Текст книги "Турмс бессмертный"

Автор книги: Мика Тойми Валтари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 38 страниц)

Ладонь его вновь пробудила во мне чувство, будто я давно его знаю.

– Наверное, все мы рабы своей судьбы, Микон, – начал я издалека. – Ты тот человек, который нужен нам на судне. И если я укажу на тебя, то наши люди не остановятся перед тем, чтобы, оглушив, забрать тебя силой.

Ни один мускул не дрогнул у него на лице. Сверля меня взглядом, он спросил:

– Зачем же ты тогда предостерег меня? Кто ты такой? Ты не похож на грека.

И в испытующем его взгляде таилась такая неодолимая сила, что, повинуясь ей, мои руки сами собой вытянулись вверх, к тонкой золотистой полоске молодого месяца.

– Я и сам не знаю, зачем я сделал это, – сказал я честно, – да и кто я такой – тоже… Я знаю лишь одно: наше время пришло, и нам обоим пора в путь.

– Тогда идем! – засмеялся он и, взяв меня под руку, привел прямо к Дионисию.

– Ты не хочешь ни с кем попрощаться? Собрать вещи, одежду? – спросил я в изумлении.

– Не люблю проводы и сборы, – отрезал он. – Все это лишние хлопоты.

– Верно сказано! – вмешался Дионисий. – Если ты пойдешь со мной добром, получишь куда больше, чем оставляешь здесь.

Микон покачал головой.

– Добром или силой – не все ли равно? Чему быть, того не миновать, и изменить я ничего не в силах.

И он поднялся вместе с нами на корабль. Дионисий приказал свистать всех наверх, и три наши судна вышли на веслах в спокойное, багрового оттенка море. Молодой месяц – спутник безжалостной юной богини – освещал нам путь.

4

Берег остался далеко позади. Мы были в открытом море. Гребцы на последнем издыхании со стоном ловили ртом воздух; других рвало всей той сытной снедью, которой они так хорошо подкрепились на острове. Они поносили Дионисия, вопя, что, мол, вся эта гонка – чистое безумие, ведь добрый моряк всегда держится берега, а главное – знает, куда плывет. Они же только дерутся и гребут, потом снова дерутся и снова гребут – и так до беспамятства. Их ладони стерлись до крови, а спины ломит, несмотря на тростниковые подстилки на скамьях их финикийских кораблей. Мудрый моряк на ночь вытаскивает свое судно на берег, чтобы не подвергать людей опасности и дать им поспать.

Дионисий слушал их недовольный ропот с улыбкой, время от времени беззлобно, скорее для порядка, стегая самых болтливых концом каната по спине. Те огрызались, но продолжали грести до тех пор, пока Дионисий не велел сцепить все три судна вместе и ждать рассвета.

– Я поступаю так не из жалости, – добавил он. – Но я понимаю, сейчас, когда угар битвы давно выветрился у вас из головы, ваш дух ослабел куда больше, чем тело… Все ко мне: у меня есть что сказать вам.

Загнанные моряки при свете звезд обступили Дионисия. Стояла такая тишина, что, хотя говорил он негромко, его охрипший голос был слышен всем. Только иногда заглушал его вздох моря и скрип трущихся друг о друга кораблей.

Увлекая за собой меня и Микона, Дориэй растолкал ревниво толпившееся вокруг своего предводителя корабельное начальство, и мы встали на почетных местах по правую руку от Дионисия, достойных нашего положения.

Дионисий ни словом не обмолвился о подвигах своих людей во время сражения у Лады, а наоборот, сравнил их с незадачливым селянином, который пришел в город купить на свой скромный заработок осла, но пропил все деньга, да еще ввязался в драку, а наутро очнулся где-то на пустыре, весь в крови, в изодранной одежде и без сандалий. И тут он с ужасом видит рядом с собой кучу драгоценностей и сундуки, полные звонких монет, и догадывается, что, должно быть, забрался ночью в чей-то богатый дом. И он отшатывается от всех сокровищ, понимая, что его везде ищут и ему уже нельзя вернуться домой.

