Текст книги "Турмс бессмертный"

Автор книги: Мика Тойми Валтари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 38 страниц)

7

Зимой в Риме я много общался с людьми и заводил разнообразные знакомства. Путешествуя, я понял, что не надо выбирать друзей, руководствуясь тщеславием, и старался в любом обществе быть самим собой и не кичиться своими достоинствами. Я искал людей, с которыми мне было бы интересно, и находил их как среди простых, так и среди высокородных римлян; моими друзьями могли стать и сапожники, и атлеты.

В лупанарии мне довелось играть в кости с казначеем корабля, прибывшего с железом из Популонии, – его той зимой охотно покупали в Риме. Проиграв все деньги, этот человек в отчаянии стал рвать на себе волосы и в надежде отыграться опрометчиво поставил на кон бесплатный проезд на корабле в Популонию. Эту партию тоже выиграл я. Казначей заверил, что слово свое сдержит, хорошо зная, что в противном случае он никогда не сможет появиться в лупанарии. Протрезвев же, он опять схватился за голову воскликнул:

– Что я натворил, поддавшись своему легкомыслию! Прошу тебя, собираясь в плавание, надень по крайней мере этрусскую одежду и научись вести себя по возможности как этруск. Я отвезу тебя в Популонию, как обещал, а уже дальше устраивайся как можешь. Стражники не любят, чтобы на наших рудниках появлялись чужестранцы.

Я успокоил его, сказав, что свободно говорю по-этрусски и что до сих пор притворялся, нарочно коверкая слова; потом я вернул ему деньги, которые выиграл у него, и тогда он немного успокоился, выпил вина и заказал себе девицу.

На следующий день я навестил казначея на его корабле, надев новую красивую этрусскую одежду и остроконечную шапку с кистями. Он был пьян, но обрадовался, поняв, что имеет дело с человеком не низкого звания, и заявил мне, что я вполне смогу сойти за этруска и что судно отправится в путь, как только море успокоится, кроме того, капитан хочет взять груз в Популонию. Сенат обещал дать за железо воловьи шкуры, но по обыкновению не спешит и торгуется о цене.

Таким образом, время протянулось до весны, и лишь за два дня до новой осады Рима вольсками мы подняли якорь и поплыли на север. Костры вдоль побережья говорили о том, что вольски уже близко, но, к счастью, подул попутный ветер, и нам удалось выбраться из нижнего течения реки. Около тирренских же берегов никакой опасности не было, ибо их охраняли быстроходные церенские и тарквинские военные суда.

Ветер, как обычно весной, был переменчивым, но нам тем не менее удавалось продвигаться вперед. По ночам мы заплывали в какую-нибудь уютную бухту, которые встречались в изобилии: многие из них, а также некоторые порты были нанесены на карту, так что заблудиться было невозможно. Кое-где в опасных местах на ночь зажигали маяки, которые обслуживали бывшие моряки за пропитание и жилище, предоставляемые им тем или иным крупным городом. Благодаря этому тирренские торговые суда так и сновали вдоль побережья.

Миновав Ветулонию и знаменитый железный остров этрусков слева от нее, мы добрались до Популонии. Сторожевое судно сопровождало нас до самого порта, следя за доставкой груза и людей. Мы проплывали мимо огромных паромов, которые, глубоко осев в воде, на парусах и веслах направлялись к месту выгрузки руды. Вдоль всего берега за добросовестно построенным ограждением из деревянных балок виднелись темно-красные насыпи руды, а за ними поднимался к небу дым из ям, в которых плавили железо.

Наконец наше судно подошло к берегу, и моряки проворно перебросили через воду мостки. Повсюду толпились стражники, с головы до ног закованные в железо. Никогда в жизни не приходилось мне видеть таких воинов – их оружие и доспехи были совершенно гладкими, без каких-либо украшений или насечек. Гладкие, по форме головы шлемы доходили до самых наплечников гладкого панциря, на шлемах же были вырезаны четырехугольные отверстия для глаз и рта, так что казалось, будто это не воины, а страшные чудовища или диковинные гигантские раковины. Похоже, так оно и было задумано, и доспехи поражали куда больше, чем пучки длинных конских волос, развевающихся на шлеме, или оскалившееся лицо Горгоны на щите.

