Текст книги "Турмс бессмертный"

Автор книги: Мика Тойми Валтари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 38 страниц)

Потом он не спеша набрал на кисть светло-коричневую краску и легко нарисовал плечи и руки юноши. В заключение он обвел черной краской контур плеча, создавая эффект мускула, напряженного под голубым коротким хитоном.

– Ну вот, – сказал он устало. – Велтуру будут вынуждены удовлетвориться этим на сегодня. Разве может нормальный человек понять, что я родился, вырос, учился, смешивал краски, страдал и жил все долгие годы только ради этих нескольких коротких мгновений? Ты ведь, чужестранец, видел, что само рисование заняло очень короткое время, и наверняка подумал – какой же ловкач этот Арунс, как у него набита рука! Но одно дело мастеровитость, а другое – талант. Этот мой конь прекрасен, он мог бы прославить меня, но Велтуру никогда не понять, как я велик. Они не знают, что такое поражения, взлеты и падения, не знают, как трудно передать красками всю полноту жизни, все ее причуды и капризы.

Ученик стал успокаивать его:

– Велтуру хорошо все понимают. Они понимают, что есть только один настоящий художник – Арунс. Они не сердятся на тебя. Они хотят тебе добра.

Но Арунс вдруг разозлился.

– Во имя закрывающих свои лица богов, – вскричал он так, что ученик вздрогнул, – сними с меня это бремя! Ну почему я должен выпивать целое море ненависти и злобы ради нескольких мгновений радости а удовлетворения своей работой?!

Я быстро наполнил бокал и протянул ему. Он разразился смехом и сказал:

– Да уж, не одну чашу осушил я пополам с желчью. В чем мне искать утешения, как не в вине? Разве дело, которому посвятил я жизнь, по силам каждому? Конечно, нет, но далеко не все это понимают, а некоторые даже считают меня тунеядцем. В молодости все кажется легким и доступным. Вот и тот трезвый юноша, что стоит сейчас рядом с нами, прозреет окончательно только тогда, когда повзрослеет, да и то при условии, что я в нем не ошибся.

Я предложил вместе вернуться в город и где-нибудь перекусить, но Арунс замотал головой и сказал:

– Нет. Я непременно пробуду здесь до захода солнца, а то и дольше – ведь внутри горы нет ни ночи, ни дня. Так надо не только для того, чтобы Велтуру остались довольны. Мне есть о чем подумать, чужестранец.

Я понял эти слова как прощание и не стал больше настаивать. Он стоял, глядя на пустую стену, держа резец в руках и нетерпеливо жестикулируя. Но когда я направился к лестнице, он обернулся и сказал:

– Видишь ли, приятель, те, которые ничего не понимают, хотят, чтобы было поярче и так, как у соседей. Вот почему в мире столь много удачливых мазил, рисующих на потребу публики. Им, конечно же, легко живется. Однако настоящий художник держит ответ только перед самим собой. Я тоже не из тех, кто вступает в соревнование с другими, я сам даю себе оценку, я – Арунс из Тарквиний. Если хочешь сделать мне добро, приятель, оставь на память о твоем посещении глиняную бутылку. В ней еще что-то булькает. Она только станет мешать тебе, когда ты в такую жару понесешь ее обратно в город.

Я охотно оставил бутылку этому необыкновенному человеку, ибо ему вино было куда нужнее, чем мне. На прощание он сказал:

– Мы еще встретимся.

Нет, не случайно увидел я улитку на каменной стене, когда спускался в склеп. Богиня сама направила меня к художнику, чтобы я познакомился с ним и увидел фреску, над которой он столь упорно работал. Но я даже оказался ему полезен – он освободился от мучительных сомнений, которые столь часто терзают нас. Он заслужил это – ведь Арунс был одним из тех, кто извращается.

