Текст книги "Жизнь не здесь"

Автор книги: Милан Кундера

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

18

(С Ксавером никогда не могло такого случиться, ибо у Ксавера не было ни матери, ни отца, а не иметь родителей – первая предпосылка свободы.

Но поймите правильно, речь не идет о потере родителей. У Жерара Нерваля умерла мать, когда он был младенцем, но, несмотря на это, он всю жизнь жил под взглядом ее прекрасных очей.

Свобода начинается не там, где родители отвергнуты или похоронены, а там, где их нет.

Там, где человек появляется на свет, не ведая от кого.

Там, где человек появляется на свет из яйца, оброненного в лесу.

Там, где человек выплюнут с небес на землю и ставит свою ногу на мир без всякого чувства благодарности.)

19

То, что родилось в течение первой недели любви Яромила со студенткой, был он сам; он услышал о себе, что он эфеб, что он красив, что он умен и что наделен фантазией; он узнал, что очкастая девушка любит его и боится минуты, когда он покинет ее (якобы в ту минуту, когда вечером они расстаются у ее дома, она, провожая его взглядом и видя, каким легким шагом он уходит, представляет себе, что именно это его истинный образ: образ мужчины, который удаляется, ускользает, исчезает…). Наконец он нашел свой образ, который так долго искал в своих двух зеркалах.

Первую неделю они виделись ежедневно: четыре раза вместе отправлялись вечером на долгую прогулку по городским кварталам, один раз были в театре (сидели в ложе, целовались, не обращая внимания на сцену) и дважды в кино. На седьмой день они снова пошли прогуляться: была зима, холодно, он лишь в легком пальтеце, под пиджаком – никакой жилетки (серая вязаная жилетка, которую мамочка заставляла его надевать, казалась ему подходившей разве что для какого-нибудь деревенщины), на голове ни шляпы, ни шапки (потому как развевавшиеся волосики, когда-то ненавистные, очкастая девушка уже на второй день похвалила, утверждая, что они такие же неподатливые, как и он сам), а поскольку на его гольфе была растянута резинка и он все время сползал по икре к башмаку, на нем были лишь полуботинки и короткие серые носки (их несоответствия цвету брюк он не заметил, ибо в тонкостях элегантности не разбирался).

Встретившись около семи, они направились к окраине города, где на пустырях скрипел снег под ногами и где они могли остановиться и целоваться… Покорность ее тела захватывала Яромила. До сих пор его прикосновения к девушкам походили на длинный путь, при котором он постепенно достигал отдельных этапов: долго длилось, пока девушка разрешала себя поцеловать, долго длилось, пока он отваживался положить руку ей на грудь, а коснувшись ее бедер, считал, что зашел слишком далеко, – ведь такого с ним еще не бывало. Но на этот раз уже с первой минуты произошло нечто неожиданное: студентка была в его объятиях совсем беспомощной, беззащитной, ко всему готовой, он мог трогать ее, где хотел. Он воспринимал это как великое признание любви, но это и смущало его, поскольку он не знал, что делать с такой нежданной свободой.

И в этот день (на седьмой день) девушка обмолвилась, что ее родители часто уезжают из дому и что она будет рада, если сможет пригласить Яромила к себе. После ослепительного взрыва этих слов настала долгая тишина; оба понимали, что означала их встреча в пустой квартире (напомним еще раз, что очкастая девушка в объятиях Яромила и не думала ничему сопротивляться); итак, они молчали, и только после долгой паузы девушка тихим голосом произнесла: «Я думаю, в любви не существует никаких компромиссов. Любить – значит отдавать себя целиком».

Яромил всей душой одобрил это заявление, ведь и для него любовь означала все, но он не знал, что ему ответить; вместо ответа он остановился, патетически устремил на девушку глаза (не сознавая даже, что темно и патетичность взгляда в темноте плохо различима) и стал ее бешено целовать и обнимать.

После четверти часа молчания девушка вновь разговорилась и сообщила ему, что он первый мужчина, которого она когда-либо приглашала к себе; у нее, дескать, среди мужчин много товарищей, но все они только товарищи; они привыкли к этому и в шутку даже называют ее каменной девой.

