Текст книги "Турмс бессмертный"

Автор книги: Мика Тойми Валтари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 38 страниц)

3

Дориэй не показывался своим подданным целых двенадцать дней. За это время в Сегесте все уладилось самым лучшим образом. Знать неожиданно напала на повстанцев из Эрикса, но почти никто убит не был, так как все отлично знали: без крестьян и пастухов Прожить нельзя. Сиканам сегестяне послали дары – соль и глиняные сосуды, прося их уйти обратно в свои Леса. Потом народ примирился с вельможами и позволил им вернуться в город вместе с лошадьми, собаками и атлетами, а также убедил их в том, что для них будет только удобнее, если они сбросят с себя бремя власти и переложат его на плечи горожан, которые не только станут управлять Эриксом, но еще и охотно оставят знати все ее привилегии.

После окончания жатвы прибыли два карфагенских посла, которые сошли на берег в Эриксе. Двое их было потому, что Совет в Карфагене неохотно доверял важное дело одному человеку, а послать троих – это карфагенянам казалось уж слишком. Конечно, каждый из них имел при себе слуг, писцов, геометров и советников по военным вопросам.

Дориэй позволил Танаквиль устроить пир в честь гостей, на котором она, разумеется, показала им свои родовые таблички и вступилась за мужа, уверяя, что он скоро выучит местный язык и освоит местные обычаи. Потом Дориэй взял их с собой к священной собаке, чтобы показать, как она к нему привязана. Больше ему хвастаться было нечем.

Вести долгие переговоры он с удовольствием доверил Совету, который гораздо лучше своего царя разбирался в городских делах. В конце концов карфагенские послы объявили, что признают Дориэя царем Сегесты и всего Эрикса. Однако ущерб, нанесенный Панорму, заявили они, должен быть возмещен; чтобы их не обманули, карфагеняне пока забрали себе трирему, которая уже стояла на верфи. Эрикс должен был, как и прежде, подчиняться Карфагену, Совет же Сегесты обязывался не решать самостоятельно никаких важных вопросов, а также не торговать с греческими городами на Сицилии. Что же касается Дионисия и уцелевших фокейцев, то Дориэю было велено выдать их Карфагену для судебного разбирательства, поскольку они обвинялись в пиратстве на Восточном море.

Дориэй скрипел зубами, но соглашался на требования послов, ибо его убедили, что ничего нового не происходит и все это делается лишь для поддержания прежней власти Карфагена. Однако когда речь зашла о выдаче фокейцев, он наотрез отказался подчиниться И мужественно стоял на своем, хотя Танаквиль доказывала ему, что ничего хорошего он от Дионисия никогда не видел, а напротив, здорово натерпелся от него на море.

Дориэй ответил ей:

– Море тут ни при чем. Мы воевали с Дионисием на суше, и я не посмею оскорбить нашу скрепленную кровью дружбу предательством.

Когда Дионисий узнал, что переговоры из-за него могут быть сорваны, он сам пришел к Дориэю и сказал:

– Я вовсе не хочу, чтобы ты из-за меня лишился царской короны, которую я, между прочим, помогал тебе завоевывать без всякой выгоды для себя. Мы охотно уйдем отсюда и вернемся на море. Но, конечно, я надеюсь, что ты нас не обидишь и подаришь нам на прощание дорогие подарки, достойные тебя, а также сумеешь как-нибудь загладить те обиды, которые были нанесены нам в этом не полюбившем бедных фокейцев городе.

Услышав такие слова, Дориэй очень обрадовался и ответил:

– Ты говоришь правильно, Дионисий. Так действительно будет лучше, хотя я и надеялся выполнить свое обещание и дать вам землю возле моего города. Но что же я могу поделать, если Карфаген никак на это не соглашается. Однако никаких прощальных даров я вам вручить не в состоянии, так как, честно говоря, я сейчас беднее, чем тогда в Гимере, когда у меня была моя доля в добыче и приданое Танаквиль. Если бы не жена, я был бы теперь одет в лохмотья и ел бы из глиняной миски. О чем бы я ни попросил этих лавочников, моих подданных, они всегда ссылаются на городские законы или говорят, что до сих пор таких обычаев не было. Постарайся же, Дионисий, понять мое трудное положение и усмирить свою алчную натуру.

