Текст книги "Турмс бессмертный"

Автор книги: Мика Тойми Валтари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 38 страниц)

Мне больше нечего было бы добавить о подготовке к войне в приморских этрусских городах, если бы не удивительное событие, случившееся весной: римский сенат совершенно неожиданно разорвал соглашение с жителями Вейи и велел бросить окровавленное копье на их территорию. Предлог для этого был выбран совершенно надуманный – частые нарушения границы, хотя споры пастухов о пастбищах случались каждую весну и обычно улаживались полюбовно, на переговорах. Нападение Рима на Вейи привело к тому, что город не смог выслать обещанные отряды на помощь Карфагену; Рим же после победы над вольсками был настолько могущественным, что сумел выставить целых две армии, одна из которых воевала неподалеку от Цере и Тарквиний. Греки сумели сохранить переговоры, которые они вели с римскими консулами и влиятельными сенаторами втайне, и я узнал обо всем лишь тогда, когда вопрос о войне был делом решенным. Разумеется, в таких обстоятельствах ни о каких многочисленных этрусских отрядах и речи быть не могло – количество воинов, собиравшихся отправиться в Сицилию, было очень и очень невелико. Совет Тарквиний не решился послать конницу на судах, ну а Цере – тем более.

Только в самом конце лета вышли мы в море, чтобы встретиться у берегов Сицилии с карфагенским флотом. У нас было сорок легких военных судов, две триеры и две тысячи человек на грузовых кораблях – главным образом гоплитов, владеющих оружием так, как это было принято у греков. Карфагенские моряки прекрасно выполняли свою задачу, и мы смогли беспрепятственно доплыть до Гимеры, не опасаясь встречи с греческими судами, и там вытащить наши суда на берег. Гамилькар прежде всего захватил порт и устье реки, чтобы высадить свои войска и со всех сторон обложить город. В наемной карфагенской армии насчитывалось более тридцати тысяч человек, и их огромный лагерь раскинулся вплоть до окрестностей Гимеры. Однако это войско тащило за собой множество людей, не имеющих никакого отношения к армии. Это были рабы, женщины в обозе, жрецы, предсказатели, торговцы, скопцы, танцовщики, музыканты и просто бродяги, которые только и делали, что кричали, ссорились и выпрашивали у солдат подачки.

В соседнем лесу строила свою стоянку тысяча сиканов. Сегестяне, которые по распоряжению Гамилькара присоединились к ним, не переставали удивляться, откуда это у лесных жителей такие замечательные металлические щиты и мечи, но особо не возмущались, потому что сиканы добровольно выступили на их стороне и намеревались сражаться с греками.

Я оставил предводителя этрусков у Гамилькара и его приближенных и поспешил прямиком к отряду сиканов. Только мимоходом взглянул я с некоторой грустью на хорошо мне знакомые стены Гимеры. В одном броске копья от них карфагеняне уже построили осадные башни и установили боевые тараны… но тут я увидел одетых в звериные шкуры сиканов, их лица и руки в боевой черной, красной и белой раскраске, и у меня потеплело на сердце. Они очень удивились, когда я заговорил с ними на их языке, и поспешно отвели меня к жертвенному камню, который успели уже освятить. Вокруг него собрались вожди разных племен с деревянными масками на лицах. Среди них я заметил очень стройного мальчика, который носил на плече мой собственный старый щит, так что я сразу же узнал его, несмотря на его маску волка, и поспешил прижать к груди.

Хиулсу не было еще и тринадцати лет. В этом возрасте ребята всегда очень подозрительны и боятся, что кто-то попытается унизить их достоинство. Сын Дориэя неприязненно отодвинулся от меня, а вожди сиканских племен стали возмущаться тем, что я так бесцеремонно обращаюсь с их Эркле. Но когда Хиулс понял, кто я такой, он снял деревянную маску, велел принести для меня мясо и жир и вежливо поблагодарил за присланное оружие, дошедшее к нему тайными путями.