6

Несколько недель я не заходил в склеп, боясь помешать Арунсу своим присутствием, хотя и прогуливался частенько совсем рядом. Но однажды ночью – было время сбора винограда – мы встретились с ним на улице. С двух сторон его поддерживали собутыльники – сам идти он не мог и, казалось, мало что соображал. Тем не менее он сразу узнал меня, остановился, обхватил мою шею и звучно поцеловал мокрыми губами в щеку, сказав:

– Так это же ты, чужестранец! Мне очень не хватало тебя. Правда, когда я трезв, я неохотно встречаюсь с людьми – даже с такими хорошими друзьями, как ты. Но вот сейчас время самое подходящее. Мне нужно как следует прочистить мозги, прежде чем снова взяться за работу. Так пойдем же, брат, устроим хорошую попойку и выбросим из головы всякую чепуху. Пора покончить с земными делами и перейти к делам божественным…

Сообщив мне это заплетающимся языком, он спросил:

– Ты же трезв, чужестранец, так отчего ты бродишь по ночам?

– Меня зовут Турмс, я ионийский беженец, живу в Риме, – представился я его шумным приятелям. А Арунсу сказал: – Во время полнолуния богиня мучает меня и гонит из дому.

– Пошли с нами, – сказал он. – Если хочешь, я покажу тебе живую богиню.

Он взял меня за руку и, сняв венок из виноградных лоз, свисающий у него над ухом, нахлобучил мне на голову. Все направились в дом, в котором Велтуру поселили Арунса. Жена художника, зевая, встретила нас у входа. Она не выгнала нас, не стала браниться, а широко открыла двери, зажгла все лампы, подала фрукты, ячменный хлеб и рыбу собственного засола и даже взялась расчесывать слипшиеся волосы мужа.

Я чувствовал себя неловко, оказавшись среди ночи в доме случайного знакомого, поэтому поторопился извиниться перед женой Арунса и представиться ей.

– Такой жены, как ты, мне еще не доводилось встречать, – почтительно произнес я. – Любая другая женщина набросилась бы на своего мужа с криками вытолкала бы взашей его приятелей и еще долго бы скандалила, невзирая на то, что сейчас время сбора винограда.

Она вздохнула и сказала:

– Ты плохо знаешь моего мужа, а я живу с ним уже двадцать лет. Нелегкие это были годы, уверяю тебя, но я научилась понимать его, хотя, конечно, более слабая женщина давно бы собрала свои вещи и ушла. Я нужна ему. В последнее время я очень волновалась, потому что несколько недель подряд он не брал в рот ни капли вина, только размышлял, вздыхал, ходил из угла в угол, мял восковые таблицы и в клочья рвал рисунки на дорогом пергаменте. Я боялась за его рассудок, но теперь я спокойна. Так бывает всегда, когда он обдумывает свое новое творение. Это продолжается несколько дней, иногда неделю, а потом он успокаивается, надевает рабочий хитон и отправляется в склеп на восходе солнца, чтобы не потерять ни одного драгоценного мгновения. Он хороший, не бьет меня, вот только обожает сорить деньгами и, приглашая друзей, никому не позволяет платить за еду и вино, хотя в долгах по уши. Правда, это не очень-то важно, потому что Велтуру заботятся о нем и, как только он закончит работу, непременно купят ему новую одежду и засыплют дарами.

Пока мы разговаривали, Арунс вышел во двор и принес оттуда большую амфору, спрятанную в стоге сена. Он сорвал воск, но пробки вытащить не смог. Жена поспешила ему на помощь, умело откупорила амфору и вылила содержимое в большую чашу – судя по рисункам, коринфской работы. В комнате стояла также дорогая ваза с изображенными на ней красными фигурками; правда, одна ручка была у нее отбита.

Жена Арунса не стала обижать мужа и его друзей, мешая вино с водой, напротив, она с улыбкой достала самые красивые чаши и наполнила их, не обделив при этом и себя.

– Так будет лучше, – сказала эта умная женщина и выпила за мое здоровье. – Годы научили меня, что будет лучше, если я напьюсь сама. Тогда мне не жалко ни разбитой посуды, ни сломанной мебели, ни дверных рам, которые гости иногда выбивают, уходя из дома.

Она подала мне керамическую чашу, на дне которой был нарисован сатир с козлиными ногами, тащивший за собой упирающуюся нимфу. Не успел я выпить, как появились две танцовщицы, которых разбудили среди ночи. Зала оказалась мала, и мы вышли во двор.

В Риме я слышал, что этрусские танцы – даже самые неистовые из них – это всегда священные танцы, исполняемые, как в древности, для утехи богов. Для начала нам и впрямь показали несколько таких танцев, но потом девушки сбросили с себя одежду, обнажив верхнюю часть тела, и стали весело отплясывать нечто совершенно иное. Танцовщицы вовсе не нуждались в вине, тем более что один из гостей оказался виртуозом игры на флейте. Он убыстрял музыкой ток крови в жилах куда успешнее, чем вино.