Яромил рад был услышать, что ему доведется стать первым любовником студентки, но одновременно чувствовал и волнение; он был уже много наслышан о любовном акте и знал, что лишить женщину девственности вообще-то считается делом нелегким. И потому сам никак не мог поддержать разговорчивость студентки, неожиданно оказавшись за пределами настоящего; своими мыслями он пребывал исключительно в радостях и тревогах того великого обещанного дня, с которого, по сути (в те минуты неотступно вертелась в голове знаменитая мысль Маркса о предыстории и истории человечества), начнется собственная история его жизни.

Много они не разговаривали, но ходили по улицам долго; с наступлением вечера усилился мороз, который все ощутимее пробирал плохо одетое тело Яромила. Он предложил девушке зайти куда-нибудь посидеть, но они слишком удалились от центра города, и в округе не было ни одного кабачка. Он вернулся домой промерзшим до мозга костей (в конце прогулки он с трудом сдерживал себя, чтобы не стучать зубами), а проснувшись утром, почувствовал боль в горле. Мамочка поставила ему градусник и обнаружила у него жар.

20

Больное тело Яромила лежало в постели, в то время как его душа обреталась в великом вожделенном дне. Образ этого дня, с одной стороны, складывался из абстрактного счастья, с другой – из конкретных забот. Ведь Яромил вообще не мог представить себе во всех определенных подробностях, что значит любить женщину; он только знал, что это требует подготовки, искусства и знаний; он знал, что за спиной плотской любви ухмыляется грозящая беременность, но знал также (одноклассники без конца говорили про это), что есть от нее и защита. В тогдашнюю варварскую пору мужчины (подобно рыцарям, надевавшим перед битвой доспехи) натягивали на свою ногу любви прозрачный носок. Обо всем том Яромил был теоретически богато осведомлен. Но как достать такой носок? Яромил никогда не смог бы преодолеть стыд, чтобы сходить за ним в аптеку! И где, собственно, надо его натягивать, чтобы девушка не заметила? Носок казался ему чем-то ужасным, он бы не вынес, узнай о нем девушка! А может, носок надевается уже заранее, дома? Или надо подождать, когда он будет стоять перед девушкой в чем мать родила?

На такие вопросы ответа не находилось. У Яромила под рукой не было никакого носка, чтобы потренироваться, но он дал себе слово любой ценой достать его и научиться натягивать. Понимал, что быстрота и ловкость играют в этом деле огромную роль, а их никак не обрести без сноровки.

Мучили его и другие вещи: что такое, собственно, любовный акт? Что человек испытывает при нем? Что пронизывает его тело? Не жуткое ли это наслаждение, если человек при нем кричит и теряет над собой власть? Не становится ли он посмешищем, испуская такой крик? И как долго длится такое дело? О боже, можно ли вообще решиться на что-либо подобное без подготовки?

Яромил до сих пор не знал, что такое мастурбация. Он усматривал в этом занятии нечто недостойное, чего настоящий мужчина должен избегать; он чувствовал себя предназначенным для большой любви, но не для онанизма Однако как справиться с большой любовью, если не пройти определенной подготовки? Яромил понял, что мастурбация и есть та самая неизбежная подготовка, и перестал испытывать к ней столь принципиальное отвращение: она уже не казалась ему жалким намеком на плотскую любовь, а неизбежным путем к ней. Она стала не признаком нужды, а ступенью, по которой поднимаются к богатству.

И вот он совершил (при температуре в тридцать восемь градусов и две десятых) свою первую имитацию любовного акта, которая удивила его тем, что продолжалась очень недолго и не заставила его кричать от наслаждения. Он был разочарован и ублаготворен одновременно; в последующие дни он повторил свой опыт еще несколько раз, но не пришел ни к каким новым открытиям; правда, он убеждал себя, что таким способом набирается все большей и большей уверенности, дабы однажды предстать перед любимой девушкой без всякой боязни.