Дионисий смягчился и ответил:

– Ах, Дориэй, не хотел бы я оказаться на твоем месте. Но у царя есть царские обязанности, я же со своей стороны вынужден думать о моих людях, об их страданиях и нищете.

Фокейцы и впрямь чувствовали себя в Сегесте очень неважно, потому что вынуждены были запираться в выделенном им Дориэем доме: городской Совет отказывался платить за их содержание и требовал, чтобы они платили за себя сами, – иначе, мол, пускай освобождают здание. Когда же появились карфагенские послы, то бедных моряков стали сторожить и днем, и ночью, ибо карфагеняне опасались, что они так же, как и в Гимере, тайком скроются из города. Правда, в Гимере мы жили недалеко от моря и наших кораблей…

Приближалась осень, и фокейцы понимали, что их судьба вот-вот решится. Вдобавок ко всем неприятностям, женщины Сегесты не желали общаться с ними. Морякам казалось, что синие знаки, оставленные на их спинах лжепрорицателем, проступают все отчетливее и видны даже сквозь одежду, поэтому они довольно часто обсуждали между собой вопрос, как себя может чувствовать человек, с которого живьем сдирают кожу. Каждый день возле их дома прогуливались карфагенские послы с красно-коричневыми лицами и золотыми нитями в бородах, а сопровождающая их свита осыпала фокейцев угрозами. Выполняя приказ Дионисия, моряки молчали и никак не отвечали на оскорбления. Они утешали себя тем, что им приходилось слышать ругательства и похлеще да к тому же на замечательном греческом языке, а не на этой тарабарщине. И все же эти ежедневные прогулки послов весьма досаждали фокейцам.

Но больше всего они страдали от безделья и охотно приняли бы участие даже в уборке урожая, если бы сегестяне позволили им это. Однако в Эриксе привыкли совмещать жатву с некоторыми мистическими обрядами, о которых я не хочу здесь говорить, поэтому считалось, что рука чужеземца непременно отравит зерно. Впрочем, может, оно и к лучшему, что им не дали выйти в поле, так как там их было бы легко окружить и всех перебить – ведь из фокейцев остались в живых только тридцать три человека. Ни меня, ни Арсиною, ни Микона никто не трогал – ни карфагеняне, ни местные жители. Мы обитали во дворце Дориэя и так же, как в Гимере, пользовались гостеприимством Танаквиль.

Чтобы как-то проводить время, фокейцы укрепили свой дом (и стали, кстати, выставлять у двери часовых), принялись ежедневно чистить оружие, возиться со своими сокровищами (протирать серебряные сосуды и сдувать пыль с крохотных золотых вещиц), играть в кости и до хрипоты спорить о всякой ерунде. Конечно, им очень недоставало вина, но Дионисий запретил своим людям пить его, когда заметил, что сегестяне, требующие больших денег за еду, вино в бурдюках отчего-то предлагают бесплатно.

Чем ближе была зима, тем сильнее волновался Дориэй, которому страшно надоели фокейцы. Он не знал, как ему поступить, ибо карфагеняне упорно наседали на него, требуя выдать им моряков еще до окончания сезона мореплавания.

Когда я разговаривал с послами, они снисходительно улыбались и уверяли меня, что россказни о сдирании кожи – это бред и выдумки. Конечно, соглашались они, законы Карфагена довольно суровы, но все же не настолько. Пиратов обычно приговаривают к работе в рудниках Испании, где постоянно не хватает людей. Чтобы они не смогли убежать оттуда, им иногда выкалывают глаза или выкручивают коленные суставы, но ничего более страшного с ними не делают.