В заключение эти красавицы танцевали обнаженными на освещенной луной траве: на их шеях поблескивали жемчужные ожерелья, полученные в подарок от одного из гостей. Потом я узнал, что это был молодой Велтуру, хотя одет он был так же скромно, как и другие. Правда, тонкие черты лица, гордо посаженная голова, миндалевидные глаза и ухоженные руки все равно выдавали его благородное происхождение.

Выпив за мое здоровье, он сказал:

– Не думай плохо об этих пьяницах, Турн. Каждый из них мастер своего дела, а я здесь самый молодой и во многом уступаю им не только по возрасту. Конечно, я неплохо езжу верхом и умею пользоваться мечом, но мне все равно не сравниться с ними.

Он кивнул на танцовщиц.

– Эти девушки тоже отлично делают свою работу. Недаром они учились искусству ритмических телодвижений не меньше десяти лет, причем изо дня в день.

Я ответил:

– Я понимаю, в каком обществе оказался, о благородный.

Он понял, что меня не обманул его простой наряд но не рассердился, ибо был молодым и тщеславным принадлежал к этрусской знати и умел всегда владеть собой. Позже я сообразил, что как раз древность его рода и помогла ему догадаться, кто я на самом деле такой, поэтому он даже не спросил, что связывает меня с Арунсом. Но осенило меня далеко не сразу.

Хозяин дома был в хорошем настроении, и я воспользовался этим, чтобы спросить:

– Мастер, почему ты покрасил коня в синий цвет? Арунс, удивленно глядя на меня мутными глазами, ответил:

– Потому что он был голубым, когда я его увидел.

– Но я, – настаивал я, – никогда не встречал синего коня.

Арунс против ожидания не разозлился, а только снисходительно покачал головой и сказал:

– В таком случае мне тебя очень жаль, друг мой.

Больше мы об этом не говорили, но его слова задели меня за живое. Кстати, потом мне не раз случалось убедиться, что кони бывают синими.

Наутро я чувствовал себя отвратительно и целый день отдыхал. Я узнал, что Арунс после вечеринки пошел на реку искупаться, возложил себе на голову венок из дубовых листьев и поклялся, что никогда в жизни не возьмет больше в рот ни капли вина и что слово его будет крепко как дуб. Он уже поступал так прежде и держался до тех пор, пока снова не встречался с приятелями и опять не начинал кутить.

Не прошло и недели, как его ученик, запыхавшись, прибежал ко мне на постоялый двор и радостно воскликнул:

– Турн, Турн, фреска закончена, и мастер просит тебя посмотреть на нее первым в благодарность за то, что ты принес ему счастье.

Я взял лошадь и сначала спустился в долину, а потом поднялся в гору; ученик сидел сзади, крепко держась за мой пояс. Я очень спешил и пустил было коня рысью, но дорога оказалась так красива, что я справился со своим нетерпением и поехал шагом. В это время осенние тучи на небе как раз рассеялись и скоро засияло солнышко. Стало совсем тепло. Меня охватило состояние благостного спокойствия.

– Боги смотрят на нас, – прошептал ясноглазый юноша за моей спиной. И мне вдруг показалось, что он посланник бессмертных.

Когда я спустился в гробницу, то увидел, что задняя стена, крашенная в светлые тона, так и сияет, излучая покой и гармонию, умиротворение и красоту. Арунс не оглянулся и не поздоровался со мной. Он стоял и смотрел на свое произведение. Я не хотел мешать ему и тоже молчал.

От сводов потолка как бы ниспадал отдернутый полог шатра, за ним, высоко над бренной землей, находилось пиршественное ложе богов с разбросанными по нему подушками. По бокам возвышались два обелиска, украшенных венками. В изножье ложа висели два плаща. А гораздо ниже места, предназначенного для бессмертных, на простом ложе отдыхала празднично одетая пара людей, муж и жена. За ними стояли юноши и девушки с поднятыми для приветствия руками, слева же виднелись чаша для смешивания вина с водой и женщина, тоже поднявшая руку. Присмотревшись повнимательнее, я заметил, что полог шатра был как бы опущен Арунсом на обе боковые стены, так что зритель мог любоваться огромной фреской, в центре которой находилось нарядное пиршественное ложе бессмертных.