Шел уже, верно, четвертый день, как он лежал в постели с обвязанным горлом, когда вдруг ранним утром пришла к нему бабушка и сказала: «Яромил! Внизу жуткая паника!» – «А что случилось?» – спросил он, и бабушка объяснила ему, что внизу у тетки по радио передали, что произошла революция. Яромил, вскочив с постели, кинулся в соседнюю комнату. Включил приемник и услышал голос Клемента Готвальда.

Он быстро понял, в чем дело; в последние дни он часто слышал о том (хотя это и не особенно интересовало его, ибо, как мы знаем, у него были заботыповажнее), что министры, не поддерживающие коммунистов, угрожают коммунисту Клементу Готвальду, председателю правительства, подать в отставку. И Яромил слышал сейчас голос Готвальда, который раскрывал переполненной Староместской площади имена предателей, желавших заблокировать коммунистическую партию и тем самым преградить народу путь к социализму; он призывал народ настаивать на отставке министров и повсеместно приступать к созданию новых революционных органов власти под руководством коммунистической партии.

Из старого радиоприемника рвались слова Готвальда, смешанные с гулом толпы, возбуждавшим и восхищавшим Яромила. Он стоял в пижаме, с обвязанным горлом, в бабушкиной комнате и кричал: «Наконец! Это было неминуемо! Наконец!»

Бабушка была не очень уверена, оправдан ли восторг Яромила. «Ты в самом деле уверен, что это хорошо?» – обеспокоенно спрашивала она. «Конечно, бабушка, хорошо! Замечательно!» Он обнял ее, а потом взволнованно стал ходить по комнате; он думал: толпа, собравшаяся на старой пражской площади, метнула в небеса сегодняшнюю дату, которая, как звезда, будет лить негасимый свет долгими веками; и как досадно, тут же подумалось ему, что столь великий день он проводит дома с бабушкой, а не на улице с людьми.

Но прежде чем он успел додумать эту мысль, распахнулась дверь и появился дядька; разъяренный до покраснения, он кричал: «Вы слышите? Что за курвы! Вот курвы! Это настоящий путч!»

Яромил смотрел на дядьку, которого всегда ненавидел вместе с его женой и спесивым сыном, и ему казалось, что настала минута его торжества. Они стояли друг против друга, у дядьки позади была дверь, у Яромила – радио, которое связывало его со стотысячной толпой; он и говорил теперь с дядькой, как сто тысяч могут разговаривать с одиночкой. «Это не путч, это революция!» – сказал он.

«Иди в задницу со своей революцией, – сказал дядька. – Чего проще делать революцию, когда у тебя за спиной армия, полиция и еще одна великая держава».

Когда Яромил услышал дядькин самоуверенный голос, обращенный к нему как к несмышленышу, ненависть ударила ему в голову: «Армия и полиция хотят помешать нескольким негодяям снова поработить народ».

«Ты придурок, – сказал дядька, – коммунисты уже и сейчас сосредоточили в своих руках большую часть власти, а этот путч устроили для того, чтобы захватить всю. Черт побери, я всегда знал, что ты придурочный выродок».

«А я тоже знал, что ты эксплуататор и что рабочий класс однажды свернет тебе шею».

Последнюю фразу Яромил произнес злобно и не раздумывая; однако мы остановимся на ней: он использовал слова, которые часто можно было встретить в коммунистической прессе или услышать из уст коммунистических ораторов, но до сих пор они скорее внушали ему отвращение, как и все избитые фразы Он всегда считал себя прежде всего поэтом и потому даже в своих революционных выступлениях не желал отказываться от свойственного ему лексикона. И вот, нате вам, вдруг выдал: «рабочий класс свернет тебе шею».

Да, удивительное дело: именно в минуту возбуждения (то есть в минуту, когда человек действует непроизвольно и тем самым наружу выступает его естественное я) Яромил отказался от своего языка и предпочел стать медиатором кого-то другого. Но сделал он это не с кондачка, а с чувством глубочайшего удовлетворения; ему казалось, что он часть тысячеголовой толпы, что он одна из тысячи голов дракона марширующего народа, и это восхищало его. Он вдруг почувствовал себя сильным и безбоязненно смеющимся в лицо человеку, перед которым еще вчера стыдливо краснел. И именно грубая простота изреченной фразы (рабочий класс свернет тебе шею) наполнила его радостью, ибо приобщала его к тем потрясающе простым парням, кому смешны всякие церемонии; их мудрость в том, что они хотят постичь сущность вещей, которая вызывающе проста.

