушал с широко открытыми глазами. Но тот не снизошел до того, чтобы принять его, автор Монны Лизы общался только с могущественными сеньорами и с богачами. А у Филиппуса не было ни гроша. Ничего, кроме жалкой гордыни, как правильно сказал Мишель. «Много денег… Интересно. Нет, определенно, случайностей не существует», – заважничал Филиппус, задергивая за собой занавеску. Проникнувшись этой уверенностью, он спустился по лестнице, взял сумку и вышел из дома.
От яркого солнца защипало глаза. Он подумал, не захватить ли слугу Коришона, которого не видел со вчерашнего дня, потом решил, что справится один. Он встряхнул кошелек, привязанный шелковой нитью под изношенным камзолом. В нем глухо подпрыгнула мелкая монетка – должно хватить на пинту вина. Если та женщина существует и ждет, то он недолго будет искать ее.
Недалеко от двери дома сапожник в своей лавочке заканчивал торговаться с покупателем, пожелавшим купить пару крученых шнуров для починки колчана. Филиппус подождал окончания торга, справился о направлении, в котором надо идти. От сапожника воняло навозом. Он несколько раз заставил повторить вопрос, так как из-за сильного акцента Филиппуса не мог уловить смысла фразы, потом все любезно разъяснил. Довольный, Филиппус удалился от лавочки. Сапожник, должно быть, сам дубил кожи, раз от него так сильно воняло. Для придания мягкости коже обычно использовался помет или навоз. Огибая дом, Филиппус нашел тому подтверждение, он заметил две бочки, над которыми, жужжа, кружилось множество черных мух. Он ускорил шаг, поздравляя себя с тем, что сейчас преддверие зимы, а не лета. Он уже освоился с расположением и жизнью разных деревень и городов, поэтому без труда нашел вывеску «Мечта короля». По дороге, правда, ему приходилось не раз прижиматься к стенам домов, уклоняясь от столкновения с всадниками и повозками.
Запах вина и пива весело защекотал ноздри. Он любил разгульную атмосферу таверн. Там отовсюду слышался смех – от широких стоек до столиков. Филиппус осмотрелся. Единственными молодыми женщинами тут были девицы легкого поведения, бесстыдно предлагавшие свои полуобнаженные груди нахальным рукам и губам.
За одним из столов группа солдат, одетых в цвета местного сеньора, горланила военную песню, им визгливо и фальшиво подпевала полупьяная брюнетка, покачивавшаяся на колене солдата. Она глупо захохотала, когда солдат поймал ее, падающую с колена, за корсаж, из-под которого выскочила пышная грудь.
Филиппус получил немалое удовольствие. Он присел за стол, откуда просматривался зал, и заказал подошедшему трактирщику вина. Солдат уже усадил брюнетку на оба колена и жадно лизал ее отвердевшую от возбуждения грудь под сальные шуточки своих товарищей, кружки которых непрестанно опустошались и вновь наполнялись. Филиппус быстро сообразил, что девица не была пьяна. Она просто и с удовольствием играла роль развратницы, незаметно делая трактирщику знаки пополнять спиртное на столе. Еще до вечера солдаты пропьют свое жалование. Да кому какое до этого дело? Так уж устроен мир. Последняя монетка Филиппуса утонула в кармане передника трактирщика, который даже не удостоил взглядом посетителя, не принесшего ему заметного дохода.
Филиппус, маленькими глотками попивая скверное винцо, больше развлекался, наблюдая за маневрами брюнетки, вовсю кокетничавшей, но соблюдавшей меру. Он знал, что цель игры заключалась в том, чтобы упившиеся солдаты ни на что уже не были способны. Когда они с пустыми карманами окажутся под столом, она набросится на другую жертву.
Филиппус допил свое вино с чувством, что Мишель ошибся. Он было поднялся, чтобы уйти, как вдруг в трактир ворвался какой-то мужчина. Его камзол был в крови.
– Мэтр Люк… – со стоном воззвал он к трактирщику, который при виде его побледнел. – Разбойники… мэтр… разбойники.
Пока он, пошатываясь, шел к стойке, вошел другой мужчина. Он держал на руках обмякшее тело молодой женщины. Руки ее безжизненно висели, с волос капала кровь. Филиппус и бледный трактирщик одновременно подбежали к ней. В зале стало тихо. Опьяневшие солдаты не знали, то ли им куда-то бежать, то ли спрятаться.
– Я врач, – быстро представился Филиппус, рукавом ловко смахивая все с ближайшего стола.
– Как это случилось? – спросил он слугу, аккуратно положившего женщину на стол.