– Пир богов, – прошептал я, вздрогнув. Так подсказывало мне сердце, но моего земного разума не хватило, чтобы объяснить суть происходящего.

– Или смерть лукумона, – уточнил Арунс.

Я вдруг понял, что он имел в виду и почему именно мне первому показал свою работу. Но миг прозрения оказался весьма коротким, и я вновь вернулся в свою телесную оболочку.

– Ты прав, Арунс, – кивнул я. – Ничего подобного никто до тебя рисовать не осмелился. Сами боги водили твоей кистью и подбирали краски.

Я робко дотронулся до его руки. Он повернулся ко мне, и я обнял его. Арунс доверчиво положил свою взлохмаченную голову на мое плечо и расплакался. Это были слезы радости; вскоре он выпрямился, вытер внешней стороной грязной ладони глаза, размазав по щекам краску, и сказал:

– Прости меня, Турн, что я проливаю слезы, но я работал день и ночь, спал урывками вот на этой каменной скамье и мало ел и пил. Я и сам уже не знаю, как мне удалось завершить фреску и получилась ли она. Что-то внутри меня шепчет, что сегодня закончилась целая эпоха, хотя какое-то время она еще и продлится. Может, и моя жизнь закончится вместе с ней, даже если я буду жить еще десять или двадцать лет. Вот почему я плачу.

В эти мгновения я смотрел на все его глазами и чувствовал его сердцем, переживал, как и он, смерть лукумона и знал, что вот-вот наступят новые времена, когда будет намного хуже и тяжелее, и эти времена не станут такими возвышенными, как те, которые озаряли своим присутствием закрывавшие лица светлые боги. Место гениев и бессмертных займут вышедшие из подземелья чудовища и темные духи, и будут человеку сниться кошмары, как это бывает от переедания. Больше мне нечего поведать вам об Арунсе и его произведении. Перед отъездом из Тарквиний я послал дорогой подарок его доброй жене, ему же не отослал ничего, ибо не было цены тому, что он мне открыл.

А теперь я расскажу, почему у меня, бедного странника, появилась возможность покупать ценные вещи и дарить их друзьям. В один из последних дней своего пребывания в Тарквиниях я проходил мимо яркого шатра, стоявшего у городской стены. В его тени играли в кости несколько знатных юношей, среди которых был и Ларс Арнт Велтуру. Он протянул мне белую холеную руку и предложил:

– Хочешь сыграть с нами, Турн? Садись, наполни чашу и возьми кости.

Его приятели разглядывали меня с нескрываемым любопытством. На мне была простая одежда путника, на ногах – сандалии на толстой подошве. Молодые люди пренебрежительно улыбались, но никто не осмеливался возразить Ларсу Велтуру. Невдалеке под деревьями стояли их породистые верховые лошади. Я понял, что имею дело с прославленными командирами тарквинской кавалерии, в которой состоял и Ларс однако ничуть не смутился, а сел напротив Ларса, закрыл плащом колени и сказал:

– Я редко играю в кости, но с тобой готов сыграть. Юноши возгласами выразили удивление, но Ларс велел им замолчать, положил кости в кубок и передал его мне со словами:

– Сыграем на полную ставку?

– Охотно, – ответил я беззаботно, хотя и понимал, что речь может идти о золотой монете или о целой мине серебра, ведь эти богачи собрались здесь только для того, чтобы играть.

– Ах, так?! – воскликнули они, и кто-то даже захлопал в ладоши и спросил: – А у тебя есть деньги?

– Молчать! – приказал Ларс Велтуру. – Конечно же, он ручается за свою ставку. Или это вместо него сделаю я.

Я бросил кости. Потом бросил он – и выиграл. Так я проиграл три раза подряд, не успев выпить и глотка вина.

– Три полных ставки, – сказал Ларс Велтуру и равнодушно выложил три прекрасной резьбы пластинки из слоновой кости. – Хочешь перевести дыхание, мой друг Турн, или играем дальше?