Я рассказал об этом Дионисию, но он, поглаживая бороду, заявил, что у фокейцев нет никакого желания отправляться в ядовитые рудники Испании или с выколотыми глазами вертеть мельничные жернова в Карфагене только затем, чтобы угодить Дориэю. Однако он не открыл мне своих планов, несмотря на то, что все еще относился ко мне как к другу. В один прекрасный день я увидел, что над двором дома, где жили фокейцы, поднимается густой столб дыма, и поспешно отправился туда, чтобы выяснить, что происходит. В земле были выкопаны большие ямы, и люди Дионисия торопливо разбивали прекрасные серебряные сосуды и плавили их, яростно раздувая меха. Из шкатулок они выковыривали драгоценные камни, а вещицы из слоновой кости разбивали на мелкие кусочки. Дионисий сказал:

– Если тебя спросят, что мы делаем, скажи, что мы приносим жертвы богам перед тем, как отдаться в руки карфагенянского правосудия. И это действительно огромная жертва. Купцы в Сегесте не платят нам ничего за наши драгоценности, потому что считают, что скоро они и так достанутся им. Но мы ничего после себя не оставим, мы лучше уничтожим всю нашу добычу.

Я повнимательнее присмотрелся к тому, чем занимались фокейцы, и понял, что основную часть серебра они попросту делят между собой. Тогда я возмутился и сказал:

– Я не могу видеть, как бессмысленно гибнут эти прекрасные вещи. И вообще – вы бросаете кости, чтобы узнать, какие кому достанутся куски серебра, жемчужины и драгоценные камни, но ни Микона, ни меня сюда не позвали. А как же наша с ним доля сокровищ? Да и Дориэй обидится на вас, если не получит того, что добыл своим собственным мечом.

Дионисий усмехнулся, показав белые зубы, и ответил:

– Ах, Турмс, в Гимере ты истратил значительно больше, чем мы договорились. Надеюсь, ты помнишь, что я дал тебе денег под залог твоей части, когда ты отправлялся в Эрикс? Но после своего возвращения ты занял у меня еще больше, желая обеспечить женщину, которую ты привел с собой. Дориэй тоже должен нам куда больше, чем мы ему. А Микону мы охотно отдадим его часть и выплатим его заработок врача, если он пойдет с нами в Карфаген. Вдруг он поможет нам снова пришить кожу, которую с нас сдерут?

Потные и измазанные копотью фокейцы смеялись и кричали мне:

– Ну, иди же, Турмс, забери свою долю, а потом приведи сюда Микона и Дориэя. Только на всякий случай пускай захватят с собой мечи – вдруг мы поссоримся при дележе?

Я никак не мог забыть их угрожающие жесты и упрямые лица, поэтому решил сказать Дориэю только то, что просил передать ему Дионисий. Спартанец обрадовался и заявил:

– Как же они благородны! Это самая большая радость, которую мне можно было доставить. Наконец-то я смогу успокоиться и заняться политикой Сегесты!

Принесенная мною весть быстро распространилась по городу, и все жители ликовали от того, что все так хорошо разрешилось. Люди всегда легко верят в то, во что хотят верить, и сегестяне действительно нисколько не сомневались в готовности фокейцев сдаться карфагенянам – ведь у них не было другого выхода.

Вечером правители Сегесты пришли к дому, где жили люди Дионисия, и внимательно прислушались к шуму и крикам, доносившимся оттуда: фокейцы вновь пили вино и пировали, желая подкрепиться перед завтрашним днем и ободрить друг друга. Карфагенские послы были очень довольны и говорили:

– Наконец-то, уже самое время. Наш корабль слишком долго ожидал нас в Эриксе. Хорошо, что пираты трепещут перед карфагенским правосудием. Мы, честно говоря, на это не рассчитывали.

Они принесли жертву Ваалу [34]34
  Ваал – бог или демон, которого представляли живущим и действующим в каком-нибудь определенном месте; олицетворял, как правило, плодородие и вегетацию, а также выполнял государственно-культовые функции (право, война).


[Закрыть] и другим своим богам и велели закупить в городе колодки и веревки, чтобы связать фокейцев, как только те окажутся у них в руках.

На следующий день они со свитой снова пошли к дому фокейцев и остановились перед ним в ожидании. Оно оказалось совсем недолгим: Дионисий и его люди мгновенно выскочили из дверей, накинулись на свиту послов и всех закололи, а самих карфагенских вельмож, которые совершенно онемели от неожиданности, втащили в дом. Никто из сегестян не пострадал – фокейцы были очень внимательны и, не желая ссориться с горожанами, не тронули их – только крикнули стражникам, чтобы те не вмешивались в чужие дела.