Портовые таможенники, одетые в простые серые плащи, поднялись на палубу без оружия, и капитан корабля вручил им бумаги с нужными печатями. Казначей предъявил список грузов, а потом начался досмотр всех моряков по очереди.

Каждый должен был показать руки: таможенники проверяли, действительно ли ладони загрубели от канатов и весел. Потом они смотрели в глаза. Их не интересовало, кем был человек – ибером, сардом или рыбаком с далекого побережья, – главное, чтобы он был моряком, который не будет искать в порту ничего другого, кроме меры вина и дешевой женщины для развлечения.

Меня досматривали последним. Увидев, как проходит проверка, я почему-то обрадовался, что не плыл в Популонию, переодевшись простым моряком. На мне был красивый тарквинский наряд; волосы заплетены в косички. Казначей стал волноваться.

К моему удивлению, таможенник, заглянув мне в глаза, сразу прекратил досмотр и повернулся к своим товарищам. Три грозных стражника изумленно взирали на меня. Самый молодой из них приложил ладонь к губам, но старший нахмурился и сурово посмотрел на него; потом он взял обыкновенную восковую пластинку, выдавил на ней герб города – голову Горгоны – и вручил ее мне со словами:

– Напиши на этом свое имя, чужестранец. Ты можешь свободно ходить по городу.

Когда я встретился с ним взглядом и увидел, как блестят его глаза, мне подумалось, что они заранее знали о моем прибытии, но, тем не менее, позволяют мне сойти на берег, чтобы следить за мной, а потом задержать, обвинив в слишком большой любознательности. Поэтому я решил не скрывать своих намерений и заявил:

– Я собираюсь побывать на железном острове и осмотреть знаменитую шахту, а также совершить путешествие по стране и увидеть большие леса, где вы берете древесный уголь для облагораживания руды.

Таможенник поднял тонкие брови и нетерпеливо ответил:

– На твоей пластинке – Горгона. Напиши на воске то имя, которым ты хочешь пользоваться.

Я удивился и поспешил сказать:

– Мое имя – Турн, я прибыл из Рима. Он жестом остановил меня.

– Я не спрашиваю тебя ни о чем, ты не обязан ни перед кем отчитываться.

Все это было очень странно. Казначей от удивления открыл рот и смотрел на меня так, будто увидел впервые в жизни. Я и сам не мог понять, почему столь доброжелательно принимали меня в Популонии – ведь этот город охраняли от чужих так же бдительно, как порт в Карфагене.

Сама Популония была похожа на своих стражников – такая же суровая и деловитая. Местные жители отличались трудолюбием: ямы для плавки железа дымились день и ночь, так что дома покрывал толстый слой сажи. На гербе города была изображена Горгона, а также боги – Сефланс [48]48
  Сефланс – бог огня и железа у этрусков. Греки называли его Гефестом, а римляне – Вулканом.


[Закрыть] посредине, Тиния [49]49
  Тиния – этрусский бог-громовержец; у греков – Зевс, у римлян – Юпитер.


[Закрыть] и Уни [50]50
  Уни – жена Тиния; у греков – Гера, у римлян – Юнона.


[Закрыть] по бокам. Популонцы истово поклонялись богу железа. Я узнал, что здесь жили очень богатые люди, каких не встретишь в других этрусских городах, но богатство свое они напоказ не выставляли, скромно ели и пили и посылали своих сыновей, прежде чем посвятить их в дела, на остров – добывать руду или работать у пышущих жаром горнов. Дочерей на сторону замуж не выдавали, полагая, что железо тянется к железу и не имеет ничего общего с глиной или шерстью.