Я посмотрел на небо и подумал, что три мины серебра – это огромные деньги. Беззвучно пошевелил губами, призывая Гекату, которая поклялась охранять меня. Когда же повернул голову, то увидел, что на нагретый солнцем камень рядом со мной вползла ящерица. Богиня была здесь.

– Играем дальше, – предложил я, осушил до дна чашу и снова бросил кости, заранее зная, что победа будет за мной. Я наклонился, чтобы посчитать очки: у этрусков на костях были не точки, а буквы. Ход оказался самым удачным из всех возможных. Ларс Велтуру тоже бросил кости и проиграл. Таким же образом я выиграл еще три раза подряд. Молодые люди забыли о недавних насмешках надо мной и следили за поединком, затаив дыхание. Один из них сказал:

– Такой игры я еще не видел. У него совсем не дрожит рука, и он даже не волнуется.

Это была правда. Я смотрел на пролетающих воробьев, радовался осеннему голубому небу и спокойно бросал кости. На нежных щеках Велтуру выступил легкий румянец, глаза его блестели, хотя ему, собственно было все равно, выиграет он или проиграет. Его увлекала сама игра.

– Может, передохнем? – спросил Арнт, когда мы сравнялись и он получил обратно три свои пластинки из слоновой кости.

Я налил в чаши вина, выпил вместе с ним и предложил:

– Давай бросим еще один раз, чтобы определить победителя. Мне пора уходить. – Я считал неудобным для себя оставаться долее в обществе этих изысканных юношей. Я всего лишь повидался с Ларсом Арнтом, который был моим другом.

– Как хочешь, – сказал он и, не спрашивая моего согласия, бросил первым – так разожгла его игра. Но он тут же попросил прощения, добавив: – Это был плохой бросок, и лучшего я не заслужил.

Я получил крохотное преимущество по очкам, и так было лучше всего, ибо он мог не так болезненно переживать свое поражение. Я поднялся, собираясь уходить. Молодые воины с уважением расступились передо мной.

– Не забудь свой выигрыш! – воскликнул Ларс Велтуру и бросил мне пластинку слоновой кости. Я поймал ее на лету и со смехом сказал, что выигрыш не имеет для меня особого значения – просто я рад был встретиться с ним и сыграть в кости. Юноши смотрели на меня, открыв рот, а Ларс улыбнулся своей лучезарной улыбкой и сказал:

– Я пришлю тебе выигрыш с рабом сегодня вечером или завтра рано утром. Напомни мне, если я случайно забуду.

Но он не забыл. Его нарядно одетый управляющий пришел ко мне в тот же вечер и принес талант серебра в двенадцати слитках, попросив вернуть его господину пластинку из слоновой кости. Только тогда я понял, что имел в виду Ларс, когда говорил о полной ставке.

Этих денег с избытком хватило бы для того, чтобы построить дом, отделать его и обставить лучшей мебелью, а также разбить сад и купить рабов, которые содержали бы в порядке хозяйство. Я решил, что никогда больше не буду играть в кости в Тарквиниях, и мне это удалось, несмотря на многочисленные искушения.

В Рим я возвращался настоящим богачом. (Дорога в город была открыта, так как вольски на зиму сняли осаду). Своим богатством я не кичился, жил, как и большинство людей, на то, что сам зарабатывал. Все, что подарила мне Геката, я забрал из Тарквиний с собой, но на обратном пути в Рим нанялся простым моряком на корабль, который вез зерно. Этруски снова стали продавать зерно в Рим с тех пор, как город оказался в трудном положении из-за наступления армии Кориолана. Они понимали, что римский сенат может принять решение о покупке зерна на Сицилии, и не захотели отказываться от прибыли в пользу купцов из Панорма.

Итак, поздней осенью я снова высадился на берег возле скотного рынка и пошел по берегу Тибра. Плечи мои болели от жестких канатов, которые стерли мне кожу, когда мы тянули за собой корабль с зерном. В простом мешке из козлиной шкуры я нес талант серебра. Как моряк я мог бы спокойно пронести его на берег, не предъявляя квесторам. Но я счел необходимым потребовать, чтобы серебро вписали в государственные книги. Для меня это имело значение – состоятельного человека не станут считать прихлебателем за столом Терция Валерия.