Дориэй жутко разозлился, а у отцов города от страха начались желудочные колики, и они поскорее разошлись по домам. И тут к нам вышел Дионисий и, небрежно помахивая боевым топором, сказал следующее:

– Я и мои люди сдались на милость двум великодушным карфагенским послам и умолили их проводить нас на корабль, который ожидает в Эриксе. Событие, что произошло здесь нынче, весьма прискорбно, но мы ни в чем не виноваты: свита этих благородных господ напала на нас, толкаясь, бранясь и угрожая оружием. Мы пытались продолжить наши переговоры с послами, но тут началась такая свалка, что многие свитские погибли, наткнувшись на собственные мечи и копья. Может, конечно, мы тоже случайно задели кого-нибудь из них, ибо головы у нас горячие, а сражаться на суше мы умеем плохо. К счастью, карфагенские послы уже простили нас и разрешили нам не складывать оружия до самого Эрикса. Они удивительно опытны в дипломатических делах, и мы искренне восхищаемся ими… Если же вы не верите моим словам, то можете зайти в дом и побеседовать с нашими гостями.

Но никто из сегестян совершенно не хотел заходить в дом к фокейцам, а Дориэй заявил, что это дело его не касается, поскольку Дионисий отдал себя во власть карфагенских послов. Посовещавшись, отцы города пришли к выводу, что они тут ничего не могут поделать, так как Дионисий наверняка убьет послов, если жители Сегесты нападут на него и его людей. Рисковать жизнями знатных карфагенян они не посмели и поэтому сказали с горечью:

– Возьми ослов и мулов, которые тебе нужны, и как можно быстрее уходи отсюда, о Дионисий из Фокеи! Мы не желаем тебе ничего доброго, наоборот, мы весьма надеемся, что печень твоя в пути лопнет и тебя сожрут черви. Того же мы желаем и твоим людям.

Дионисий лицемерно развел руками и проговорил:

– Ах, сегестяне, мне удалось добиться сочувствия карфагенских послов, но вашу враждебность я побороть не в силах. Пусть же боги помогут мне в том, чтобы ваши пожелания не исполнились, ибо высокородные мужи из Карфагена клятвенно обещали мне, что моя кожа будет прибита гвоздями к портовым воротам их замечательного города. Ни один фокеец не мог бы рассчитывать на больший почет.

Сегестяне притворились, что верят во все, что им сказал Дионисий. Они устроили торжественную церемонию прощания и воздавали почести карфагенским послам, окруженным рядами фокейцев, во время долгого пути к западным воротам. Все, разумеется, видели, что оба карфагенянина лежат связанные и с кляпами во рту на спинах мулов, но делали вид, что в этом нет ничего особенного.

Микон и я провожали фокейцев до городских ворот, удивляясь хитрости Дионисия. Когда он понял, что терять ему уже нечего, он с чрезвычайной дерзостью бросил вызов богам.

Достигнув ворот, Дионисий остановился:

– В спешке я чуть было не забыл, что сундук уважаемых послов с деньгами и документами, касающимися дел Сегесты, а также таблички для письма остались в их доме. Принесите же все это сюда как можно быстрее, отцы Сегесты. Захватите также мешок с едой, свежее мясо и вино. Кроме того, послы должны непременно получить по одной девушке для каждого своего бока, чтобы было кому согревать их ночью, ибо нам, по всей вероятности, придется ночевать на голой земле.

Сегестяне, услышав это, едва не лопнули от бешенства. Они говорили друг другу:

– Пойдемте и убьем их, и пусть после этого все мы погибнем, но зато наш город будет отмщен!

Однако Дионисий и его рулевой Ликимний приложили острия мечей к шеям карфагенских послов и сказали:

– Делайте, что хотите, но помните, что вам придется отвечать перед Советом Карфагена за свой неразумный поступок. Если вы нападете на нас, оба карфагенских мужа будут вынуждены совершить самоубийство. Они просили нас помочь им в этом, так как не хотели бы рассказывать Совету о том, что здесь произошло.