Отдыхали богачи только летом в своих имениях далеко от города, среди ручейков и зеленых лугов. Предметами из обожженной глины они пренебрегали и собирали произведения искусства из всех стран мира – золотые, серебряные и слоновой кости. Блюда, чаши и столовые приборы в таких семьях иногда весили целый талант и даже больше, но посторонним своих сокровищ они никогда не показывали. Любопытно также, что золотой перстень они, носили на первой фаланге указательного пальца, как напоминание о том, что богатство можно легко потерять.

На пустом судне для перевозки руды я беспрепятственно отправился на железный остров Эльба, чтобы осмотреть там шахты и еще не разработанные залежи руды. Рабы, преступники и пленные галлы, которые работали на рудниках, были обречены на тяжкий труд, но их жилища были сухими и ели они вдоволь. Три раза в неделю они получали даже мясо. Надсмотрщики пояснили, что их хорошо кормят не из милосердия, а для того, чтобы хорошо работали, – ведь шахтеры должны быть сильными, а какая же сила у голодного раба?

Не меньше рудников изумил меня храм молнии, стоявший на самом высоком холме неподалеку от залежей руды. Вокруг храма располагались позеленевшие от времени бронзовые статуи, которые олицетворяли собой двенадцать этрусских городов, входящих в Союз. Это были очень старые изваяния, так что у некоторых молния разбила головы или расплавила пальцы на ногах. Но их никогда не пытались восстановить, ибо каждая статуя напоминала о самых трагических событиях в жизни городов – о неурожаях, войнах, эпидемиях.

Именно там, вблизи храма, бури свирепствовали чаще, а молнии сверкали ярче, чем где-либо. Самые мудрые толкователи молний являлись сюда разгадывать знамения, посланные богами городам и народу. Для этой цели на скале укрепили большую плиту из бронзы и выбили на ней обозначения двенадцати сторон света, двенадцати небесных сфер и двенадцать пророчеств злых и добрых богов. Эти пророчества умели читать и объяснять только жрецы.

Много людей погибло здесь от удара молнии, но некоторые остались все же в живых, приняв таким образом священный сан. Никакого другого обряда не требовалось; того, кого поразила молния, почитали более всех прочих жрецов, служивших в храме. Старший жрец храма принял посвящение молнией, едва попав на остров; он был тогда совсем молод. С тех пор прошло более пятидесяти лет. Затем он стал наставником в этом же святилище.

О деталях ритуального обряда посвящения никто из посторонних, разумеется, не знал, но всякими окольными путями до меня все же дошло, что неофита несколько раз ударяют по ладоням и ступням каким-то особым хлыстом; от этого встают дыбом волосы, а из кончиков пальцев сыплются искры.

В храме находилось множество почитаемых святынь: например, большие глыбы янтаря и куски мягкой рысьей кожи, которые были привезены из Массалии.

Здесь не принято было гадать чужестранцам. Молнии предсказывали судьбу исключительно этрускам и их городам; они предупреждали о несчастиях, которые грозили Этрурии, или же обещали богатые, урожайные годы. Старший жрец, однако, велел своим ученикам, коротко стриженым юношам, провести меня по храму и показать все, что было там любопытного, а потом пригласил меня к себе. Говорил он мало, только угостил меня пресным хлебом и водой и велел прийти в храм во время грозы – если, конечно, я не струшу.

Мне пришлось подождать всего несколько дней. А когда над морем черные тучи стали неспешно переваливать через горы, я отправился в храм, причем так боялся опоздать, что ушиб о камень колено и расцарапал в кровь о колючие кусты руки и ноги. Поднявшись на вершину, я увидел, что море вспенилось и молнии уже сверкают над Популонией и Ветулонией.

Увидев меня, жрец сказал, что время еще есть, и проводил в храм. Не успели мы войти туда, как услышали, что по крыше стучит проливной дождь. Внезапно яркая молния осветила внутренность здания и статую бога молнии с черным лицом и белыми глазами. Потом раздался удар грома.

