Текст книги "Жизнь не здесь"

Автор книги: Милан Кундера

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

4

Еще до поступления в школу Яромил умел читать и писать, и мамочка рассудила, что он может пойти сразу во второй класс; в министерстве она добилась особого разрешения, и Яромил, проэкзаменованный специальной комиссией, получил право сесть за парту с теми учениками, что были на год старше его. В школе все восторгались им, так что учебное заведение представлялось ему лишь зеркальным отражением родного дома. В день праздника матерей, когда ученики на школьном торжестве выступали со своими творениями, Яромил взошел на подиум последним и прочитал трогательный стишок о мамах, за что был награжден несмолкаемой овацией родительской аудитории.

Но однажды он обнаружил, что за спиной аплодирующей публики коварно притаилась иная, враждебная ему, публика. Как-то раз он стоял в переполненной приемной стоматолога и среди ожидавших пациентов увидал одноклассника. Когда они вместе подошли к окну и, опершись на него, разговорились, Яромил заметил, что какой-то пожилой господин, приветливо улыбаясь, прислушивается к ним. Это подвигло его спросить одноклассника (он несколько повысил голос, дабы вопрос был услышан всеми), что бы тот делал, если бы стал министром просвещения. Одноклассник не знал, что ответить, и Яромил взялся излагать свои мысли, что для него не составляло труда, ибо стоило лишь повторить суждения, которыми дед регулярно развлекал внука. Так вот: будь Яромил министром просвещения, занятия в школе продолжались бы только два месяца, а каникулы – десять, учителю полагалось бы слушать детей и носить им завтраки от кондитера, и вообще происходило бы много всяких удивительных вещей, о которых Яромил распространялся детально и громогласно.

Потом открылась дверь кабинета, откуда сестра выпроваживала уже обслуженного пациента. Одна дама, держа на коленях полузакрытую книгу и пальцем листая ее в поисках страницы, на которой остановилась, сказала сестре чуть ли не плачущим голосом: «Будьте любезны, уймите этого мальчика. Ужас, что за спектакль он здесь устраивает!»

После Рождества учитель вызывал детей к доске, и они должны были рассказывать другим, что получили под елочку к празднику. Яромил начал перечислять подарки: конструкторы, лыжи, коньки, книжки, но вскоре заметил, что дети смотрят на него не столь сияющими глазами, как он на них, а по большей части – равнодушными и злыми; он остановился и про остальные подарки умолчал.

Нет, нет, не беспокойтесь, мы вовсе не собираемся повторять набившую оскомину историю о богатом сыночке, вызывающем неприязнь у бедных учеников. Ведь в классе были мальчики из более состоятельных семейств, однако они дружно сливались с остальными, и никто их не попрекал богатством. Что же в Яромиле не устраивало одноклассников, что раздражало их, что его отличало от них?

Даже говорить об этом неловко: тут дело было не в богатстве, а в любви его мамочки. Эта любовь оставляла свои следы на всем; она была отпечатана на его рубашке, на прическе, на его словах, на ранце, куда он вкладывал школьные тетради, на книгах, что читал дома для развлечения. Все было для него специально подобрано и подготовлено. Рубашки, которые шила ему бережливая бабушка, больше походили на девичьи блузки, чем на мальчишеские рубашки. Свои длинные волосы ему приходилось подкалывать мамочкиной заколкой, чтобы они не лезли в глаза. В дождь мамочка ждала его у школы с большим зонтом, тогда как ученики разувались и шлепали по лужам.

Материнская любовь ставит на лбу мальчиков клеймо, отпугивающее расположение товарищей. Хотя со временем Яромил и научился это клеймо ловко скрывать, однако после своего славного поступления в школу ему довелось пережить и горький период (продолжался он год или два), когда ребята всласть смеялись над ним и раз-другой шутки ради даже побили его. Но и в самые худшие времена кое-какие товарищи у него все-таки были, и он уже никогда в жизни не забывал их; упомянем о них.

Товарищем номер один был папочка: иногда он брал футбольный мяч (студентом играл в футбол) и ставил Яромила между двумя деревьями; он бил мячом прямо в Яромила, и тот представлял себе, что стоит в воротах и ловит мяч, играя за чехословацкую сборную.