Он заявил:

– Гамилькар из Карфагена – великий воин, и на его стороне могущественный Ваал и другие боги. Впервые сиканы выйдут из леса, чтобы поддержать его в войне с греками. Мы, однако, служим только нашим богам и не связаны ни с карфагенянами, ни с кем-то еще. Война пойдет на пользу моим людям, потому что мы научимся сражаться по-настоящему на настоящем поле боя и обязательно примем участие в дележе добычи. Но сразу после победы мы вернемся в свои леса и горы.

– Ты – Эркле, – сказал я. – И ты сам должен принимать решения за свой народ. Я не хочу навязывать тебе никаких советов, ибо ты – царь.

Когда Хиулс понял, что я не собираюсь опекать и воспитывать его, да к тому же ничего не требую за оружие, он совершенно успокоился, заулыбался и уселся, скрестив ноги, на положенный наземь щит. Он велел сиканам пробежать мимо нас с оружием, по десять человек в ряд, и затем скрыться в глубине леса. Ему явно доставляло удовольствие показывать мне, как его люди умеют метать копья, но он с грустью признал, что в бою эти копья им все-таки не пригодятся, потому что сиканы не успели еще к ним хорошенько привыкнуть.

Я так разволновался после этой встречи, что даже выпил их таинственного зелья и вновь обрел возможность – хотя и ненадолго – заглядывать внутрь деревьев и камней. Однако в священных танцах я участия не принимал, хотя издавна пользовался почетным правом надевать маску оленя. Я переночевал в их лагере прямо на голой земле, но успел уже отвыкнуть от такой суровой жизни и потому подхватил насморк. Эта маленькая неприятность научила меня тому, что ночи лучше всего проводить на этрусских кораблях.

5

У меня были дурные предчувствия, и жизнь в лагере Гамилькара была мне не по душе. Полководцы этрусков использовали эти дни для того, чтобы учить своих людей маршировать и сражаться в сплоченных шеренгах, а я целыми днями спал, несмотря на то, что на судне было очень тесно и полно насекомых.

Впрочем, иногда я тоже вставал в строй, и мы под хохот карфагенян, собиравшихся вокруг, бегали, задыхаясь от жары, в полном вооружении. Однако и их командиры тоже жаждали воинской славы и заставляли своих солдат усиленно готовиться к предстоящим сражениям. И вот ливийцы, встав вплотную друг к другу, соединяли свои щиты, создавая непреодолимый заслон для противника, а жители неких далеких островов смыкали свои ряды с помощью широких железных полос, которые не позволяли нарушить строй.

Однажды посланные на разведку люди Гамилькара примчались на лошадях в лагерь и объявили, что в одном дне пути отсюда они видели греков. Их было неисчислимое множество, их щиты и доспехи сверкали под солнцем, подобно молниям, и они перекатывались с холма на холм, как волны в открытом море. Своими рассказами разведчики вызвали панику в лагере Гамилькара, и многие люди побежали на берег и принялись, давя и отталкивая друг друга, карабкаться на корабли. Некоторые при этом упали в воду и утонули, и только спустя довольно много времени Гамилькару и его приближенным удалось восстановить порядок с помощью палок и зуботычин. Предводитель карфагенян приказал тут же казнить трусов и крикунов, и постепенно люди успокоились.

Мы получили точные сведения об объединенных войсках Сиракуз и Агригента благодаря сиканам, которые умели становиться невидимыми в лесной чаще и зачастую мчались по тропам быстрее лошадей. Выяснилось, что особо волноваться не стоит, потому что, хотя греков и отличали железная дисциплина и хорошее вооружение, их было куда меньше, чем людей Гамилькара, – едва ли не в три раза. Услышав об этом, карфагенский военачальник уверился в скорой победе, велел развести огромные костры перед статуями богов, которые возвышались в разных концах лагеря, и ходил от одного к другому со жрецами, принося в жертву баранов и обращаясь с речами к воинам.