Тогда сегестяне поторопились исполнить просьбу Дионисия и принести все требуемое. Как только Дионисий увидел вещи послов, он тут же напялил на себя роскошный карфагенский плащ и стал рассматривать папирусы и таблички для письма. Но он был неграмотным, поэтому очень скоро презрительно отшвырнул их, а его люди, подобрав таблички и документы, принялись подтираться договором о союзе между Карфагеном и Сегестой, рисовать всякие непристойности и с хохотом показывать их окружающим. Немудрено, что отцы города объявили об окончании церемонии проводов.

Наконец Дионисий решил двинуться в путь, и фокейцы немедля отбыли. Они очень торопились, поэтому остановились для отдыха только один-единственный раз. На следующий вечер они добрались до Эрикса, захватили военный корабль, ожидавший карфагенских послов, сбросили всю команду за борт, подожгли факелами другие суда и добились-таки того, что в порту поднялась паника. Потом они на веслах ушли в море, захватив с собой обоих послов. Одного из них они привязали к тарану, чтобы он принес им счастье в бою, когда они нападут на первый попавшийся корабль, а другого, развлечения ради, принесли в жертву Ваалу. Это они сделали после того, как удачно ограбили судно, перевозившее собранные налоги.

Позднее Дионисий уже не предпринимал попыток добраться до Массалии, а продолжал разбойничать на море, будучи убежден, что боги создали его для пиратского промысла. Однако на греческие суда он никогда не нападал, поэтому греческие города на Сицилии начали втайне его охранять, и вскоре под его командой был уже самый настоящий флот. Дионисий так долго и дерзко занимался грабежом, что отношения между карфагенянами и сицилийскими греками, всегда бывшие напряженными, еще более ухудшились.

Вот и все, что я хотел поведать вам о Дионисии из Фокеи и его людях, ибо это был муж, достойный того, чтобы о нем помнили. Я бы охотно перечислил и имена тридцати трех его соратников, но они напрочь вылетели у меня из головы.

4

Зима в Сегесте была долгой, и я успел узнать, что такое страх. Много раз случалось так, что мой страх разрастался и заполнял собою все мое существо, и тогда я жалел, что вообще родился когда-то на свет. Я не могу объяснить, откуда он брался, этот страх, но стоило ему возникнуть, как я начинал чувствовать себя узником, окруженным крепкими стенами. Впрочем, стены эти были не снаружи, а внутри меня. Я знал, что существует некий узел, который мне надлежит развязать, но к которому я пока даже не могу подступиться.

Роды Арсинои я почти не помню, потому что они пришлись на плохую для меня ночь. Мальчик родился на рассвете, когда шел холодный проливной дождь. Микон облегчил ей боль какими-то снадобьями и оставил ее под опекой местных повитух. Мне же он сказал, что роды были легкими. Однако я слышал жалобные крики Арсинои, видел пот, выступивший от боли на ее лице, и кровь, которая текла из закушенных губ, и я не мог с ним согласиться.

Арсиноя сама кормила ребенка, и молока у нее было так много, что часть его пропадала зря. Боги были милостивы к нам: мальчик оказался крепким и громко кричал с самого первого дня. Я так радовался первенцу, что хотел сразу же дать ему имя, но Дориэй сказал:

– Не будем спешить с именем. Давайте подождем какого-нибудь знака.

Также и Арсиноя просила меня:

– Не обижай Дориэя, торопясь дать имя ребенку. По-моему, малыш будет счастлив, если мы назовем его Дориэем.

Если говорить откровенно, то я считал, что Дориэй вмешивается в дела, которые его совершенно не касаются, но он так разволновался, когда увидел ребенка, что я, хотя и удивился, смолчал. Сразу же после того, как Дориэй посмотрел на мальчика, он отправился в храм Геракла, чтобы принести там благодарственную жертву. Этот храм он отобрал у финикийского бога огня, и за это на него очень обиделись отцы города.