Товарищем номер два был дедушка: он водил Яромила в свои два магазина; в большой магазин аптекарских товаров, которым уже самостоятельно управлял зять дедушки, и в специализированный магазин парфюмерии, где продавщица, миловидная дама, вежливо улыбалась мальчику и давала ему понюхать все духи подряд, так что Яромил рано научился определять различные марки по запаху; он закрывал глаза и заставлял деда подносить ему к носу флакон и нюхал. «Ты гений обоняния», – хвалил его дедушка и Яромил мечтал стать изобретателем новых марок духов.

Товарищем номер три был Алик – взбалмошный песик, с некоторых пор живший на вилле; он был невоспитан и непослушен, но Яромил благодаря ему уносился в прекрасные мечты, представляя песика верным другом, который ждет его на лестнице перед классом, а после школы провожает домой так преданно, что все ребята завидуют ему и хотят идти с ним.

Мечты о собаках стали страстью его одиночества и привели даже к курьезному манихеизму: собаки представляли для него звериное добро,сумму всех естественных достоинств; он воображал себе большие войны собак против кошек (войны с генералами и офицерами, со всем воинским хитроумием, натренированным в играх с оловянными солдатиками) и был всегда на стороне собак, ибо человек всегда должен быть на стороне справедливости.

Яромил много времени проводил в комнате отца с карандашом и бумагой, и собаки стали главным сюжетом его рисунков: это было бесконечное множество эпических сцен, в которых участвовали собаки-генералы, солдаты, футболисты и рыцари. Но поскольку собаки со своей четвероногой статью не могли достаточно хорошо выполнять людские роли, Яромил рисовал их с человеческим телом. Это было великое открытие! Пытаясь нарисовать человека, он сталкивался с серьезными трудностями: ему не удавалось человеческое лицо; зато удлиненная форма песьей головы с пятном на кончике носа получалась у него отлично; так, в силу фантазии и неумения возник странный мир людей с песьими головами, мир персонажей, которых можно было просто и быстро объединять в футбольных матчах, войнах и разбойничьих набегах; Яромил рисовал эти истории целыми сериями, исчеркав ими уйму бумаги.

И только товарищ номер четыре был мальчик; это был одноклассник Яромила, сын школьною привратника, злобного мужичка, часто доносившего директору на учеников; а те потом все вымещали на сыне, сделав его парией класса. Когда одноклассники стали исподволь сторониться Яромила, сын школьного привратника остался его единственным почитателем; и однажды случилось так, что он был приглашен на пригородную виллу. Он обедал у них, ужинал, собирал с Яромилом конструкторы и выполнял с ним домашние уроки. В ближайшее воскресенье папочка взял обоих на футбольный матч; игра была великолепная, великолепен был и папочка, который поименно знал всех игроков, увлеченно комментировал игру, так что сын школьного привратника не спускал с него глаз, и Яромил наполнялся гордостью.

Эта дружба на вид была комична: Яромил всегда тщательно одетый, сын привратника с драными локтями; Яромил с тщательно выполненными заданиями, сыну привратника учение давалось с трудом. И все-таки Яромил чувствовал рядом преданного друга особенно ощутимо еще и потому, что тот был невероятно силен; однажды зимой соученики напали на них, но потерпели поражение; Яромил был горд, что они вдвоем одолели превосходящие силы противника, хотя славу успешной обороны никак нельзя сравнить со славой нападения.

Однажды они вместе шли по пустырям окраины и встретили мальчика, который так сверкал чистотой и был так красиво одет, словно направлялся на школьный бал. «Маменькин сынок», – сказал сын привратника и загородил мальчику дорогу. Задав ему несколько язвительных вопросов, они наслаждались зрелищем его страха. Наконец мальчик набрался храбрости и попытался оттолкнуть их. «Ты что себе позволяешь? Это тебе дорого обойдется!» – вскричал Яромил, до глубины души оскорбленный таким бесцеремонным толчком; сын привратника счел это сигналом и ударил мальчика по лицу.