Греков, конечно, оказалось немного, но зато они были замечательно подготовлены и знали, как надо воевать. Остановившись в одном дневном переходе от Гимеры, они подробно изучили посты нашего лагеря и начали слать вести в осажденный город с помощью египетских почтовых голубей. Мы было решили, что греки из осторожности не хотят вступать в бой с превосходящими силами противника, и Гамилькар совсем уже собрался двинуться им навстречу, но вскоре нам стало ясно, чего они ждали. Ранним утром на горизонте появился объединенный флот Сиракуз и Агригента, и все море стало белым от парусов множества кораблей. Там было двести новехоньких триер, и пришли они с запада, со стороны Панорма, миновав тот пролив на востоке, куда Гамилькар послал свой собственный флот, чтобы преградить врагам путь. Вот почему мы вначале не поверили собственным глазам и приняли приближающиеся корабли за карфагенские. Однако очень скоро нас постигло разочарование, ибо мы увидели греческие щиты и знаки.

Мы не могли взять в толк, что же случилось, и только позднее узнали, что сиракузские суда смело покинули Мессину, оставив свои воды без всякого прикрытия, и возле Агригента соединились с флотом Ферона. Оттуда, не теряя времени, они поплыли в карфагенские воды, разогнали военные корабли, которые охраняли морские пути в Эрике, затопили многие грузовые суда и отправились дальше, не обращая ни малейшего внимания на те карфагенские корабли, которые укрылись в гавани Эрикса. Возле Панорма к ним присоединился флот пирата Дионисия, оставленный там некоторое время назад топить грузовые суда карфагенян, – никто не справился бы с этим делом лучше моего старого знакомого. Вот как получилось, что, ни разу не подняв парусов, идя только на веслах, греческие суда совершенно неожиданно окружили нас под Гимерой, в то время как тяжелые корабли Гамилькара, ничего не подозревая, стерегли Мессинский пролив и ждали врага с другой стороны.

Стоило военным греческим кораблям отрезать нас со стороны моря, как мы получили известие о том, что пришли в движение и войска греков на суше: быстрым маршем они приближались к Гимере. Гамилькар тотчас же принял все необходимые меры и отправил многочисленных гонцов – и морским, и пешим путем к своему флоту возле Мессины с сообщениями о ловушке, в которой мы оказались. Но греки так ловко перекрыли все дороги, что до цели добрались только двое сиканов. К сожалению, командиры кораблей Гамилькара не поверили им и приняли приказ следовать к Гимере за военную хитрость врага. Они снялись с якоря лишь тогда, когда прибрежные рыбаки подтвердили им эту невероятную новость об окружении греческими кораблями Сицилии. И, конечно же, опоздали…

На следующее утро греческая армия выстроилась в боевой порядок под Гимерой таким образом, что один ее фланг был у реки, а другой упирался в лес и горы. Вопреки обычаю греки поставили свою конницу в центре, чтобы побыстрее сломать линию войск Гамилькара и открыть себе путь к осажденному городу еще во время битвы. Заметив врага, в глубине леса начали бить в свои барабаны сиканы, и впервые за много дней весь наш лагерь поднялся на ноги еще на рассвете и наши отряды заняли нужные позиции, старательно выполняя приказы командиров.

Когда Гамилькар увидел, где стоит греческая конница, он решительно изменил план боя и стянул с обоих флангов людей для укрепления нашего центра. Это были тесно сомкнутые шеренги тяжеловооруженных иберийцев и ливийцев, ибо Гамилькар не доверял нам, этрускам, и не верил в наши силы. Мы были обижены и оскорблены, а кроме того, нам очень не понравилось, что соединенные между собой цепями варвары должны были во время битвы толкать нас в спины, отделяя от наших кораблей. Но мы не могли долго раздумывать над всем этим, так как вокруг стоял непрерывный шум, создаваемый длинными трубами и большими медными литаврами карфагенян и трещотками их жрецов. Да и греки не дали нам времени опомниться и пустили на наши ряды конницу, а сами двинулись следом, выстроившись в одну линию.