– Вот так и вы, бедняги! – заключил Дионисий. – Однако, хвала богам, у вас есть вожак, который знает, чего хочет. Я, Дионисий из Фокеи, вас не оставлю – а взамен я требую от вас беспрекословного повиновения. И дело не в том, что я самый сильный и самый опытный в морском деле или что ума у меня больше, чем у вас. Силачей здесь хватает – взять вот хоть Дориэя из Спарты, которого я называю первым, зная, как высоко он ставит свой род. Да и моряки на корабле подобрались не хуже меня. Умнее же меня Турмс из Эфеса, человек, который во время боя смеется, а после боя плачет, или вот Микон – врач с острова Кос, который кажется мне человеком достойнейшим, хотя мы едва знакомы. Но значит ли это, что вам следует выбрать другого вождя?

– Задумайтесь над этим, – продолжил он, переведя дух. – И тот, кто сочтет, что справится с кораблями лучше меня, пусть скажет об этом вслух – а там посмотрим.

Он обвел глазами всех своих людей, но никто не торопился заявить о своих притязаниях.

– Вот видите! – не скрывал торжества Дионисий. – Итак, я остаюсь вашим вожаком, потому что подхожу для этого больше, чем кто-то еще, как кто-то еще наверняка больше меня подходит для другого дела… К примеру, у Ликимния такой могучий член, что даже самая смелая женщина убежит, увидев это его орудие. Тут мне с ним не тягаться!

Все так и покатились со смеху, указывая на Ликимния – молчаливого здоровяка, которого явно смутило всеобщее внимание. Еще больше его смутил Дориэй, который осведомился, не потомок ли он Геракла, раз ему дали такое имя.

Ликимний в ответ пробормотал, что до этого он пас свиней в горах Фокеи, и что его отец, дед и прадед тоже были свинопасами. Все они носили это имя, потому что свинопасу некогда выдумывать новые имена для своих сыновей.

Рассерженный Дориэй на это возразил, что, как известно, первый Ликимний был дядей Геракла и называть этим именем свинопаса – кощунство.

Дориэй кричал все сильнее, и Микон, стараясь унять вспышку этой беспричинной ярости, приложил к его вискам свои мягкие ладони, а Дионисий велел дать Дориэю вина, лишь бы он замолчал, и в наступившей затем тишине повел речь дальше:

– Красноречию я не обучен, и тут мне тоже не тягаться с теми, кто лучше меня владеет этим искусством. Но все же я попробую растолковать, почему вы должны пойти за мной.

– Жители Фокеи и те, кто примкнул к нам позже! – воззвал Дионисий. – Что для полководца все его умение без удачи? Нам же, несмотря на поражение, пока, согласитесь, везло. Так вот, я клянусь вам, что так со мной было всегда и даже временные несчастья неизменно приводили меня к успеху. Так что покуда вы со мной, везение не покинет вас, а без меня вам несдобровать!

Некоторые, вспоминая о погибших, ворчали, что, мол, это хваленое везение спровадило много лихих моряков на дно, кормить крабов. Но Дионисий не слышал их.

– Ионию мы потеряли, и назад в Фокею нам пути нет, – уверенно рассуждал он. – Флот персов, однако, осаждает сейчас Милет и прочие ионийские города. С другой стороны, перед битвой у Лады персы стянули туда все боевые корабли с Кипра, из Киликии, Финикии и даже из Египта, так что море свободно. Поэтому я решил принести завтра же утром жертву Посейдону, чтобы он послал нам западный ветер.

Послышались недоуменные возгласы, но Дионисий без труда перекрыл их, громко крича:

– Именно западный, вы не ослышались! Пускай отдохнут ваши затекшие члены, пока этот резвый ветер вынесет нас без весел прямо во вражеские воды и домчит до Кипра и дальше, к берегам Финикии, где снуют без всякой охраны тихоходные торговые корабли, трюмы которых битком набиты сокровищами Востока и Запада. Ведь торговля есть торговля, и война ей не помеха! Мы пройдем через вражеские воды на быстрых веслах и, клянусь, за один только месяц добудем богатства, какие нам и не снились в наших закопченных деревянных хибарах в Фокее.

Но никто из команды не рвался радостно в неприятельские воды, где любая точка на горизонте может скрывать в себе смертельную опасность, и Дионисий удвоил свои усилия.

– Один только месяц, не больше, – горячо повторил он. – И не бойтесь ран, морской лихорадки и других болезней, ведь у нас на корабле искусный лекарь! А потом боги услышат мою мольбу и пошлют нам восточный ветер, и мы поплывем далеко на запад, в Массалию. Мы успеем уйти до осенних бурь, которые остановят тех, кто вздумает погнаться за нами. В Массалии нас радостно встретят наши сородичи фокейцы. Там по берегам широких рек тянутся богатые земли. Там мы сможем основать колонии, подчинить себе местных варваров, если только вам не изменит мужество и вы будете доверять мне.