Спустя некоторое время жрец заявил, что нам пора. Он велел мне раздеться, накинул на себя шерстяной плащ, желая укрыться от дождя, и мы вышли наружу. Небо над нами было черным. Он велел мне встать голыми ногами на бронзовую плиту и повернуться к северу. Сам же он поместился за мной. Над нашими головами сверкали, скрещиваясь, замысловатые зигзаги молний, то и дело ударявших в залежи руды. Вдруг стало совсем светло, и гигантская молния вылетела из-за туч, подобно огромному луку охватила все небо и вновь скрылась в тучах. Земли она не достигла. В то же мгновение мы услышали громовой удар.

Жрец положил обе руки мне на плечи и сказал:

– Бог говорил!

Весь дрожа от холода, потрясенный, пошел я за ним обратно в храм. Он досуха вытер мое тело и подал мне шерстяной хитон. Больше он не произнес ни единого слова. Он только нежно смотрел на меня, как смотрит отец на своего сына.

Я также ни о чем не спросил его, но мне отчего-то захотелось исповедаться, и я рассказал ему, что как-то в детстве, в Эфесе, очнулся у подножия дуба, пораженный молнией. Меня сильно бодал козел, бодал так, что я катался по земле. Я сказал жрецу, что только и вспомнил тогда свое имя: Турмс. Молния сорвала с меня одежду, я был совершенно наг, а все тело покрывали безобразные синяки, оставленные козлиными рогами. В полубеспамятстве я завернулся в священные шерстяные пояса, которые эфесские девушки повесили на кустах около источника Афродиты. А потом мне пришлось убегать от камней, которые в меня кидали, и от кнутов, которыми меня хлестали. Я спасся в храме эфесской Артемиды.

– Богине луны обязан я своей жизнью, – продолжал я, рассказав также, как мудрый Гераклит заплатил за мою жертву очищения, как взял меня к себе учеником, потому что любил все необычное и презирал предрассудки простолюдинов. Ведь большинство греков считает, что молния поражает одних только преступников, объяснял я, поэтому-то люди и хотели закидать меня камнями. Возможно, кстати, они были правы, потому что я навлек на Эфес одни только несчастья… да и на Ионию тоже.

Я признался жрецу в самом большом своем преступлении – в том, что поджег храм Кибелы в Сардах, из-за чего вскоре началась война, а великий царь персов воспылал ненавистью к Афинам. Рассказав ему все это, я склонил перед ним голову в ожидании сурового приговора, он же положил мне руку на темя и доброжелательно сказал:

– Ты сделал только то, что должен был сделать. Тебе не надо бояться злой богини, ибо ты желанный гость на земле. Твой рассказ только подтвердил предчувствие, которое охватило меня, когда я в первый раз увидел твое лицо; теперь я знаю наверняка.

Меня разбирало любопытство, и я спросил:

– Что ты знаешь наверняка?

Он грустно улыбнулся, покачал седой головой и ответил:

– Я не имею права сказать тебе это, пока ты сам не поймешь. А до тех пор ты будешь чужим на земле. Если когда-нибудь ты загрустишь или станешь сомневаться в себе, то вспомни о том, что ты обласкан богами, а с нынешнего дня еще и находишься под защитой земного владыки.

Душа моя томилась от тоски, потому что я ничего не понимал; видимо, мой возраст все еще мешал мне.

Жрец замолчал, в его глазах была усталость. Когда дождь прекратился, и тучи стали уходить за море, он проводил меня до ворот храма и благословил именем своего бога. Яркое солнце выглянуло из-за туч, воздух стал свежим и прозрачным, земля сияла и переливалась яркими красками.

Через несколько дней я снова оказался на борту корабля, который отплывал из Популонии на север в устье второй великой реки этрусков. Там я сошел на берег и поднялся вверх по течению в город Фезулы. Жил я в этом городе как обычный человек. Я уже достиг зрелых лет.

Лишь с наступлением зимы отправился я дальше, в горы, а оттуда по берегу Тибра добрался до Рима.

Ранней весной я покинул Рим. Ранней же весной я туда вернулся. Но об этом времени мне рассказывать не хочется, ибо, встретившись с Арсиноей после года разлуки, я увидел, что она беременна и совсем мне не рада.