Увидев, как я богат, капитан корабля и моряки, покатываясь со смеху, заявили, что, знай они о моем состоянии, они без колебаний убили бы меня и выбросили в море. Но казначей как ни в чем не бывало выплатил мне медными пластинками жалованье, и я положил его в кошель. Бережливый человек пользовался в Риме уважением.

С мешком серебра на спине, одетый в лохмотья, с длинной свалявшейся бородой, с рубцами от корабельного каната на плечах я шагал по узким улочкам Рима и дышал воздухом, пропитанным болотными испарениями. Около храма Меркурия мне встретился старый полуслепой авгур с кривым пастушьим посохом в руке и с грязной нечесаной бородой. Он стоял и ждал какого-нибудь доверчивого чужестранца, чтобы показать ему достопримечательности города и погадать, обещая расположение богов. Я поздоровался с ним и улыбнулся как старому знакомому, но он не узнал меня и повернулся ко мне спиной, не ответив на приветствие. Я ускорил шаг, спотыкаясь о каменные плиты улиц. Рев скота на рынке становился все тише. Я спешил домой. Мое тело жаждало Арсиною.

Ворота дома Терция Валерия были открыты, но когда я хотел войти, раб-привратник быстро накинул цепь на крюк в столбе, закричал и попытался ударить меня палкой. Узнал он меня только тогда, когда я назвал его по имени. Терций Валерий в сенате, сказал он, а госпожа дома.

Во дворе ко мне подбежала Мисме и обняла за колени. Она выросла, щеки ее еще больше округлились, а волосы стали виться. Я взял ее на руки и поцеловал, а она смотрела на меня глазами Микона. Вдруг девочка сморщила носик, понюхала мою одежду и сказала с упреком:

– Ты плохо пахнешь! – После чего быстро вырвалась и убежала.

Только тогда я осознал, в каком виде вхожу в дом. Стараясь не шуметь, я шел по залам в надежде сначала смыть с себя дорожную грязь и сменить одежду, а лишь потом встретиться с Арсиноей. Но она выбежала мне навстречу, остановилась и, глядя на меня побелевшими от гнева глазами, закричала:

– Ах, это ты, Турмс! Как ты выглядишь! Впрочем, ничего удивительного – этого следовало ожидать!

Моя радость от встречи с ней тут же испарилась. Сбросив со спины мешок, я молча вывалил его содержимое к ее ногам. Серебряные слитки зазвенели, ударяясь о каменный пол. Арсиноя наклонилась, взяла один из них в руки и посмотрела на меня неверящими глазами. Я протянул ей пару модных сережек, купленных в Вейи, и брошь работы самого известного ювелира Тарквиний.

Тогда Арсиноя сжала мою руку своими теплыми ладонями, схватила драгоценности, и на лице ее появилась улыбка. Не обращая внимания на мои грязные лохмотья, она обняла меня, стала целовать заросшее бородой лицо и воскликнула:

– О Турмс, Турмс, если бы ты знал, как грустно мне было без тебя и как страшно нам было здесь, когда вольски стояли у ворот города. А ты путешествовал себе беззаботно всю весну и все долгое лето до поздней осени. Ну как ты мог?

Я холодно напомнил ей, что часто посылал о себе весточки, пользуясь оказиями и зная, что она ни в чем не нуждается и здорова, так что у меня не было причин беспокоиться о ней. Говоря это, я чувствовал тепло, которое исходило от ее тела, от ее гладкой кожи. Это была моя Арсиноя. И я готов был простить ей все – так страстно желал я ее в этот миг. И как только сумел я прожить столько месяцев вдалеке от нее?! Она прочла в моих глазах, что одержала победу, глубоко вздохнула и прошептала:

– Нет-нет, Турмс, сначала искупайся, надень чистую одежду, поешь что-нибудь…

Но я позабыл, что я грек и что чистоплотность у меня в крови. Я небрежно швырнул плащ на каменный пол атрия, хитон оставил на пороге комнаты Арсинои, а рваные сандалии сбросил у ее ложа. Наконец-то она была со мной, моя Арсиноя! Наши горячие тела сплелись в объятии, ее жаркое дыхание обжигало меня. На лице ее сияла улыбка богини, губы загадочно изогнулись, глаза потемнели. Эта улыбка очаровывала, доводила до исступления, заставляла совершать безумства.

Такой я и хочу запомнить свою Арсиною…