Некоторые, однако, возразили, что добычи они взяли немало и у Лады, а путь через чужие воды в Массалию неблизок и опасен: западнее Сицилии и Италии тиррены и карфагеняне хорошо стерегут свое побережье. Если и плыть в Массалию, то следует сейчас же, не мешкая, повернуть на запад и молить богов о попутном ветре. Но лучше всего будет найти пристанище в одном из греческих городов на Сицилии или в Италии, которые славятся своей роскошью и раздольной жизнью. Далекая же Массалия у самых границ дикого края варваров – убежище ненадежное.

Дионисий набычился, постоял так недолго, наморщив лоб, и наконец елейным голосом спросил, нет ли еще советчиков.

– Если есть, пускай они выскажут вслух все, что думают, – подзуживал смутьянов Дионисий. – На то у нас и демократия, за которую мы сражались с персидским деспотом у Лады. Смелее, сограждане! Выкладывайте, если кому охота уйти на Сицилию или в Италию, где, правда, греки держат свои города на замке и где вся земля поделена уже много веков тому назад.

Тут и впрямь нашлось несколько человек, которые, посовещавшись, сочли, что лучше синица в руке, чем журавль в небе. Выйдя вперед, они попросили выделить им причитающуюся часть добычи и предоставить один корабль, чтобы они могли добраться до Сицилии и начать там новую жизнь. На это Дионисий ответил:

– Вы говорили открыто, по-мужски, не боясь моего гнева. Что ж, вы получите свою долю, и немалую, но судна я вам не дам. Такой корабль стоит гораздо больше, чем вы заслужили. Так что возьмите ваше золото, повесьте его на шею и добирайтесь до Сицилии вплавь. Если хотите, я даже с мечом наголо провожу вас к борту. Вода в море теплая, а по звездам вы легко найдете дорогу.

Тут он сделал шаг в их сторону, а остальные с громким хохотом принялись теснить их к борту, словно намереваясь сбросить горемык в море. Те уже и не рады были, что так некстати высунулись, и слезно молили Дионисия разрешить им остаться.

Наконец Дионисий сжалился и, пожимая плечами, сказал:

– Что за странные люди – сами не знают, чего хотят! Ну, да забудем прошлое; теперь мы снова одна большая семья, в которой каждый имеет право голоса. Так давайте же проголосуем! Пусть поднимут руку те, кто по своей воле хочет плыть со мной в тыл к персам, а потом в Массалию.

Все, включая и меня с Дориэем, подняли руку, чтобы не гневить Дионисия. Один Микон стоял неподвижно с тихой улыбкой на устах.

Дионисий обошел своих воинов, похлопывая их по плечу и приговаривая: «Молодец!», «Ты верно выбрал!», «Спасибо, что не подвел!» Дойдя же до Микона, он нахмурился и спросил:

– Ты что же, собрался вернуться домой на дельфине?

Бесстрашно глядя в глаза Дионисию, Микон ответил:

– Я готов ехать с тобой, Дионисий, куда ты скажешь, но где окончится наше плавание – решать судьбе. Нам же это неведомо. Поэтому я не хочу искушать бессмертных и делать выбор там, где речь идет о вещи столь же зыбкой и непостижимой, как и все земное.

– Ты не веришь в мою удачу? – удивился Дионисий.

– Почему же? – возразил Микон. – Я лишь напоминаю тебе, что между ртом и краем чаши часто лежит пропасть.

Обезоруженный его кротостью, Дионисий проглотил суровую отповедь и повернулся вновь к своим воинам, восклицая:

– Лишь бы наутро подул свежий западный ветер! Я принес уже жертву финикийскому богу, что на носу корабля, и окропил его лик, руки и ноги человеческой кровью, ибо я знаю, как любят ее финикийские боги. А Посейдону и морским богам я приношу в жертву вот это ожерелье, за которое дали бы не один дом и виноградник, чтобы доказать вам, что я верю в свою судьбу. Я приношу мою жертву охотно и весело, не требуя при этом, чтобы и вы пожертвовали богам что-либо из своей доли, и твердо надеюсь добыть взамен трофей не хуже, а может быть, даже лучше этого.