Книга IX
ЛУКУМОН

1

Когда я снова подошел к дому патриция Терция Валерия, то увидел, что старые столбы у ворот были починены и заново выкрашены. А шагнув в атрий, я просто не узнал его – так там все блестело и сверкало и так много появилось там всякой новой мебели. Бассейн украшала бронзовая фигурка танцовщицы, лишь слегка прикрытой покрывалом, а дорогая сердцу Терция Валерия воловья упряжка из обожженной глины была задвинута в самый темный угол. Я неторопливо рассматривал все это, чтобы выиграть время и успокоиться перед беседой с Арсиноей, которая выбежала мне навстречу. Я был так взволнован, что сердце едва не выпрыгивало у меня из груди.

Спустя несколько мгновений Арсиноя в растерянности прикоснулась к своему плащу римской матроны и, глядя в пол, сказала:

– Ах, Турмс, как же ты напугал меня своим неожиданным появлением! Я, конечно, многое должна тебе объяснить, но в моем нынешнем положении мне ни в коем случае нельзя волноваться, потому будет лучше, если ты вначале встретишься с дорогим Терцием Валерием, а уж потом мы с тобой поговорим.

Она быстро ушла в глубину дома, разразилась плачем и стала громко звать своих служанок. Услышав ее плач и крики, с палкой в руках примчался Терций Валерий. Он так торопился, что даже выронил груду восковых табличек, принесенных им из сената. Узнав меня, он опустил палку и спросил удивленно и неуверенно:

– Это ты, Турмс? А я думал, ты уже никогда не вернешься. Ведь мы были убеждены, что ты погиб вместе с кораблем, который затонул во время бури. Арсиноя встретила одного моряка, когда в отчаянии бегала по городу, чтобы хоть что-нибудь узнать о тебе. Возложив руку на мой очаг, он поклялся, что судно утонуло. Мы тоже пережили здесь тяжелые дни во время осады Рима племенами вольсков, но все же не сразу поверили этой скорбной вести. Однако он был так убедителен, когда утверждал, что своими глазами видел, как ты, нахлебавшись воды, утонул…

Я спокойно сказал, что не мог из-за осады послать им письмо, и добавил, не сочтя нужным скрывать свою досаду, что по-видимому никто тут не страдал от моего молчания и что было бы лучше, если бы я никогда не вернулся в Рим.

Терций Валерий поспешно проговорил:

– Нет-нет, дорогой Турмс, не пойми меня неправильно. Мы всегда рады видеть тебя в этом доме как друга и гостя. Я очень рад, что ты жив и, судя по всему, здоров. Впрочем, юридически твое появление ничего не меняет, так как Арсиноя сама призналась мне, что между вами никогда не было взаимопонимания, и что только обстоятельства вынуждали ее повсюду сопровождать тебя, поскольку у нее никогда не было другого опекуна. Она горячо стремилась вернуться в родной город, из которого судьба так жестоко вырвала ее в молодые годы… Гм, так о чем это я? Я не держу на тебя никакой обиды, да и Арсиноя не чувствует к тебе неприязни. Ведь ваш супружеский союз никогда не был оформлен законным образом и уж никак не соответствовал римскому праву. После того как ее богиня снова, невзирая на мои преклонные года, сделала из меня мужчину, я счет необходимым и даже обязательным вступить с Арсиноей в брак, особенно учитывая ее нынешнее положение. За это время, несмотря на жестокие лишения, которые все мы пережили, я стал моложе на десять, если не на все двадцать лет. Ведь согласись, Турмс, что я прекрасно выгляжу!

И этот прежде такой рассудительный старик, раздувшись от гордости, принялся топтаться передо мной, как петух перед своими драчунами-соперниками. Сморщенная кожа складками свисала у него с подбородка. Теперь он не носил бороду, а свою сенаторскую тогу с пурпурной каймой кокетливо, словно тщеславный юноша, поддерживал одной рукой. Я не знал, плакать мне или смеяться, такое это было жалкое зрелище.