Яромил (в пижаме и с обвязанным горлом), расставив ноги, стоял перед радио, гремевшим позади него оглушительными аплодисментами, и ему казалось, что этот рев вступает в него и раздувает его, так что теперь он возвышается над своим дядькой как несокрушимое дерево, как смеющаяся скала.

А дядька, который считал Вольтера изобретателем вольт, подошел к Яромилу и влепил ему пощечину.

Яромил ощутил жгучую боль на лице. Он знал, что унижен, но, чувствуя себя большим и могучим, как дерево или скала (сзади по радио по-прежнему звучали тысячи голосов), хотел броситься на дядьку и ответить ему тем же. Но решился он на это не сразу – дядька успел повернуться и уйти.

Яромил без устали кричал: «Он у меня тоже получит! Вот прохвост! Он у меня тоже получит!» и двинулся к двери. Однако бабушка, схватив его за рукав пижамы, упросила никуда не ходить, и Яромил, повторив лишь несколько раз вот прохвост, вот прохвост, вот прохвост,пошел и улегся в постель, откуда около часу назад встал, расставшись со своей виртуальной любовницей. Теперь он уже не мог думать о ней. Он видел только дядьку, чувствовал его пощечину и без конца упрекал себя, что не сумел вовремя поступить как мужчина; он упрекал себя так безжалостно, что расплакался, орошая подушку слезами ярости.

В конце дня домой вернулась мамочка и с ужасом стала рассказывать, что в их канцелярии уже уволили директора, которого она безгранично уважала, и что все некоммунисты боятся ареста.

Яромил приподнялся в постели на локте и страстно включился в дебаты. Стал объяснять мамочке, что происходящее – это революция, а революция – лишь короткий период, когда необходимо прибегнуть к насилию, чтобы быстро возникло общество, в котором уже не будет никакого насилия. Мамочка должна это понять!

Мамочка также горячо включилась в дебаты, но Яромил умело опровергал ее возражения. Он говорил о том, как нелепо господство богатых, все это общество предпринимателей и торговцев; он не преминул ловко напомнить мамочке, что и она в своей семье страдала от этих людей; напомнил мамочке и о спесивости ее сестры, и о невежестве зятя.

Мамочка заколебалась, и Яромил был рад успеху своих слов; ему казалось, что он отомстил за пощечину, полученную несколько часов назад; но когда вновь вспомнил о ней, гнев еще пуще обуял его, и он сказал: «Именно сегодня, мамочка, я решил вступить в коммунистическую партию».

Уловив в мамочкиных глазах неодобрение, он стал развивать свою позицию далее; он говорил, что стыдится, поскольку не сделал этого раньше, что только отягощающее наследство дома, где он вырос, отделяет его от тех, к которым он давно принадлежит.

«Стало быть, ты жалеешь о том, что родился здесь и что я твоя мать?»

Мамочкин голос звучал так трогательно, что Яромил должен был уверить ее, что она недопоняла его; он считает, что мамочка, такая, какая она по своей сути, вообще не имеет ничего общего ни со своей сестрой, ни с обществом богатеев.

Но мамочка сказала: «Если ты любишь меня, не делай этого. Ты же знаешь, что моя жизнь с зятем – сущий ад. Если ты вступишь в коммунистическую партию, нам здесь с ним несдобровать. Одумайся, прошу тебя!»

Плаксивая жалость сжала горло Яромила. Вместо того, чтобы вернуть дядьке пощечину, он сейчас получил от него вторую. Он повернулся на другой бок, и мамочка вышла из комнаты. Тут он снова расплакался.