С этими словами Дионисий побежал на нос корабля и бросил тяжелое ожерелье в воду. Непроизвольный стон вырвался из груди воинов при виде того, как бесценная вещь исчезает в морской пучине. Но все также поняли, что Дионисий и впрямь верит в свою удачу, и, одобряя его жертву, стали царапать ногтями корабельный настил, дабы вымолить у богов западный ветер.

После этого Дионисий отпустил людей спать, пообещав, что сам покараулит до рассвета. Те разошлись, расхваливая своего заботливого военачальника, я вскоре мощный храп заглушил всплески волн и поскрипывание кораблей. Все так устали, что спали как убитые. Лишь двое на главном судне не сомкнули глаз: Дионисий и я.

Мысль о том, что нас ждет, не давала мне покоя. Овечьи кости показали нам с Дориэем на запад, и хотя вопреки им мы пошли на восток, в Ионию, судьба неумолимо поворачивала нас назад – и притом на край света.

Осознав, что на сей раз я навсегда покидаю Ионию, я ощутил комок в горле и впотьмах, стараясь не наткнуться на спящих, пошел искать бурдюк с водой, а напившись, поднялся на палубу. Я стал смотреть на серое небо и черное беспокойное море, слушая плеск волн и чувствуя легкое покачивание судна у себя под ногами.

Из задумчивости меня вывел тихий стук. Босой, я неслышно подошел к Дионисию, который стоял, перегнувшись через борт на носу корабля, и что-то вытаскивал из воды. Увидев, как он наматывает на локоть веревку, я удивленно спросил:

– Ты ловишь рыбу?

От неожиданности Дионисий чуть не свалился за борт.

– А, это ты, Турмс! – произнес он, пряча за спину свой улов. Но и в темноте я заметил ожерелье, которое он так великодушно пожертвовал богам на глазах у своих воинов.

Видя, что я все понял, он ничуть не смутился и со смехом сказал:

– Надеюсь, ты грамотный человек, не принимаешь близко к сердцу все эти жертвы богам и всякое такое. Мудрые люди в Ионии называли мифы о богах иносказаниями, толкуя их как заблагорассудится. Так вот и я считал своего рода иносказанием мой благочестивый дар Посейдону, и прежде чем бросить ожерелье в море, привязал к нему веревку, а другой конец ее закрепил на носу корабля.

– А как же западный ветер, о котором ты молил богов? – недоумевал я.

– О том, что будет западный ветер, я узнал уже вчера: по цвету моря, по тому, как оно дышит в темноте, – сознался Дионисий. – Помни мое слово: солнце взойдет в тучах, и ветер нагонит дождь.

Грубая откровенность его слов поразила меня: ведь даже у самого легкомысленного человека бывает что-то святое в душе.

– Ты что же, совсем не веришь в богов? – спросил я.

– Я верю в то, во что я верю, – уклончиво ответил Дионисий. – Но я знаю наверняка: брось я в море хоть сто ожерелий, мы никогда не дождались бы западного ветра, если бы ничто его не предвещало.

Дионисий тщательно вытер ожерелье о полу одежды и, сойдя вниз, спрятал его в свой сундук. Потом зевнул во весь рот, с хрустом потянулся и велел мне не раздумывать понапрасну, а идти спать. В море, добавил Дионисий, он будет думать за меня.

5

Как и обещал Дионисий, под утро хлынул проливной дождь. Наши корабли неслись по пенящимся волнам на восток – так что даже мачты гнулись. Качало так сильно, что Дориэю стало плохо. Его все время выворачивало, тем более, что еще давала о себе знать рана на голове. Да и из людей Дионисия многие пластом лежали на палубе, не в силах подняться.

Все суда, плывущие на запад, укрылись в бухтах, и Дионисий, никого не опасаясь, правил в открытое море. Когда же мы вошли в пролив у острова Родос, ветер стал стихать.

А на рассвете нам встретился целый караван судов, груженных зерном и маслинами для персов, осаждающих Милет. Оттуда нам весело махали, ведь корабль наш был финикийским, да еще Дионисий приказал поднять на мачте персидские опознавательные знаки.