Интеллект и физическая сила прекрасно дополняют друг друга. Разве Байрон не испытывал преданной любви к боксеру Джексону, который самоотверженно тренировал болезненного лорда во всевозможных видах спорта? «Не бей его, подержи только!» – сказал Яромил товарищу и пошел нарвать пучок крапивы; потом они заставили мальчика раздеться и всего исхлестали крапивой. «Представляешь, какая будет у мамочки радость, что у нее такой жутко красный сыночек?» – говорил при этом Яромил однокласснику, испытывая большое чувство пылкой дружбы к нему, равно как и большое чувство пылкой ненависти ко всем маменькиным сынкам.

5

Но почему, собственно, Яромил оставался единственным ребенком? Разве мамочке не хотелось иметь еще одного?

Как раз наоборот: ей очень хотелось повторить блаженный период первых материнских лет, но супруг всегда приводил уйму доводов, почему рождение второго ребенка надо отложить. И хотя мечта о втором ребенке не ослабевала в мамочке, она все же не осмеливалась настаивать на этом, опасаясь, что супруг снова откажет ей, а отказ явно унизит ее.

Но чем упорнее она заказывала себе говорить о своей материнской мечте, тем больше о ней думала; думала о ней как о чем-то недозволенном, тайном, одним словом – запретном; мысль, что супруг сделает ей ребенка, влекла ее уже не только ради самого ребенка, а приобретала в ее фантазиях раздражающе неприличный характер; поди сюда, сделай мне доченьку,мысленно говорила она мужу, и это звучало для нее весьма скабрезно.

Однажды поздним вечером супруги вернулись от друзей в веселом настроении, и отец Яромила, улегшись возле жены и выключив свет (заметим, что со дня свадьбы он обладал супругой исключительно впотьмах, предпочитая возбуждаться на ощупь, а не глазами), сорвал с нее одеяло и слился с ней. Редкость любовных встреч и предшествующее опьянение сыграли свою роль: она отдалась ему с такой страстью, какой уже давно не испытывала. Мысль, что они вместе делают ребенка,опять захватила ее, и, почувствовав, что супруг близится к вершине наслаждения, она не совладала с собой и в экстазе начала кричать ему: пусть отбросит обычную осторожность, пусть не выходит из нее, пусть сделает ей ребенка, пусть сделает красивую доченьку, и держала его в себе так цепко и судорожно, что ему с силой пришлось высвободиться из нее, дабы увериться, что ее желание не будет исполнено.

Потом, уставшие, они лежали рядом, и мамочка снова прижалась к нему и снова зашептала ему на ухо, что мечтает иметь от него еще одного ребенка; нет, она не хотела больше настаивать на своем, просто хотела, как бы извиняясь, объяснить, почему минуту назад так требовательно и неожиданно (а возможно, и неприлично, она готова это признать) выразила свою мечту; потом пробормотала, что на этот раз наверняка родилась бы доченька и он видел бы в ней свои черты так же, как она видит свои в Яромиле.

И тут инженер сказал ей (впервые со времени свадьбы он напомнил об этом), что никогда не хотел иметь от нее никакого ребенка; и если при первенце пришлось уступить ему, теперь ее очередь уступить; а если ей хочется, чтобы он видел свои черты во втором ребенке, то он уверяет ее: самыми неискаженными он увидит их в том ребенке, который никогда не родится.

Они продолжали лежать рядом, мамочка ничего не говорила, но вскоре разрыдалась и рыдала всю ночь, а супруг так и не дотронулся до нее, разве что бросил ей несколько утешительных фраз, которые не смогли проникнуть даже под самую поверхностную волну ее слез. Ей казалось, что наконец она нее понимает: тот, с кем она живет рядом, никогда ее не любил.

Печаль, в которую она погрузилась, была самой глубокой из всех, что довелось ей изведать. На счастье, вместо супруга пришел утешить ее некто другой: то была История. Недели три спустя после описанной нами ночи супруг получил мобилизационное предписание и отбыл на границу. Война висела в воздухе, люди покупали противогазы и обустраивали в подвалах бомбоубежища. Как за спасительную руку ухватилась мамочка за несчастье своей родины; она с патетической страстью переживала его и долгие часы проводила с сыном, которому красочно описывала происходящее.