Как только битва началась, Гамилькар приказал поджечь огромные деревянные козлы, заранее установленные перед городскими воротами Гимеры, чтобы ее жители не смогли напасть на нас с тыла. В самое последнее мгновение нам удалось вбить перед собой в землю ряд заостренных палок и кольев, в то время как метательные машины прикрывали нас, осыпая камнями ряды конницы. И все же скоро лошади нас смяли, ибо немногочисленные карфагенские всадники не могли служить нам защитой и даже немало способствовали панике, когда греки начали попросту вдавливать их в наши ряды.

При первой же атаке было убито и ранено больше половины этрусков; казалось, будто греки изначально стремились уничтожить лучше всего обученную и добровольно сражающуюся часть войск Гамилькара. Увидев, сколь плачевно идут дела, мы расступились и пропустили всадников через наши ряды, а затем снова сомкнули свои поредевшие шеренги – так, словно ничего не произошло.

Соединенные цепями варвары за нами встретили конницу пиками, которые одним концом упирались в землю, а другим были косо направлены в брюхо лошадей, так что греки понесли очень большие потери и многие из них должны были продолжать борьбу пешими. Молодые аристократы из Сиракуз и Агригента, несомненно, покрыли себя неувядаемой славой, пав в этой битве под копьями, стрелами и камнями иберийцев; что же касается тиранов из городов, то они от удовольствия потирали руки, так как без малейших усилий со своей стороны избавлялись от многих юных представителей знатных родов.

После конницы на нас стремительно налетели греческие гоплиты, и силы ненадолго стали равны. Закаленные мечи этрусков беспощадно разили противника, однако греков было так много и они действовали с таким напором, что мы подались назад; уцелевших оказалось немного, и спасались они чудом, а вовсе не потому, что умели воевать и знали какие-то хитрости. Истекая кровью, роняя из рук щиты, этруски взывали к своим улыбающимся богам и, падая на землю, отдавались во власть духов.

Потом я уже перестал что-либо понимать, ибо очень утомился. Битва все не кончалась, она длилась с раннего утра до позднего вечера, и ни одна сторона не хотела уступить другой. Я сам вместе с последними оставшимися в живых этрусками оказался на правом фланге, недалеко от опушки леса. Здесь мы наконец смогли остановиться, чтобы перевести дыхание, в то время как набравшиеся сил воины из Эрикса бросились мимо нас в атаку. Гамилькар поступил так, как и следовало поступить вождю: он прислал гонца с вестью о том, что освобождает нас от дальнейшего участия в битве. Едва держась на ногах от усталости, покрытые кровью и потом с головы до ног, с помятыми щитами и затупившимися мечами мы, шатаясь, пошли в тыл под защиту вспомогательных отрядов, чтобы немного отдохнуть.

Гамилькар воздвиг высокий алтарь на самом высоком холме лагеря и следил оттуда за ходом битвы. Сверкая глазами, он протянул к нам руки в знак приветствия и поблагодарил за самоотверженную борьбу, а также приказал рабам бросать нам золотые цепи, которые, однако, никто из нас не поднял, ибо слишком велика была наша скорбь о погибших товарищах.

Когда мы слегка утолили жажду, перевязали раны и наскоро перекусили, мы направились на берег к нашим судам, надеясь встретить там уцелевших этрусков. Брат звал брата, друг – друга, капитаны кораблей призывали своих рулевых, а гребцы – соседей по лавкам, но редко кто откликался на зов. Наконец мы поняли, что из нас едва ли можно наскрести команду для двух военных кораблей… впрочем, это не имело никакого значения, потому что выход в море закрывали греческие триеры. Как же велики были наши потери! Как наглядно доказывали они, что этруски умеют сражаться и не привыкли отступать! Однако в те мрачные часы, что мы провели на пустом побережье неподалеку от Гимеры, большинство из нас предпочло бы отказаться от воинской славы, если бы это помогло вернуть к жизни наших погибших друзей и сородичей.