Весна была уже совсем на пороге, когда внезапно дожди сменились сильными бурями, которые ревели дни и ночи напролет и валили деревья в окружающих Эрикс лесах. Дориэй становился все более хмурым и как-то странно смотрел на меня.

Я часто заставал его с Арсиноей – он беседовал с ней, не спуская при этом глаз с мальчика. Но стоило мне появиться, как оба замолкали. Потом Арсиноя находила себе какое-нибудь занятие и принималась болтать о пустяках. Если же в комнату заходила Танаквиль, то всем нам становилось неловко – такой она дышала злобой. Арсиноя опасалась за ребенка, но я надеялся, что Танаквиль со временем полюбит мальчика. Разве кто-нибудь может желать зла такому малышу, думал я. Отцовская гордость ослепляла меня так, что я ничего не замечал.

Потом наступил тот весенний день, когда перед дворцом нашли мертвую собаку, связку поломанных стрел и разбитый глиняный кирпич. Все это было завернуто в окровавленную тряпку. К сожалению, нам не удалось избежать огласки, потому что нашли сверток и развернули его какие-то случайные прохожие. Танаквиль побледнела и сказала:

– Карфаген уже не присылает в Сегесту послов для переговоров, а только сообщает нам о своем решении, причем так, как если бы мы были варварами, не понимающими их языка.

Дориэй нахмурился и сказал:

– Это сделали не карфагеняне, я уверен. Это все ты с твоими сыновьями. Вы составили заговор против меня и хотите поднять в городе бунт. Я давно подозреваю тебя, жена!

Я не знал, были ли у него какие-либо основания говорить так, однако понимал, что Танаквиль была способна на все ради того, чтобы удержать мужа. Могла она опуститься и до таких низких поступков – лишь бы Дориэй почувствовал себя неуверенно и стал искать в ней опору. Воздев руки в небу, Танаквиль запричитала:

– Дориэй, Дориэй, вспомни, что мои предки основали когда-то Карфаген. Карфагенские боги ничуть не хуже греческих, и они подсказали мне, что ты очень изменился и готов совершить страшную ошибку. Разве не я, о муж мой, помогла тебе сделаться царем Сегесты? Так как же ты можешь теперь подозревать меня в коварстве и лживости?

Дориэй пнул ногой труп собаки и крикнул:

– Судьба и боги, а также мой великий предок Геракл и мой собственный меч помогли мне стать царем, а вовсе не ты, Танаквиль! Если ты и помогла мне, то лишь потому, что боги использовали тебя как слепое орудие, и я ничем не обязан тебе. Я отлично знаю, что ты околдовала меня, чтобы я заключил с тобой противоестественный брачный союз и сделал тебя царицей. Ты всегда стремилась к власти и мечтала о царственном муже!

Танаквиль смерила его злобным взглядом, сделала непристойный жест и сказала:

– Если я чего-нибудь и хотела, то только тебя, Дориэй. Ты сам разжег во мне любовный пыл, когда я уже привыкла к одиночеству и смирилась со своей судьбой. Но ты очень ошибаешься, если думаешь, что можешь отшвырнуть меня ногой, как ненужную тряпку.

У дворца уже собралась небольшая толпа, которая с любопытством прислушивалась к интересной беседе. Вскоре на порог вышла и Арсиноя с ребенком на руках. Увидев ее, Танаквиль воскликнула, глотая слезы гнева:

– Меня не проведешь! Во всем виновата вот эта девка! Но ты совсем потерял разум, Дориэй, если рассчитываешь на нее больше, чем на меня.

Я возмутился из-за Арсинои и сказал:

– Не впутывай невинную женщину в свои семейные свары, Танаквиль. Арсиноя и я ничего тебе не сделали, а ты просто злая старуха, мечтающая очернить всех и каждого.

Танаквиль саркастически рассмеялась ткнула в меня пальцем и закричала:

– Неужели ты настолько слеп, что не видишь дальше собственного носа?

Я оскорбился и ответил:

– Отчего же! Например, я вижу местных царя и царицу, которые своей ссорой развлекают весь город!