Не то чтобы Дионисия соблазнила добыча; скорее всего он хотел лишь доказать своим людям и самому себе, что они все еще воюют за Ионию. Первый корабль мы захватили так быстро, что его команда ничего не поняла. Когда же Дионисий выяснил, что это были корабли греков из города Саламина на Кипре, тех, которые служили персам, он велел двум пятидесятивесельным судам таранить и потопить их. Ни зерно, ни маслины нам были не нужны: не могли же мы везти этот груз с собой!

Наемники персов пытались спастись вплавь, но Дионисий приказал добивать беглецов веслами и копьями, и вскоре море вокруг нас покраснело от крови. Дионисий не дал уйти никому. Ведь если бы хоть один достиг берега, то стало бы прежде времени известно, что в персидских водах появились пираты.

Когда люди на первом корабле увидели, как идут ко дну другие суда и вода вокруг окрашивается кровью их гибнущих товарищей, некоторые из них принялись молить о пощаде, но большинство, казалось, смирились со своей долей. Старший над ними спокойно сказал Дионисию, что, мол, какая разница, когда умирать, сегодня или завтра: персы все равно посадят его на кол за то, что он погубил корабли. А персов он не любит и служит им только поневоле.

Дионисий счел его речь разумной, поскольку вожаку побежденных и в самом деле нечего было терять, и решил взять его вместе с рулевым проводниками к себе на судно. Они хорошо читали береговые знаки на Кипре, хорошо знали местные ветры и течения, часто плавая из Саламина в финикийские города.

– А раз уж ваши люди видели, как вы предали персов, – сказал им Дионисий, – выберите из них двух-трех лучших моряков, и пусть они докажут, что будут верно служить нам, убив всех остальных.

Помилованные вздрогнули, но, сообразив, что назад пути нет, выбрали тех, кого решили оставить в живых, и вместе с ними прикончили остальных. При этом они у каждого просили прощения, объясняя, что поступают так не по своей воле. Потом по приказу Дионисия они продырявили днище своего корабля и поднялись на наш – с ног до головы залитые кровью.

Под парусами и на веслах мы направились к Кипру. В пути нам встретилось большое торговое судно, на котором, кроме ценного груза, были еще и путешественники. Как ни сопротивлялась команда, наши моряки быстро вскарабкались по крутым бортам корабля. Очнувшись от потрясения, путешественники без оружия вышли на залитую кровью палубу с поднятыми руками, наперебой обещая нам богатый выкуп за себя, своих жен и дочерей. Но Дионисий был человек осторожный и не собирался оставлять живых свидетелей, которые могли опознать его даже через много лет. Взяв в руки топор, он собственноручно зарубил всех мужчин, а женщин вначале отдал на потеху своим людям.

– Налетайте, земляки! – подбадривал он их. – Служба ваша сурова и однообразна, и вы, конечно, вправе скрасить ее, забавляясь с женщинами. Но знайте: я собственноручно забью палкой каждого, кто вздумает спрятать какую-нибудь красотку на корабле. Не хватало еще, чтобы мы здесь погрязли в ссорах и дрязгах.

Победители нетерпеливо дергали себя за бороды, бросая горящие взгляды на женщин, которые с плачем цеплялись друг за друга. Дионисий засмеялся.

– И не забудьте, мои храбрые воины, – добавил он, – что за все удовольствия надо платить. Удовлетворяйте свою похоть, пока другие, те, кто поумнее, будут грабить корабль, но не надейтесь при этом получить свою долю добычи. Итак, выбирайте, как некогда Геракл, между узкой тропой добродетели и широкой дорогой порока!

Однако так велика была алчность жителей Фокеи, что лишь горстка моряков набросилась на женщин. Остальные разбрелись по кораблю в поисках добычи. Они взяли много золота и серебра, женских украшений и цветных тканей, а кроме того, пополнили запасы пряностей и вина, и все это в самое короткое время, потому что фокейцы знали, что и где искать.

Проще всего было корабль сжечь, так как мы не могли протаранить его мощный корпус из кедрового дерева. Но Дионисий считал, что огонь и дым привлекут к нам внимание. С большим трудом нашим людям удалось открыть широкие люки в днище судна, чтобы оно как можно скорее затонуло. Едва трюм корабля стал заполняться водой, Дионисий пинками поднял воинов, которые предпочли добыче женщин, и приказал перерезать пленницам горло, чтобы после пережитого позора те хотя бы умерли легкой смертью. При этом один из насильников так и остался лежать на палубе: его жертва длинной заколкой для волос проткнула ему глаза, достав до мозга, а потом сама лишила себя жизни. Дионисий и его люди оценили смелость этой женщины и в знак уважения, уходя с тонущего корабля, закрыли ей лицо.