Солнце начало клониться к горизонту, и мы, часто моргая слезящимися от дыма глазами, увидели, что греки оттесняют левый фланг карфагенян к реке и морю, а воины из Гимеры, сметая с дороги обугленные деревяшки, ударили с тыла по победоносному правому флангу Гамилькара. Внутри нашего лагеря какие-то мерзавцы напали на стражников, поубивали их и начали грабить все подряд. Именно это показалось мне самым верным признаком поражения. Напрасно Гамилькар приказывал трубить в трубы и поднимать полевые знаки, чтобы собрать убегающих воинов и снова выстроить их в боевые порядки. Варвары в испуге кинулись на собственных военачальников и растерзали тех, кто пытался их остановить. Некоторые, крича от страха, бросились к берегу и стали занимать грузовые суда в надежде укрыться в море. Им даже удалось спустить несколько кораблей на воду, но вражеские триеры легко разбросали их в разные стороны, протаранили и пустили ко дну. После этого триеры снова отошли в открытое море. Треск ломающихся мачт и страшные крики утопающих убедили варваров в том, что на этом пути спасения нет. Мы же, поглядев на ужасающую картину, посовещались и решили, что самое разумное – это остаться возле своих кораблей и защищать их как можно дольше, чтобы потом под покровом темноты попытаться уйти в море. Греческие воины были уже в порту и на берегу; они бросали зажженные факелы на карфагенские суда, так что их защитники погибли в огне ночного сражения. Гелон из Сиракуз полагал, что все вражеские корабли надобно сжечь или захватить, и примчался верхом к морю, окруженный своей мавританской стражей в сверкающих панцирях, желая подбодрить греков громкими обещаниями денег за каждое сожженное или захваченное судно.

Пожар освещал берег, и там было светло как днем, а столбы дыма и пламени над нашим лагерем заставляли вспомнить о заходе солнца, хотя уже была полночь. Окрестности Гимеры стали сплошным полем боя, и на фоне красного зарева мелькали черные тени воронов, со всех сторон слетавшихся к Гимере. Когда греки полностью уверились в своей победе, они перестали убивать людей, бросивших оружие, и принялись загонять их в деревянные загородки, которые Гамилькар приготовил для греческих пленников, намереваясь продавать их в рабство. Вдоль берега длинными рядами стояли карфагенские грузовые суда и военные корабли, а этрусские корабли, которые прибыли позднее, находились чуть дальше, и поэтому греки не могли быстро добраться до нас – прежде им предстояло уничтожить почти весь карфагенский флот. Кое-кто из нас предлагал сдаться, но никому не хотелось становиться рабом, и мы решили дорого продать свою жизнь.

Выбрав два самых быстроходных корабля, мы спустили их на воду и взялись за весла без соблюдения каких-либо чинов и рангов. Боевые знаки с других судов мы успели порубить и выбросить за борт, чтобы они не попали в руки греков. Когда Гелон увидел, что два корабля пытаются выйти в море, он начал так отчаянно ругаться, что мы слышали его проклятия даже сквозь шум пожара. Он приказал своим людям размахивать факелами, чтобы подать сигнал о нашем бегстве сиракузским кораблям, но они их не заметили среди сплошного огня. Правда, сиракузяне могли отлично рассмотреть силуэты обоих наших кораблей…

– Сегодня ночью жизнь этрусков не имеет большой цены, и боги не стерегут море, – воскликнули мы. – Так давайте же отомстим за смерть наших товарищей и затопим по меньшей мере одну греческую триеру, чтобы доказать, что это море еще не греческое, а по-прежнему тирренское!

Наша решимость спасла нас, ибо сиракузские триеры вовсе не ожидали нападения, а, напротив, готовились разогнаться, чтобы протаранить нас и затопить, когда мы будем пытаться пройти мимо них. И вот, когда они на веслах начали отходить назад, подавая друг другу знаки фонарями, мы на большой скорости изо всех сил ударили обоими нашими таранами в ближайшее судно, так что дубовая обшивка с треском лопнула и мощный корабль накренился набок. От этого столкновения сиракузяне попадали в воду, да и мы сами от удара упали на палубу. Наше нападение было столь неожиданным, что никто на греческой триере даже не понял, что произошло, и ее капитан криком предостерег соседние корабли: мол, они наткнулись на мель или риф, так что пускай остальные будут повнимательнее.