После этой неприятной истории мой страх стал посещать меня еще чаще, и я чувствовал себя, как запутавшаяся в сетях рыба. Когда наступало полнолуние, я становился таким беспокойным, что даже ходил во сне, а потом просыпался в самом неожиданном месте и с удивлением озирался по сторонам. Раньше ничего подобного со мной не случалось. Я думал, что это Артемида преследует меня, и испробовал множество способов, желая помешать самому себе покидать комнату ночной порой. Все было бесполезно. Когда я выходил из дому, стражники не решались меня разбудить, но говорили мне потом, что я шел так, как будто вовсе и не спал, и даже сердито отвечал, когда ко мне обращались. Интересно, что кошка Арсинои ходила за мной по пятам, и иногда я просыпался на улице именно от прикосновения кошки к моим голым ногам. Когда Арсиноя родила нашего сына, она совсем перестала обращать внимание на бедное животное, так что, наверное, кошке хотелось подружиться со мной, тем более что жизнь ее в Сегесте была наполнена страхом, поскольку городские собаки приходили в бешенство от одного ее запаха.

Однажды снова случилось так, что я проснулся в полночь от того, что свет луны падал мне прямо на лицо, и увидел, что стою перед загородкой священной собаки. У входа сидела на каменных ступенях девочка-нищенка, которую Танаквиль вызвала когда-то из толпы для утешения Кримисса. Она оперлась подбородком о руки и, глубоко погрузившись в свои мысли, смотрела как зачарованная на луну. Меня тронуло то, что есть еще кто-то, кого луна заставляет бодрствовать, хотя это и была только маленькая девочка.

Когда подошла пора ежегодной церемонии, ее в соответствии со старинным обычаем отдали в жены священному псу. Она испекла свадебный торт и разделила его со своим супругом. С той поры она жила поблизости от псарни и получала еду из дворцовой кухни – как рабы и служанки. Ей некуда было уйти, так как она была из бедного рода и к тому же сирота.

– Почему ты не спишь, маленькая девочка? – спросил я и сел рядом с ней на ступеньках лестницы.

– Я вовсе не маленькая девочка, – ответила она, – мне уже десять лет. Я супруга Кримисса и избранница богов.

– Как же тебя зовут, избранница богов? – шутливо спросил я.

– Эгеста, – решительно ответила она. – Ты должен был бы это знать, Турмс, хотя ты и чужой здесь. Но мое настоящее имя Анна.

– Почему ты не спишь? – снова спросил я. Она озабоченно посмотрела на меня и сказала:

– Пес Кримисс очень болен. Он лежит, тяжело дышит и ничего не ест. Я думаю, он уже очень стар и просто не хочет больше жить, так что ему все равно, ухаживаю я за ним или нет. А когда он умрет, люди свалят на меня вину за его смерть.

Она показала мне следы от укусов на своей худенькой руке и плача добавила:

– Он даже не хочет, чтобы я прикасалась к нему, хотя раньше мы были хорошими друзьями. Мне кажется, у него болят уши. Он часто трясет головой, но когда я трогаю его, тут же хватает меня зубами.

Она открыла дверь псарни, и я увидел, что старая священная собака лежит, тяжело дыша, на соломе, а перед носом у нее стоит нетронутая чаша с водой. Она открыла глаза, которые блеснули в свете луны, но у нее уже не хватило сил оскалить зубы. Кошка Арсинои как тень скользнула мимо меня и начала осторожно крутить вокруг священной собаки. Но Кримисс не обращал внимания даже на нее. Анна испугалась и хотела прогнать кошку, однако я удержал ее, желая посмотреть, что будет дальше.

Кошка попила воды из чаши Кримисса, успокоилась, потерлась о шею собаки и начала лизать ее ухо. Как ни странно, собака ничуть не протестовала.

– Это чудо, – сказал я. – Ведь совершенно очевидно, что эти священные животные знают друг друга. В Египте кошку так почитают, что можно смело убивать всякого, кто посмеет хоть чем-то обидеть ее. Правда, я не знаю, за что египтяне так ценят этих зверьков.

Удивленная девочка сказала:

– Мой супруг болен и чувствует боль, а кошка сумела успокоить его лучше, чем я. Это твоя кошка?