– Она попросила нас сопровождать ее… Она хотела насобирать чабреца, пока его не прихватило морозцем… На нас напали разбойники… Лошади разбежались… Они убили мессира Оливье… Мессир отбивался мечом… Я сплоховал, мэтр… Я споткнулся и ударился головой… Я ничем не мог помочь!
Трактирщик тоже слушал сбивчивый рассказ слуги. При его последних словах он пришел в ярость и звонкой оплеухой повалил несчастного на пол.
Нисколько не обеспокоившись этим, Филиппус заканчивал осмотр, осторожно приподнимая юбки. Трактирщик властно положил руку на его плечо.
– Что это вы делаете?
– Что и должен, мэтр Люк, – ответил Филиппус, не выходя из состояния наигранного безразличия.
– Прочь отсюда, выходите все! – заорал трактирщик, опрокидывая столы и стулья и давая пинка замешкавшимся пьяницам.
Филиппус дождался, пока они остались одни, чтобы действовать без помех. Барышня, судя по всему, была оглушена ударом кинжала, срезавшим с головы кусочек кожи. «Отсюда и кровь, но рана не серьезная», – подумал Филиппус. После того как трактирщик запер дверь, он задрал юбки женщины. Кровь на бедрах подтвердила его опасения.
– Сволочи! – выругался трактирщик, заглядывая поверх его плеча. – Ну и сволочи, – повторил он, явно потрясенный. – Они изнасиловали ее! Они изнасиловали и убили мою девочку!
Филиппус повернулся к нему, дружески похлопал по плечу.
– Она еще жива, дружище.
Мэтр Люк, казалось, не слышал его. Филиппус продолжил:
– Я вылечу ее. Все будет хорошо.
Едва он произнес это, как барышня со стоном повернула к ним голову. Отец порывисто схватил ее руки.
– Не двигайся, ничего не говори. Я займусь тобой, моя красавица.
– Отец, – тихо проговорила она. – У меня очень болит голова. Где я? Что произошло?
– Ты была в лесу… – начал было мэтр Люк, но Филиппус мягко отстранил его.
– Кто вы? – пробормотала она, увидев приближающиеся к ее лицу большие ладони Филиппуса.
Он осмотрел белки глаз, потом шепотом спросил:
– Вы помните, что произошло?
– Ты была в лесу с Оливье и Пандалем, – подсказал отец.
Филиппус строго взглянул на него округлившимися глазами, и пузатенький трактирщик замолчал.
– Да, я была в лесу, – повторила девушка. – Я собирала чабрец, когда… О боже! Разбойники… Они окружили нас! Оливье велел мне бежать. Пандаль побежал за мной. Я запуталась в густых кустах и, кажется, упала. Больше ничего не помню…
– Постарайтесь вспомнить… Что потом?
Девушка, нахмурив брови, силилась припомнить.
– Нет, правда, я больше ничего не помню…
Филиппус облегченно вздохнул. Значит, они ее сперва оглушили, если только сама она не ударилась головой об острый камень. Стало быть, сильной душевной травмы у нее не должно быть.
– А Оливье, – пробормотала она, – он от них убежал?
– Мессир Оливье мертв, мадемуазель, – мягко сказал Филиппус. – Но это еще не все. Вы потеряли сознание, и они этим воспользовались.
– Что вы хотите этим сказать? Что он хочет сказать, отец? – обеспокоилась она, сразу побледнев.
Вместо ответа отец приблизился и прижал ее к своей жирной груди. Девушка разразилась рыданиями. Филиппус старался быть бесстрастным, но это ему плохо удавалось. Он, разумеется, знал, что насилие и убийство были обычным явлением в лесах Европы, и все же не мог сдержать внутреннего рычания всякий раз, когда сталкивался с этим гнусным преступлением. Как ненавидел он этих мерзавцев без чести и совести! «Надо смириться с тем, чему нельзя помешать…» Сколько раз слышал он эту фразу от женщин, выкармливающих бастардов молоком ненависти. Не раз задавался он вопросом, доколе человек будет уподобляться животному.
Когда Филиппус покинул трактир «Мечта короля», маленький городок Сен-Реми-де-Прованс засыпал. Девушка Амелина спокойно спала в своем доме. По просьбе отца он усыпил ее настоем мака, затем перевязал рану на голове. Потом он вычистил влагалище и ввел в матку маленький белый камушек, который вызовет непроизвольный выкидыш. Так что ребенка не будет. Этому он научился у одной знахарки в Египте. В глазах всех честь девушки останется незапятнанной. А трактирщик хорошо заплатил ему за молчание. Сперва Филиппус отнекивался, отказывался от денег, но в конце концов уступил. Случайностей не существовало. Следовало принять этот всемирный закон. И не стоило отказываться от подарков судьбы.
Он быстрым шагом дошел до дома Мишеля, с удовольствием слушая позвякивание золотых экю на груди.