Это и помогло нам. Мы снова схватились за весла, и вскоре сумели отдалиться от берега и укрыться под спасительным покровом темноты. Пожары слепили греков, так что их дозорные ничего не видели, когда смотрели на море. Нам оно тоже представлялось непроницаемой черной стеной. Мы вовсе не собирались плыть на восток, чтобы отыскать в Мессинском проливе карфагенские суда и принести им весть о нашем поражении и о гибели кораблей под Гимерой. Нас тревожило одно: все кончено, нам надо непременно добраться до какого-нибудь тирренского порта, чтобы спасти остатки боевой славы этрусков.

Однако утром поднялся сильный ветер и начался шторм, который занес наши корабли к италийскому побережью, поэтому мы принуждены были искать убежища в Киме, чтобы привести в порядок суда и запастись продовольствием. Демодот, тиран Кимы, принял нас весьма доброжелательно, но когда услышал о битве под Гимерой и о сокрушительном поражении карфагенян, то забеспокоился и сказал:

– По закону завещаний я – наследник последнего из Тарквиниев, правителей Рима, однако не получил пока ни одной драхмы из этого наследства. Я никогда не враждовал с этрусками, и самое лучшее тому доказательство – приют, который я дал Ларсу Таркону, и то, что я собственными руками закрыл ему глаза, когда он умер. Но мне должно заботиться и об этом городе и о своей семье. Поэтому, хотя душа моя и противится, мне придется задержать оба ваших военных корабля до тех пор, пока не будет окончательно выяснено дело о наследстве Тарквиниев.

Такой же предлог он использовал и прежде, когда забрал в пользу Кимы часть зерна с торговых римских судов. Он был уже пожилым человеком и не любил выдумывать что-то новое. И мы остались в Киме – то ли как пленники, то ли как гости, и вскоре до нас дошли странные и неприятные слухи из Посейдонии. Там толпа разграбила карфагенские лавки и тирренские склады с товарами, а местный правитель, явно потворствуя преступникам, повелел задержать карфагенян и этрусков, живущих в городе, заявив, что только так можно спасти их от расправы черни.

Но это было отнюдь не самое страшное. Спустя некоторое время на крыльях богини победы из-за моря прилетело послание ко всем греческим городам на западе: афинский флот затопил персидские суда в Саламинском проливе возле Афин. Сам великий царь вынужден был спасаться бегством обратно в Азию, причем спеша изо всех сил, иначе греки добрались бы до Геллеспонта, уничтожили мост из кораблей и отрезали ему путь к отступлению. Правда, его могущественная армия успела разграбить и сжечь Афины и повергнуть наземь статуи богов, но потом персы понесли большие потери в Фермопильском ущелье [55]55
  Фермопильское ущелье – важный стратегический пункт между Фессалией и Центральной Грецией. В 480 г. до н. э. греки во главе с Леонидом в течение нескольких дней защищали Фермопилы от персов, которые, в конечном счете, окружили их и, сломив последнее сопротивление, продвинулись до Афин.


[Закрыть], и им вряд ли бы удалось перезимовать в Греции, особенно если учесть, что будущей весной им предстояло сразиться с греческими войсками, которыми командовали спартанцы.

Конечно, я отлично знал, сколь горазды греки преувеличивать свои успехи, но когда те же самые известия стали приходить и из других мест, то я в конце концов перестал сомневаться и с грустью сказал себе, что участие этрусков в битве под Гимерой было совершенно бессмысленным. Впрочем, оставалось одно утешение: их кровь была пролита не совсем уж напрасно, потому что они смогли помешать греческим городам на, западе прийти на помощь городам материковой Греции.