Один Дориэй пренебрег и добычей, и женщинами, сразу же вернувшись на наш корабль. Микон же, не участвуя в сражении, наоборот, перерыл захваченное судно и забрал с собой ящичек из слоновой кости с медицинскими инструментами.

Дионисий пожурил было Дориэя за лень – но тот ответил, что воюет только с вооруженным противником, и чем искуснее он владеет оружием, тем лучше. Убивать же и грабить беззащитных ниже его достоинства. Ответ этот понравился Дионисию, и он обещал отдать Дориэю долю взятой без него добычи. Обрадованный Дориэй признался:

– Разумеется, я могу убить и безоружного – при крайней нужде или принося жертву. Но тогда надо окропить его водой, надеть ему на голову венок и натереть лоб пеплом. Не откажусь я и лечь с женщиной, если она хорошего рода и достойна меня.

Рассказав это, я могу уже не описывать в подробностях дальнейшее наше плавание, которое продолжалось так же, как началось. Менялись только размеры и число кораблей, которые мы захватывали, время дня и сила отпора команды, количество награбленного и еще кое-какие мелочи, не стоящие внимания. Мы обогнули морем весь Кипр и потопили множество судов, но некоторые рыбачьи челны – свидетели творимых нами дел – ускользнули от нас. Пришла пора скрыться, и Дионисий топал ногами, призывая ветер, который вынес бы нас к берегам Финикии, туда, где главные морские пути и где никто бы и не додумался нас искать. Ведь уже не одну сотню лет морские разбойники не осмеливались заплывать в эти самые безопасные в мире воды.

Но легкий ветерок все время дул в сторону Кипра и гнал нас к берегу, а весла не могли совладать с сильным течением, о котором предупреждали наши проводники из Саламина.

Оттого и топал Дионисий, моля богов о перемене ветра. Микон же поглядел на меня, сощурясь, так что между бровями у него пролегла хорошо знакомая мне складка, и сказал:

– Проси ветра и ты, Турмс, хотя бы для шутки.

И тут, словно движимый неведомой силой, я воздел руки к небу и сперва трижды, подом семикратно и наконец двенадцатикратно воззвал к богам, прося о ветре. Я кричал все громче, пока, оглушенный, не перестал понимать, что со мной творится.

Когда я очнулся, голова моя лежала на плече у Микона, который отпаивал меня вином. Дориэй смотрел на меня потрясенно, да и Дионисий, который ни во что не верил, казался напуганным. Небо, еще мгновение назад сияющее и безоблачное, вдруг потемнело, и на западе выросла черная громада туч, которая приближалась с невероятной скоростью, будто табун исполинских вороных коней с развевающимися гривами. Дионисий приказал поставить паруса, и в тот же миг словно тысяча копыт загрохотала у нас над головой. Море почернело и вспенилось, а небо рассекли молнии. Наши корабли накренились, зачерпнув воды, и вдруг понеслись, гонимые ветром, на всех парусах, окруженные плотной завесой дождя и пены да волнами высотой с дом.

Когда гремел гром, корабль наш трещал по всем швам, и мы падали ничком на палубу, хватаясь за что попало. Но, видно; вино, которым напоил меня Микон, ударило мне в голову, так что при очередной волне я с трудом удержался на ногах, уцепившись за ванты. Я был так возбужден, что мне хотелось танцевать на ходившей ходуном палубе. Мои ноги сами пускались в пляс, а с губ слетали слова, смысла которых я не понимал. И лишь когда буря пошла на убыль, я в изнеможении повалился на доски настила.

Микон подошел ко мне и, обняв, сказал:

– Кто бы ты ни был, Турмс, я с первого же взгляда понял, что давно знаю тебя, как и ты – меня. Но, кажется, тебе довольно было трижды попросить ветра, а то теперь неизвестно, куда нас занесет.

Я смотрел в терпеливые живые глаза Микона, ощущая, что этот человек был мне ближе всех, с кем я когда-либо водил дружбу.