– Нет, – ответил я. – Это кошка моей жены Арсинои.

– Ты говоришь об Истафре, жрице богини, которая убежала из Эрикса? Так это она твоя жена?

– Да, – кивнул я. – Я говорю о ней. У нас недавно родился сын. Ты, наверное, видела его?

Девочка прикрыла рот рукой и засмеялась, но потом сразу же посерьезнела и спросила:

– А разве это твой сын? Почему же тогда Дориэй все время носит его на руках, а эта женщина ходит следом, держась за полу царского плаща? Впрочем, я признаю, что она действительно очень красива.

Я сказал со смехом:

– Дориэй наш друг. Он в восторге от мальчика, потому что у него нет наследника. Но и мальчик, и женщина принадлежат мне.

Девочка с удивлением покачала головой, повернулась ко мне и задала странный вопрос:

– Если бы я была красавицей, ты согласился бы взять меня на руки и приласкать? Мне так хочется плакать!

Выражение ее худенького девичьего личика тронуло меня, я погладил ее по щеке и ответил:

– Я прямо сейчас возьму тебя на руки и постараюсь утешить, раз ты этого хочешь. Я также часто чувствую себя несчастным, хотя у меня есть жена и сын… а может быть, они-то всему и виной.

И я взял ее на руки, и она прижалась мокрой от слез щекой к моей груди, обхватила меня за шею, глубоко вздохнула и сказала:

– Мне так хорошо. Никто не обнимал меня с тех пор, как умерла моя мать. Я люблю тебя больше, чем Дориэя, и больше, чем этого гордеца Микона, которого я как-то попросила прийти и взглянуть на Кримисса, а он мне на это сказал, что привык лечить людей, а не собак. И еще спросил, кто ему за это заплатит.

Внезапно она еще крепче обняла меня и прошептала:

– Турмс, я очень прилежна и легко учусь всему, я хорошо переношу побои и мало ем. Если собака сдохнет, не мог бы ты позаботиться обо мне и приставить нянькой к твоему сыну?

Я удивился и ответил:

– Хорошо, я поговорю с Арсиноей. А ты умеешь нянчить детей?

– Да, мне приходилось ухаживать за недоношенным ребенком, и я сумела выкормить его козьим молоком, так как мать отреклась от него. Еще я умею прясть и ткать, стирать одежду, готовить и гадать на куриных косточках. Я могу тебе пригодиться, но больше всего я хотела бы быть красивой.

Я взглянул на ее смуглое большеглазое личико и мягко сказал:

– Любая девушка может стать красивой, если захочет. Ты должна научиться почаще мыться, как это делают греки, содержать в чистоте свою одежду и красиво причесывать волосы.

Она немного отодвинулась от меня и призналась:

– Но у меня нет даже гребня, и это мое единственное платье. Перед торжеством меня вымыли и причесали, натерли благовониями и одели, но как только свадебный торт был съеден, наряд у меня отобрали. Не могу же я голой ходить к колодцу, чтобы выстирать свое платье.

Из сострадания я пообещал ей:

– Завтра же я подарю тебе гребень и что-нибудь из одежды моей жены. У нее и так слишком много нарядов.

Наутро, впрочем, я и не вспомнил о ней. День выдался по-летнему жаркий, солнце пекло немилосердно и воздух был совершенно неподвижен. Все собаки Сегесте выли в своих конурах, а многие сорвались с цепи и убежали из города. Стаи птиц вылетали из лесов и устремлялись к далеким голубым горам. Сыновья Танаквиль пришли посоветоваться с матерью и заперлись с ней в ее комнате, а незадолго до полудня Дориэй призвал к себе Арсиною вместе с мальчиком и потребовал:

– Мне надоело ждать решения богини. Я хочу знать ее волю! Ты несколько раз отделывалась от меня отговорками, но теперь я настаиваю, чтобы ты показала свое искусство жрицы. От тебя зависит, начну я завтра поход на Эрикс или нет.

Я попытался образумить спартанца:

– Ты, Дориэй, пьян или болен. Неужто ты всерьез собираешься воевать с Карфагеном?