Кимский тиран Демодот был очень и очень неглупым человеком, но ехать сразу на двух лошадях оказалось не под силу даже ему. Он частенько вздыхал, понимая, что вот-вот наступит время, когда он вынужден будет отказаться от торговых сношений с этрусками, приносящих ему немалые барыши, и полностью подчиниться сицилийским городам, которые в первую очередь потребуют от него изгнания карфагенян и тирренов со всех рынков и морей.

Стоило Ларсу Арнту узнать о нашем тяжелом положении, как он немедля направил к Демодоту посла и решительно заявил, что отзовет из Кимы всех тарквинских купцов и конфискует всю собственность Кимы в Тарквиниях, если люди и оба военных корабля не будут немедленно освобождены и не вернутся домой. Гелон же из Сиракуз не преминул известить тирана Кимы о том, что если Демодот отпустит с миром этрусские военные корабли, которые столь нагло вмешались во внутренние дела Сицилии, то он, Гелон, запишет Демодота в свои личные враги.

Демодот стенал, жаловался, хватался за голову и говорил:

– Какой же это подземный дух несчастья направил вас именно в порт в Киме? У меня слабое сердце, и я плохо переношу такие волнения; вдобавок у меня от них болит живот.

Однако наконец он нашел выход и сказал:

– А почему бы не попросить совета у нашей замечательной прорицательницы Герофилии? Ее предшественницы появились здесь задолго до возникновения Кимы, и с тех пор их устами говорят боги. О Герофилии знают очень многие, и я думаю, что сам Гелон не осмелится не подчиниться ее указаниям.

Но сам он отказался идти в пещеру к Герофилии, так как дорога туда была очень трудна, а в пещере пророчицы всегда дурно пахло и этот запах заставлял Демодота мучиться от головной боли. С нами (с двумя этрусками, на которых пал жребий, и со мной) отправился один из его приближенных.

На прощание Демодот раздраженно сказал своему человеку:

– Передай старухе мои дары и попроси ее от моего имени хотя бы раз в жизни говорить понятно – «да» или «нет», а не загадывать всякие дурацкие загадки…

Пещера Герофилии находилась в расщелине на вершине горы, и вела туда козья тропа, которая была до блеска истерта ногами людей, ищущих там помощи в течение сотен лет. Вырубленные в скале на самых трудных местах ступени были покрыты выбоинами и трещинами. Сама же пещера, скромная и убогая, заметно пострадала от ветров и непогоды.

Внутри было очень душно, серные испарения кружили голову и заставляли слезиться глаза. К тому же мы очень плохо спали в последнее время и чувствовали себя слабыми и беспомощными. Мы не знали, что нас ждет впереди, и горевали о погибших под Гимерой. Короче говоря, стоило нам зайти в обиталище Герофилии, как мы закашлялись и принялись утирать ручьем льющиеся слезы, так что едва смогли рассмотреть убранство пещеры. К тому же нам стало очень жарко, потому что из-за своих преклонных лет предсказательница мерзла и никогда не разрешала гасить пламя в очаге. Герофилия давно уже лишилась всех волос, но при этом оставалась женщиной и всегда ходила в остроконечной шапочке. Прислуживала ей бледная длинноволосая девушка с диким взглядом, памятным мне после разговора с дельфийской Пифией, так что я понял, что со временем эта девица заменит престарелую Герофилию. Глаза же самой пророчицы были серыми и неподвижными, как камень, и мне подумалось, что она слепа.

Едва мы вошли, как девушка забеспокоилась и заметалась по пещере, поочередно заглядывая всем нам в глаза и время от времени разражаясь странным смехом. Потом она начала что-то выкрикивать и закружилась, в бешеном танце. Не знаю, сколь долго могло бы это продолжаться, если бы Герофилия громким и суровым голосом не велела ей угомониться. Не ожидал я услышать такой голос в пещере престарелой прорицательницы… Воспользовавшись наступившей тишиной, посланец Демодота принялся излагать наше дело, но Герофилия жестом прервала его.