Потом великие державы подписали в Мюнхене соглашение, и отец Яромила вернулся из небольшой крепости, захваченной немецкими войсками. С тех пор все сидели внизу в комнате деда и из вечера в вечер обсуждали поступь Истории, которая, как им казалось, до недавнего времени спала (или подстерегала, притворяясь спящей) и вдруг выпрыгнула из укрытия, чтобы в тени ее огромной фигуры все прочее стало невидимым. О, как хорошо было мамочке в этой тени! Чехи толпами бежали из пограничных Судет, Чехия осталась посреди Европы, точно очищенный апельсин, ничем не защищенный, и спустя полгода одним ранним утром на пражских улицах появились немецкие танки, а мамочка при этом неустанно сидела возле солдата, которому не дозволено было оборонять свое отечество, и совершенно забывала, что это тот, кто ее никогда не любил.

Однако и во времена, когда История так неистово бушует, раньше или позже из тени выступают будни и супружеская постель являет себя во всей своей монументальной тривиальности и ошеломительном упорстве. Как-то вечером, когда отец Яромила опять положил руку на мамочкину грудь, мамочка осознала, что тот, кто коснулся ее, был тем же человеком, кто унизил ее. Отодвинув его руку, она тонко намекнула на те грубые слова, которые не так давно он сказал ей.

Она не хотела быть злюкой; своим отказом она хотела лишь выразить, что скромные истории сердец не позволяют забыть о великих историях народов; она хотела дать мужу возможность перечеркнуть его прежние слова и теперь вновь возвысить то, что он унизил тогда. Она верила, что трагедия народа сделала его более чутким, и готова была с благодарностью принять даже легкую ласку в знак покаяния и новой главы их любви. Но увы: супруг, чья рука была отодвинута с груди жены, повернулся на другой бок и довольно скоро уснул.

После большой студенческой демонстрации в Праге немцы закрыли чешские университеты, а мамочка понапрасну ждала, когда супруг снова под одеялом положит ей руку на грудь. Дедушка обнаружил, что миловидная продавщица из парфюмерии вот уже десять лет обкрадывает его, разгневался и умер от апоплексического удара. Чешские студенты были отправлены в вагонах для скота в концентрационные лагеря, а мамочка посетила врача, который сочувственно отнесся к скверному состоянию ее нервов и посоветовал ей поехать отдохнуть. Он сам назвал пансионат на окраине маленького курортного города, окруженного рекой и прудами, к которым летом съезжаются толпы туристов, обожающих воду, рыбную ловлю и катание на лодках. Стояла ранняя весна, и мамочка была очарована мыслью о тихих прогулках у воды. Но потом вдруг испугалась веселой танцевальной музыки: уже подзабытая, она продолжает висеть в воздухе летних ресторанов, как тоскливое воспоминание о лете; мамочка испугалась собственной грусти и поняла, что одна ехать туда не может.

Ах, конечно, мамочка сразу же знала, с кем поедет! Из-за сложных отношений с супругом и желания иметь второго ребенка она в последнее время почти забыла о сыне. Как она была глупа, как вредила самой себе, забывая о нем! Она покаянно склонилась к нему: «Яромил, ты мой первый и второй ребенок», – она прижалась лицом к его лицу и продолжала свою сумасбродную фразу: «Ты мой первый, второй, третий, четвертый, пятый, шестой и десятый ребенок…» – и покрывала все его лицо поцелуями.

6

На перроне встретила их высокая, с прямой осанкой, седовласая дама; рослый крестьянин, подняв два чемодана, понес их к вокзалу, перед которым стояла запряженная черная бричка; мужик сел на козлы, Яромил с мамочкой и высокой дамой разместились на двух противоположных сиденьях, и бричка понесла их по улицам старого города к самой площади, с одной стороны обрамленной ренессансной аркадой, с другой – железным забором, за которым был сад, а в нем старый, обвитый диким виноградом замок; потом они съехали к реке; взору Яромила открылся ряд желтых кабинок, вышка для прыжков в воду, белые столики со стульями, а позади тополя, окаймлявшие реку; потом бричка покатила к опустелым, разбросанным вдоль воды виллам.