Я ничего не ответил, и Терций Валерий озабоченно продолжал:

– Конечно, нам пришлось пройти через определенные трудности, поскольку мы должны были доказать, что она по происхождению патрицианка и римлянка. Она, наверное, рассказывала тебе, при каких странных обстоятельствах, будучи беззащитной сиротой, была вынуждена давным-давно покинуть наш город. Но отвага и смелость, которые Арсиноя проявила во время осады Рима, а также хорошая репутация, заслуженная ею среди римских женщин, очень помогли ей. Супруги сенаторов дали понять своим мужьям, что только истинная римлянка может пойти на такое самоотречение и пожертвовать жизнью ради своего родного города. Сенат принял это за доказательство ее происхождения и сначала признал ее римской гражданкой, а потом также и патрицианкой. А иначе мы не могли бы заключить свой брачный союз, так как браки между патрициями и плебеями не дозволяются законом.

Он посмотрел на меня, стукнул палкой по полу и добавил:

– Учитывая законность нашего брака, все иные предыдущие обязательства и обещания считаются утратившими силу, и в других странах они также являются незаконными. Римское право с этого момента защищает доброе имя, честь и имущество данной особы.

Терций Валерий своим ударом палки об пол вызвал нового управляющего домом, и тот появился, одетый в роскошное платье, и согнулся в поклоне перед своим господином. Терций Валерий велел ему принести хлеба и вина, чтобы приветствовать меня и снова подтвердить свое гостеприимство. Ведь по чистой рассеянности я положил руку на очаг… а возможно, мне просто стало холодно от того, что я услышал. Он, конечно же, заметил этот мой жест и, видимо, еще не до конца выжил из ума, раз вспомнил старый обычай.

Выпив вина и преломив хлеб, мы уселись друг против друга на новых удобных скамьях. Выпитое ударило старику в голову, и лицо его сильно покраснело.

– Я искренне рад, – сказал он высокопарным тоном, – что ты принимаешь все случившееся так спокойно, Турмс. Ты весьма разумный человек. Арсиноя призналась, что отослала тебя отсюда, желая развязать себе руки, ибо давно уже влюбилась в меня. Ко всему прочему ты еще и бесплоден, и она никогда не могла бы познать с тобой счастья материнства. Она так слаба и беззащитна, и это не ее вина, что ужасный грек изнасиловал ее и потом родилась Мисме. Она же сама была совершенно неповинна в том, что случилось, и никаких плохих мыслей у нее не было. Я лично очень уважаю ее решение оставить девочку у себя, несмотря на все те горькие воспоминания, которые пробуждаются в ее сердце при виде Мисме. Арсиное довелось пережить очень многое, и я отлично понимаю, что ты своим появлением разбередил ее старые раны. Сейчас она рыдает, но вскоре, я надеюсь, успокоится. Беременные женщины такие впечатлительные!

Он начал глупо посмеиваться и поигрывать палкой, которую держал между коленями, а потом продолжил:

– В глубине души я старый крестьянин, привыкший к разведению скота, поэтому я легко, без ложной и глупой стыдливости веду разговоры об отношениях между мужчиной и женщиной. Клянусь тебе, что Арсиноя – это сама чистота и невинность, и я не встречал подобных ей. К тому же она героиня, Турмс. Она была самой отважной из всех римлянок, и она обратилась к своей богине и добилась того, что Кориолан снял осаду и ушел вместе с вольсками.

Он нахмурился и сильнее сжал палку.

– Когда вольски отступали, они разграбили и спалили многие патрицианские усадьбы. Я тоже очень пострадал. – Он заговорил было о своих несчастьях, и голос его стал визгливым, а слова неразборчивыми, но внезапно лицо его прояснилось:

– Однако у меня осталась земля, к тому же мы избавились от Кориолана. Вольски уже не доверяют ему, так как он прекратил осаду без борьбы, хотя прежде с большими трудностями построил осадные башни и тараны.