– К чему нынче твое пустословие? Я знаю, что это за люди, я видела, как они прибыли в Киму и как стаи воронов покинули горы и полетели за море, туда, откуда они недавно уплыли. И мне не нравится, что сюда, в мою пещеру вошла сейчас целая толпа мертвых с распухшими языками и широко раскрытыми неподвижными глазами. Уйдите и заберите своих убитых с собой!

Она начала тяжело дышать и обеими руками толкать нас к выходу. Тогда двое этрусков покинули пещеру, чтобы глотнуть свежего воздуха, и окликнули мертвых товарищей. Герофилия сразу успокоилась и сказала:

– Хорошо, что они ушли. Теперь тут стало свободнее. Но я не понимаю, что это за яркое сияние и раскаты грома?

Девушка была чем-то занята в углу пещеры, но теперь она приблизилась к нам, коснулась руки Герофилии и надела на меня венок, сплетенный из сухих листьев лавра. Пророчица захохотала, уставилась мне в лицо своими невидящими глазами и провозгласила:

– О, любимец богов! В уголках твоих глаз я вижу тень луны, а от твоего лица исходит солнечное сияние. Мне, конечно, следовало бы увенчать тебя венком из мирта и белой ивы, но ты должен удовольствоваться лавром, потому что у нас нет ничего другого.

Посланец Демодота решил, что старая женщина бредит, и начал вновь нетерпеливо объяснять наше дело, тем более что от едких испарений у него першило в горле и слезились глаза; я тоже чувствовал во рту горький привкус серы. Не дав ему договорить, Герофилия произнесла свое пророчество:

– Что значат два корабля, когда вскоре тысяча судов сойдется в морской битве у Кимы? Пусть Демодот позволит этим людям уйти с миром и освободит их суда. Не суда, а боевые знаки решат исход битвы.

Голос ее окреп, и в нем как будто зазвенел металл, когда она повторила:

– Не корабли нужны Демодоту, а боевые знаки. Так сказал бог. – И, переведя дыхание, добавила: – Уйди, глупец, и оставь меня с этим посланцем богов наедине.

Советник Демодота записал ее предсказание на восковой табличке и попытался взять меня за руку, чтобы вывести из пещеры. Но девушка бросилась на него, расцарапала ему лицо длинными ногтями и тесно прильнула ко мне. Она была не очень чиста, но ее кожа и одежды так сильно пахли лавром и горькими травами, что я не испытал к ней отвращения. Я сказал, что ненадолго задержусь в пещере, поскольку это, кажется, угодно богам, и посланец Демодота вышел, кашляя и прижимая ко рту полу плаща. Когда он оставил нас, Герофилия сошла со своего треножника и открыла деревянную заслонку в стене пещеры, так что свежий воздух в одно мгновение рассеял все ядовитые испарения. Через большую щель в верхней части пещеры виднелись голубое море и небо.

Герофилия шагнула ко мне, провела руками по моему лицу и волосам и с волнением сказала:

– Я узнаю тебя, сын твоего отца! Почему ты не поцелуешь свою мать?

Я наклонился, прижал ладони к земле пещеры и поцеловал ее, признавая эту землю своей матерью. Мне казалось, что я стал выше ростом и где-то в глубине моего существа вспыхнул яркий свет. Девушка подошла поближе, коснулась моих коленей и рук, прижалась ко мне бедром… Внезапно силы покинули меня и пот заструился по спине. Герофилия ущипнула девушку за ухо, оттолкнула ее и спросила:

– Так ты узнаешь свою мать? Почему же ты не приветствуешь своего отца?

Я покачал головой и ответил:

– Моего отца я никогда не видел и ничего не знаю о моем происхождении.

Герофилия говорила теперь голосом бога:

– Сын мой, ты познаешь самого себя в тот день, когда прикоснешься к могильному столбу твоего отца. Я вижу твое озеро, вижу твои горы, вижу твой город. Ищи и найдешь. Стучи – и будет тебе отворено. Также и из-за закрытых дверей ты однажды вернешься. Вспомни тогда обо мне.