У одной из них лошадь остановилась, мужик слез с козел, взял оба чемодана, и Яромил с мамочкой последовали за ним через сад, залу и, поднявшись по лестнице, очутились в комнате, где были две кровати, придвинутые, точно супружеские, одна к другой, и два окна: одно из них оказалось дверью, выходившей на балкон, откуда виднелся сад и в конце его – река. Мамочка подошла к перилам балкона и стала глубоко дышать: «Ах, здесь божественный покой», сказала она и, снова глубоко вдыхая и выдыхая воздух, устремила взор в сторону реки, где качалась привязанная к деревянному мостику красная лодка.

Еще в тот же день за ужином, накрытым внизу в гостиной, мамочка завязала дружбу с одной пожилой четой, занимавшей вторую комнату пансионата, так что потом каждый вечер в гостиной долго шелестел тихий разговор; Яромил всем нравился, и мамочка с удовольствием выслушивала его болтовню, идеи и сдержанное бахвальство; да, сдержанное:Яромил уже никогда не забудет даму в приемной врача и постоянно будет искать щит, за которым мог бы спрятаться от ее злого взгляда; разумеется, он не переставал жаждать восторга окружающих, но научился достигать его лаконичными фразами, произносимыми простосердечно и скромно.

Вилла в тихом саду, темная река с привязанной лодкой, пробуждавшей мечты о долгом плавании, черная бричка, время от времени подъезжавшая к вилле и увозившая из нее высокую даму, подобную графиням из книжек о замках и дворцах, опустелая купальня, на которую можно было сойти прямо из брички, как переходят из столетия в столетие, из сна в сон, из книги в книгу, ренессансная площадь с узкой аркадой – за ее колоннами фехтовали рыцари; вот мир, в который вступил очарованный Яромил.

К этому прекрасному миру принадлежал и мужчина с собакой; впервые они увидели его недвижно стоявшим на берегу реки и смотревшим на волны; он был в кожаном пальто, рядом с ним сидела черная овчарка; в своей оцепенелости оба казались фигурами с другой планеты. В следующий раз они встретили его на том же месте; мужчина (опять же в кожаном пальто) бросал палки, а собака приносила их назад. Когда они встретили его в третий раз (декорация была та же: тополя и река), мужчина спокойно поклонился мамочке, а потом, как выяснил любознательный Яромил, еще долго оглядывался. На другой день, возвращаясь с прогулки домой, они увидали у входа на виллу черную овчарку. Войдя в залу и услыхав из глубины дома разговор, они ничуть не усомнились в том, что мужской голос принадлежит хозяину собаки; любопытствуя, они остановились в зале и, озираясь по сторонам, разговаривали, пока из одной комнаты не вышла владелица пансионата.

Мамочка указала на собаку: «А где ее хозяин? Мы всегда встречаем его на прогулке». – «Это учитель рисования в здешней гимназии». Мамочка обронила, что ей было бы интересно поговорить с учителем, ибо Яромил любит рисовать и ей хотелось бы знать мнение профессионала. Владелица пансионата представила мужчину мамочке, а Яромил побежал наверх в комнату за своим альбомом.

Потом они сидели в гостиной все четверо, владелица пансионата, Яромил, хозяин собаки, просматривавший рисунки, и мамочка, сопровождавшая этот просмотр своими комментариями: она рассказывала, как Яромил всегда твердил, что рисовать пейзажи и натюрморты ему неинтересно, а интересны лишь сцены в действии; и в самом деле, ей кажется, что в его рисунках присутствуют необычайная живость и движение, хотя непонятно, почему все персонажи этих сцен люди с псиными головами; возможно, рисуй Яромил настоящие человеческие фигуры, его работы имели бы некую ценность, а так, увы, она не уверена, есть ли во всей этой затее мальчика какой-либо смысл.

Хозяин собаки просмотрел рисунки с удовольствием; потом заявил, что именно это сочетание звериной головы и человеческого тела на рисунках завораживает его. Это фантастическое сочетание – не просто случайная находка, но, как свидетельствует множество сцен, нарисованных мальчиком, навязчивый образ, который коренится в непостижимых глубинах его детства. И мамочка не должна судить о таланте ребёнка лишь по умению изображать внешний мир, чему может научиться каждый; главное, что захватило его как художника на рисунках мальчика (этим он дал понять что преподавание для него лишь неизбежное зло заработка на жизнь), – это оригинальный внутренний мир, который выплескивается на бумагу.