Терций Валерий продолжал напрягать свою непослушную память, и его язык работал без перерыва:

– Если говорить о скотине… и еще о стыдливости Арсинои… то сенат я перетянул на свою сторону довольно легко. Куда труднее было мне убедить моих родственников, которые ничему не верили, но которые вскоре собственными глазами убедились, что я снова стал мужчиной. Мы, римляне, не слишком-то стеснительны в этих делах. К примеру, все подозрительные мужчины обязаны прилюдно обнажаться – на мосту или на берегу, – чтобы доказать, что они не беглые скопцы. Однако в нашем случае дело было не столько во мне, сколько в Арсиное, долго не желавшей преодолевать свою стыдливость, которая скорее приличествует невинной девушке, чем зрелой женщине, познавшей не одного мужчину. Ну, да я уже говорил тебе, что Арсиноя – это сама скромность.

– Да уж, – сердито буркнул я. – Что верно, то верно.

А Терций Валерий между тем очень оживился:

– Мой брат, мой племянник и назначенный для этой цели сенатор должны были стать и стали непосредственными свидетелями того, что я способен исполнять супружеские обязанности так же, как любой здоровый молодой мужчина. После этого никто уже не сомневался, что Арсиноя забеременела именно от меня. Сопротивление моих родственников ослабело, тем более что мой племянник Маний начал поторапливать их – до такой степени Арсиноя восхитила его своим стыдливым поведением. И теперь уже все хорошо, и я могу только возблагодарить мою покойную жену, которая подала мне знак, появившись передо мной в образе Арсинои.

В этот момент в зал вошла сама Арсиноя с глазами, опухшими от слез. Потупив взор, она наклонилась, поцеловала Терция Валерия в лоб и бережно вытерла его подбородок и складки на шее льняным полотенцем.

– Я надеюсь, что ты не особенно напрягаешься, говоря о неприятных делах, дорогой Терций, – нежно проворковала она, бросая на меня взгляд, полный упрека.

Голова Терция перестала трястись, он выпрямился и наконец-то стал похож на сенатора.

– Сегодня лучше сразу брать быка за рога и решать все трудные вопросы, – поучающе заметил он и опять повернулся ко мне. – Итак, как я уже сказал, все у нас сейчас хорошо, и единственное, что еще следует обсудить, это некоторые финансовые вопросы. Когда вы прибыли в Рим, Турмс, все ваше совместное имущество было по ошибке записано на тебя, хотя я и не думаю, что это был хитрый ход с твоей стороны. Ты просто не знал обычаев и законов нашего города и, видимо, собирался содержать Арсиною, выделяя ей время от времени скудные средства. Мне уже приходилось слышать, что во многих странах женщина не может иметь никакого только ей принадлежащего имущества. Ты даже велел записать на себя тот неполный талант серебра, который Арсиноя просила тебя привезти из твоего последнего путешествия. Из вполне естественной гордости она хотела иметь какое-то приданое, как будто я и без того недостаточно богат.

Он погладил Арсиною по руке. К чести бывшей жрицы я должен заметить, что она не выдержала моего взгляда и опустила свои прекрасные глаза.

– Турмс, я не сомневаюсь в твоей порядочности, – продолжал Терций Валерий, выделяя каждое слово, – и ты, конечно, захочешь немедленно исправить положение и отписать все денежные средства Арсиное – так же, как я сам при заключении нашего брака переписал на нее некоторое имущество и рабов.

Поскольку я молчал, он решил, что я колеблюсь, и гневно сказал:

– Разумеется, никто не может принудить тебя к этому, но я очень опасаюсь, что твое прошлое навредит тебе, если о нем узнают римские власти. Мы, учитывая твои собственные интересы, хотим избежать огласки в этом деле, не правда ли, дорогая? – Он бросил на Арсиною вопрошающий взгляд, и она кивнула в знак согласия.

Я никак не мог отвести глаз от милого лица моей бывшей жены, от белой атласной кожи ее обнаженных рук, от ее длинных пушистых ресниц…

– Я завтра же пойду и все улажу, – наконец пообещал я. – Никаких недоразумений не будет. Я всегда во всем потакал Арсиное и готов услужить ей и в этот раз. Что же до таланта серебра и некоторого количества клейменого и неклейменого золота, то это, Терций, совсем неплохое приданое даже в доме римского сенатора. Пусть же оно еще больше увеличит уважение к Арсиное в среде римских патрицианок, хотя самое ценное – это, конечно, ее стыдливость и безукоризненное поведение.