Конечно, Дориэя я тоже признал с первого взгляда, но с ним у меня не было ничего общего – кроме судьбы, которая свела нас вместе. По своему нраву, устремлениям и всему прочему он так не походил на меня, что при самой искренней моей любви к нему дружбу нашу скорее можно было назвать соперничеством. А Микон, видел я, был близок мне по духу, и все в нем неодолимо притягивало меня.

– О чем ты? – спросил я, безотчетным движением дотронувшись до его лба. – И кто ты, наконец, такой?

– А зачем ты коснулся моего лба? – ответил он вопросом на вопрос. – Это благословение мне или твой знак?

И, соединив ладони, он сам подал мне пальцами три странных знака. Но я не понял его и лишь покачал головой.

Не веря своим глазам, он изумленно воскликнул:

– Ты и впрямь не знаешь себя, Турмс? И впрямь не понимаешь, кто ты? Значит, ты впервые испытал свои силы?

Мне надоели эти недомолвки.

– Нет во мне никаких тайных сил, – сердито возразил я. – Я только в шутку просил попутного ветра. А о себе я знаю лишь одно: что я очнулся после удара молнии под дубом близ Эфеса. И был я наг, как новорожденный младенец, и начисто забыл свое прошлое.

– И все же ты носишь его в себе, – ответил Микон. – Иначе ты не воздел бы руки к небу, взывая к богам на непонятном языке. И твое тело не сотрясалось бы так, словно ты исполнял священный танец. Ты, Турмс, знаешь больше, чем думаешь.

Мы беседовали наедине: напуганные фокейцы держались в стороне от нас, Дионисий стоял у руля, а Дориэй покинул палубу.

– Все мы носим в себе наше прошлое, поэтому и узнаем друг друга, – добавил Микон. – Мы носим в себе множество прошлых жизней, которых мы не помним, а также и жизней будущих… Но ты, Турмс, вправе войти в сонм бессмертных – ведь ты стоишь наравне с духами воздуха!

Я попытался положить конец этой нелепой болтовне:

– Ты мне друг, Микон. Но что же тут необычного, если одни люди с первого взгляда нравятся нам, а другие вызывают неприязнь!

– А отчего это бывает? – настаивал Микон. – В глубине души ты знаешь ответ, но противишься своему знанию, ибо так воспитал тебя этот скептик из Эфеса.

Слова Микона растревожили меня больше, чем я мог ожидать. Коснувшись твердых досок настила, я поднес руку к моему пылающему лбу. Я, Турмс, жив и существую!

– Ты не мудрец, – проговорил я, – ты всего лишь посвященный. А я таким не верю. В Элее [24]24
  Элея – южно-италийский город, где Ксенофаном около 540 гг. до н. э. была основана греческая философская школа. Элеаты противопоставляли содержание мышления иллюзорности чувств; бытие и сознание они отождествляли.


[Закрыть] посвящали даже женщин и рабов. Подобная мудрость немного стоит.

– Помнится, о рабах мы говорили при первой нашей встрече, – ответил Микон. – Так вот, ни цепи, ни подневольный труд не делают человека рабом. Раб тот, кто не желает ничего видеть и слышать, кто отрекся от самого себя. Как может рожденный ловцом жемчуга погружаться на глубину там, где нет воды? Неужели ты не понимаешь, Турмс, что ты тот ясновидящий, который не хочет видеть, тот ловец жемчуга, который отказывается погружаться на глубину? И что же, ты так и собираешься до конца своих дней жить на суше, во тьме?

– Ты и впрямь думаешь, будто шторм поднялся оттого, что я просил ветра? – возразил я. – Так не бывает: это вопреки законам природы. Он бы начался в любом случае, хотел я этого или нет. Только глупцы верят, что можно вызвать бурю, воздев руки к небу и моля богов.

– Кто испытает, тот поймет, – мягко сказал Микон.

– И наоборот, – завершил я наш спор.

Но я не забыл мои дивные сны, какие я, бывало, видел в полнолуние. Не забыл чужие города, где я бродил по хорошо знакомым мне улицам. Я вспомнил и закутанную тонким покрывалом фигуру женщины, которая явилась мне во сне в Эфесе, так и не открыв своего лица. И вопреки всему тому, что я сам же утверждал, повинуясь здравому смыслу, мною вдруг овладела безрассудная уверенность, что я действительно ношу в себе свое прошлое, о котором ничего не знаю. Быть может, я и в самом деле не тот, кем себе кажусь, думал я, но поверять свои мысли Микону не хотел.