Мамочка с радостью выслушивала похвалы мужчины, владелица пансионата гладила Яромила по волосам, утверждая, что у него впереди большое будущее, а Яромил, глядя при этом под стол, заносил в память все, что слышал. Художник сказал, что со следующего года переходит в пражскую гимназию и будет рад, если мамочка покажет ему дальнейшие работы сына.

Внутренний мир! Это были великие слова, и Яромил выслушивал их с несказанной радостью. Он никогда не забывал, что еще в пятилетнем возрасте считался исключительным ребенком, не похожим на других детей; да и поведение однокашников, смеявшихся над его ранцем или рубашкой, неизменно подтверждало (пусть горько) его инакость. Но до сих пор его особенность была для него чем-то пустым и неопределенным: то ли непостижимой надеждой, то ли непостижимым проклятием; теперь, однако, она получила свое название: оригинальный внутренний мир; и название сразу же обрело вполне определенное содержание: рисунки людей с песьими головами. При этом Яромил хорошо знал, что на открытие, вызывавшее удивление, набрел он по воле случая, лишь поскольку не умел рисовать человеческое лицо; это привело его к туманной мысли, что особенность его внутреннего мира коренится не в каком-либо трудоемком усилии, а во всем, что непроизвольно и случайно мелькает в мозгу; и это ему дано как дар свыше. С тех пор он гораздо внимательнее относился к своим открытиям, немало удивляясь им. Так, например, его посетила мысль, что, когда он умрет, мир, в котором он живет, перестанет существовать. Эта мысль поначалу просто пронеслась в голове, но он, осведомленный о своей оригинальности, на этот раз не дал ей ускользнуть (как многим прежним мыслям); тотчас уцепившись за нее, он стал наблюдать и разглядывать ее со всех сторон. Он шел вдоль реки; порой закрывал глаза и спрашивал себя, существует ли река, в то время как его глаза закрыты. Разумеется, всякий раз, когда он открывал их, река текла, как прежде, но удивительно: этим она не могла доказать Яромилу, что текла здесь и тогда, когда он не видел ее. Это казалось ему бесконечно занятным, и своему наблюдению он предавался не менее половины дня, а потом рассказал о нем мамочке.

Чем дальше их пребывание в пансионате близилось к концу, тем большее блаженство доставляли им беседы. Теперь, когда вечерело, они ходили вместе на прогулку, сидели на берегу на полусгнившем деревянном мостике и, держась за руки, смотрели на волны, где качалась большая луна. «Ах, до чего красиво», – вздыхала мамочка, и сыночек, глядя на круг воды, освещенный луной, грезил о долгом пути реки; и тогда мамочка подумала о пустых днях, в какие она вот-вот вернется, и сказала: «Мальчик, моя душа полна печали, которую тебе никогда не понять». Но, увидав в глазах сына, как ей показалось, большую любовь и желание постичь ее, она испугалась: как можно поверять ребенку свои женские горести. Но эти понимающие глаза одновременно и притягивали ее, как порок. Они лежали рядом на супружеской кровати, и мамочка вспомнила, что она вот так же лежала с ним до его шестилетия и была тогда счастлива; и подумала: это единственный мужчина, с которым она счастлива в супружеской постели; эта мысль тотчас рассмешила ее, но, снова встретив его нежный взгляд, она решила, что этот ребенок не только способен отвлечь ее от всего огорчительного (дать ей радость забвения),но и внимательно слушать ее (стало быть, дать ей радость понимания).«Моя жизнь, знай, скудна любовью», – сказала она ему в тот раз; а в другой – и вовсе: «Как мама, я счастлива, но, кроме того, что я мама, я еще и женщина».

Да, эти недосказанные откровения притягивали ее, как прегрешение, и она сознавала это. Когда он однажды неожиданно ответил ей: «Мамочка, я уже не такой маленький, я понимаю тебя», у нее сердце оборвалось. Мальчик, конечно, ничего конкретного не имел в виду и хотел лишь сказать, что способен разделить с мамочкой любую печаль, тем не менее произнесенные им слова были многозначительны, и мамочка заглянула в них как во внезапно разверстую пропасть, пропасть запрещенной задушевности и недозволенного понимания.