И Арсиноя даже не покраснела, а только вновь кивнула, рассеянно поглаживая редкие волосы на голове очарованного ею старика.

Почему же я не пришел в ярость от такого наглого вранья? Почему не открыл глаза Терцию Валерию, рассказав ему, что за женщину приютил он под своим кровом? И почему я не забрал ее оттуда силой? Ведь если бы я захотел, она наверняка оставила бы Рим, ибо никогда не могла устоять передо мной. Доказательством тому были годы, проведенные нами вместе и в Эриксе, и в Сегесте, и в Гимере. Да потому, что я не считал себя вправе мешать ей. Арсиноя всегда стремилась к семейному уюту, покою и безопасности и в конце концов обрела все это в Риме в доме богатого и любящего ее старика. Так почему же я должен вставать у нее на пути? Кувшин разбился, и вино вытекло. Склеивать черепки? Но зачем? Зачем мучить и себя, и ее? К тому же Терций Валерий скорее поверит ей, чем мне, во всяком случае, я бы повел себя на его месте именно так. Хорошо ли с моей стороны огорчать старого патриция, совсем недавно обретшего счастье? Не глупец же он, в самом деле, не мог же он безоглядно поверить всем россказням Арсинои! Значит, ему хотелось считать ее слова правдой, хотелось доверять этой красивой женщине. Такова уж человеческая натура.

Когда я охотно и совершенно не торгуясь отказался от всего имущества в пользу Арсинои, Терций Валерий отчего-то забеспокоился и стал поглядывать на Арсиною, как бы спрашивая ее совета. Арсиноя ободряюще улыбнулась ему, и Терций Валерий, преодолевая врожденную скупость, сказал:

– Ты человек чести, Турмс, и заслуживаешь за это награды. Ведь ты вырвал Арсиною из когтей безжалостного грека и вернул ее в родной город, из которого она была увезена в столь нежном возрасте, что вынуждена была заново учиться языку предков. Поэтому я и Арсиноя хотим подарить тебе пятнадцать югеров [51]51
  Югер – древнеримская земельная мера, равна примерно 2942 квадратным метрам.


[Закрыть] пахотной земли – небольшую усадьбу с орудиями труда и двумя рабами. Участок этот находится на другом берегу реки неподалеку от города, – торопился он. – Эта земля отделена от моих остальных владений и лежит на самой этрусской границе, так что мне не слишком жаль терять ее, и у тебя не должно быть угрызений совести. Я получил ее как заклад за долги от одного плебея, который потом погиб на войне. Там живут рабы – пожилые муж и жена, достойные всяческого доверия. Дом, правда, сожгли вольски, но хлев и курятник уже строятся заново, а рабы пока поселились в шалаше.

Я понимал, что ему нелегко было решиться на такое, ибо знал о его поразительной жадности. Однако объяснялось это благородство единственно тем, что он хотел как можно скорее избавиться от меня и вынудить покинуть и его дом, и сам город. Кроме того, он полагал, что коли я начну хозяйствовать на пятнадцати югерах земли, то наверняка захочу получить римское гражданство, а это пошло бы на пользу его родному городу. В общем, любовь к Арсиное все же не совсем лишила его рассудка. Однако я вовсе не собирался делаться римлянином, поэтому, помолчав, ответил:

– Я принимаю твой дар, благородный Терций Валерий, чтобы не оскорбить твою щедрость отказом. Однако я не думаю, что займусь сельским хозяйством. Мне хотелось бы остаться в городе, поэтому я удовольствуюсь доходами, которые будет приносить земля. Надеюсь, мне удастся зарабатывать себе на жизнь, уча детей греческому языку, гадая по руке или же изредка танцуя в цирке.

Арсиноя презрительно вздернула подбородок, а Терций Валерий, который тоже устыдился за меня, положил успокоительным жестом свою руку на руку Арсинои и сказал: