Текст книги "Игра на вылет"

Автор книги: Михал Вивег

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Михал Вивег
Игра на вылет

Мое возмужание, как могло казаться со стороны, не было бурным, все присущие этому возрасту катаклизмы происходили внутри: ураганы сомнений, половодье комплексов. Да и чему удивляться! Я отнюдь не был красавцем: тощий очкарик, слишком ребячливый, слишком робкий. Но при всем при этом я уже тогда сознавал, что уродливым девочкам куда хуже. Я еще не был писателем, но в каком-то смысле уже тогда был гуманистом. Как они справляются с этим? – мучился я вопросом, глядя на некоторых своих одноклассниц, совсем уж дурнушек. Можно ли вынести такое? Образ девочки по прозвищу Фуйкова (с презрительным фуй) – плод подобных вопросов.

«Игра на вылет» – конечно, не автобиографический роман. Хотя многие его эпизоды я пережил лично. Так погиб в армии мой одноклассник по гимназии. И я по себе знаю, как школьная любовь может определить всю твою жизнь. Мой лучший друг Давид женился на Иванке, самой красивой девочке из нашего класса. Но они уже давно развелись. На ежегодные встречи бывших абитуриентов всякий раз приходят порознь: либо Иванка, либо Давид. И оба всегда печальны. Роман – именно об этой печали, печали, которая с каждым годом все больше пронизывает нашу жизнь.

Михал Вивег

Том

Когда тебе двадцать, совместное проживание с двумя сверстниками бывает вполне классным; в сорок один – это уже не потеха. Случается, среди ночи будит тебя накатывающее похмелье и жажда, ты встаешь и идешь напиться хлорированной воды из-под крана, поскольку пытаться найти в холодильнике твоепиво или минералку – никакого толку. Тебе лень в темноте нашаривать тапки, и ты – в подтверждение самых мрачных предположений – босыми ступнями ощущаешь сухие хлебные крошки, перцовые чипсы, обрезки ногтей Скиппи, раздавленные маслины в чесночном соусе и невесть что еще. В следующую минуту ты поскальзываешься на разбросанных проспектах компании «Евротел». Скиппи три раза в год покупает себе новый мобильный телефон, ежемесячно меняет выбранный тариф и без конца подсчитывает свободные минуты, хотя в общем-то звонить ему некому. Равно как и мне – свободных минут у нас с ним навалом. Из двух комнат – Единицыи Тройки– доносится храп обоих сожителей, а с пробковой доски на стене в прихожей высвечивает из темноты белая четвертушка листа, безуспешно пытающаяся установить очередность уборки на месяц. Ты тихо открываешь дверь в ванную, ощупью нашариваешь резиновую вагину, которую Скиппи одним дождливым уик-эндом два года назад приспособил на стене вместо выключателя, и, жмурясь, включаешь свет. Потом потихоньку открываешь глаза: на невообразимо грязном умывальнике лежат три бритвенных прибора. Зеркало над ним заляпано столькими видами зубной пасты, что напоминает бездарную абстрактную живопись. Ты поворачиваешь кран, вода течет, а ты разглядываешь свои морщины у глаз и на лбу. Слушаешь, как вода уходит в раковину: в тишине ночной квартиры этот звук кажется вроде бы значительнее, чем днем. Словно он содержит какое-то закодированное послание для тебя: Ну что, старичок, куда такое годится? Дальше-то будет совсем худо.

Но тебя это особенно не удивляет… Может, ты даже слегка киваешь, останавливаешь воду и идешь опять лечь. К себе, в Двойку.

Ева

После развода она осталась одна.

Тогда ей все говорили, что в двадцать девять, а главное, с ее шармом (ненавистное слово) у нее не будет ни малейших проблем найти парня, но она, кстати, никого не искала. Подчас, правда, она принимает предложение пойти на чашечку кофе или в театр, однако это никогда ни к чему не приводит. По большей части уже с самого начала все выглядит как-то… натужно. Мужчины лезут из кожи вон – именно в этом, пожалуй, их промах. Она улыбается, разглядывает дорогие галстуки и выслушивает один анекдот за другим (Джеф утверждал, что отсутствие чувства юмора у нее граничит с умственной отсталостью), но в душе уже радуется, что вернется домой, наполнит ванну, разведет в ней мандариновую пену и будет слушать новый компакт-диск «U2». Возможно ли понять такое? Большинство ее подруг (а мать и подавно) сказали бы, что невозможно.

Однако она не в состоянии ничего поделать. Ее красота будто заранее отнимает у мужчин силы. Слово «красота» она употребляет с такой же деловитостью, с какой богачи толкуют о деньгах – для бедняков это звучит, должно быть, заносчиво. Напротив, она совсем не заносчива, и комплименты ее скорее раздражают. Почему этот тип, черт возьми, делает вид, словно именно он открыл Америку? Да, она красива, она это знает, а дальше что?

Она не уверена, что могла бы объяснить самое себя. Многие из тех мужчин, что ухаживают за ней после развода, прибегают к разным романтическим жестам: дарят ей бриллиантовые кольца, которые она, извинившись, возвращает им; покупают авиабилеты в Лондон, которые потом с изрядным убытком аннулируют; бросают к ее ногам всю свою жизнь (подчас включая детей и жену). Делают вид, что готовы сжечь все мосты, вероятно полагая, что заполучить ее может только тот, кто способен на самую большую жертву. Иногда она кажется себе чем-то вроде свободной шикарной квартиры: предпочтение – самому выгодному предложению.

Как все предсказуемо! Сначала они преисполнены уверенности в себе, однако видя, что ее отношение по-прежнему сдержанное, сникают. Начинают вести себя с ней как с начальницей, заискивают. Без конца спрашивают, нравится ли ей то или иное блюдо, не нуждается ли она в чем и что они могли бы для нее сделать. Дескать, сделают все что угодно. Пожалуй, даже на колени упадут. Разве такие мужчины могут ей импонировать? До чего утомительно. Смешно. Возможно, наиболее точно когда-то это выразил Скиппи: «Мы все от тебя в отпаде». Сама она не сказала бы так (она никогда не употребляет жаргона), но что-то в этом есть. Неужто и впрямь не найдется тот, кто не был бы от нее… в отпаде?

Она представляла себе все иначе. «Ты воспринимаешь жизнь, как Гурвинек [1]1
  Знаменитая в чешском кукольном театре марионетка, играющая роль мальчика-несмышленыша. (Здесь и далее – прим. перев.)


[Закрыть] – войну!» – кричал на нее однажды перед разводом Джеф, кипя гневом. Иногда посещает ее безумный сон: кто-то звонит, и она в халате идет открывать. За дверью стоит незнакомый мужчина; здоровается с ней одними глазами. Она отступает на шаг, мужчина входит и помогает ей собрать вещи: она открывает шкаф, вынимает плечики с одеждой, он складывает их в чемоданы. Ее дочка Алица вопрошающе смотрит на нее, но она взглядом дает ей понять, что все в порядке. Мужчина закрывает чемоданы, поднимает тот, что побольше, и берет Алицу за руку. Она несет второй чемодан. Они неторопливо спускаются к автомобилю, и мужчина отвозит их в свой дом…

Так сложно все объяснить. «Главное – это общение, – говаривал Джеф. – Общайся со мной! Разговаривай! Как я могу уважать твои потайные женские чувства, если ты даже не пытаешься выразить их? Как, черт подери, раскусить тебя?»

Алица попрекает ее, что в последнее время она торчит в ванной все больше и больше времени. Пожалуй, это правда, но она минут не считает. Всякие косметические изъяны, которые утром приходится как-то подправлять или затушевывать, после сорока множатся так быстро, что она начинает тревожиться. В восемнадцать ее утренний туалет продолжался не более пяти минут: бывало, почистит зубы, сполоснет лицо холодной водой, намажется первым попавшим под руку кремом, пройдется щеткой по волосам – и целый день все твердят, как она красива. Когда субботним утром она спускалась в кухню к семейному завтраку, лицо отца всякий раз светилось радостью, чуть ли не изумлением. По отношению к маме это казалось ей даже бестактностью. Иногда он отрывался от газеты и наблюдал за тем, как она пытается собрать части кухонного комбайна, чтобы из трех желто-зеленых кубинских помидоров выжать свежий сок.

– Послушай, Аленка, возможно ли, что в том грязном бунгало в Макарске мы умудрились сотворить такоеневероятное чудо? – говорит он.

Он встает, нежно отстраняет дочь и составляет соковыжималку сам.

– Мне тоже невдомек, – отвечает Евина мать с улыбкой. А Еве шепчет: – Бунгало вовсе не было грязным. Папины выдумки…

Еве кажется, что это было вчера. Теперь она проводит в ванной битый час, а после того, как приходит на кухню, Алица говорит ей, что она должна побелить себе зубы и на мешки под глазами накладывать пакетики зеленого чая.

– А если ты и в самом деле решила отказаться от всякой прически, тебе придется носить платок!

Иногда ей кажется, что дочь начинает выражаться, как Том.

Вечерами она почти всегда дома. Занималась йогой для начинающих, но спустя полгода занятия бросила: все позы казались ей смешными (это всегда приходилось скрывать от увлеченной инструкторши). И весь парадокс в том, что она окончательно охладела к йоге как раз тогда, когда успешно овладела первыми сложнейшими упражнениями. У нее получалось лучше, чем у остальных, инструкторша хвалила ее, ставила всем в пример, но сама Ева казалась себе нескладехой в этих неестественных позициях. Я могу спокойно стоять на голове, но все равно останусь разведенкой, говорила она себе.

Она любит решать кроссворды, вязать и подолгу смотреть телевизор – плевать, что подумают об этом другие. Художественным фильмам предпочитает документальные, особенно передачи о путешествиях. «Вокруг света» и вовсе пропускает редко. Она никогда не была заядлой туристкой и в действительности путешествия не очень-то и привлекают ее (А что, собственно, еще привлекает меня в жизни? – иной раз спрашивает она себя), но временами пытается вообразить, как сложилась бы ее жизнь, если бы она родилась в какой-нибудь другой стране. Если бы училась, например, в Йемене в женской гимназии.

– В Йемене?! Ты, мама, реально чокнутая, – смеется Алица. – Как тебе что-то подобное вообще приходит в голову?

Ева не знает. Ее ли в том вина?

От телевизора голова полна самых разных рекламных слоганов и куплетов. Разумеется, всякую дребедень ей не хочется запоминать. Но от этого словесного балласта она просто не может избавиться. На прошлой неделе в угловой арке на площади И. П. Павлова она заметила, как мочится какой-то мужчина . Народ себе! [2]2
  «Народ себе!» – надпись на фронтоне Пражского Национального театра, отреставрированного после пожара 1886 г. на пожертвования граждан.


[Закрыть] – вмиг пришло ей в голову. Возмущенно она перевела взгляд на крышу ближайшего дома. Мечта сбывается. Крыша на всю жизнь!Уж не начинается ли так климакс? – посещает ее подчас мысль.

С работы она возвращается подземкой, ибо на машине из-за утренних пробок дорога тянулась бы в два раза дольше. Вагоны бывают так набиты, что невозможно вздохнуть. Если в редких случаях ей удается найти свободное место, она листает газету. Читает одни приложения: «Досуг», «Культуру», «Здоровье», «Финансы»; в местных и зарубежных репортажах лишь проглядывает заголовки. Заставить себя больше интересоваться политикой она не в силах. Скорее руководствуется инстинктом: про себя отмечает, как тот или иной политик ведет себя, как говорит, как одевается.

– Ты выбираешь не партии, не программы, – корит ее Джеф в канун выборов, – ты выбираешь костюмы! Ты выбираешь галстуки!

– Не только, – защищается она устало, зная, что битва уже проиграна, – еще присматриваюсь к их глазам, к улыбке и так далее…

– Выходит, если бы Гребеничек был похож на Ричарда Гира, ты бы голосовала за коммунистов?

Иногда она не может сосредоточиться на чтении и неприметно разглядывает пассажиров – главным образом женщин. Под ногами чувствует тряску и вибрацию многотонной телеги. Как вы справляетесь со всем этим? – иной раз хочется ей спросить их. Не кажется ли вам жизнь невыносимо тяжкой? Как это мы еще здесь существуем? Как это мы, подобно Ирене, не кинулись на рельсы?

Том

В свои шестьдесят два Вартецкий выглядит все еще безупречно; с весны до осени в школу ездит на велосипеде, два раза в неделю играет в волейбол и каждую пятницу ходит с женой, которая на шестнадцать лет моложе его, в сауну. Многие сослуживицы (женщин в коллективе свыше восьмидесяти процентов) всячески заискивают перед ним, и он противится этому с каким-то унылым, вежливым спокойствием. На вечерах, подобных нынешнем, он напоминает большого добродушного пса, которого мучают дети: все эти поглаживания, поцелуи и плюханья на колени он переносит с завидным терпением, и только когда проявления симпатии переходят границу допустимого, он встает, осторожно сбрасывает с колен подвыпивших сослуживиц и с достоинством удаляется в противоположный угол учительской. Я отыскиваю для него свободный стул, мы чокаемся и непринужденно болтаем. Мимо идет коллега Мразова: она обеими руками держит бумажный подносик, на котором остался лишь жирный отпечаток двух бутербродов, жилистый огрызок бифштекса и желтый кружок лимонной кожуры. Я слегка наклоняюсь к Вартецкому.

– А молоденькие очаровашки вручают признанным педагогам государственные награды, – шепчу я ему.

Мразова оборачивается, сверлит нас язвительным взглядом, но потом растягивает губы в улыбке, которую, вероятно, считает шаловливой; на зубном протезе у нее кусочек яичного желтка. Мразовой лучше было бы окончательно отказаться от шаловливых улыбок, говорю я про себя. Ей надо положить их в какую-нибудь затхлую коробку на шкафу, в котором с октября месяца она хранит летнюю одежду.

– Замечательный вечер, – бросаю я на светский манер.

Двадцать лет назад мы не любили друг друга, но сейчас оба стараемся забыть про это. Тогда она вела у нас математику и начертательную геометрию. Однажды в конце учебного года она вызвала меня к доске и с нескрываемым презрением наблюдала, как я мучаюсь с какой-то проекцией пирамиды.

– Я думала, Томаш, у вас есть фантазия, коли вы считаетесь поэтом… —сказала она ехидно.

– Фантазия-то у меня есть, а вот пространственного воображения не хватает, – ответил я. – Это разные вещи, товарищ учительница.

Она онемела от моей дерзости. Помнит ли такое? Подобных бунтарей у нее было сотни, но всегда ли память сохраняет даже самые нашумевшие мятежи? Инфляция бунтарей. Вспоминаю комичную церемонность ее всегдашних манипуляций с большим деревянным циркулем и не могу сдержать улыбки.

– Между вами, господа, есть какая-то тайна? – спрашивает она подозрительно.

Вартецкий поглядывает на меня.

– Конечно, – говорит он. – Мы когда-то любили одну и ту же девушку.

Мразова неприязненно вздыхает:

– Способны ли мужчины говорить о чем-нибудь другом?

Когда примерно через час мы снова сталкиваемся с Вартецким, я вновь возвращаюсь к его реплике – естественно, жду дальнейшего продолжения разговора, чтобы внезапная смена темы не выглядела слишком натужно.

– Интимный вопрос касательно прошлого разрешается?

Вартецкий всегда говорит весьма лаконично – возможно, это реакция на многословие коллег, – и я в нашем общении постепенно усвоил его привычку. Он без колебаний согласно кивает.

– Ты спал с ней тогда на Слапах?

Ему незачем спрашивать имя, да он и не притворяется, что силится что-то припомнить. Я ценю это, но в то же время испытываю волнение: красивых учениц за эти годы у него были десятки, если не сотни.

– Нет.

Он, похоже, не лжет, но я не уверен.

– А до того или после?

– Нет.

– Почему же? – говорю я с деланым равнодушием.

Из расстегнутой рубашки у него выглядывают густые, лишь слегка поседевшие волосы, моя грудь, напротив, почти голая, и потому в его присутствии я обычно выступаю в роли ироничного интеллектуала, презирающего этот первейший признак мужественности.

– «Когда она пришла в мой сад, / все тихо отцветало. / Скользя по окоему, ворчливо солнце засыпало». [3]3
  Строфа чешского поэта и прозаика Антонина Совы (1864–1928).


[Закрыть]

Бегство в поэзию, тотчас пришло мне на ум.

– Твоей жене сорок шесть, – замечаю я. – Когда ты женился на ней, она была на два-три года старше, чем тогда Ева.

– Но она не была моей ученицей. С ученицами – мало проку. Проблем больше, чем радости.

Я жду, однако иного объяснения мне уже не получить.

– Думается, ты должен об этом кое-что знать, – добавляет он, явно намекая на Клару.

Я по-прежнему до конца не верю ему, но зла не держу: у него нет повода лгать мне; и даже не говоря мне правды о более чем двадцатилетием прошлом, он делает это скорее всего из деликатности. Он знает, что прошлое для меня не кончилось.

– А ты? – неожиданно спрашивает он.

– Бинго! – восклицаю я. – Ключевой вопрос. В этом вся суть.

– Значит, не спал.

– Нет.

Он ни звука в ответ.

– Три буквы, а в них полжизни, – говорю я.

Вино в пластиковых бутылках – изрядная пакость, но все равно я опрокидываю в себя целый бокал. Нам обоим наливают снова.

– А почему нет? – спрашивает он без тени волнения.

У меня при подобном вопросе обычно дрожал голос. В том-то и разница, просекаю я: в отличие от него мы с Джефом как сумасшедшие носились вокруг Евы. И так и сяк вертелись вокруг нее, без конца что-то болтали, даже декламировали – он молчал. Мы отводили взгляд, он не смущаясь смотрел. Я чувствовал уже тогда: разве мог ей импонировать тот, кого ее красота парализовала? Ей нужен был тот, кто умел эту красоту просто взять. Мы с Джефом делали вид, что смеемся над Вартецким, над его старостью (Боже, прости нас!), но про себя мы боялись его. Мы прекрасно сознавали, что в нем есть что-то, чего при самом большом усилии у нас никогда не будет.

– Откуда мне знать? – восклицаю я. – Потому что был ты. Потому что ее забронировал Джеф. И так далее.

Вартецкий подносит к губам палец. Марта, моя бывшая преподавательница физкультуры, с любопытством поворачивается к нам.

– A-а, снова тема – Ева Шалкова, я не ошиблась?

Вартецкий делает флегматичный вид, я оторопело молчу, словно пойманный с поличным мальчик. (Преподавать в той же школе, где ты учился, своего рода извращение, более того: в этом есть даже что-то от инцеста. Решение вернуться в свою alma mater учителем раньше объяснял я здравым консерватизмом и сантиментами; нынче я уже знаю, что главнейшую роль играла здесь определенная социальная леность: мне не хотелось прилагать усилия в поисках иного образа жизни, чем тот, который я так близко знал.)

– Шалкова forever! – смеется она.

– Точно так, Марта, – отвечаю я серьезно. – Шалкова forever!

Евa

Она ездит на машине, но лишь двумя изученными маршрутами: каждую пятницу за покупками в Гибернову и раз в две недели к родителям в Врхлаби – после ухода на пенсию они продали пражскую квартиру и купили там маленький дом. Иных маршрутов у нее нет. Целыми днями ее вишневое «рено» стоит на одном месте (зимой это зачастую единственное засыпанное снегом авто на улице, а летом, когда она ставит его ближе к парку, оно бывает в течение недели запорошено тонким слоем золотой пыльцы, на которой дети рисуют непристойные картинки). В прошлом году – на семилетие после развода – она получила «рено» от Джефа ко дню рождения.

– Чего ты добиваешься? – спросила она.

– Теперь только одного: чтобы вы были живы.

Это, мол, самый безопасный автомобиль в своем классе.

Трассу в Врхлаби она знает назубок, каждый знак, каждый поворот; но когда ей приходится – как сейчас – перестраиваться в другой ряд с уже привычного, она сразу теряет уверенность.

– Мама, – подшучивает над ней Алица, – а что ты будешь делать, когда здесь проложат тридцатикилометровый объезд?

Естественно, она тоже об этом подумывала. Она внимательно смотрит на задние колеса идущего впереди «форда». Полный контроль в любую погоду: ламелей на наших покрышках на шестьдесят процентов больше, чем на любых других! – снова ударяет ей в голову телереклама, и она досадует на себя.

– Съеду на обочину, включу аварийку и вызову эвакуатора.

Коротким взглядом Ева окидывает дочь: что-то в ее улыбке почти болезненно напоминает Джефа в ту пору, когда она впервые приметила его. Тогда ему не исполнилось и шестнадцати, он на сантиметр был ниже ее. Потом, конечно, быстро ее перерос.

Паркуясь во дворе позади дома, она замечает стоящего за оконной шторой отца, он не отодвигает ее, словно почему-то хочет оттянуть минуту, когда выйдет из дому – поздороваться. Словно какое-то время ему нужно для размышления. Возвращение единственного, не оправдавшего надежд ребенка, думает Ева.

«Ты наше все. Наша гордость. Не забывай этого», – так всегда говорила ей мама.

Разумеется, о сорокалетних дочерях так уже не говорят. Ей хотелось бы верить, что она по-прежнему их «все» или хотя бы «почти все», пусть даже этих слов она не слышала от них уже многие годы. Возможно, потому, что это «почти все» ни с того ни с сего обрело образ стареющей разведенки с ребенком. Она понимает, что не оправдала их надежд. Ее воспитывали как нельзя лучше. Жертвовали всем ради нее. Буквально холили ее. Сколько одних только дорогих кремов для загара и масел перевели, умащивая ее каждый год на Макарске… А как она отблагодарила их? Развелась, а теперь ко всему еще начинает стареть. Прости, папочка, у твоей красивой девочки варикозное расширение вен… Она вздыхает: воздух здесь, естественно, чище, острее, чем в Праге. Сразу же за крышей гаража виден серо-зеленый склон Жали. Отец выходит из дома: он в лыжных штанах – это коробит Еву. Мама идет следом; несет дымящуюся кастрюлю и ставит ее на ступеньки. Шестьдесят лет жили в Праге на Виноградах – и вот извольте, думает Ева.

– Привет! – выкрикивает она нарочито бодро.

Алица бежит к бабушке, обнимает ее. Бабушка улыбается, но глаз с кастрюли не сводит.

– Дай-ка мне ключи, поставлю машину как надо, – просит Еву отец.

Недоумевая, она протягивает ему ключи и только тогда замечает, что автомобиль стоит как-то косо, половиной переднего колеса упираясь в низкий песчаниковый бордюр, окаймляющий клумбу ирисов. Букеты на Душички, День поминовения. Каковы букеты, таково и настроение. Отец тяжело садится за руль, отодвигает назад сиденье, включает мотор и прислушивается; потом дает задний ход, два решительных маневра, и машина – на месте. Оставаясь в ней, отец опускает стекло.

– И вправду недурна штучка, – говорит он.

– Вчера здесь был Джеф, – сообщает Еве мать.

Ева молчит.

– Тебе бы взять пару-тройку уроков, потренироваться немного, – говорит отец, вылезая из машины.

– Хорошо. Благодарю за теплую встречу.

Отец, махнув рукой, обнимает ее за плечи.

– Ну здравствуй, – улыбается он наконец.

Пока она жила с Джефом, рулил практически всегда он; подобно многим другим женатым мужчинам, руль он не прочь был доверить ей только в том случае, когда опрокидывал рюмку-другую. Водить машину с подвыпившим Джефом она ненавидела. Из-за своей неопытности она требовала, чтобы он указывал дорогу и помогал ей, но ее беспокойные вопросы (Куда теперь? Быстро! У кого преимущество? У меняиль у этого грузовика?)он либо с пьяной беззаботностью пропускал мимо ушей, либо раздраженно повышал голос.

После развода однажды вечером, сидя в ванне, она решает вырваться за пределы двух привычных маршрутов: в ближайшей автошколе она возьмет пять или лучше десять уроков с инструктором и изучит дорогу не только в Врхлаби, но и в другие места. Она представляет себе, как по выходным будет совершать с Алицей всевозможные путешествия.

– Сколько времени у вас водительские права? – звучит первый вопрос инструктора.

Он уже сидит в машине.

– Двадцать лет, но до развода за рулем был всегда муж.

Инструктор оглядывает ее.

– Значит, еще одна разведенка, – бормочет он. – Ну что ж, поехали.

Ева не реагирует на его грубость, ибо ее внимание целиком поглощено непривычным дизайном приборной доски.

– Едем, чего вы ждете?

И вдруг раздражительность инструктора напоминает ей что-то до боли знакомое. У ближайшего светофора она вглядывается в его покрасневшее лицо, и тут ее осеняет.

– Да вы пьяны, – говорит она в изумлении.

Инструктор разражается таким смехом, что у Евы не остается никаких сомнений. Она включает аварийную сигнализацию, подтягивает ручной тормоз и отстегивает ремень безопасности.

– Дальше я не еду. Вы пьяны в стельку.

– Ох уж и в стельку!

– Да, в стельку.

Она выходит из машины и удаляется. Люди смотрят на нее. Следующие за ними машины остервенело гудят.

– Вот зануда, красивая, но холодная, как все трезвенники.