21

Было шесть часов вечера, студентка встретила его в белом переднике и повела в опрятную кухоньку. Ужин был самый обыкновенный: яичница с нарезанной колбасой, но это был первый ужин, приготовленный Яромилу женщиной (не считая мамочки и бабушки), так что он ел его с гордым ощущением мужчины, о котором позаботилась возлюбленная.

Потом они пошли в соседнюю комнату; там был круглый стол красного дерева, покрытый вязаной скатертью, на которой, точно гиря, стояла массивная стеклянная ваза; на стене висели отвратительные картины, а в углу стояла тахта со множеством раскиданных подушечек. Для этого вечера все было оговорено и обещано, так что сейчас оставалось лишь опуститься в мягкие волны подушек; но, как ни удивительно, студентка уселась на твердый стул за круглый стол, а он напротив нее; сидя на этих твердых стульях, они о чем-то долго-долго говорили, и Яромила уже начинала охватывать тревога.

Он знал, что в одиннадцать часов обязан быть дома; хотя он и просил у мамочки разрешения провести всю ночь в гостях (придумал, что одноклассники устраивают какое-то торжество), но наткнулся на столь строгий отказ, что уже не решался настаивать и надеялся лишь на то, что пять часов, простирающихся между шестью и одиннадцатью, окажутся достаточно объемным временем для его первой любовной ночи.

Однако студентка говорила без умолку, и пространство пяти часов катастрофически сужалось; говорила она о своей семье, о брате, который когда-то пытался покончить собой из-за несчастной любви; «На мне лежит эта печать. Не могу, как другие девушки. Не могу легко относиться к любви», – сказала она, и Яромил почувствовал, что эти слова могут отяжелить обещанную плотскую любовь гирями серьезности. Он встал со стула, склонился над ней и сказал очень проникновенным голосом: «Я понимаю тебя, да, я понимаю тебя», потом поднял ее со стула, подвел к тахте и усадил на нее.

Потом они целовались, гладили и ощупывали друг друга. Продолжалось это непомерно долго, и Яромил подумал о том, что, пожалуй, пришла пора раздевать девушку, но, никогда не делая этого, он не знал, с чего начать. Прежде всего не знал, надо ли выключить свет. Согласно всем сведениям, полученным им о подобных ситуациях, он считал, что свет лучше выключить. Кстати сказать, в кармане пиджака у него лежал пакетик с прозрачным носочком, и для того, чтобы надеть его в нужную минуту тайно и неприметно, обязательно нужна была темнота. Но мог ли он решиться посреди нежностей встать и подойти к выключателю, не говоря уж о том, что это казалось ему (не надо забывать о его хорошем воспитании) довольно наглым, ведь он был в чужой квартире и скорее хозяйке полагалось бы повернуть выключатель. Наконец он осмелился робко спросить: «Может, нам выключить свет?»

Но девушка сказала: «Нет, нет, прошу тебя, не надо». И Яромил не знал, должно ли это означать, что девушка не хочет темноты и, стало быть, не хочет отдаваться любви, или хочет отдаваться любви, но вовсе не в темноте. Он мог бы спросить ее об этом, но стеснялся громко назвать словами то, о чем думал. Потом он снова вспомнил, что в одиннадцать часов должен быть дома, и постарался преодолеть робость; он расстегнул первую женскую пуговичку своей жизни. Пуговичка была на белой блузке, и он расстегивал ее в трепетном ожидании, что скажет девушка. Она ничего не сказала. Расстегнув все пуговички, он вытащил из юбки нижний край блузки, а потом и совсем снял ее.

Теперь девушка лежала на подушках в одной юбке и бюстгальтере, и удивительное дело: если за минуту до этого она жадно целовала Яромила, то после того, как он снял с нее блузку, была словно одурманена; она не двигалась и лишь слегка выпячивала грудь, как гордо выпячивают ее осужденные на смерть навстречу ружейным стволам.

Яромилу ничего не оставалось, как раздеть девушку до конца; сбоку юбки он нащупал молнию и расстегнул ее; идиот, он не подозревал о крючке, которым юбка застегивалась на поясе, и минуту-другую старательно, но тщетно пытался стянуть юбку с бедер вниз; девушка, выпячивая грудь навстречу невидимой расстрельной команде, не помогала ему, вероятно, даже не замечая его трудностей.

Ах, пропустим каких-нибудь четверть часа Яромиловых мук! Наконец ему удалось обнажить студентку полностью. Увидев, как покорно она вытянулась на подушках навстречу столь давно ожидаемой минуте, он понял, что отступать некуда и придется раздеться самому. Но яркий свет люстры мешал Яромилу раздеться. И вдруг к нему пришла спасительная идея: рядом с гостиной он заметил спальню (старомодную спальню с супружескими кроватями); света там не было; в темноте можно будет раздеться и еще прикрыться одеялом.

«Может, пойдем в спальню?» – спросил он робко.

«Почему в спальню? Зачем тебе спальня?» – засмеялась девушка.

Трудно сказать, почему она смеялась. Смех был необъяснимый, случайный, растерянный. Но Яромила он ранил; он испугался, что брякнул что-то нелепое, что его предложение перейти в спальню выдало его смешную неопытность. Он вмиг ощутил себя в полном одиночестве; он был в чужой комнате под испытующим светом люстры, которую он не посмел погасить, с чужой, потешавшейся над ним женщиной.

И тут он понял, что любви между ними сегодня не будет; чувствуя себя обиженным, он молча сидел на тахте; сожалея о несбывшемся, он одновременно испытывал облегчение: уже не надо раздумывать, погасить свет или оставить и как ему раздеться; и радовался, что это не его вина; нечего было ей так глупо смеяться.

«Что с тобой?» – спросила она.

«Ничего», – сказал Яромил, понимая, что начни он объяснять девушке причину своей обиды, он выставит себя совсем в смешном свете. Поэтому он овладел собой, поднял ее с тахты и стал вызывающе оглядывать (желая быть хозяином положения, считал, что тот, кто оглядывает, повелевает тем, кого оглядывают); потом он сказал: «Ты красивая».

Девушка, поднятая с тахты, на которой до сих пор лежала в оцепенелом ожидании, вдруг почувствовала себя как бы освобожденной; сделалась опять говорливой и самоуверенной. Ее вовсе не смущало, что юноша оглядывает ее (возможно, она считала, что тот, кого оглядывают, повелевает тем, кто оглядывает), и, чуть повременив, спросила: «Я красивее обнаженная или одетая?»

Существует несколько классических женских вопросов, с которыми каждый мужчина встречается в жизни, и школе полагалось бы подготовить к ним юношей. Но Яромил, как и все мы, посещал плохие школы и не знал, что ему ответить; старался отгадать, что девушка хочет услышать; но попал в затруднительное положение: девушка появляется на людях прежде всего одетой, и потому, чтобы доставить ей радость, надо сказать, что она красивее в платье; с другой стороны, нагота есть некое состояние телесной правды, и потому ей было бы гораздо приятнее услышать от Яромила, что обнаженная она красивее. «Ты красивая и обнаженная и одетая», – сказал он, но студентка таким ответом нисколько не удовлетворилась. Она стала прыгать по комнате, демонстрируя себя юноше и принуждая его ответить ей без околичностей. «Я хочу знать, какой я тебе нравлюсь больше».

На вопрос, уточненный таким образом, отвечать было уже легче: поскольку окружающие знают ее только одетой, еще минуту назад ему казалось бестактным сказать, что в платье она менее красива, чем обнаженная; но если она спрашивает его субъективное мнение, он смело может сказать ей, что лично ему она больше нравится обнаженной, давая ей тем понять, что любит ее такой, какая она есть, ее самое, а все, что добавлено к ней, ему безразлично.

Судя по всему, он рассудил неплохо: студентка, услышав, что она красивее обнаженной, восприняла это весьма положительно, до его ухода она уже не стала одеваться, несколько раз поцеловала его и на прощанье (было без четверти одиннадцать, мамочка будет довольна) в дверях шепнула ему на ухо: «Сегодня я узнала, что ты любишь меня. Ты очень хороший, ты правда любишь меня. Да, так было лучше. Давай еще побережем то, что есть, давай еще порадуемся тому, что нас ждет».